Текст книги "Был однажды такой театр (Повести)"

Автор книги: Миклош Дярфаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Сделайте одолжение, – ответил Торш, спокойно приподнимая корзину, – запихните. Если, конечно, вам удастся, господа. Что же до меня, то я предпочту проводить время среди бумажных обрывков, а не в пьесах моего благодетеля…

Не дав директору опомниться и снова загородить проход, он резко распахнул дверь, вышел в комнату секретаря и вскоре с легким сердцем покинул театр.

На скамейке у входа сидели декораторы, наслаждаясь послеобеденным бездельем – тем самым, что, в сущности, и привело Дюлу в театр. В самом бодром расположении духа покинул он Татарскую улицу и зашагал по бульвару. Он был счастлив, что избавился от своей постыдной зависимости и больше не состоит в услужении у бездарного сочинителя. Дюле и в голову не приходило, что его поведение можно назвать неблагодарностью, он был полностью поглощен своей радостью. Радостью освобождения. Больше ему не придется играть в пьесах Акли!

Любопытно, что именно в эту минуту, после того, как он с волшебной легкостью отверг то будущее, которое сулили пьесы Акли, ему безумно захотелось прийти к отцу, которого он не видел целых шестнадцать лет, и сказать: «Видите, я тоже умею, не хуже вашего. Взял и швырнул всю свою жизнь в рожу одному болвану».

Последствия его не интересовали. Он попросту не задумывался ни о расторжении контракта, ни о скандале, грозившем ему в этом случае. В случившемся он видел только повод для того, чтобы начать все сначала, на этот раз так, как учил его Балаж Тордаи. С каким удовольствием сыграл бы он теперь крошечную роль Раба из «Трагедии человека»! Дюла знал, что, доведись ему сегодня выступить в этой роли, он впервые в жизни сыграл бы по-настоящему.

Упоительное самозабвение длилось недолго – Дюлино внимание привлекли витрины, трамваи, автомобили, прохожие, торопившиеся по своим делам, словно за ними гнались.

У одной из витрин Дюла остановился. В глазах его загорелось злорадство. В самом центре отделанной шелком витрины возвышалась огромная ваза… Украшавшие вазу рисунки и иероглифы показались Дюле уродливыми, зато его чрезвычайно порадовала табличка с надписью: «Китайская ваза. Эпоха династии Ванг. Подлинник». Его снова охватило приятное возбуждение, как утром, когда он шел вместе с Акли в директорский кабинет.

В антикварной лавке Дюлу встретил приятный звон колокольчиков, удивленный взгляд молодой и на редкость красивой девушки, а также почтительный поклон пожилого господина. Поклонившись, господин подошел к новоприбывшему покупателю и спросил мягким профессорским тоном:

– Чем могу служить, господин артист?

Молодая девушка улыбнулась, давая понять, что тоже узнает Дюлу Торша и ценит его искусство.

– Я хотел бы купить ту вазу, что выставлена у вас в витрине.

– Пожалуйста, как вам будет угодно, – антиквар кивнул и нажал какую-то кнопку. В ту же секунду из задней двери появился высокий мужчина с тонзурой, удивительно похожий на инквизитора.

– К вашим услугам, сударь, – заговорил призрак, обращаясь к антиквару.

– Прошу вас, господин Фобель, снимите с витрины китайскую вазу и покажите господину артисту.

Господин Фобель немедленно исполнил приказание, неподражаемо легким жестом обхватив толстобокую вазу и переместив ее на стеклянную полку, под которой тут же зажегся свет.

– Этой вазе примерно две с половиной тысячи лет, по всей вероятности, она принадлежала какому-нибудь императору. Во всяком случае, эти узоры свидетельствуют о том, что…

Торш перебил его.

– Простите, эта болтовня меня не интересует. Запакуйте этот кувшин и отправьте в гостиницу «Рица»…

Господин Фобель побелел, услышав, что китайскую вазу династии Ванг называют кувшином. Однако единственного взгляда хозяина оказалось довольно, чтобы ярость сменилась почтительным пониманием.

– Как прикажете, господин артист.

– Вложите туда эту визитную карточку и отправьте посылку на имя писателя Ласло Акли.

– Как прикажете.

– И пусть тот, кто доставит ему вазу, скажет, чтоб не швырял ее с ходу об пол – ценная все-таки вещь…

– Да. – Господин Фобель потер лысину.

Радость Торша не знала границ. Как здорово, что он натолкнулся на эту китайскую посудину! Вот теперь он отплатит Акли как следует. Дюла был чрезвычайно доволен собой. Какое-то время он следил за тем, как ваза исчезает в многочисленных слоях розовой оберточной бумаги, и получал от этого зрелища истинное наслаждение. Потом он повернулся к антиквару.

– Сколько стоит эта… это…

Похожий на профессора антиквар почтительно улыбнулся:

– Этот китайский кувшин?

– Ну да.

– Триста двадцать пенгё, господин артист.

Дюла вытащил бумажник и, тщательно обыскав все его уголки, нашел в общей сложности триста тридцать пенгё. Это было все его состояние. Триста двадцать пенгё он отсчитал в кассу, а десять вручил господину Фобелю – на расходы по доставке.

Девушка поднялась со своего кресла и спросила, смеясь:

– Вы очень любите сорить деньгами?

– Нет. Я привык приобретать только самое необходимое.

– Неужели? А как же… – она шаловливо ткнула пальцем в упакованную вазу, – как же вы посылаете в подарок такую вазу?

– Это совсем другое дело. Это месть.

Девушка была выше Торша. От ее ладной, крепкой фигуры веяло здоровьем, а смех был веселый, задорный. Актер пристально посмотрел на юную красавицу, чья ослепительная молодость являла разительный контраст окружающей старине.

Из лавки они вышли одновременно. Девушка – дочь аристократа-антиквара – шла домой. Она сразу же сообщила Дюле, что не хочет упускать прекрасный октябрьский денек и прогуляется пешком по бульвару, а потом по улице Андрашши. Дюла, все еще обуреваемый радостью при мысли о том, что с дешевым успехом и легким искусством в духе Акли покончено навсегда, охотно к ней присоединился. Они пошли рядом. Девушка шла как раз так, как нужно, – не слишком торопливо, не слишком медленно. Свернув на улицу Андрашши, она чуть замедлила шаги, словно стремясь оттянуть конец этой чудесной прогулки.

Говорили они мало. Ничего похожего на легкую болтовню не завязывалось. Девушка, которую, как выяснилось, звали Илкой Вундель, поразила Дюлу тем, что не стала выведывать у него секретов театральной жизни. Вместо этого она вкратце поведала ему двухсотлетнюю историю дома Вунделей. Речь ее была на редкость яркой и сочной; Дюла, слушая, не мог надивиться на тонкую, блестящую иронию.

– Вундели приехали из Германии торговать еще в 1720 году. За сколько там дом продали, за столько здесь купили. Они всегда стремились к одному – к приумножению. Если бы кто-нибудь сказал им, что в следующем столетии будут высоко цениться гении, они наверняка сами написали бы «Фауста», а заодно – и все симфонии Бетховена. Но никто им этого не говорил, а потому они предпочитали торговать – ценной древесиной, пряностями, тканями… А я с детства знаю, сколько стоит старинная мебель и почему в цене старый немецкий фарфор.

У поворота на улицу Байзы девушка протянула Дюле руку.

– Не сердитесь, что я вас заболтала, я нечаянно, честное слово. Всего хорошего.

– Ну что вы! Все мы всю жизнь только и делаем, что болтаем.

– Ну, к вам-то это как раз не относится.

Илка Вундель улыбнулась, потихоньку высвободила руку из Дюлиной руки и пошла по улице Байзы. Дюла остался стоять, взявшись за копьевидный прут железной ограды, отдаленно напоминая Юпитера с молнией. Когда девушка отошла на несколько шагов, он окликнул ее:

– Илка, послушайте!

– Да? – Девушка обернулась.

– Скажите, вы не согласились бы стать моей женой?

Илка подумала, что это дурацкая шутка. Она стояла под огромным, все еще зеленым дубом и смотрела на Дюлу по-детски беспомощно. Этот человек не был похож на шутника. На лице у него была написана глубокая задумчивость. Постояв минуту в полной растерянности, девушка повернулась и скрылась за окованными железом воротами. Дюла вздохнул. Нет, похоже, так никто его и не поймет. Ведь он говорил вполне серьезно. Ему пора жениться. Именно такая женщина ему и нужна. Так чего еще ждать? Эта Илка очень хороша собой, ее согласие сделало бы честь любому мужчине. Нет, решительно она ему подходит.

Он отпустил решетку и медленно двинулся обратно по улице Андрашши.

Вернувшись к себе на Вышеградскую, он первым делом позвонил своему «домашнему банкиру», господину Вайсу, и попросил доставить ему двести пенгё и что-нибудь из еды. Через полчаса желание было исполнено, причем к холодной закуске прилагалось для верности не две, а три сотни. Господин Вайс, искренний почитатель Дюлиного таланта, нередко руководствовался не столько соображениями выгоды, сколько искренним желанием угодить господину артисту.

Как только Дюла принялся за еду, позвонил директор театра и сообщил, что, хорошенько все обдумав, убедился, что пьеса Акли – действительно чепуха.

– Ты прав, Дюла, – тявкала трубка, – мы не можем рисковать твоей актерской репутацией, заставляя тебя играть этого картонного балбеса. Отложим до весны. Пускай напишет за это время что-нибудь стоящее, а нет – так пошел к черту, пусть морочит дураков в своем Париже!

Под конец он предложил Торшу самому выбрать роль, в которой тот хотел бы выступить осенью или зимой. Нужно хорошо подумать и подыскать что-нибудь получше. Они немного поговорили о том, что это могла бы быть за роль, и распрощались.

Дюла прекрасно знал, что директор пошел ему навстречу не потому, что понял разницу между шаблонной безделкой и настоящим искусством. Конечно же, он руководствовался чисто деловыми соображениями. Просто без Дюлы им не обойтись. Ведь это он, а никто другой – главный козырь Пештского театра, именно благодаря ему илки вундель раскупают билеты в партер, а те, кто попроще, – на балкон второго яруса. Он радовался своей победе, приторно-дружескому голосу директора, а еще он радовался тому, что Акли, скорее всего, уже получил китайскую вазу и теперь обижен навек. Чрезвычайно довольный, он растянулся на диване и принялся разглядывать картину Сезанна, приобретенную в прошлом году с помощью господина Вайса. Господин Вайс заработал на этом ровно столько, сколько требовалось, чтобы оплачивать в течение года обучение сына-студента. Разглядывая картину, Дюла решил летом поехать куда-нибудь на юг, к Средиземному морю. Да, это то, что нужно. Месяц в какой-нибудь рыбацкой деревушке.

На картине был изображен кусочек берега с коричневой лодкой и уплывающее в никуда летнее небо. Дюла погрузился в блаженную послеобеденную дрему, совсем как некогда в надьвашархейском саду. Ему чудилось прикосновение морского песка, переливающегося слюдой и кварцем. Тут снова зазвонил телефон. Услышав знакомый голос, Дюла с такой силой стиснул трубку, что едва не сломал ее.

– Это Илка, Илка Вундель. Ну, та, которую вы сегодня звали в жены.

– Очень рад. – Дюла откинулся на туго набитую подушку.

– Знаете, я обдумала ваше предложение. Я его принимаю.

И повесила трубку.

Дюла поставил перед собой телефон и стал слушать гудок. Звук этот удивительно гармонировал с картиной Сезанна: казалось, его издает угадывающийся на горизонте пароходик. Кроме того, гудок помогал ему опомниться. До сих пор ни одна женщина не распоряжалась его жизнью. Нет, он не шутил сегодня на углу улицы Байзы, спрашивая девушку, согласна ли она стать его женой. Вечное одиночество, тайная Дюлина мука, буквально вынудило его произнести эти слова. И все-таки неожиданный, совсем непохожий на шутку ответ, точнее, не ответ, а признание, глубоко поразил его. А ведь он давно привык ничему не удивляться, довольно равнодушно принимая самые странные, а иногда и неприятные повороты судьбы. До сих пор ему всегда хватало хладнокровия не принимать ни самого себя, ни собственную судьбу всерьез. Самые тяжелые оскорбления только развлекали его, самые сильные чувства мгновенно перегорали. По-настоящему живо он реагировал только на радостные события и неожиданные удачи. Именно в этих случаях его и начинали терзать сомнения. Вот и сейчас он никак не мог поверить, что эта девушка сумела по-настоящему понять утреннюю прогулку, молчание и его неожиданный вопрос.

В конце концов он повесил трубку на рычаг и задумался, не зная, что делать дальше. Какое-то время он сидел, тупо уставясь на телефонный аппарат, превративший романтическую историю в суровую реальность, и с ужасом думал о том, что устоявшуюся жизнь придется менять в корне. Дико было себе представить, что в этой комнате может находиться еще кто-то, кроме него, причем не в качестве случайного гостя. «Знаете, я обдумала ваше предложение. Я его принимаю». Спокойный доверчивый голос перевернул всю его жизнь. Неужели одиночество перестанет служить ему верой и правдой? А как же предыдущие двадцать девять лет? Выходит, все, что было до сих пор, ничего не значит? Ни с того ни с сего появляется женщина из антикварной лавки, осень ласково принимает их обоих в свои объятия, потом звонит телефон, и все меняется?

«Бред, – сказал Дюла сам себе. – Чего это я сокрушаюсь? Так тому и быть. Она хороша собой. Умна. Надо полагать, жизнь с ней будет вполне терпима. Ну а что, если нет? – мелькнула мысль, но Дюла от нее отмахнулся. – Все равно, нечего тут особенно размышлять».

Полистав телефонную книгу, он нашел домашний телефон Вунделей и тут же набрал его.

– Алло!

– Алло!

– Мадемуазель Вундель?

– Да.

– Говорит Дюла Торш. Я хотел спросить, можем ли мы отпраздновать свадьбу на будущей неделе?

Вот, пожалуй, и все, что предшествовало этой свадьбе, одинаково взбудоражившей молву и рекламу, заставившей Ласло Акли отложить свою «Китайскую вазу» и взяться за новую пьесу. Пештский театр в качестве свадебного подарка включил в репертуар чеховских «Трех сестер», поручив Торшу роль Тузенбаха. Кроме того, по случаю женитьбы ему дали двухнедельный отпуск с двойной оплатой. Театральные разделы иллюстрированных журналов и газет получили материал, о котором можно было только мечтать. Сенсация продержалась довольно долго, питаемая все новыми и новыми событиями. «Вечерний курьер» посвятил целую статью знаменитому антиквару Кальману Вунделю в связи с тем, что последний объявил о своем намерении обставить четырехкомнатную виллу молодоженов за свой счет.

Дюла сперва и слышать не хотел ни о какой вилле в Буде. Он предполагал поселить жену у себя. Однако тесть-антиквар немедленно приступил к делу, оставив Дюлины протесты без внимания.

Выходя с женой от нотариуса, Дюла снова ощутил то непонятное и противное стеснение в груди, от которого едва не потерял сознание после премьеры «В плену у моря». Точно так же закружилась голова. Он успел ухватиться левой рукой за письменный стол и сделал вид, будто подвернул ногу. Как только приступ прошел, Дюлу охватил мучительный стыд: сквозь дурноту глазам его предстала зеленая обшарпанная калитка, он явственно услышал шарканье башмаков и вспомнил, что не сообщил матери о своей женитьбе. Он подогревал в себе этот стыд, думая сразу же по возвращении домой сесть за письмо, однако неожиданное событие разрушило все его планы.

Оставив жену в ресторанчике поблизости от театра, Дюла зашел сказать, что уезжает на Балатон и вернется через десять дней.

Взяв у швейцара почту, он принялся на ходу просматривать ее и наткнулся на письмо, буквально пригвоздившее его к месту. Письмо было из Бугаца. Имя отправителя ничего ему не говорило: «госпожа Яничари». Текст письма гласил:

«Дорогой господин Артист!

Из газет я узнала о Вашей женитьбе и очень за Вас порадовалась. Мы оба – я и мой муж – большие поклонники Вашего таланта. К сожалению, нам удается выбираться в столицу лишь изредка. Мы с мужем очень хотели бы пригласить молодых к себе. Если вы не прочь провести несколько прекрасных осенних дней в нашем поместье, телеграфируйте нам о сроках своего прибытия. Мы, в нашей пуште, были бы очень рады, если бы вы приняли наше приглашение.

От всей души приветствую Вас и Вашу супругу».

Кроме того, в конверте лежала маленькая записка с одним-единственным словом «Аннушка».

Аннушка… Значит, она снова вышла замуж. Вдовство тяготило ее, и она стала женой помещика. Какое вежливое и официальное письмо – ни за что не догадаешься, что оно от знакомого человека. Он и сам бы не догадался, если б не слово «Аннушка» на клочке бумаги. Что это взбрело ей в голову? И как раз теперь, когда он женился. Дюла никак не мог унять дрожь, охватившую его при виде знакомого имени. Относительно приглашения у него не было ни малейших сомнений. Он влетел в приемную директора, оставил густо напудренной секретарше кишбугацкий адрес и помчался в ресторан к жене. Записку с именем «Аннушка» он спрятал в бумажник, в самое дальнее его отделение, а письмо показал Илке.

– Интересно, – Илка с любопытством вглядывалась в изящный женский почерк, – кто бы это мог быть?

– Не знаю.

– Ты незнаком с нею?

– Нет.

– Может быть, с мужем?

– Тоже нет.

– Во всяком случае, это очень мило с их стороны.

– Очень. Так ты согласна? Едем в пушту?

– Едем. Это должно быть любопытно.

– Отлично. Значит, не придется обижать их отказом.

Илка взглянула на мужа с благодарностью. Она была счастлива, что у него такой характер, что ему ничего не стоит с ходу отказаться от задуманной и тщательно спланированной поездки на Балатон и поехать куда-то в пушту. Путешествие в Бугац представлялось ей чем-то захватывающим. Кроме того, ей льстило, что Дюла так популярен. Выходит, его знают по всей стране, даже в таких богом забытых местах, и рвутся посмотреть на него в столицу.

Они сходили на почту и отправили телеграмму о том, что прибудут в Кечкемет завтрашним скорым. Дюла привлек жену к себе. Скрыв от нее тайну письма, он чувствовал себя виноватым и старался загладить вину нежностью.

На кечкеметском вокзале их, против ожидания, встречала не коляска, а длинный элегантный «форд». За рулем сидел Яничари, король Кишбугаца, моложавый, спортивный мужчина лет пятидесяти. Он был искренне рад приезду гостей и, отстранив Дюлу, собственноручно закинул вещи в машину. Дюла с Илкой не раз переглядывались, поражаясь легкости, с которой Яничари кидал до отказа набитые кожаные чемоданы.

– Вас, должно быть, удивляет эта машина? Я и сам предпочитаю лошадок. Автомобиль я получил из Англии, в награду за улучшенную породу овец. Сам я, правда, в Англию не попал, а вот овцы мои там побывали.

– Ой, как интересно! А нам вы их покажете? – спросила Илка, поправляя защитные очки – машина была открытая, ветер, смешанный с песком, летел прямо в лицо.

– Я думаю, вам понравится у нас в пуште, хоть мы и не можем похвастаться особым разнообразием. Жена приехала сюда четыре года назад, она у меня молодая, ей всего двадцать шесть, и все-таки сумела пустить корни в здешних песках, совсем как акация.

Дюла напряженно ловил каждое слово помещика, силясь понять, говорила ли Аннушка об их давнем знакомстве. Когда они подъехали к поместью, он уже полностью ориентировался в ситуации. Аннушка не сказала о прошлом ни слова.

Машина ехала по песку, оставляя за собой непроглядную стену пыли.

– Тополей и дубов здесь мало, – объяснил поседевший от пыли Яничари. – Они бы справились с песком. Акации одной не под силу.

«Акация, – подумал актер, – второй раз он произносит это слово. Первый раз он назвал так свою жену».

Вокруг, насколько хватал взгляд, раскинулась равнина с разбросанными на горизонте усадьбами. Пастбища и перелески равномерно сменяли друг друга, некоторое разнообразие вносили лишь телеги, время от времени громыхавшие по шоссе в сторону Кечкемета. Пейзаж этот вызвал у Дюлы какое-то странное и приятное беспокойство. Илка испытывала нечто подобное, она тесно прижалась к Дюле, взяла его за руку и не отпускала до самого приезда в усадьбу.

Хозяйство насчитывало около двадцати – двадцати пяти построек, окруженных деревьями. Здесь жили слуги семейства Яничари. Короткая аллея, обсаженная тополями, вела к двухэтажному помещичьему дому. Вокруг дома, за невысокой каменной оградой, зеленел парк. Рядом проходила дорога, по другую сторону которой простирались заросли акации, а следом за ними начинался лиственный лес – ясени, вязы, тополя, – уходивший куда-то в сторону Кондороша. Под деревьями лежали кучки песка, издалека напоминавшие убитую дичь.

Красивые большие ворота распахнулись, и «форд» въехал во двор. Здесь стояла тень, навстречу прибывшим повеяло прохладой. За круглым цветником, в котором преобладали красные и коричневые тона, возвышалось крыльцо господского дома, выкрашенного в светло-желтый цвет. Машина остановилась. Из-за двери выскользнула изящная фигурка. Легкими, стремительными шагами сбежала Аннушка по ступенькам. Распущенные, вопреки городской моде, волосы рассыпались по плечам. Она ничуть не изменилась: на Дюлу смотрело все то же нежное, полудетское личико. В этом было прямо-таки что-то вызывающее – она казалась чуть ли не моложе, чем прежде. Дюла уже жалел, что принял приглашение. Еще прежде, чем Аннушка подошла к ним, он твердо решил сегодня же вечером рассказать жене все как есть.

Аннушка встретила их очень ласково. Илку она поцеловала, а Дюле вежливо протянула руку. Держа ее кисть в своей, Дюла ждал знака, тайного пожатия – однако напрасно. Приветствие было дружеским, и ничего более.

В гостях у Яничари Дюла с Илкой пробыли десять дней. Все это время у Дюлы не было возможности поговорить с Аннушкой наедине. Он никак не мог уразуметь, зачем ей нужно постоянно сводить его с Яничари. Между тем она явно к этому стремилась. Что касается Илки, то ей Аннушка выказывала самую нежную дружбу. Илка чувствовала себя в ее обществе прекрасно. Кроме того, Аннушка постоянно заботилась о том, чтобы молодожены имели случай побыть вдвоем. Осматривать поместье они поехали одни, без хозяев. В качестве провожатого к ним был приставлен дядюшка Ороси, в прошлом пастух, а ныне – глава всей домашней прислуги.

Дядюшка Ороси продемонстрировал им самых лучших овец, роскошных баранов с тугими спинами и мускулистыми крупами, две сотни белых леггорнов на птицеферме за лесом, потом сводил их посмотреть на уборку кукурузы. Заботливый проводник, он изо всех сил оберегал своих подопечных от грубостей и пошлостей захолустной жизни. С такой жизнью они столкнулись в другой раз, бродя по окрестностям, уже без провожатого. История эта очень болезненно подействовала на Илку. Дело было в воскресенье, после обеда. Они вдвоем сбежали из усадьбы и наняли за два пенгё повозку до Кондороша.

Телега ехала медленно, глубоко зарываясь колесами в тяжелый песок. Илка и Дюла сидели, или, вернее, лежали, рядом на выстланных соломой досках, держались за руки и глядели в безоблачное небо, мелькавшее среди желтеющей листвы. Дюла чувствовал себя счастливым. Накануне вечером, когда супруги Яничари заснули, они с Илкой вышли на балкон. Дюла зажег лампу и стал читать жене «Трех сестер». Все время, пока он читал, в глазах у Илки стояли слезы. Дюла был растроган и не хотел, чтобы это чувство проходило. Он решил, что сыграет Тузенбаха для Илки. Странный, необычный герой чеховской пьесы был ему на удивленье близок и симпатичен. В этот вечер ему показалось, что двусмысленная игра, затеянная Аннушкой, окончательно разрушила существовавшую между ними хрупкую связь. Она не собиралась оживлять воспоминаний и все же позвала его сюда, в эту свою жизнь, позвала, чтобы мучить молчанием, подчеркивать свою отчужденность. Сидя в тряской телеге, касаясь теплого Илкиного плеча, глядя в ласковые, любящие глаза, он окончательно пришел к выводу, что Аннушкин ангельский лик лжив, а в душе она испорченная и недобрая.

Он поцеловал жену в губы, словно прося у нее прощения.

Прогулявшись по Кондорошу, они проголодались и заглянули во двор какой-то корчмы. Двор был разделен зеленым штакетником надвое. По одну сторону стояли столики, предназначенные для «приличных» людей, эта часть двора была вымощена камнями и обсажена цветами. По другую сторону гулял деревенский люд. Дюла с женой направились в эту, более шумную часть и стали наблюдать, как мужики сражаются в кегли, ставя по два филлера на кон. Развлечением здесь и не пахло. Игроки бросали шары изо всей силы, с перекошенными от напряжения лицами. Толпившиеся кругом болельщики то и дело вздрагивали, расплескивая вино, как будто жизнь и смерть их полностью зависела от падающих кеглей. Особенно везло какому-то безногому. Он уже третий раз подряд выбивал девять штук. Прежде чем пустить шар, он вручал костыли стоявшему рядом парнишке, который принимал их с благоговением, вытянувшись по стойке смирно. После броска калека терял равновесие, казалось, он вот-вот рухнет, но каждый раз ему каким-то чудом удавалось устоять.

Поглядев, как шар сталкивает и разбрасывает кегли, калека снова брал костыли под мышку и прикладывался к кружке с пивом. Рядом с Дюлой стояла худенькая девчушка, с белой косичкой, в грязном ситцевом платьице, и самозабвенно следила за игрой. Подняв глаза на хорошо одетого господина, она тяжело вздохнула и пожаловалась, что безногий вечно выигрывает, да и вообще ему всегда и во всем везет, так везет, что в конце концов его попросту гонят взашей. Потом она похвасталась, что ее батюшка тоже будет прогонять его вместе со всеми. Кроме того, выяснилось, что больше всего мужики завидуют его увечью, которое, конечно же, есть не что иное, как особая божья милость.

– Мой-то батюшка тоже на войне воевал, – жаловалась девчушка, – да вернулся целехонек. А энтому шрапнелем ногу оторвало, ажно до самого колена. С той поры он горя не знает, как барин какой. Гасадарство ему по семь пенгё выдает…

Илку трясло. Есть совершенно расхотелось. Она потянула Дюлу прочь, мечтая об одном: как можно скорее очутиться снова в усадьбе. Обратно ехали в такой же повозке, но на этот раз все было совсем по-другому. Почти все время молчали, и дочка антиквара больше не находила октябрьское небо таким уж безоблачным и прекрасным.

Накануне отъезда обедали вчетвером на веранде, залитой теплым, почти летним солнцем. После домашнего мороженого со взбитыми сливками Аннушка предложила пойти прогуляться по лесу – кто знает, может, это последний хороший денек в этом году.

Они спустились в парк и вышли на дорогу через боковую калитку. Именно с этой минуты Илка оказалась рядом с Яничари, а Аннушка – с Дюлой. Подойдя к опушке, помещик принялся с жаром объяснять пештской жительнице правила лесоводства. Аннушка замедлила шаги.

В последние дни Дюле удалось нарисовать самому себе весьма неприглядный, почти отталкивающий Аннушкин портрет. Однако стоило им остаться в одиночестве, стоило ей мимолетно коснуться его руки, как тщательно выстроенная схема рассыпалась в прах.

– Скажите, зачем вы позвали меня сюда? – с внезапной резкостью вырвалось у Дюлы, когда они ступили в пронизанный солнцем лесок.

– Потому что хотела вас видеть, – ответила женщина так же коротко и сурово.

Прелестный профиль, высвеченный мягким, шелковистым светом, вдруг заставил Дюлу напрочь забыть все прошедшие годы. Аннушка сжала губы и смотрела прямо перед собой серьезно, без всякого кокетства. Дюла покорно шагал рядом с нею.

– Вы любите своего мужа?

– Люблю.

– О том, другом, вы тоже так говорили. О том, который умер.

– Я говорила правду.

– Почему вы вышли замуж за этого человека? – он дерзко мотнул головой в сторону узкой лесной тропинки, по которой уходили все дальше Илка и Яничари.

– Он увез меня с собой. А я не сопротивлялась.

– И теперь вы счастливы?

– Да. Как и вы. По крайней мере не чувствую себя одинокой.

– Теперь вы решили поиздеваться надо мной?

– Нет.

– Я действительно люблю свою жену. Если хотите знать, по-настоящему я полюбил ее именно здесь, в вашем поместье.

– Я тоже люблю своего мужа по-настоящему. Он не стал бы прыгать из-за меня в Тису, и все-таки я его люблю.

– Послушайте…

– Люблю. Он спас меня от вдовства, от моих родителей, которым надоело, что мужчины из-за меня не замечают моей сестренки.

– Аннушка…

– Да?

– Я не помню, что я хотел сказать. Дайте мне вашу руку.

– Нет.

– Я болван.

– У вас милая, очень красивая жена.

– Да.

– Почему вы женились на ней? Почему не приехали за мной в Сегед?

– Вы поехали бы со мной?

– Не знаю. Тогда, наверное, нет.

– А теперь?

– А теперь не о чем говорить. Пойдемте, не нужно так сильно отставать!

Она сделала шаг в сторону и пошла по траве. Слабый ветерок шевелил листву, пятна света метались по ее клетчатому английскому костюму. Аннушка стянула на груди концы желтой шали, выдав невольным жестом свое смущение. Она уже не рада была, что затеяла весь этот разговор, и действительно хотела догнать мужа. Дюла медленно шел по тропинке, глядя, как она петляет среди деревьев, ступая по опавшей листве.

– Почему вы не сказали мужу, что знаете меня? Хотя бы на это вы можете мне ответить? – он изо всех сил старался говорить сдержанно.

– Трудно объяснить. А вы почему ничего не сказали Илке?

– Потому, что я негодяй.

– И я не лучше вас.

– Аннушка…

– Ну вот, теперь все сказано. И вы все сказали. И я. Нет смысла продолжать. Давайте просто разговаривать, как… Ну, как они там, впереди… Я рада, что из вас вышел такой замечательный артист.

– Это не так.

– Скромничаете?

– Нет. Говорю правду.

Какое-то время они шли молча. Откуда-то издалека, из тенистой чащи молодого леса, донесся Илкин голос:

– Ау, где вы?

– Идем! – звонко откликнулась Аннушка.

Мужчины молчали.

Наверху в ветвях, нарушая тишину, порхали птицы. Листва над изящными стволами акаций становилась все гуще. В лесу, несмотря на ранний час, стоял полумрак. Солнца не было видно, жадные до света листья не пропускали лучей.

– Аннушка, – прошептал Дюла.

Их окутал туманный полумрак.

– Да?..

– Для меня вы навсегда останетесь…

– Кем же?

– Той девочкой…

– Не надо.

– На мосту.

– Замолчите.

– Хорошо, что вы не позволили мне себя поцеловать. С тех самых пор я мечтаю об этом поцелуе.

– Мы были детьми.

– А кожа у вас и сейчас точно такая же, как тогда.

– Не говорите со мной так, прошу вас!

– Я буду тосковать о вас всю мою жизнь. Я должен был сказать вам об этом, пока мы их не догнали.

Аннушка быстро пошла вперед.

– Скажите мне хоть слово, – взмолился Дюла, но женщина не обернулась. Минуту спустя она уже весело махала рукой Илке и Яничари.

– Пора возвращаться! – крикнула она. – Собирается дождь!

Она не ошиблась. Темнело на глазах. Яничари со смехом приобнял Дюлу за плечи.

– Ну, Дюла, сынок, хладнокровный же ты человек, скажу я тебе! Не боишься оставлять такую прелестную даму! А что, если бы я надумал за ней поухаживать?

Дюла улыбнулся.

– Упаси тебя Бог, дядюшка Иштван! Я ведь и убить за это могу!

– Вот это разговор! – Яничари одобрительно хлопнул Дюлу по плечу. – Ты настоящий мужчина. Я бы на твоем месте ответил точно так же. – И перевел взгляд на жену, устало прислонившуюся к дереву.

Тут они внезапно расхохотались. Все четверо. Лесное эхо рассмеялось им в ответ.