Текст книги "Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

От автора. Варлам и я

Немало вечеров просидели мы с Варламом, толковали о Ладо, вспоминали: я – прочитанное, Варлам – увиденное. Иногда я приезжал к нему в Гори, иногда в село Тквиави, где Варлам сохранил нетронутой землянку, в которой жил в детстве. Возле нее стоял двухкомнатный домик с балконом. Варлам на время моего приезда переселялся в землянку.

В этот день мы, как и в первый раз, вместе поехали из Гори в Тквиави на фаэтоне. Я пошел побродить по окрестностям и вернулся уже затемно.

Толкнув дверь, я вошел. Тускло горела лампа. Варлам упрямо не зажигал электричества, утверждая, что мне это будет па пользу – я сумею лучше ощутить старое время.

В комнате стояли у стены два ларя, большая деревянная кровать, стол, лавки, посреди комнаты горел в очаге огонь. Над ним что-то бурлило в котле, висящем на цепи.

Варлам читал стихи Бараташвили. Я сразу узнал, что он читает, потому что еще в первый день перебрал все его книги. На трех полках, прибитых к стене, стояли томики Акакия Церетели, Александра Казбеги, Овидия, Бестужева-Марлинского, Шекспира, «Очерки истории медицины» Ковзнера, учебники физиологии, патологии, практической медицины и несколько номеров журнала «Медицинская беседа».

Варлам захлопнул и отложил книгу.

– Пришел?

Я кивнул, сел за стол, поднял голову и сквозь дымовую дыру в потолке увидел голубоватую звездочку. Варлам улыбнулся:

– Это Дубхе, одна из семи звезд Давидовой колесницы, или Большой Медведицы. В детстве я по ней определял время. Сейчас около семи часов.

Варлам снял с цепи котел, поставил на стол миску с мясом, принес сыр, плоские деревенские хлебцы, грецкие орехи.

Мы разговорились о семинарской забастовке. Судя по архивным документам, она наделала много шума. Семинарию на время закрыли, а 87 учеников, в том числе и Ладо, исключили без права поступления в другие духовные учебные заведения.

– Исключенные из семинарии парни прогуливались по Гори, – вспоминал Варлам, – на них все смотрели и шептались: «Это те самые…» В глазах молодежи, да и не только молодежи, исключенные семинаристы были мучениками за правду.

– Вы жили в то время в Гори?

– Мне повезло. – Глаза Варлама потеплели. – В Гори, когда мне было лет двенадцать, нет, чуть больше, появился ссыльный врач, вернее, студент, исключенный с пятого курса, Плетнев. Не знаю, почему его сослали именно в Гори. Случайная встреча с ним – он объезжал деревни и лечил больных – определила мою профессию. Я сказал, что хочу стать врачом, мне и раньше этого хотелось. Мы понравились друг другу, и он взял меня к себе, занимался со мной. Плетнев был вспыльчив и нетерпим к лени, я его немного побаивался. Занимался Константин Михайлович со мной и арифметикой, и геометрией, и русским языком, и даже немецким. А я его учил грузинскому. С помощью Плетнева я сдал экстерном гимназический курс и потом поступил в университет. Впрочем, я мог бы и не попасть в университет. Помогло другое. Плетнев практиковал в земской больнице, маленькой, всего на пять кроватей, я часто туда лазил и как-то в его отсутствие вскрыл нарыв на руке одному крестьянину, я не раз видел, как Константин Михайлович это делает. Он застал меня на месте преступления и отодрал за уши. Я надулся. Вечером мы не разговаривали. Когда ложились спать, он подошел к моей тахте: – Ну-ну, самоучка, посмотрим завтра, на что ты еще способен. И не сердись, врачебная практика – не шутка, невеждам в медицине делать нечего. – С того дня я стал ассистировать ему, да и сам делал операции, конечно, под его наблюдением. Потом Плетнев вернулся в Петербург, закончил медицинский факультет, но прожил недолго: спасая где-то в деревне больную девочку, он отсасывал трубочкой гной из ее горла, заразился и умер. Как сейчас помню его – очень высокий, очень худой, с маленькой головой на тонкой шее и удивительно привлекательный. После его отъезда земская больница снова захирела… По-моему, ты еще о чем-то хотел спросить меня.

– Да. Что делал Ладо в Тквиави после исключения из семинарии? Он ведь был под надзором полиции?

– Ладо спокойно выдержал упреки отца, много читал, толковал с крестьянами. Несколько его корреспонденции было напечатано в газете «Иверия».

– Я читал их. Одна о том, что в Тквиави нужно построить школу, две другие – о бедственном положении крестьян, голоде, болезнях, тяжелых налогах. Бардам, а как относились друг к другу Захарий и Ладо?

– Захарий и Ладо? – Варлам задумался. – Захарий очень хотел, чтобы Ладо стал священником. Даже посох ему заказал, когда Ладо учился в семинарии, почти такой, как у экзарха, с украшениями всякими. Ладо переломил посох об колено и бросил в огонь. Отец долго ему этого простить не мог… Помню, в престольный праздник собрался народ у церкви, а Ладо приехал незадолго до начала службы, поговорить, обменяться новостями. Ладо у кого-то громко спросил: – Зачем ты церковный налог платишь? Не надо этого делать. – Люди услышали, примолкли, сын священника такое говорит, а он уже всем: – Не платите налоги, бога попы придумали. Никакого бога нет! – Тут подошел Захарий: – Убирайся домой сейчас же! – Ладо ему громко: – Папа, ты ведь лучше всех знаешь, что бога нет. Скажи людям честно. – Крестьяне захохотали. Захарий остолбенел. Думаю, еще убьет Ладо, схватил его за руку, оттащил подальше от отца и увел к нам. У нас он и ночевал. Утром Захарий уже остыл немного, но решил проучить Ладо, дал ему мешок и повел за собой собирать драму. Драма – это налог зерном в пользу священника. Идут, не разговаривают. Подойдут к крестьянской землянке, Захарий получит меру зерна, высыпет в мешок, поднимет мешок на спину сына и подталкивает его, как вьючного осла. А крестьяне кивают на Ладо: – Вчера такие речи говорил, а сегодня, гляди… – Когда мешок наполнился, Ладо сказал: – Тяжело, пойдем наперерез. – Тропинка шла через заболоченные места. Ладо сделал вид, что поскользнулся, упал и бросил мешок в загнившую зеленую воду. Зерно рассыпалось. Захарий на сына с хворостиной. Ладо убежал и пошел по селу, по землянкам, куда еще не заходили, и предупреждал: – Поп за драмой идет, не давайте ничего, очень прошу вас. – Некоторые удивлялись: – Сын против отца идет, да еще сын священника. Господи, что нас ждет? – Или говорили: – Я бы такого сына и дня в доме не терпел. – Тот, кто негодовал, давал потом Захарию больше. Другие смеялись: – Проходи, проходи, поп, пусть бог тебя кормит. – Вечером Захарий кричал на Ладо: – Пащенок, если бы не драма, и ты, и братья твои до двух лет не дожили бы, вознеслись бы от голода души детские к богу, которого вы не признаете!

– А Ладо? – спросил я.

– Усмехнулся и спросил голосом учителя: – Дети, как человеку добиться для себя лучшей жизни? – И ответил голосом прилежного ученика: – Отбирайте у других все, что сможете отобрать. – Захарий привел наиболее убедительный довод – дал сыну крепкую затрещину. За Ладо вступился Нико, Захарий выругался и ушел доить корову… Нелегко было старику после смерти жены. Правда, ему помогал Нико, ставший для братьев и сестры чем-то вроде матери. Здоровенный парнище, косая сажень в плечах, а он умывал ребятам мордочки и кормил их, и стирал им бельишко.

Мы молчали.

– Слепой сказочник в самом деле потерял зрение в плену у аварцев? – спросил я.

– Так он говорил. Ослепили аварцы, а убили его казаки.

Варлам вздохнул.

– Варлам, а часто использовали солдат, казаков для грабежа крестьян?

Я услышал смешок Варлама.

– Наивный вопрос. Постоянно! В нашей благословенной империи всегда существовал закон – государство должно первым получить свой кусок, и чиновники на том были воспитаны – налоги все обязаны платить, а если их не платят, неплательщики ставят себя вне закона. Почему не платят, засуха или наводнение, мор или землетрясение, никого не интересовало… Сколько раз слышал в селах: царь не знает, надо до него дойти, правду рассказать. Наивный самообман. Знаешь, как все это происходило? Приглашал к себе уездного начальника, какого-нибудь Андронова, начальник губернского управления и говорил: – Что у вас творится, господин Андронов, почему крестьяне налогов не платят? – Засуха, ваше высокоблагородие! – В Душетском уезде тоже засуха, но там уездный начальник уплату налогов обеспечил. Вас, кажется, представляли к награждению орденом святого Станислава третьей степени?.. – Возвращается Андронов к себе обозленный. Во-первых, сам понимает, что виноват, – в его уезде крестьяне нарушили главный закон государства – не отдали полагающийся ему кусок. Во-вторых, что еще важнее, начальство недовольно, намекнуло, что душетский уездный лучше старается. Карьера уже под угрозой. В-третьих, он может лишиться ордена. А ведь Андронов мечтает перевестись в управление; и жалованье там посолиднев, и почету больше, и взятки покрупнее, и вообще хватит ему сидеть в уездной дыре. Нет, не даст он душетскому начальнику обскакать себя! И на другой день Андронов посылает в села казаков.

Потолковав еще немного, мы легли спать. Весь следующий день я работал, а под вечер мы вернулись в Гори.

Застоявшиеся лошади бежали резво.

– По-моему, – сказал я, – Ладо был очень талантливым человеком…

– Что именно ты имеешь в виду?

– Талант быть человеком – прежде всего. Я не говорю о его способностях художника и музыканта.

– Поэта тоже, – прибавил Варлам. – Он писал стихи. А ты никогда не думал о том, чем талантливые люди отличаются от бесталанных?

– Тем и отличаются, что у одного талант есть, а у другого нет.

– Я не о том. Ты верно сказал о Ладо – талант быть человеком. Такие люди помогают общему движению вперед. А бесталанные тормозят движение и частенько пускают общий фаэтон задним ходом. Не ухмыляйся, моя точка зрения не менее уважаема, чем точка зрения любого философа. Для меня, например, все Ганнибалы и Александры Македонские, о которых говорят, что они были талантливыми полководцами, просто бездари. Если человек ведет людей к своей цели и утверждает: грабь, убивай – он для меня бесталанная пустышка… Посмотри, до чего хорошо лунный свет лежит на горах. Где-то я прочитал, что горы – это застывшее движение.

– Может, вы сами придумали такое сравнение?

– Все может быть.

Вскоре впереди показалась горийская крепость. Когда лошади перебрались через мостик, Варлам оживился.

– Показать тебе старый Гори? Ты ведь еще не сумел как следует разглядеть наш город.

– Покажите.

Мы поездили по улицам, потом Варлам остановил лошадей.

– Начнем осмотр отсюда, – сказал он. – Смотри. Видишь пекарню? Раньше там был собор. В нем похоронили генерал-майора Бурцова. Он был ранен в турецкую войну и умер в Гори. Эта улица называлась Соборной. Здесь проходили парады войск, били барабаны, трубы играли марш, которым всегда начинался парад. Там Троицкая церковь, а это вот костел и две армянские церкви. А там бегал смуглый и юркий, как ртуть, мальчишка. Теперь он известен под именем Камо…

Слушая Варлама, я мысленно переносился в то далекое время… Узкие улочки с одноэтажными кирпичными домами. На каждом шагу духаны. Пахнет шашлыком и древесным углем. Чувячники не работают, но лавки их открыты, и товар разложен прямо на мостовой. На подоконниках лежат и лениво переговариваются через улицу толстые женщины с тоскливыми глазами. У низкой прокопченной кузницы лежит на спине бык. Морда его стянута веревкой, ноги зажаты попарно меж двух брусков, обвязанных сыромятными ремнями. Кузнец в фартуке, надетом на голое, блестящее от пота тело, прибивает гвоздями подковки к копытам быка. В стороне арба, и второй бык сонно пережевывает жвачку, роняя на камни мостовой белую пену…

– Вот здесь, – сказал Варлам, – жил Мате Кереселидзе. Он сыграл в жизни города такую же роль, как в Петербурге Станкевич. Мате был одним из самых образованных и просвещенных людей в Гори, в дом к нему приходила, чтобы попользоваться книгами из его большой библиотеки, уйма народа. Здесь Ладо прочитал Писарева и Добролюбова.

Фаэтон останавливается на небольшой площади, неподалеку от костела.

– Весовая площадь, – объяснил Варлам. – Здесь жили богачи. Их владения – дом, службы назывались по фамилиям владельцев – Джулабаант-кари, Тумаант-кари, Зубалаант-кари… Врата Джулабовых, врата Тумановых, врата Зубаловых. Под домами были огромные подвалы, подземные ходы – припасы там хранились, вино. Весь городок накормить можно было. В этом доме жил Николай Джулабашвили, богач и меценат, женатый на Анико Саакадзе, родившейся в селе Ноете, она из рода Георгия Саакадзе. Они имели двадцать два ребенка. Сюда приходил педагог Яков Гогебашвили, наш грузинский Песталоцци, и писатели-народники Сопром Мгалоблишвили и Нико Ломоури, забегали подкормиться и послушать разговоры старших ученики духовного училища. Здесь бывал Ладо, здесь отчаянно спорили.

– …Господа, поднимем тост за нашу многострадальную родину, за нашу бедную Грузию. Алла верды, князь! Хай, да мравалжамиер, мравалжа-миер!..

– За Грузию, за нашу верную службу его величеству, который отметит нашу преданность, мы доказали ее, помогая усмирять Западный Кавказ.

– Главное – возбуждать в молодежи интерес к грузинской литературе, к грузинскому языку.

– Мы придем к расцвету нации только рука об руку с крестьянством. Грузинский крестьянин – единственная опора для возрождения родины.

– Лицом к Европе, господа, лицом к Европе! Нам помогут. Там уже давно прошли путь, на который нам предстоит стать.

– Будущее мира в руках пролетариев! Вы читали про призрак коммунизма, который бродит по Европе? Мне кажется, что он уже добрался до Кавказа…

Цокали копыта. Варлам что-то бормотал и напевал. Я прислушался. Он, оказывается, повторял:

– Царь милостив – хай, да мравалжамиер… Рука об руку с крестьянством – хай, да мравалжамиер… Будущее в руках пролетариата… хай, да мравалжамиер!

Мы попетляли по старым переулкам и выехали на широкую улицу, которая шла от площади перед горкомом партии к мосту через Куру.

– Куда мы теперь? – спросил Варлам. – В Киев?

– Давайте, – сказал я, – еще разок заглянем в Тквиави. А уж потом махнем в Киев.

Людские раны

Отшагав от Гори до Тквиави восемнадцать верст, Варлам первым делом начинает обшаривать все углы в поисках съестного. Где-то у него был кусок овечьего сыра. Неужели съел и позабыл, как съел? Или сыр утащили мыши? Про ячменный хлеб помнит, утром он поделился им с голодной соседской собакой. Крестьяне собак почти не кормят. Поэтому псы в селе такие бешеные. С голоду каждый взбесится!

На дне ларя он находит высохшую кукурузную лепешку. Зачерпывает воды и садится ужинать. Хватить бы лепешкой по голове уездного фельдшера! Сквалыга! Сидит в Гори, в деревни носа не кажет, а Варламу не дает за больными присматривать, жалуется начальству, что сопляк, неуч берется лечить людей. Варлама из-за этого даже к приставу таскали. А ведь при Плетневе фельдшер был тише воды, ниже травы, смотрел на Варлама умильными глазками и все приговаривал: – Способный мальчик, очень способный, пусть учится, мне, старику, подмога будет. – А теперь боится, что заработок отобьют. Варлам сказал ему как-то: – Если узнаете, что я хоть полушку взял, вот ваша сабля, вот моя голова. – Все равно фельдшер не поверил.

Мысленно обругав уездного фельдшера и поев, Варлам успокоился и взялся за книжку. Каждый день он сидит, зубрит латынь, знает, что студенту-медику без латыни и шагу не сделать. Латынь ему дается. А сейчас, когда вернулся Ладо, совсем хорошо стало. Если чего не поймет, бежит к нему, спрашивает. В семинарии их латынью. Как следует напичкали. Звучный язык! Repetitio est mater studiorum– повторение – мать учения. Per aspera ad astra – через тернии к звездам.

Тоскливо на душе у Варлама. Родители погибли в горах, попали под снежную лавину, Плетнев уехал… Ладо старается затащить его к себе, чтобы накормить, а он знает – у них у самих негусто. Ладо сердится. – Мое – это твое. Варлам объясняет: – У тебя еще нет твоего, все отцовское. А он: – У меня моего не будет, все будет общее, наше.

У Захария хранятся деньги Варлама, вернее, не его, а те, что собраны дворянами ему на учебу. На прошлой неделе в деревню забрел торговец, Варлам решил купить себе обувь, но у Захария и полушки не вытянешь. Он только обозлился. – В конце августа все сполна получишь, а раньше и не надейся. – Захарий, конечно, прав, начнешь тратить деньги, и прощай, Киев. Надо дотянуть до августа. Может, в работники снова возьмут. В Тквиави все же легче живется, чем в других селах. Воды для полива много, и раз в два года каждая семья продает фруктов рублей на сорок, не меньше. А если очень задождит, да на скот мор найдет, все крестьяне, кто на ногах стоит, уходят в соседний уезд, нанимаются в батраки.

Стемнело. Варлам зажег коптилку.

Где-то возле церкви протяжно закричала женщина, за ней – другая, залаяли, завыли собаки. Что могло стрястись? Всех больных Варлам позавчера смотрел – в своей деревне он плюет на фельдшера и его козни, – тяжелых среди них не было.

Послышались голоса. Варлам выскочил за дверь.

Старого Пимена он сразу узнал, а второго, Саркиса, разглядел, когда они подошли. Родители Саркиса бежали во время русско-турецкой войны откуда-то из-под Карса и поселились в Тквиави. Сестра Саркиса в прошлом году вышла замуж за сына Пимена – Васо.

– Скорее, – хрипло дыша, говорит Пимен, – беда, Васо ранен. В лес за бревнами ездили, дерево на него упало. Ничего не пожалею, спаси!

– Что хочешь проси, – повторяет за ним Саркис, – все отдам, что имею.

Бинтов, корпии у Варлама нет. Ни морфия, ни хлороформа. Даже йод кончился.

– Крови много потерял, еле жив.

Саркис дергает Варлама за рукав. Скорее, мол.

Но ему надо собраться с мыслями. От Плетнева остался саквояж с хирургическими инструментами.

Варлам умеет держать скальпель, накладывать швы, зажимать артерии. Вывихи и переломы крестьяне сами лечат, но если Васо потерял много крови, значит раны открытые.

– Грудь у него порезана, и живот, и рука, – говорит Пимен, – уходит он, уходит, только ты удержать можешь…

А если не сможет, если Васо умрет? Всего пять или шесть раз он ассистировал Плетневу, когда тот оперировал раненых. Вдруг ошибется, сделает не то, что нужно? Васо несколькими годами старше его, они играли вместе. Уездный фельдшер не ошибается, когда уверяет, что он неуч. Сказать, чтобы везли в Гори, а оттуда в Тифлис? Ухабистая дорога, ночь, к врачам Васо попадет только завтра. Оказать первую помощь, и пусть повезут? А если везти опасно? Взять все на себя? Варлама бил озноб. Не он, а кто-то другой, тот, кто когда-то подтолкнул его взять скальпель Плетнева и вскрыть нарыв, спрашивает:

– Чача у вас есть?

– Есть, конечно есть. Сколько хочешь дадим, у соседей возьмем, – отвечает Пимен, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Он не понял вопроса. Но Варлам ничего не объясняет.

– Идите вперед, подготовьте побольше чачи, два тунги, даже три.

Тунги – черпак для вина. В Тквиави он вмещает четыре кварты, в других селах – пять.

– Горячая вода нужна, вскипятите котел. Достаньте керосиновую лампу и две простыни. Знаете, что такое простыни?

Пимен кивает.

– Где их взять?

– У Коринтели попросите. Идите, я сейчас приду.

Они убегают, Варлам возвращается, берет с полки учебник хирургии, прячет его за рубаху, хватает саквояж и идет к дому Пимена напрямик, продираясь сквозь кустарник и отбиваясь от собак. Надо сделать все, что умеет и чего не умеет, другого выхода у него нет.

Возле землянки Пимена толпятся, причитая, женщины. Вдруг Васо уже умер? Женщины при виде Варлама смолкают. Он на ходу бросает им ворчливым голосом старца:

– Нечего заранее человека оплакивать.

Останавливается у порога. Господи, если только ты есть, помоги ему! Спускается вниз. Спертый воздух, много народу, в углу на соломе – теленок. Васо лежит на тахте – бледный, без кровинки в лице. Рядом старушка-мать и беременная жена Васо. Над очагом котел с водой. Варлам оглядывает крестьян. Всех знает. Землепашцы, сильные люди, привыкшие к невзгодам жизни, они знают, что им под силу и что нет. Сейчас они покорно ждут, пока не произойдет то, что должно произойти, – Васо или выживет или умрет. На него, юнца, смотрят с надеждой, и от их взглядов озноб становится сильнее. И снова не он, а кто-то другой кладет саквояж на стол, решительно подходит к тахте, делает знак рукой, чтобы женщины отошли, сбрасывает тряпье, которым укрыт Васо, и осторожно разматывает повязки из чьей-то рубахи.

Никакое дерево не падало на него, он весь изранен ножом или кинжалом. Ран много, почти все поверхностные, два отверстия только, на груди и животе, Варламу не нравятся. Но, кажется, он справится.

Сердито спрашивает:

– Что, у дерева вместо веток росли кинжалы? Или вы спутали меня с приставом? Кто его поранил?

Кто-то неохотно отвечает:

– Они говорили, что мы заняли их пастбище. Ты знаешь, пастбище всегда было нашим. А они…

– Кто они?

– Слуги князя. Поспорили, хотели вместе к князю ехать. Слово за слово… Они Васо нагайкой, он кулаком одного. Ранили они его и в обрыв столкнули. Мы к ним, а они – на лошадей и ускакали.

Входит с лампой в руке Саркис, за ним Пимен с простыней. Достал только одну.

Вбегает Ладо, здоровается со всеми и, жалостливо сморщившись, наклоняется над Васо. Ничего в Ладо не осталось от чертенка, каким он выглядел в детстве. Густые, вьющиеся волосы, тонкий, с горбинкой нос, высокий лоб. В деревне немало таких же красивых парней, но у Ладо глаза, каких нет ни у кого, они словно отражают все, что вокруг.

– Поможешь мне? – спрашивает Варлам.

– Конечно. Что мне надо делать?

– Все, что скажу: прижимать артерии, вытирать кровь.

Ладо бледнеет.

– Я не переношу крови, никогда еще…

Вдруг станет дурно? Не каждый может смотреть, как режут человека. Среди мужчин – Леван, старый охотник. Варлам подходит к нему, а Ладо говорит, что он будет держать лампу.

Приносят стол. Варлам поливает его кипятком и скребет ножом, просит, чтобы Васо дали чачи. Пусть выпьет побольше, сколько сможет. Он не знает, разрешается ли давать такому раненому спиртное, но, если не притупить его ощущений, не оглушить, он станет дергаться, может быть, отталкивать Варлама, а тот ведь будет держать в руке скальпель, иглу…

Одной простыни для повязок мало. Разрезав простыню на полосы, Варлам снимает с себя нательную рубашку, спрашивает Ладо, в рубашке ли он. Ладо кивает.

– Сними, – просит Варлам, – разорви, сделай бинты.

Варлам подходит к Васо, объясняет, что он должен терпеть боль, иначе оперировать будет трудно. Васо совершенно пьян и ничего не понимает. За спиной Варлама Ладо выясняет у крестьян подробности столкновения с княжескими слугами.

– Завтра поедем вместе к уездному начальнику, – говорит он, – так этого оставлять нельзя. Приставу тоже заявить надо.

– Пристав Телешов, – отвечают ему, – за столом князя вино пьет, разве у него найдешь справедливость?

– Я скажу, что напишу в газете, пристав испугается.

– Ты снова уедешь, а с нас три шкуры спустят.

– Сами виноваты будете. Порознь держитесь, а надо защищаться сообща. Вот так!

Обернувшись, Варлам видит, как он показывает сжатый кулак.

Варлам подзывает к себе Левана, льет ему на руки чачу, моет руки сам, просит, чтобы вынесли теленка, удалили мать и жену Васо и других женщин тоже.

Стол подвинут к очагу. Васо лежит на столе. Ладо стоит с яркой семилинейной лампой в руке, Леван по одну сторону стола, Варлам по другую, трое мужчин держат Васо за руки и за ноги. Пимен горбится в стороне. Саркис стоит у двери.

Варлам берет скальпель. Вдруг у него начинает кружиться голова. Делает глубокий вдох и, сам не зная почему, начинает говорить – громко, без умолку.

– Леван, прижми пальцем вот здесь. – Поливает рану чачей, Васо стонет. – Кричи, Васо, кричи, ругайся, князя ругай, пристава, кого хочешь… Леван, вытри кровь… Ты, Васо, будешь как новенький… Ничего, ничего, терпи. Держите крепче!.. Леван!

Леван толково выполняет указания Варлама, иногда сам подсказывает: – Здесь тоже зашей. – Или: – Смотри, отсюда кровь идет.

Лица мужчин потеряли окаменелость, они уже не наблюдатели, а участники операции, дышат одним дыханием со всеми, живут одной надеждой – чтобы Васо не умер.

Ладо высоко держит лампу, смотрит на Васо, и когда тот стонет, Ладо начинает стонать тоже, смотрит на Варлама, и глаза его становятся напряженно-задумчивыми, как у человека, который решает что-то очень большое и важное для себя.

Как, наверное, трудно, мучительно человеку, который всегда сопереживает другим людям, ощущает чужие страдания, как свои, и каким счастливым должен быть такой человек, ведь он никогда не чувствует одиночества.

– Все! – говорит Варлам, хватает тунги с чачей и делает несколько больших глотков.

Ладо ставит лампу на табурет, обнимает Варлама, Левана, Саркиса и Пимена, всех других, выбегает за дверь, что-то говорит, и там все смеются, говорят, кричат.

Варлам бестолково ходит по комнате, останавливается возле Васо – он спит, и снова ходит из угла в угол, не может успокоиться.

Входят женщины. Мать Васо бросается к Варламу и тараторит:

– Пусть бог благословит тебя, твое сердце, твою десницу! Пусть счастье тебе сопутствует. Пусть веселье будет в твоем доме!..

Он, радуясь, слушает ее. Подходит Ладо.

– Тебя не отпустят, а у меня дело, я незаметно уйду.

Когда он уходит, Варлам соображает, что Пимен с женой постараются отблагодарить его. Уже начинают готовить еду, и соседи приносят кто сыр, кто кузшин с вином. Сидеть за столом и слушать их похвалы он не может. Односельчане его, эти хорошие люди, не могут понять, что значит для Варлама сегодняшний день. Отведя Пимена в сторону, он строго говорит, что Васо нужен покой. За его здоровье Варлам выпьет с Пименом потом, когда Васо совсем оправится. Попозже он придет снова.

Пимен, человек втрое старше его, который никогда не стал бы подчиняться юнцу, покорно склоняет голову.

– Да, дорогой, как тебе угодно будет.

Варлам забирает учебник, который так и не понадобился, саквояж с инструментами и уходит несмотря на общие протесты.

Дома ему не сидится. И Саркис с другими парнями могут нагрянуть сюда с вином. Он гасит коптилку, закрывает дверь и бродит по полям, думая об операции. Кажется, все было сделано правильно.

За окраинными землянками горит костер. Варлам подходит к нему.

На большом камне с книгой в руке – Ладо. Возле него на булыжниках или прямо на траве сидят молодые крестьяне. Ладо опускает книгу, ждет, пока Варлам сядет, и продолжает читать.

Варлам знает, что Ладо собирает крестьян и беседует с ними, но на сходку попал впервые.

Ладо читает вслух рассказ Эгнате Ниношвили «Распоряжение». Героя рассказа зовут Кация Мунд-жадзе. В грузинском языке человек, как представитель большого рода человеческого, происшедшего от Адама, обозначается словом «адамиани». «Каци» же означает человека, мужчину в обиходном смысле этого слова. «Мунджи» в переводе – «немой».

Внимательно слушает, хотя и знает этот рассказ.

Крестьянин Кация Мунджадзе настолько беден, что ему не во что одеть семью. Кация, собрав скудный урожай кукурузы, решает отвезти ее в город, продать и купить для жены и детей одежду. Но его вызывает старшина и приказывает взять ружье и охранять полотно железной дороги, чтобы была обеспечена безопасность важного человека, который должен проехать ночью. Карауля, Кация размышляет о крестьянской доле.

Варлам подошел, когда Ладо читал уже рассуждения Кации. Все слушали молча, только сучья в огне потрескивали.

– Сколько забот в голове горемычного мужика, – слегка надтреснутым, усталым голосом произносит Ладо. – Семью прокорми, одень, обуй, плати налоги, плати и учителю, и писарю… И на дорожные работы выходи, в охране стой, всякому будь покорным рабом, всякому кланяйся и прислуживай! До чего же плохо устроена наша крестьянская жизнь…

Слышится общий согласный вздох. Ладо откладывает книжку, сворачивает цигарку и прикуривает угольком от костра. Он снова начинает читать, а Варлам наблюдает за людьми, они слушают с жадностью и с удивлением – неужели слова эти напечатаны, неужели в книжках пишут правду и про их жизнь?

– Интересно знать, что бы стали делать важные люди, если бы крестьян вовсе не было на свете или, к примеру, я бы не пошел сторожить? Скажем, не испугался бы Сибири…

Ладо читает, как усталый Кация засыпает, положив голову на рельс, и как поезд, который он должен был охранять, отрезает ему голову. Читает он просто, и слова, которые рассказывают о смерти Нации, простые, и от этого все происшедшее обыденно и страшно, как сама жизнь. Варлам думает о Васо: как он себя чувствует?

Молчание – долгое, тяжелое. Потом крестьяне начинают говорить – все вместе, вразброд:

– Это не про путевого обходчика Симона, что в Гори? Ему тоже поездом голову отрезало.

– У Симона двое сыновей, а у Кации дочери.

– Про нас написал человек. Разве не так живем?

– Ишь, только подумал – не испугаюсь Сибири, ему сразу голову долой. Так и есть. Живи, дыши, не жалуйся, а то…

– Ладо, а кто он – этот Ниношвили?

– В крестьянской семье родился, настоящая фамилия его Ингороква, – отвечает Ладо. – Вы про Васо слышали уже?

Все смотрят на Варлама.

– Если бы Васо не отбивался, слуги князя убили бы его, – говорит Ладо.

Ладо коротко отвечает на вопросы и так же коротко, несколькими словами, поддерживает разговор, когда он начинает угасать, дает ему направление. Варлам следит за Ладо, догадываясь, что он преследует какую-то определенную цель, и в конце концов понимает, что он хочет заставить тугие крестьянские головы думать. Наверное, он делает самое главное. Ведь усилия государства направлены на то, чтобы подданные государя-императора не задумывались. У правительства хватает ума понять, что если народ начнет думать – государству, построенному на лжи и обмане, придет конец.

Ладо вытаскивает из-за спины гитару и, наклонив голову к плечу, наигрывает какую-то знакомую Варламу мелодию. Потом запевает по-русски. Это «Марсельеза». Ее часто пел Плетнев. Несколько человек, сидящих ближе к Ладо, прислушиваются и без слов, только голосом, подхватывают незнакомую песню. Удивительно музыкален народ. Народное пение – трехголосое, стоит нескольким парням собраться вместе, как кто-нибудь из них спрашивает: – У тебя какой голос? А у тебя? – И льется слаженная, словно многократно отрепетированная песня. У Ладо несильный, но приятный, мягкий баритон, и на гитаре он играет хорошо.

Уже поздно. Деревня давно спит.

Крестьяне начинают расходиться.

– Школа нужна, – говорит Ладо, – неграмотные все, где им понять…

Что понять, Ладо не договаривает.

– Пойдем ночевать к нам? – предлагает он.

– Я схожу к Пимену. Возможно, останусь у них.

– Ты что-нибудь ел сегодня?

– Ел. В Гори, и дома, когда вернулся.

– Завтра зайдешь к нам?

– Да.