Текст книги "Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Ай, хорошо!

После арестов студентов университета наступило недолгое затишье. Однако арестованы были не все члены кружка. Он отыскал уцелевших и убедил продолжить работу, но уже не в университете, а среди рабочих. Очень не хватало литературы, а те брошюры, которые удавалось раздобыть, не на чем было размножать. Осенью, пока было тепло, он уходил к Днепру, устроившись в кустах, писал, пока рука не отказывала, и отдыхал, лежа на спине, разглядывая наползающие с севера облака и вспоминая Марусю.

Зимой он переписывал брошюры ночами, когда соседи по комнате спали. Потом уговорил помочь Элефтера Абесадзе. Ильяшевич нагрянул неожиданно и застал врасплох. Во время обыска в кармане была брошюра «Речь Петра Алексеева», поэтому он, на вопрос о том, кто ему дал брошюры, не нашел другого ответа, как сослаться на неизвестного, назвавшего себя Петром Алексеевичем. Ильяшевич, ошарашенный найденным, не обыскал его, и брошюра уцелела. Начались допросы. С ним беседовали Ильяшевич и Шпаковский, инспектор Анастасий и, наконец, сам Иоанникий. Отец-ректор то грозил исключением, то напоминал о боге, то увещевал позаботиться о добром имени семинарии. Одновременно он словно подсказывал, как вести себя, намекал, что молчание – золото. Оказалось, что отец-ректор боится скандала и заботится не столько о добром имени семинарии, сколько о себе.

Правление семинарии, как и следовало ожидать, исключило его. Он решил, что этим ограничатся. Вокруг него сразу образовалась пустота. Большинство семинаристов боялись даже подойти к нему – вдруг их тоже в чем-то заподозрят. А преподаватели… Физик Шаревич демонстративно пожал ему на глазах у всех руку и спросил, что он теперь собирается делать и не нужно ли ему помочь. После него встретился Белинский, высокий, видный, с гривой волос, в пенсне. Заметив Ладо, он втянул голову в плечи и прошел мимо, делая вид, что не узнает. Белинский читал русскую словесность и историю литературы, не подтверждал и не отрицал своего родства с великим критиком, отшучиваясь: «Его звали Виссарион, а меня, как вам известно, родители нарекли Ксенофонтом». Читал он свой предмет с увлечением, знал наизусть «Мертвые души» Гоголя, а на прогулках в семинарском саду рассказывал о Шелгунове и, обнимая Ладо за плечи, говорил: «С такими, как вы, мы перевернем весь мир». За Белинского было очень стыдно. Вообще легче стыдиться за себя, чем за другого. Шаревич не уравновешивал Белинского. Люди – не простые слагаемые. Если девяносто девять человек искренни и правдивы, а один подлец, это вовсе не значит, что зла в мире всего одна сотая часть, зла неизмеримо больше.

О Белинском думалось часто. Он просто струсил. Кто-то говорил, что у Белинского разбита параличом мать. Наверное, он испугался, что за близость к исключенному семинаристу его уволят и ему не на что будет кормить мать и покупать ей лекарства. Можно ли простить его, протянуть ему руку? Нет! У всех матери, у всех дети, но если ради них люди будут трусить, жизнь навсегда останется низкой и подлой.

Он предупредил членов своего кружка, чтобы с ним пока не встречались, написал домой, в Тквиави, попросил выслать денег на дорогу.

Явились за ним неожиданно. Резкий стук в дверь, и в комнату вошли пятеро: худощавый, с ногами циркулем, товарищ прокурора Неметти, ротмистр Байков – совершенно бесцветный, серолицый, здоровенный жандарм и двое понятых – дворник Василий и один из соседей. На первом же допросе от него потребовали назвать имя второго переписчика. Он ответил, что переписывал брошюры один, а другой почерк, возможно, принадлежит Петру Алексеевичу. Но Байков вскоре докопался до Элефтера. Как выяснилось, помог жандармам сам отец-ректор, он просмотрел 1500 ученических сочинений и сличил почерки. Пришлась сказать Байкову, что он принудил Элефтера Абесадзе переписать несколько страниц. Но беднягу, как потом выяснилось, все же исключили из семинарии.

В Лукьяновской тюрьме поначалу показалось даже интересно, как бывает интересным все новое. У надзирателя была странная привычка – он сжимал и разжимал пальцы правой руки, словно по ладони бегала муха и ему хотелось ее поймать. Приведя Ладо в камеру, он спросил, хлюпая носом: – Ты кто? – В семинарии учился. – В попы готовился? На волю тебе надо чего передать? Товарищам своим? – Каким товарищам? – Тем, что с тобою были. Сообщу, что надо, записочку снесу по адресу. – Он подошел ближе, от него пахло махоркой и ржавой селедкой. – У меня денег нет. – А я так. Я с охотой, ты не думай. – Есть у меня трое товарищей. – Так давай, говори или записочку черкни. – Надзиратель торопливо достал из кармана клочок бумаги и карандаш. – Писать не буду, так запомни. Пойдешь в семинарию, спросишь Иоанникия, Анастасия и Ильяшевича. – Ну? – Скажешь – поклон от Кецховели. – Дальше, дальше. – Все. – Ага, понял. Главное, значит, чтобы от них весточка была, чтобы сообщили, что и как. – Вот, вот. – Хлюпая носом, надзиратель повторил: – Иоанникий, Анастасий, Ильяшевич… От Кецховели. Видать, духовного звания двое. Все сделаю, любезный, все будет в аккурате, голубь мой. Я еще приду, приду. – Он, пятясь, вышел, запер дверь и быстро зашагал по коридору. Ладо развеселился, придвинул табурет к стенке и встал на него. За стеклом и решеткой была синяя полоска неба с облаками, ниже – стена, внизу – большой пустой двор. Он спрыгнул на пол и запел старую карталинскую песню:

Нашего хозяина дом

Из дерева построен отменно,

В нем питье и веселье,

И двери открыты настежь…

Послышались шаги, лязгнули ключи, дверь отворилась. – Поглумник проклятый! – крикнул с порога надзиратель. – Обожди, ты у меня пошуткуешь! – Вытри нос, – смеясь, посоветовал Ладо.

Спустя месяц стало невесело. К вони параши можно привыкнуть, рявканье озлобленного надзирателя лишь развлекало, прогулки в специальном дворике для политических, как ни коротки они были, придавали бодрости, привычной стала глухая тишина, в ней хорошо думалось. Но постепенно именно тишина стала давить, вызывая потребность нарушить ее, сбросить с себя, как сбрасывают тяжелое шерстяное одеяло.

Он стал придумывать, как убежать, представлял овраги, заросшие бурьяном, в которых так легко спрятаться, огороды, домишки Полтавской улицы, единственной в этой пустынной части города. В любой из лачуг охотно укроют беглеца. Но как бежать? Лукьяновка – огромное здание, построенное буквой «П». Оба крыла изолированы от главного корпуса, где содержатся уголовники, в левом – женское отделение, в правом – в одиночных камерах – политические. В коридорах – надзиратели. Вокруг тюрьмы – часовые. Одному, без помощи, из одиночки не удастся убежать.

Еще месяц спустя им незаметно овладела тюремная болезнь, облегчающая, сладостная и погибельная. Стен и решеток словно не стало больше, потребность в свободе, в людях, в движении пропала. Можно было, оказывается, лежать на койке и видеть все, что тебе хотелось, просто гулять – по лесу, по горам, вызывать из прошлого любое видение, оживлять даже то, что могло бы произойти в будущем… Он освобождался только во время прогулки от раздвоения личности и начинал бояться за себя. Любой ценой надо было спасаться от болезни, от потери воли. Помогала ненависть – к ротмистру Байкову, к товарищу прокурора Неметти, к Ильяшевичу, Анастасию, Иоанникию, к дворнику Тимошкину и тюремному, надзирателю, ко всем, кто действует заодно с ними, кто помогает им своим молчанием. Ненависть заставила его бегать по камере до изнеможения, делая гимнастику, поднимать сотни раз табуретку, читать вслух стихи по-русски, старательно выговаривая каждое слово, чтобы избавиться от акцента, ненависть заставила его нацарапать на стенах шаржи на Иоанникия и Неметти и только от одного он не мог заставить себя отказаться – от встреч с Марусей. Перед сном воля иногда ослабевала, и, как он ни отгонял от себя Марусю, она все равно приходила к нему в камеру, и он слышал ее голос и видел ее встревоженные глаза… Он читал ей свои стихи – они рождались легко, без мук, но почему-то не запоминались. Он не тужил об этом. Если ты можешь все, о чем думаешь, все, что чувствуешь, выразить стихами, то это, пока ты жив, бездонный колодец, из которого всегда можно черпать. И к чему тогда стихи записывать, запоминать?

Его держали в одиночке, не вызывали на допросы, разрешали иногда писать домой, но ни денег, ни писем из дому не приносили, и начинало казаться, что все забыли о нем. Он потребовал к себе следователя. Ротмистр пришел через три дня и равнодушно объявил, что его будут держать, пока не отыщут Петра Алексеевича.

– А если вы его никогда не отыщете? Ротмистр пожал плечами.

– Вы подумайте, господин Кецховели, может, адресок его вспомните или хотя бы фамилию.

Он написал прошение начальнику жандармского управления, но ответа так и не получил.

Освободили его спустя два с половиной месяца, в конце июня, так же неожиданно, как арестовали. Привели в тюремную контору и прочитали: «По соглашению господ министров внутренних дел и юстиции, на основании пункта I статьи XIII и статьи XXIII всемилостивейшего манифеста 14 мая 1896 года…» Он не спросил, что это за манифест.

Его высылали на родину, под гласный надзор полиции. Обычно высланные под гласный надзор ехали самостоятельно, но ему дали в сопровождение полицейского – мрачную глыбу по фамилии Петров. Полицейский ехал по какому-то делу в Тифлис, и ему поручили заодно сопровождать Ладо до Горийского уезда.

– По вашей просьбе, господин Кецховели, – сказал чиновник канцелярии полицмейстера, – Петров будет производить оплату ваших расходов на питание из денег, присланных вам из дома.

В вагоне Петров занял крайнее отделение, завесил его одеялом и порыкивал на любопытных пассажиров:

– Проходь! Куды прешь? Давай отседова!

Петров взял у проводника чайник, набирал на станциях кипяток и, вернувшись в вагон, доставал сало, сухари, луковицу, тяжело ворочая челюстями, ел, ненавидяще глядел на Ладо и пил незаваренный кипяток, пока пот не начинал капать со лба. Ладо жадно читал газеты и старался не обращать внимания на сопровождающего. Сбежать от него не представляло труда, но было лишено смысла. Петров, конечно, доложит по прибытии на место о том, как вел себя в дороге бывший арестант, а сразу же настораживать уездную полицию не стоит.

В газетах сообщали, что в Австрии проведена новая избирательная реформа, дающая возможность господам социал-демократам попасть в парламент. Россия заключила с Китаем союз, начнется строительство Китайско-Восточной железной дороги. В Петербурге бастовали текстильщики, а в Тифлисе рабочие табачных фабрик…

Воздух, солнце, лица и голоса людей, бегущие за окном степи, речки, перелески, гудки паровозов, стук колес, вкус и запах наваристого борща, крепкого чая с лимоном, отсутствие решетки на окне – все пьянило, радовало, отодвигало тюрьму в прошлое, убеждало в том, что все тюрьмы скоро будут разрушены.

Просыпаясь по ночам, Ладо видел, как Петров сидит, положив руку на кобуру, сдвинутую к животу, и таращит глаза, борясь со сном.

Сон сморил Петрова перед Ростовом. Полицейский спал, опустив голову к коленям, и шея у него побагровела от прилива крови. Ладо встал, опрокинул Петрова на лавку, стянул с него сапоги, чуть не задохнулся от запаха сопревших ног, приоткрыл окно и снова лег. За последнее время в камере Лукьяновки он научил себя засыпать быстро. Надо было лечь на спину, сосредоточить внимание на большом пальце ноги, вообразить, что он расслабился, так же расслабить все пальцы, потом ноги до колен, до живота, руки – от пальцев до плеч, и после этого легко приходит сон.

Петров проснулся утром. Ладо уже встал и умылся. Он сидел, просматривая вчерашние газеты. Петров подскочил, поспешно нащупал кобуру, посмотрел на свои разутые ноги и начал икать – кадык так и заходил вниз и вверх. Ладо с холодной брезгливостью наблюдал за ним.

– Хорошо было одному гулять на станциях, – сказал он.

Петров посмотрел на степь, окрашенную желтизной от косых лучей утреннего солнца, опустил голову, перемотал портянки, надел сапоги и с отчаянием уставился в стенку.

Из Ростова они выехали во Владикавказ. Оттуда путь в Грузию шел Военно-Грузинской дорогой, через Крестовый перевал. Петров становился все мрачнее, а Ладо чувствовал, как у него распрямляется спина. Когда он увидел первую горную цепь, глаза затуманились от слез.

В омнибусе, ползущем по Дарьяльскому ущелью, он запел. Петров закряхтел. Ладо увидел перекошенное от страха лицо. Петров не сводил глаз с пропасти, над которой извивалась дорога. Ладо счастливо рассмеялся.

– Год, кажись, високосный, – пробормотал Петров, – как бы беды не было.

На перевале у омнибуса отлетело колесо. Они надолго застряли, и Ладо поговорил с чабаном. Петров стоял рядом, прислушиваясь к незнакомой речи.

В Тифлис приехали днем. Ладо заявил, что хочет пройтись по городу. Петров покорно сказал:

– Как угодно будет!

– Мразь ты! – сказал Ладо. – Боишься, что расскажу начальству, как ты спал? Разве тебе наказывали не спать ночами? Я ведь не арестант. Доедем до базара, там бани, помоемся.

Они вышли из омнибуса на подъеме, возле ночлежного приюта, и город обволок их своими запахами. От ночлежки пахло сыростью и кислыми щами, из большого серого здания Военно-окружного суда несло расплавленным сургучом, из Ольгинского повивального института – медикаментами, от водочного завода Сараджева во все стороны струился сладковатый запах спирта.

Ладо шел широко, позади стучали подкованные сапоги Петрова. Возле аптеки Земмеля сели в вагон конки. Вдоль вагончика с обеих сторон были длинные ступеньки, по которым, продавая билеты, перебирался кондуктор. На спуске кондуктор соскакивал и подкладывал под колеса клинья, чтобы вагон не накатывался на лошадей: тормоз, видно, действовал плохо. Кучер натягивал вожжи, лошади оседали и храпели.

По Верийскому мосту конка проезжала, не останавливаясь, будочники брали плату за проезд только с фаэтонов и других экипажей.

Они проехали мимо кирхи, свернули на Михайловский проспект и, миновав сад Муштаида, добрались до железнодорожного вокзала.

– Пойдем узнаем, когда поезд на Гори, – сказал Ладо.

Вокзальная площадь их оглушила. Кучера фаэтонов и дрожек зазывали к себе. Возле дородного пассажира, вышедшего с перрона с двумя носильщиками, прыгали муши[8]8
  Муша – рабочий, в данном случае, переносчик багажа.


[Закрыть] и уговаривали не брать дрожек – до Елисаветинской улицы рукой подать, и они куда дешевле донесут его багаж. Кучера с руганью замахивались на них кнутами. Звенели вагоны конки. Бегали с кувшинами мальчишки.

– Вада, вада, халодный вада!

Чистильщики сапог барабанили по своим ящикам щетками.

– Чистим, блистим, ваксой мажем, щеткой глажем.

Из духанов пахло жареной бараниной и луком. Дворники собирали в совки конский навоз и ругали фаэтоны и конку. Свистел на бегу тучный усатый полицейский, а перед ним, юля среди прохожих, показывал пятки мальчишка-карманник, и весь люд – и кучера, и муши, и прохожие гоготали, кричали и уступали дорогу карманнику. Говорили, кричали, ругались по-грузински, по-русски, по-армянски, по-турецки, по-персидски и по-курдски.

– Ай, хорошо! – сказал Ладо, остановившись среди площади и забыв, что за ним все еще ходит полицейский.

Ладо посмотрел расписание, и они снова сели в вагончик конки. Мелькали аккуратные домики железнодорожников с садиками, потом пошли вперемежку дома добротные, европейские и немецкие – с высокими крышами и узкими окошками.

Рельсы свернули на Песковскую, где стояли русские бревенчатые срубы, а за ними – дома азиатские, с плоскими крышами. Петров, насупившись, смотрел вперед, на отмель, покрытую шатрами, возле которых были привязаны верблюды.

Слева на скалистом берегу Куры возвышалась Метехская тюрьма.

Лошади перевезли вагон через узкий мостик.

– Приехали.

Ладо спрыгнул на мостовую, полюбовался синей узорчатой мечетью, перед которой сидели длиннобородые старики с янтарными четками в руках, посмотрел, как рыбаки на Куре бросают сети-накидки, и кивнул Петрову.

– Пошли!

Это был Майдан – торговая площадь.

Ладо шел, проталкиваясь через толпу. В узкой улочке, ведущей к базару, с обеих сторон тянулись лавки с галантерейными товарами, с персидскими коврами, с фруктами и овощами, на прилавках и полках в лотках лежали сливы, охапки трав, молодой картофель, морковь, свекла, огурцы, помидоры. Продавцы кричали:

– Пах, пах, памидор!

– Дешев, дешев персик!

В кузнице тяжело дышали мехи, звенели молоты. Из духанов неслось пение, визг шарманки.

Ладо сталкивался с прохожими, кто-то толкал его в спину, и на кого-то он напирал сам. Мелькали рыжеватые шапки и рыжие бороды, московские картузы, из-под которых по-армянски печально глядели черные глаза, – и Ладо слился с толпой, разноязыкий говор которой звал в духан – разгрызать бараньи кости и вливать в рот из кувшина густое красное мукузани, плакать и петь песни.

Наперерез со скрипом двигалась арба, которую тащили четыре буйвола. На ярме сидел мальчишка, колотя буйвола по бокам и по морде гибким прутом орешника. А на арбе лежал сделанный из шкуры буйвола огромный бурдюк с вином. Ладо остановился. Петров задышал ему в затылок. Из переулка выехал экипаж, в котором, развалясь и выставив ногу в лакированном сапоге со шпорой, сидел смуглый жандармский офицер. Темные глаза офицера остановились на Ладо, и Ладо показал жандарму кукиш. Экипаж зацепился колесом за арбу. Мальчишка хлестнул прутом лошадь. Кучер кнутом огрел мальчишку. Поднялся галдеж. Па толпу напирали верблюды, вышедшие из другой улицы. Офицер крикнул Петрову:

– Эй, чего глазеешь, наведи порядок!

Ладо растолкал людей и пошел дальше, Петров, тяжело дыша, догнал его, а офицер что-то кричал ему вслед.

Под мостом шумела на камнях речка. Пахло серой, мылом, нечистотами. Внизу женщины в ярких пестрых юбках мыли в речке ковры, терли их щетками, колотили валками и громко переговаривались.

Ладо посмотрел на нарядные бани Ираклия, на бани Бебутова, Сумбатова, на серые купола, торчащие из земли наподобие макушек муравейников, – из каждого поднимались влажные испарения, и почувствовал, как кожа у него зудит от дорожной пыли и пота.

Они дошли до бани, Петров по знаку Ладо заплатил за номер и за терщика, и они вошли в номер из двух комнат, отделанных белым мрамором. Когда разделись, появился кривоногий смуглый терщик в халате. Он снял халат и остался в повязке на жилистых бедрах.

– А он кто? – спросил Петров. – Он для чего?

– Мыть буду тебя, ваше благородие, – ответил терщик. – Приезжие? Откуда?

– Из Киева, – сказал Ладо.

Он перешел в банную комнату, встал под душ, обмылся и погрузился в бассейн, полный горячей – даже в озноб бросало – серной воды.

Терщик вошел за ним.

– Ты грузин, князь?

– Грузин, но не князь.

– Тот ишак замок в двери все проверяет.

– Пусть проверяет, – сказал Ладо.

– Где ты нашел такого гостя?

– Он не гость. Еду из тюрьмы домой, а он сопровождает.

– Грабил? Или воровал?

– Политический.

– Уважаю, – сказал терщик, – ты совсем молодой. Очень уважаю.

Вошел Петров – большой, белый, с обвисшими, как у старой бабы, жирными грудями и оплывшим животом, перепоясанный по голому телу ремнем с кобурой.

– Вах, какой красивый! – терщик причмокнул и подмигнул Ладо. – Ты, ваше благородие, сперва под душ, потом в бассейн давай. Не боишься, что револьвер промокнет? Как стрелять будешь?

Петров снял пояс, повесил на кран, взял мыло и, постояв под душем, начал намыливать голову.

– Тоже мне, баня, – ворчал он, – парной нету, а вонь, как в нужнике. Сам вымоюсь.

– На Песковской парная есть, – сказал терщик, – чего туда не пошел?

Ладо лег на каменную лежанку, терщик вытянул ему в суставах руки и ноги, влез па спину, промял пятками позвоночник, слез и стал цепкими сильными пальцами массировать мускулы. Ладо закрыл глаза, ощущая блаженную истому, покой и облегчение.

– Меня Гасан зовут, – вполголоса сказал терщик. – А тебя?

– Кецховели. Ладо. Гасан натянул на руку шерстяную перчатку и принялся растирать спину, плечи и грудь Ладо. Из-под перчатки сползали тоненькие катышки. Закончив растирание, Гасан облил Ладо водой из ведра, намылил мокрый мешок, взмахнул им, мешок раздулся, и, проведя по мешку пальцами, вывалил на Ладо обильную пушистую пену. Растирая его, он шепнул по-грузински:

– Хочешь, удушим? Ночью в Куру сброшу, никто не найдет.

Перед глазами Ладо пятнами поплыли лица Анастасия, Иоанникия, Ильяшевича, жандармского следователя, тюремных надзирателей, он услышал гул базара, гортанные крики, шлепанье валков на берегу, звонкие удары молотов в кузницах, лязг дверного замка тюремной камеры, ощутил запах плова, шашлыка, почувствовал плечи людей, которые толкали его в сутолоке Майдана, и посмотрел на Петрова он стоял под струями воды… Да, удушим!

Гасан приподнял его, ловко и быстро намылил голову и снова шепнул в самое ухо:

– Что молчишь? Удушить его?

Не расслышал терщик или Ладо ничего не сказал вслух?

– Нет, Гасан. Его время еще не пришло.

– Тебе лучше знать. Надо будет – отыщи меня. Здесь все Гасана знают.

– Запомню. Понадобится, приду.

– Отдыхай! – Гасан опрокинул на него ведро с водой, шлепнул ладонью по спине и спросил: – Так эту свинью не мыть?

– Раз не хочет…

Ладо лег на лежанку. Гасан сложил в ведро перчатку, мешок, мыло, выжал из бороды влагу и сказал?

– Не обижай, не проси, чтобы деньги взял. Это мое к тебе уважение. Тебя хочу пригласить в духан, его не хочу. Как быть?

– Спасибо, Гасан, в другой раз, когда я без него буду.

– Ладно. Будь здоров.

Гасан ушел. Петров схватил пояс с кобурой и выскочил в предбанник. Ладо вышел за ним, стал натягивать нательную рубаху.

Подняв голову, он увидел, что Петров уже одет и снова смотрит на него с ненавистью и ожесточением. Разговор с Гасаном Петров понять не мог, может, почувствовал угрозу или просто ожил после бани?

Они вышли на улицу, снова прошли шумным Майданом, узкими, звенящими улочками, и Ладо с привычным удовлетворением смотрел на руки кузнецов, медников, кожевенников и представлял себе, как вместо молота, паяльника и скребка они будут держать кинжалы, шашки, револьверы и винтовки, как цепкие пальцы Гасана сдавят горло Петрова, как выбросят из фаэтона жандармского офицера, как оборванные люди ворвутся в особняки купцов и заводчиков и как ликующая толпа пойдет по Головинскому проспекту… Отречемся от старо-го ми-ира, отряхнем его прах с наших ног!..