Текст книги "Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

В новогоднюю ночь

Жужжание города постепенно смолкло. Уже не спешили по улицам люди с корзинами фруктов и овощей, бурдюками и бочонками вина в руках. Погасли свечи на прилавках ларьков, и только в кондитерских еще горели огоньки на елках и горожане торопливо уносили домой торты и кульки с конфетами.

Наступление 1900 года во всех городах Российской империи должно было быть, по указанию свыше, отмечено парадно. Городским властям рекомендовали распространять мысль о том, что новый год принесет подданным императора Николая II улучшение условий жизни, облегчит участь страждущих и озолотит имущих.

В Тифлисе, как и повсеместно, на милость государя надеялась только часть дворянства. Но Новый год был Новым годом, поэтому праздник отмечал всяк, кто мог.

«Еще немного, и затишье взорвется, как оживший вулкан», – подумал Ладо.

В двенадцать часов разразится стрельба, раздастся треск шутих. В хмурое, нависшее над крышами небо взлетят разноцветные ракеты. Пожалуй, «затишье, взорванное, как оживший вулкан», в переводе на русский теряет естественную образность. Шекспир, вот у кого самая невероятная гипербола вылеплена словно из костей и мяса. В переводе Мачабели пьесы Шекспира кажутся созданными на грузинском языке. Саша Цулукидзе вряд ли согласится с этим, но не потому, что думает иначе, а потому, что не может не спорить. Наверное, он спорит и во сне, и подушка, на которую он кладет голову, вся в дырках от его восклицаний. Но вчера, узнав, что выступать перед рабочими конки будет не он, а Ладо, он не стал спорить. Он смотрел на Раждена Каладзе и о чем-то думал, слушая, как Ражден снова повторяет свои доводы в пользу новогодней забастовки. Ражден был бы хорошей натурой для скульптора – широкие плечи, крупная голова, борода веером и умные, с хитринкой, глаза – глаза человека, который не даст жизни схватить себя за горло, а сам прижмет ее лопатками к земле по всем правилам борьбы.

Комитет еще слаб, нерешителен. К Джибладзе, как к старшему по возрасту и по опыту революционной работы, многие прислушиваются, уважают его, считаются с ним. А он теперь без устали доказывает, что только легальная работа принесет зрелые плоды. Джибладзе не только отстаивает свою точку зрения, он даже прекратил занятия в рабочем кружке. В комитет входят рабочие – Аракел Окуашвили и Закро Чодришвили. Они уверенно защищаются и нападают, когда речь идет о чем-либо знакомом им, понятном, а если спор теоретический, переводят взгляд с Джибладзе на Каладзе и отмалчиваются. Саша Цулукидзе всей душой на стороне Раждена и Ладо. Саша Шатилов тоже склонен меньше рассуждать, больше делать. Когда Ражден, который вел занятия в кружке рабочих конки, сказал, что кучерам и кондукторам нужно помочь провести забастовку, Джибладзе принялся возражать. Пришлось привести на заседание комитета рабочего конки Артема. Чачава. И только после этого Джибладзе и его сторонники нехотя уступили.

На мостовую и тротуары посыпались мокрые хлопья снега. Ладо поднял воротник и зашагал дальше. Нога мерзли. Где бы посидеть до двенадцати? Пойти к брату Вано? Он, наверное, дома, вернулся из театра. Немало трудов стоило приохотить брата к опере. А ведь он хорошо поет, и слух у него есть. Тот, кто вырос в деревне, не сразу воспринимает условность театрального спектакля. Ближе всего сердцу грузинского крестьянина поэзия. Поэтому стихи Акакия Церетели распространяются как па крыльях ветра.

Нет, к Вано идти не стоит, мало ли что может быть, осторожность сегодня на первом месте. Что надо сделать обязательно, так это сбрить бороду. Кажется, где-то в переулке есть парикмахерская.

Он свернул в переулок и заглянул в покрытое изморосью стекло. Сухонький старичок-парикмахер укладывал в футляр бритву. Ладо постучал в окно. Старичок открыл дверь.

– Примите, пожалуйста, запоздалого клиента, – попросил Ладо.

Старичок вздохнул.

– Прошу пана. Сегодня такой вечер… Молодость всегда торопится, но часто не успевает. Что прикажете?

– Сбрить бороду, – ответил Ладо, снимая пальто и шляпу.

– Такую роскошную бороду? Садитесь в кресло. Может, я только коротко подстригу?

– Увы, это связано с Новым годом.

– А-а, понимаю. Паненка любит бритых. Когда-то давно, в Варшаве, пани Эльвира сказала мне:

«Я поцеловала бы вас, если бы не борода». «Один момент, пани», – сказал я и вышел. Но когда я вернулся без бороды…

Старик говорил почти без умолку, быстро работая ножницами, потом бритвой.

– А ведь вы совсем еще молодой, – сказал он, – борода очень старит, и я понимаю вашу паненку. Она вас не узнает. Одеколон? Вежеталь?

– Спасибо, не надо. С наступающим Новым годом. Желаю вам вернуться в Варшаву.

– Благодарю пана, но это невозможно. Примерно в вашем возрасте я участвовал в 1863 году в польском восстании, и меня сослали на Кавказ.

– Сколько же вам лет?

– Шестьдесят. Я одинок, как перст. За стеной у меня комнатка, веранда, за верандой садик. Цветы – единственное, что меня радует.

Участник восстания, выход в сад – грех упускать такой случай. Ладо нащупал в кармане оставшиеся деньги. На бутылку вина хватит.

– Меня ждут только к двенадцати. Разрешите я схожу за вином, и мы разопьем его с вами.

– Езус Мария! – Старичок захлопал в ладоши. – Никуда не надо ходить. У меня припасена бутылка старой польской водки, выдержанное вино из подвала Багдоева, есть тешка, пикули, лимбургский сыр! Прошу пана. Разрешите представиться – Игнаций Поклевский. Не Падлевский, известный участник польского восстания, а Поклевский.

– Давид Деметрадзе, конторщик.

Старичок запер дверь, и они перешли в небольшую комнату. На стене висели вид Варшавы и распятие. Старичок зажег лампу.

– Вы не слышали о Падлевском? – спросил он, накрывая на стол. – О Лянгевиче тоже не слышали? Он был небольшого роста, как я. Садитесь, пожалуйста, сюда. Говорят, что люди невысокого роста властолюбивы. Лянгевич подтверждал это мнение, а я опровергаю. Лянгевич – офицер, гарибальдиец, он тоже был участником восстания… Так вот, Лянгевич объявил себя диктатором… Вам водки или вина?

– Вина, пожалуйста.

– Себе я налью водки. С наступающим Новым годом, пан Деметрадзе. Берите пикули, тешку. За вашу и мою родину!

Ладо выпил вино и почувствовал, что начинает согреваться.

– Сколько было надежд, – сказал Поклевский, – все бурлило, кипело. Мы пели «Еще польска не згинела» и были полны надежд… Нас раздавили. Да-а, сколько крови было пролито, сколько молодых было порублено… Теперь по второй. За наше знакомство. Не возражаете?

– Нет, конечно.

– Я был ранен вот сюда, в плечо. Почему-то вместо Сибири меня отправили на Кавказ. Я сбежал к черкесам, чтобы сражаться с русскими, а черкесы посадили меня в яму, как раба. О, это тысяча и одна ночь! Русские войска меня освободили. Ирония судьбы. Все оказалось бессмысленным. И я остался здесь. Простите, что я так болтлив. Вы думаете, что я плохой поляк, что я должен был вернуться в Варшаву… Нет, сказал я себе, нет! Выбери себе скромную профессию, которая всегда будет нужна людям, и оставайся здесь, потому что в Варшаве тебя снова могут позвать на баррикады. Плод моих долгих размышлений: люди должны стремиться к маленькой, полезной всем работе, и тогда не будет ни войн, ни бед. Я так живу, и я почти счастлив.

– Вы не были женаты?

– Я боялся, что меня все-таки отправят в Сибирь и семья моя останется без куска хлеба.

– Завтра другой Поклевский откроет рядом с вами большую парикмахерскую, и все ваши клиенты пойдут туда, и вам не на что будет жить.

– Об этом я и говорю. Не надо больших парикмахерских, не надо, чтобы один притеснял другого. Вы улыбаетесь? А ведь это так просто. Только как сделать, чтобы все люди поняли?.. Вы, может быть, думаете, что я трус?

– Нет.

– Напрасно. Я вам признаюсь, я до сих пор боюсь. Сюда ко мне заходит бриться жандармский офицер. Он каждый раз говорит, чтобы я признался в своих связях с революционерами. Я потом ночь не сплю. Он шутит, я знаю, и все же…

– А если бы вам в самом деле предложили спрятать у себя запрещенную литературу или приютить человека, которого преследует полиция?

– Езус Мария, бог с вами! Я мечтаю дожить свою жизнь спокойно.

– Простите меня, я не хочу вас обидеть, но разве бояться жандармского офицера или появления другого Поклевского с его большой парикмахерской – значит жить спокойно?

– Покой мне дают цветы. В моем садике я забываю обо всем. Налейте себе вина и скажите тост, теперь ваша очередь. Признаюсь вам еще в одной своей мысли. Иногда я думаю: а почему бы тебе не пойти по свету и не начать рассказывать людям о том, как им надо жить? Но ведь если я поступлю так, значит я поставлю себя выше других, стану кем-то вроде другого Поклевского с его большой парикмахерской, кем-то вроде Лянгевича, который объявил себя диктатором. Разве человек имеет право говорить другим: «Я пророк, делайте, как я!»? Простите, я снова разговорился. Жду вашего тоста.

– Я хочу выпить за ваших товарищей, за тех, кто, не боясь ничего, думая только об освобождении своей родины, погиб с оружием в руках!

– Я понял ваш тост, вы ответили мне. Поклевский опустил седую голову, потом посмотрел на Ладо.

– Взгляд у вас вызывающий, а глаза добрые. Я позволю себе несколько по-иному повторить ваш тост. Пусть мои мятежные товарищи почиют в мире. Вы сказали, что вы конторщик. Мое хорошее пожелание вам – займитесь цветами.

– Мне пора, – сказал, улыбнувшись, Ладо. – Уже половина двенадцатого.

– Да, да, спешите к вашей паненке. Уверен, что она красива. К сожалению, сейчас зима, а то я собрал бы вам букет.

– Примите и мое пожелание, господин Поклевский. Не бойтесь жандармского офицера. Когда будете брить его, вспомните, что в руках у вес бритва.

– О нет! Я лучше сменю профессию.

– Я пошутил, мой добрый хозяин. Благодарю вас. До свидания.

Они попрощались. Ладо оделся, вышел в затянутый снежной мглой переулок и свернул на безлюдный Михайловский проспект.

Ражден ожидал Ладо в духане. Ладо с порога посмотрел на гриву волос, широкую, словно взбитую бороду Раждена и улыбнулся. Играя под мастерового, Ражден заказал водку и пиво.

– Здорово, друг! – по-русски крикнул ему Ладо. Духанщик повернул к нему багрово-синее лицо и отвернулся. Духанщики не опасны, они знают, что повышенный интерес к посетителям грозит снижением барыша.

– Попроси, чтобы тебе подали рюмку и стакан, – сказал Ражден.

Ладо сел за столик.

– Не буду пить. Разве не чувствуешь, что от меня пахнет хорошим вином?

– Где это ты?

– У одного испуганного старикашки, основателя мира маленьких людей, лишенных властолюбия.

Ражден расправил свои сильные плечи и усмехнулся.

– Маленьких?

– Тебе не хочется запустить бутылкой в лампу? – спросил Ладо.

– Еле удерживаюсь.

– Долой тишину!

– Я силен сегодня, как буйвол! – объявил Ладо. – Я вижу завтрашний день, как с горы: поднимаются все, большие, сильные, как стадо разъяренных буйволов. За первой волной другая, третья!.. И тогда музыка, песни, солнце – все свободны, люди высокие, красивые. Вместо подвалов – дворцы. Какая ночь сегодня, Ражден, я запомню ее на всю жизнь!

Они смотрели друг на друга и смеялись.

– Ты уверен, что поднимешь их? – спросил Ражден.

– Уверен. А вот и Чачава пришел, – сказал Ладо, заметив в дверях человека в шинели рабочего конки. Рабочий направился к их столику. У него были запавшие глаза, прокуренные рыжеватые усы подчеркивали глубокие складки у рта.

– С Новым годом, – сказал он.

– Садись, Артем, – Ражден налил ему и себе водки.

Чачава посмотрел на рюмку, взял ее в свою широкую руку.

– Будьте здоровы!

– Сегодня начинается новый год, – сказал Ладо. – Последний год девятнадцатого века. И начинаем его мы.

Артем промолчал.

– Ты всегда такой спокойный? – спросил Ражден.

– Научился. Били много. Народ собирается, кондуктора пришли, скоро подойдут кучера.

– Охотно собираются? – спросил Ражден. – Или уговаривать надо?

– Неволя всех гонит. Голодные, злые, деться некуда.

– Завтра почувствуете себя по-другому, – обещал Ладо.

Они вышли на улицу. Небо осветилось со всех концов города. К облакам вознеслись разноцветные ракеты. Затрещали выстрелы – из охотничьих ружей и револьверов.

– Слышишь, салютуют нам, – сказал Ражден, толкнув Ладо в бок. Ладо рассмеялся.

Они дошли до парка Муштаида, свернули в переулок. Кто-то отделился от стены.

– Артем? Возьми шинели.

Ладо и Ражден надели поверх пальто форменные шинели. Узкий, длинный двор. Дверь. За дверью сотни людей. Ладо и Раждена подняли и с рук на руки передали в другой конец комнаты. Они встали на скамью. Первым заговорил Ражден.

Огоньки свечей колыхались от дыхания людей. Здесь были и грузины, и русские, и армяне, и осетины, и, чтобы все поняли, надо было говорить по-русски, коротко, простыми, доступными всем словами. Говорить о забастовке – что она даст, какие требования предъявить дирекции, как вести себя.

Рабочие жадно всматривались в Раждена и Ладо – словно только от них могли прийти облегчение и надежда. Одно из лиц было знакомо. Кажется, этот парень с острым, вдавленным в грудь подбородком занимался в кружке у Ладо. Не то Темур, не то Теймураз.

Еще одно лицо показалось ему знакомым. Кто это? Широкий лоб, пересеченный одной глубокой морщиной. Гасан? Нет, не может он быть здесь. Ладо снова отыскал горбатого парня – тот не сводил с него острых враждебных глаз. Рядом стоял русский рабочий. У него были выпуклые злые глаза. Странно, что – два разных человека могут смотреть так одинаково.

Ражден сказал, что теперь будет говорить другой товарищ. Ладо заговорил от волнения хрипловато и негромко. Было слышно, как потрескивают фитили свечей.

– Сегодня новогодняя ночь. Вы люди. Как и все другие. Но вы здесь. А ваши хозяева сидят дома со своими семьями, друзьями, знакомыми. Вы голодны, а ваши хозяева вкусно едят. И поросята у них на столе, и индейки. Они пьют дорогие вина…

В первом ряду стоял седой рабочий. Усталые глаза его стали печальными. «Да, все правильно, – прочитал в них Ладо, – но так устроен мир, и в нем ничего не изменишь».

– Таких позабытых богом и хозяевами рабочих, таких угнетенных, как вы, нет нигде…

«А ты не ошибаешься?» – спросили глаза старика. Ладо бесстрастно, по-деловому сообщил:

– В железнодорожных мастерских после забастовки установлен одиннадцатичасовой рабочий день, как записано в законе. А вы работаете когда по тринадцать, а когда и по восемнадцать часов. Самый последний мастеровой в городе не получает меньше рубля двадцати копеек в день, а вы не получаете и рубля. Все рабочие в воскресенье дома, а вы даже в новогоднюю ночь на работе. – Он повысил голос. – Вы до утра будете развозить по городу пьяных чиновников – от дома к дому, с одного кутежа на другой. Разве такое можно терпеть?

Язычки коптилок и свечей заметались от общего крика.

Горец, пуская лошадь в галоп, ослабляет поводья и гикает, чтобы лошадь пришла в ярость. Подобно всаднику, Ладо закричал:

– Решайте тогда! Подкрепите свое слово делом! Покажите свою силу! Поднимите свои мозолистые руки, сожмите их в кулаки. Долой ваших врагов, ваших хозяев!

– Бить их! Бить! – пронзительно крикнул рабочий, похожий на Гасана.

– Бить!

– Бить!

Ничего не надо было больше. Ладо прочел требования рабочих, предложил выбрать делегатов, которые завтра пойдут к директору Роббу.

Старый рабочий выбрался из толпы, встал на скамью рядом с Ладо и улыбнулся ему, как другу. Глаза у него были светлые, голубые. Так улыбается человек, который, проснувшись после долгой зимней ночи, вдруг замечает, что на дворе весна и снежные сугробы плавятся под горячими лучами солнца.

– Братцы, – сказал он, – давайте не расходиться. Останемся тут до утра. А то дома бабы расхнычутся, отговаривать начнут, глядишь, кто-нибудь поддастся, и в общей стене нашей кирпичей не хватит. А дыра – дыра и есть, в нее что хошь потом просунуть можно и всю стену развалить. Останемся?

Одобрительными выкриками и смехом рабочие поддержали его. Раждена и Ладо снова передали на руках к выходу.

Они вернули Артему шинели и, обнявшись, пошли по Михайловскому проспекту. Снег перестал падать. Развеселые прохожие, встречая Ладо и Раждена, кричали:

– С Новым годом!

– С Новым годом! – дружно отвечали они. Дошли до памятника Воронцову, пожелали ему свалиться с пьедестала и свернули в Михайловские номера. Сонный портье открыл им комнату. Ражден сразу заснул. Спал он тяжело, ворочался с боку на бок и храпел. Ладо заснул только на рассвете. Ему приснилось, что он косит в поле ячмень. Едва он взмахивал косой, как откуда-то издали его окликал Ражден. Он шел искать Раждена, не находил, возвращался, и только брался за косу, как Ражден снова звал…

Утром Раждев разбудил его. Они вышли на улицу. Ражден сбрил бороду, и им было очень смешно от того, что лицо Раждена совершенно преобразилось. Они не оглядывались, не смотрели по сторонам, и прохожие расступались, принимая их за подвыпивших кутил.

Показались лошади, одинокий вагончик. Ладо нахмурился, во всмотревшись, закатился в хохоте. Вместо кучера лошадьми правил лакей директора конки. Па нем был фрак, и даже белые перчатки он не снял – с такой поспешностью хозяин погнал его в парк конки.

Народ толпился на остановках, все с недоумением смотрели на кучера во фраке и в белых перчатках, и в вагончик никто не садился.

Они повернули обратно – надо было поскорее узнать, что происходит в парке конки. Широким хозяйским шагом они дошли до обсерватории и вдруг увидели вдали длинную вереницу вагонов.

– Наверное, штрейкбрехеры, – осипшим голосом сказал Ражден.

Ладо побежал в сторону парка. Ражден еле успевал за ним. На перекрестке Ладо остановился как вкопанный.

Цокали подкованные копыта. Посреди мостовой па большом чалом коне ехал жандармский офицер. За ним – с ташками наголо – казаки. Вдоль тротуаров шли пешие полицейские.

– Рабочих ведут, – вполголоса произнес Ражден, – узнаешь?

Ладо не ответил.

Рабочие брели, не глядя по сторонам, опустив головы. Почти все были без фуражек, у многих на лицах – синяки, запекшаяся кровь. Прохожие столпились на тротуарах.

– Из-за этих смутьянов конка не работала. Слава богу, навели порядок.

– Я видел через ограду, как трупы увозили, шашками были зарублены.

– Не бунтуй. Никто не давал права нарушать законы государства.

– Не болтайте, барышня, постыдились бы. Вы сыты, обуты, а эти…

– Отстаньте, а то городового позову.

– Посмотрите, посмотрите, какой суродованный! Ладо охнул.

За полицейским, прихрамывая, шел седой рабочий. Кроваво-черная рана от шашки, ничем не перевязанная, пересекала голову. Он повернулся к тротуару и посмотрел на Ладо и Раждена правым глазом, со светлым, словно остекленевшим зрачком.

Ладо рванулся на мостовую, но Ражден успел обхватить его сзади за плечи и оттащил назад.

– С ума ты сошел? Успокойся.

На них стали оглядываться. Ражден не выпускал Ладо и громко, чтобы зеваки и городовые слышали, уговаривал:

– Ну, пойдем. Опохмелишься, легче станет. Говорил, не надо столько…

Сведенные судорогой мышцы Ладо расслабились, Ражден опустил руки.

– Пойдем? Ладо кивнул.

Сделав несколько шагов, он остановился и посмотрел в глаза Раждену.

– Ты видел их? Нет, ты скажи, ты видел, как их вели? Седого старика ты видел?

Еще несколько стремительных шагов, и он снова остановился, сжимая рукой горло. Так путник, совершивший долгий путь, натыкается на пропасть, в которую смыло дорогу, и не знает, что предпринять. Слева откос уходит вверх, справа и впереди – обрыв. Он измеряет взглядом ширину пропасти. Может, попытаться перепрыгнуть через нее?

– Ражден, – сказал он, – я пойду к Аракелу Окуашвили, а ты разузнай, кто убит.

– Для чего тебе Аракел Окуашвили?

– Он найдет людей в железнодорожных мастерских, я возьму у Саши Шатилова револьверы. Рабочих убивали утром, мы будем убивать вечером. Террористические акты! Ты узнай, точно узнай, сколько убитых. За одного положим двоих. Нет, троих, сколько сможем! Встретимся в духане на углу Некрасова и Николаевской.

Они разошлись.

Ражден снова направился к парку конки, Ладо пошел к Окуашвили, а от него – к Джибладзе и Шатилову.

Когда Ражден увидел Ладо, он сидел за столиком и почему-то рассматривал свои руки. По щекам его, уже заросшим после вчерашнего бритья, текли слезы.

– Что, Ладо? – спросил Ражден. Он поднял голову.

– Закажи пива, у меня нет денег.

– Человек, две бутылки пива! Есть хочешь?

– Есть? Не хочу.

Он снова принялся рассматривать руки.

– Что решил, Ладо?

– Кто решил? Ах, да, решили… Террористических актов не будет. Уцелел кто-нибудь из наших в парке конки?

– Артем жив, его посадили в тюрьму. Про остальных не знаю.

– Да? Хорошо, что Артем жив. Я не заметил его, когда их вели.

– Не всех вели по Михайловскому проспекту.

– Куда увезли убитых?

– Не знаю. Наверное, в морг. Родным вряд ли отдадут убитых для похорон. Почему не пьешь пиво?

– Не хочется.

– Тебя ищут жандармы, Ладо. Кто-то тебя узнал и назвал.

– Да?

– Надо спрятаться. Пойдем к моему приятелю. Квартира надежная, там нас не будут искать. Что ты рассматриваешь руки?

– Разве? Ты видел, у одного из рабочих была отрублена кисть руки?

– Тебе показалось.

– Тогда я не обратил внимания, а сейчас вспомнил. Рука была обмотана рубашкой, а кисти не было, Может, не всей кисти, а пальцев. Рука была какая-то короткая.

– Хватит терзать себя, Ладо. А почему не пошли на террористические акты?

– По разным причинам, по разным соображениям: провала стачки этим не поправить, еще больше всполошатся жандармы, вдруг раскроют комитет, нельзя рисковать собой, сила пока не на нашей стороне, у пих винтовки, казаки, полиция, армия, а у нас два десятка револьверов… Как он брел, тот седой старик с разрубленной головой, без одного глаза… Что делать, Ражден, что? Я пойду на их похороны, я скажу их вдовам, их осиротевшим детям…

– Тебя схватят жандармы, Ладо. Мы не пустим тебя на похороны.

– Я должен!

– Встань, пойдем. Не надо думать об этом. Без жертв нельзя.

– У человека есть право принести в жертву себя, а не других. Я цел, невредим, а их нет…

– Ты сам не знаешь, что говоришь. Ражден расплатился, и они вышли из духана. Ладо молчал. Когда они пересекли Головинский

проспект, он сказал:

– Давай поднимемся на Мтацминду.

– Что ж, пойдем. Надеюсь, полицейских там сейчас не окажется.

Они стали подниматься по крутому подъему, и Ражден задохнулся.

– Не беги так.

Ладо остановился и посмотрел на город, тонущий в оранжевом предвечернем свете солнца.

– Я пойду вперед. Ты найдешь меня у церкви. Он зашагал дальше и скрылся за поворотом. Когда Ражден вошел в ограду церкви, Ладо стоял и смотрел на видневшуюся вдали вершину Казбека.

У входа в церковь сидели трое старых нищих, пахло ладаном, в притворе кто-то вслух молился.

Ражден подошел к Ладо.

– Мчит, несет меня без пути и следа мой Мерани, – негромко произнес Ладо начало стихотворения Бараташвили.

Навстречу им полз на коленях человек. Руки у него были обмотаны тряпками, сквозь них просачиалась кровь. Он, видимо, ободрал руки о камни. Брюки на коленях были разорваны, измученное лицо с открытым ртом поднято к небу, по загорелому лбу катился пот. Он хрипло дышал. За ним плелась сгорбленная старуха с кувшином воды в руке.

– Передохни, сынок, воды выпей, – попросила она.

– Нет, мама, – прохрипел он, – уже немного осталось, доползу.

– Дал обет, – сказал Ражден, – или грех замаливает. Дикость, самоистязание.

– Может быть, он не нашел другого выхода, не надо осуждать его, ведь мы ничего не знаем о нем.