Текст книги "Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Ильяшевич

В начале двенадцатого ночи помощник инспектора Киевской духовной семинарии коллежский советник Ильяшевич вошел в спальню.

Бесшумно ступая, Ильяшевич прошел между коек, наугад наклонился, понюхал рот и нос спящего – не пахнет ли вином или табаком?

Послышалось бормотанье. Ильяшевич повернулся и стал прислушиваться.

– Как лента алая губы твои, и уста твои любезны, как половинки гранатового яблока…

На лицо семинариста падал из окна свет луны. Ильяшевич занес его фамилию в записную книжку. Ученик бредил Библией, но инспекции из года в год напоминали, что «Песнь Песней» Соломона, некоторые места из книги Притчей и книги Премудростей Иисуса, сына Сирахова при обучении священному писанию в третьем классе опускаются. Либо преподаватель Кохомский нарушает указания правления семинарии, либо ученик проявляет нездоровую любознательность.

Семинарист повернулся, обнял подушку и шепотом произнес:

– Ланиты твои под кудрями твоими… Ильяшевич сделал пометку в записной книжке: «Лишить отпуска для свидания со знакомыми».

Побыв еще немного в спальне, Ильяшевич пошел к себе, в свою холостяцкую квартиру, расположенную в левом крыле семинарии. Рядом жили два других помощника инспектора – Шпаковский и Козловский. Ильяшевич постоял у дверей их комнат, но ничего не услышал и отпер свою дверь. Он зажег лампу, переоделся, потянулся до хруста в суставах, раздвинул в аптекарском шкафчике склянки с лекарствами, которых никогда не принимал, извлек бутылку с коньяком и налил рюмку. Спрятав коньяк, он снял очки и посмотрел на себя в стенное зеркало. Без очков он различал на лице только густые брови, большой нос и бакенбарды. Все это ему понравилось, он поднял рюмку, поклонился и сказал:

– Ваше здоровье, Гавриил Петрович.

Он выпил коньяк, прищелкнул языком и сел раскладывать пасьянс. Фу ты, очки забыл надеть! Он вздохнул. Если бы не врожденная дальнозоркость, он стал бы офицером. И сейчас еще с завистью и восхищением смотрит на мундир с эполетами и шпоры. Это наследственное, покойный отец был офицером, правда, не кавалеристом, а майором инфантерии. Впрочем, в армии служилось бы менее спокойно – всякие там маневры, команды. В семинарии размеренный, раз и навсегда расписанный по часам и минутам уклад жизни, да еще бесплатная квартира, стол.

Пасьянс получился. Хорошее занятие, располагающее к раздумьям. Благодаря пасьянсу он и создал свой график обхода наемных квартир. В пасьянсе есть система и случайность, нарушающая систему. На каждой квартире полагалось бывать не менее четырех раз в месяц. Шпаковский и Козловский не нарушали инструкции, но ходили всегда одной дорогой, в одни и те же дни. Ильяшевич вносил в систему случайность – вдруг менял дни посещения, или шел другим путем, или обходил квартиры то рано утром, то поздно вечером. Почти всегда, подходя к какому-нибудь домику в Покровском переулке или на Кожемякской улице, он чувствовал охотничий азарт, волнение игрока – накроет ли семинаристов на чем-либо предосудительном, вытянет ли удачную карту? И даже если карта не выпадала, пережитое оставляло чувство удовлетворения. Отраду дает не столько результат, сколько сам процесс творчества. Да, что бы ни говорил вечно всем недовольный Шпаковский, а в должности инспектора много приятного. Хотя бы то, что ты по роду службы узнаешь тайные слабости людей! Обнаруживая в других низменное и скверное, становишься выше и увереннее в себе.

Пасьянс снова получился. Ильяшевич убрал карты в ящик стола, встал и подошел к окну.

Внизу чернели, наползая в оврагах друг на друга, домики Подола. Вдали лежал, словно застывший, Днепр. Справа поднимались к небу стрелы-башенки церкви Андрея Первозванного. Недавно преподаватель в присутствии отца-инспектора Анастасия и Ильяшевича спросил учеников, в чем наиболее полно может проявиться служение богу, и семинарист Кецховели ответил: «В защите обиженных и угнетенных и в создании прекрасных творений искусства, таких, например, как растреллевская церковь Андрея Первозванного. Издали она кажется ажурной, легкой, а когда подойдешь к ней поближе, дивишься ее величию». Инспектор шепнул Ильяшевичу, чтобы он обратил внимание на этого семинариста.

Спать не хотелось. Он достал из стола инструкцию об обязанностях инспекции и стал читать ее, вникая в каждое слово. Мысль о том, что инструкцию можно улучшить, пришла в голову ему на прошлой неделе, но заняться этим Кропотливым делом было все недосуг.

– Инспектор и его помощники бдительно… («Бдительно» – хорошее слово. Бдеть – значит не спать, бодрствовать, неусыпно стеречь, бдитель – человек, который наблюдает, блюдет порядок. А что если предложить переименовать инспекторов во бдителен?)… бдительно надзирают за всеми воспитанниками семинарии, как живущими в казенном общежитии, так и на частных квартирах… Инспекция особое внимание обращает на то, чтобы Но возможности оградить учеников от дурного влияния на их образ жизни и нравственное настроение («По возможности» следует убрать, это лазейка для недобросовестных людей, для того же Шпаковского). Инспекция строго наблюдает, чтобы ученики не ходили в такие места, где они могут наткнуться на какие-либо соблазны, следить за сторонними посетителями учеников, за их перепиской (насчет соблазнов сказано туманно, следует перечислить все соблазны, а сторонним посетителям вообще запретить появляться. О переписке хорошо. Прелюбопытные штучки попадаются в письмах, ей-богу, читать письма куда интереснее, чем романы). Следить, чтобы ученики не входили ни в какие отношения с лицами заведомо сомнительной нравственности или неблагонадежными, чтобы не брали никаких книг, несоответствующих целям семинарского воспитания (что значит – «не брали»? Козловский занимается семинарской библиотекой, а в ней и Шиллер, и Мольер. В библиотеке не должно быть ничего, кроме духовной литературы. Пометим и это). Инспектор и один из его помощников поочередно наблюдают за учениками в казенном общежитии – живущими там и приходящими из квартир, другие два помощника поочередно наблюдают за учениками, живущими в наемных квартирах (наемные квартиры следовало бы вообще ликвидировать, там ученики безо всякого постоянного наблюдения. Кроме него, другие по-настоящему квартир не осматривают. Шпаковский постоянно манкирует. Жена его оставила, ушла с детьми, он и разнюнился. Правильно сделала, что бросила. Толстый, плешивый, любимчиков себе заводит. Нашкодят они, он запишет, сообщит, а потом огорчается, что их в карцер посадили или голодным столом оштрафовали. Ильяшевич вспомнил, как любимец Шпаковского, по его словам, похожий на старшего сына, пошел тайно гулять в Царский сад, и Шпак увидел его там, доложил инспектору, ученика посадили в карцер, а Шпаковский вечером плакал у себя в комнате).

Ильяшевич пожал плечами, дочитал инструкцию до конца, но из-за позднего времени уже бегло. Упущений и неточностей в инструкции было много. Но кому об этом доложить? Отцу-инспектору Анастасию? Этот молод, ему едва тридцать стукнуло, иеромонах прищурит свои красивые глаза и сухо скажет: «Не рекомендую вам подвергать сомнениям инструкцию, утвержденную святейшим Синодом». Карьерист он, этот красавец! Подхалимничает перед отцом-ректором, со вторым викарием митрополита дружбу ведет. А небось, если завтра власть имущие повелят, чтобы все стали поклоняться Магомету, Анастасий первый крест на помойку выбросит.

Как повели бы себя семинаристы, если бы им велели обратиться в мусульманство? Один, другой, ну, десятый, покорно согласились бы, а вот остальные? Пожалуй, стали бы спрашивать, для чего это нужно, и чем вера мусульманская лучше и, кто их знает, что они сделали бы… Вот тебе и инспекция, вот тебе и инструкция! Обязаны бывать при утренних и вечерних молитвах, и на уроках в классное время, и сопровождать на завтрак, обед, ужин, просматривать ящики в комнатах и шкафы в гардеробных… А вот как сделать, чтобы весь образ мыслей семинаристов знать, все их нутро, все их поступки наперед?

Он лег, натянул одеяло на голову и стал думать о завтрашнем дне. После завтрака он прогуляется по Крещатику, зайдет в аптеку магистра фармации Зейделя, и тот вручит своему старому клиенту бутылку «Финь-шампаня» в коробке из-под медикаментов и будет уговаривать взять коньяк за два рубля пятьдесят копеек, а Ильяшевич, как всегда, скажет: «Альберт Вильгельмович, вы же знаете, что я человек постоянный, пью только двухрублевый». Возле Думы Ильяшевич постоит у витрины магазина Хаскельмана, полюбуется на витрину, потом дойдет до Андреевского собора и там уже решит, какой дорогой сойти к улице Боричев-ток – по Андреевскому спуску или узкой крутой лестницей, ведущей к Покровскому переулку. На улице Боричев-ток, в доме госпожи Ширжерской, живут несколько семинаристов, в том числе Кецховели, за которым было рекомендовано особо присматривать. До сих пор Кецховели ни в чем особом не замечен. Хозяйка квартиры говорила, что он с соседской гимназисточкой прогуливается иногда. Переменил образ мыслей? Надо будет устроить у него форменный обыск: посмотреть и под матрацем, и в шкафах. Авось повезет, и удастся наткнуться на что-нибудь эдакое, пикантное, вроде фривольных открыточек или копий с изображения нагой Магдалины…

Воины войска христова

В строгом ректорском кабинете – тишина. Ее нарушает только потрескивание дубовых поленьев в камине и хрипение высоких, стоящих у стены часов.

Ректор, архимандрит отец Иоанникий прохаживался по длинному кабинету своей странной походкой. Он делал шаг и прежде, чем сделать второй, чуть задерживал сзади ногу. Физик Шаревич однажды, как сообщили инспектору, сказал: «Вон отец-ректор по двору заикается».

Инспектор, иеромонах Анастасий, сидел на краешке кресла выпрямившись, расправив широкие, налитые плечи. На лице застыла выжидательная улыбка.

Архимандрит продолжал ходить, опустив к нагрудному кресту темную бороду. Тонкими длинными пальцами он в задумчивости словно ощупывал тело Иисуса на кресте.

Анастасий привстал.

– Сидите, сидите, – сказал Иоанникий, – что это вы? Я не генерал, а вы не солдат.

– Все мы воины войска христова, ваше высокопреподобие, – сказал Анастасий, – а мы, монахи, его гвардия.

Он засмеялся своей шутке. Иоанникий не улыбнулся.

– Давайте лучше сядем оба.

Он опустился в кресло, и Анастасий тоже сел. Темные глаза его, не мигая, смотрели на архимандрита.

«Кажется, я еще ни разу не видел, чтобы он мигал, – подумал Иоанникий, – а глаза красивые, влажные. Будто с чужого лица». Он вспомнил семинариста Кецховели, у которого вчера помощник инспектора Йльяшевич обнаружил недозволенные книги и которого сегодня допрашивали поочередно Анастасий и он сам. У того тоже карие глаза, но чистые и умные. Когда Иоанникий спросил у семинариста, какой предмет его более всего интересует, глаза у юноши потеплели, и он назвал всеобщую и русскую гражданскую историю.

– Отец Анастасий, вы присутствовали на уроках Гневушева?

– Да, ваше высокопреподобие, бывал несколько раз в третьем классе.

– За литургику я спокоен, с основным и догматическим богословием все, разумеется, в порядке, священное писание читаете вы и Кохомский, но история… Вы не обращали внимания, насколько удается Гневушеву показать руководящую роль церкви в жизни народов, значение веры в годины тяжелых испытаний?

– Да, ваше высокопреподобие. Гневушев объяснял ученикам, что, например, в смутные времена русский народ смог выйти из страшных испытаний лишь благодаря непоколебимой любви к самодержавию и искренней преданности вере православной…

Он положил на край стола правую руку с искалеченными пальцами. Иоанникий старался смотреть в сторону, но все же ее видел. Анастасий рассказывал, что повредил руку еще в детстве. Большая икона сорвалась с костыля, Анастасий заметил, что она падает на голову настоятеля монастыря, хотел ее оттолкнуть, и острым углом рамы ему изувечило пальцы. Настоятель обратил внимание на сироту-послушника, стал опекать его, помог закончить семинарию и духовную академию. Преподаватель физики Шаревич уверял, что отец-инспектор носит на груди вместо крестика кусочек гнилой веревки от той иконы.

– Отмечу, что Гневушев всегда проводит параллель между историческими и современными событиями, показывает единство исторической жизни народов и разнообразие в проявлениях способностей человеческого духа, отсюда он выводит закономерность разнообразия политического быта в разных странах…

– А не возникало у учеников сомнений в том, насколько такой вывод согласуется с догматами веры? Гневушев не склонял учеников к примиренчеству по отношению к язычеству, к республиканскому строю, отрицающему монархию?

– Не склонял, ваше высокопреподобие, и при мне таких сомнений у учеников не возникало. Они уже хорошо усвоили догматы веры.

– Благодарю вас, отец Анастасий. Значит, с этой стороны нам ничто не грозит?

– Разве ожидается комиссия, ваше высокопреподобие?

– Все может случиться, отец Анастасий, после того, как у Кецховели нашли нелегальную литературу. Почему инспекция до сих пор была в неведении?

– Ильягяевич проявил бдительность, своевременно обнаружил и представил мне запрещенные издания, которые могли получить дальнейшее распространение в семинарии.

Иоанникий выпрямился и посмотрел в глаза Анастасию.

– Что вы предлагаете? – спросил Иоанникий.

– Немедля сообщить генерал-майору Новицкому, начальнику губернского жандармского управления. Одновременно сквозной обыск по всей семинарии, – отчеканил Анастасий, – по одному, по два ученика из каждого класса посадить в карцер, на голодный стол.

Иоанникий снова вспомнил чистые глаза семинариста Кецховели. Он никого не назвал, старался представить дело так, будто никто, кроме него, о запрещенных изданиях не знал, не видел их даже, стремился принять наказание сам. Он лгал, конечно, но ложь его была чище правды, и Иоанникий, напоминая ему заповедь Христа и убеждая во всем признаться, чувствовал себя прескверно.

– Вы знаете, отец Анастасий, что я не сторонник крайних мер. Добровольный ноет, умерщвление плоти угодны господу богу, наказание же голодным столом действует на желудок, а не на сердце отроков. Словом, словом надо воздействовать…

Шаревич как-то сострил, будто бы семинаристы написали на доске: «Беседа отца ректора = 2 карцера 4– голодный стол».

– Карцер и голодный стол, – сухо сказал Анастасий, – введены во всех семинариях по рекомендации святейшего Синода и утверждены правлением. Кроме того…

– Что, отец-инспектор?

– Дозвольте, ваше высокопреподобие, быть совершенно откровенным.

Иоанникий молча наклонил голову.

– Я не впервые убеждаюсь в том, что наши с вами взгляды на методы воспитания несколько м-м… рознятся, что бесконечно огорчает меня. Вы мой пастырь, но мы с вами впряжены в одно ярмо. Когда вы изволите отсутствовать, я замещаю вас, и разные требования не могут не вредить, простите, не расхолаживать преподавателей.

– Разве я когда-нибудь отменял ваши распоряжения, отец-инспектор?

– О нет, ваше высокопреподобие. Я, с вашего милостивого согласия, объясню свою мысль. Надеюсь, у вас нет сомнения в том, что я искренне предан церкви?

Он положил на стол свою искалеченную руку. Иоанникий внутренне передернулся.

– Я не сомневаюсь в вашей преданности, отец-инспектор.

– Вы знаете, что я, можно сказать, с самого рождения…

Иоанникий снова кивнул. Он, как и все, знал, что Анастасия еще младенцем во время голода подбросили в монастырь.

– Тема моей магистерской диссертации была исторической, – сказал Анастасий, глядя в глаза архимандриту, – история православного русского монашества. И у меня убеждения. Я в них укрепился, работая над диссертацией. Ваши познания шире и глубже моих, но вы помилуете меня, если я разрешу напомнить вам, что церковь наша прошла через тяжелые испытания и укреплялась не тогда, когда ей приходилось защищать себя, а тогда, когда она сама проявляла волю и действовала наступательно. Наша церковь – сейчас главная духовная сила в империи и не только оплот самодержавия, она выше – церковь совершает миропомазанье на царство…

– Воистину так, – подтвердил Иоанникий.

– И мы, плоть от плоти матери нашей церкви, не можем допустить даже малейшего ослабления нашей духовной власти и силы. Мы, яко злак, выращиваем новых служителей культа, тех, кто продолжит дело, начатое отцами церкви. Вы воззрите на то, что происходит в последнее десятилетие. Вспомните Тифлисскую семинарию – убийство архимандрита Чудецкого, спустя несколько лет – бунт! Нашу семинарию пока бог миловал, но если мы не примем мер… Среди обнаруженных Ильяшевичем запрещенных изданий – «Летучие листки», изданные в Лондоне. Вот откуда идет зло, тлетворное влияние на умы молодежи, подрывающее веру в церковь, в идею, которую мы принесли народу, пройдя сквозь тяжелые испытания. Одно лишь можно противопоставить искушению лукавого – жестокость! Хватит либеральничать! Карцер, карцер и карцер! Сорную траву из поля вон! Всех подозрительных – в руки жандармов!

Анастасий рубанул по воздуху искалеченной рукой.

Архимандрит поднялся и заходил по кабинету, оттягивая ноги. Анастасий следил за ним глазами. Как он стал монахом, Иоанникий, которого в миру звали Никитой? Отец был генерал, братья – один товарищ министра, другой офицер Генерального штаба, мать еще жива, доживает свой век в имении где-то под Калугой. Как его занесло в лоно церкви? Профессор, языками владеет, а не понимает, что время разговоров прошло. Похожи они с митрополитом – высокие, сухие и тезки к тому же. Увидев их вместе в актовом зале на выпуске, Шаревич сказал: «Два – Иоанникий – два». Остер на язык, безбожник.

– Наказанию должно предшествовать воздействие словом, – сказал Иоанникий и снова сел в кресло. – И только ежели слово не достигло цели, можно прибегнуть к воздействию страхом. Однако вернемся к сути дела. Я тоже буду откровенен с вами, отец Анастасий. Разумеется, мой долг, не откладывая, сообщить обо всем генерал-майору Новицкому. Я лично знаком с Василием Дементьевичем. Но… он в тот же день доложит в департамент полиции. Наша с вами обязанность также сообщить святейшему Синоду о том, что жандармское управление арестовало ученика Киевской духовной семинарии Кецховели. Давайте подумаем о последствиях. Конечно, Ильяшевич проявил бдительность, достойную поощрения. Но я не сомневаюсь в том, что святейший Синод пошлет к нам комиссию, которая начнет искать и, при желании, конечно, сумеет найти просчеты в нашей с вами работе. Вряд ли нам простят пятно на добром имени семинарии. Вы только говорили о некоторых расхождениях в наших взглядах на воспитание. Я думаю, что предугадать выводы комиссии затруднительно. Смотря по тому, кто будет в ее составе. Может быть, скажут, что я слишком мягок, но могут записать, что именно излишне жесткий режим и отсутствие гибкости со стороны инспекции привели к нежелательным результатам. Я уже стар, мне пора на покой, но вам, только начинающему восхождение к премудрости, отрицательные выводы комиссии могут изрядно повредить, что меня лично крайне огорчило бы. Ио это я к слову. В первую очередь нам надлежит позаботиться о сохранении доброго имени семинарии.

Щеки у Анастасия разрумянились. Он встал и, помахивая рукой, заходил по кабинету.

«Как это он ухитряется ходить по ковру и так стучать каблуками?» – подумал Иоанникий.

Анастасий вернулся к столу и, не садясь, сказал:

– Преклоняюсь перед вашей мудростью, ваше высокопреподобие. Я прошу еще раз выслушать меня.

– Да вы садитесь, садитесь, отец Анастасий. Анастасий сел.

– Я подумал следующее. Поскольку высшие цели у жандармского управления и у нас одни, но ведомства все-таки разные, и поскольку вы правы в том, что страх божий, уважение к сану пастыря могут принести лучшие плоды, чем допросы ротмистра Байкова…

– Кого, отец Анастасий?

– Ротмистра Байкова, ваше высокопреподобие. Ему поручат вести дознание.

– Вы и это знаете. Я вижу, вы поднаторели также и в мирских делах, отец Анастасий.

– Дозвольте изложить мою мысль до конца. Мы проводим все дознание сами, исключаем Кецховели и, если потребуется, других его сообщников, из семинарии и уже после этого ставим в известность жандармское управление.

– Понимаю. Жандармское управление поведет дознание против бывшего ученика семинарии, иначе говоря, против человека без определенных занятий.

– О котором, – продолжил Анастасий, – мы сообщать Синоду вовсе не должны. Это было бы нелепо. Мало ли на Руси людей без определенных занятий, где-то когда-то учившихся.

Иоанникий усмехнулся и погладил бороду.

– А вы дока, отец Анастасий, дока, как я посмотрю. Дельную мысль высказали. Василий Дементьевич, верно, недоволен будет, но… – Архимандрит развел руками.

– Не имея в виду конкретно его, ваше высокопреподобие, скажу, что нельзя допускать такой возможности, при которой жандармское управление поставит себя выше духовной власти в государстве – матери нашей церкви. Это привело бы к весьма нежелательным последствиям. Синоду не повредило бы иметь свою тайную службу, как это, говорят, заведено в Ватикане. Много у нас еще дремучести, неповоротливости исконно русской.

Иоанникий с любопытством на него посмотрел и повторил:

– Дока, дока вы, отец Анастасий.

– Я просто использовал уроки прошлого, ваше высокопреподобие. Занимаясь историей, я встретил случаи, когда служителей культа судили гражданским судом, и это каждый раз клало пятно на церковь. А ведь можно было лишать преступников сана еще до суда.

– Но если бы суд вынес оправдательный вердикт?

– Заботясь о добром имени церкви, лучше пересолить, чем недосолить. Всегда можно извиниться и восстановить в сане. А ежели пострадавшие выказали бы недовольство или усомнились в вере, в церкви, значит, они не выдержали испытания, ниспосланного господом богом.

– Будем верить, что он избавит нас от таких испытаний, – суеверно произнес Иоанникий. – Весьма мудрое мы с вами приняли решение. А правлению я предложу обычную формулировку: исключить за неодобрительное поведение.

– Выше всяких похвал, ваше высокопреподобие.

– Ну-ну, не льстите мне. Предупредите Ильяшевича и Шпаковского, чтобы все пока оставалось в тайне.

– Я могу идти, ваше высокопреподобие?

– Да. Впрочем, обождите. Шаревич подал мне эту вот челобитную.

Анастасий взял из рук ректора листок и пробежал его глазами. Гм, жалоба. Кабинет физики разорен, все разбито – и барометр, и воздушное огниво, и колокола воздушной машины, испорчен геронов шар…

– Ваше высокопреподобие, то, что излагает Шаревич, истинная правда, но средств у нас сейчас нет, придется отложить до начала будущего учебного года. Шаревич обойдется.

– Что ж, отложим, – пробормотал Иоанникий, просматривая другие бумаги. – Пригласите к себе Шаревича, ответьте ему.

Анастасий разглядел на столе приглашение к губернатору. В те дома, где бывал Иоанникий, Анастасия не приглашали. Всему свое время. Он сегодня навестит нового приятеля, владельца мыловаренного завода Яковлева, низенького розового крепыша, который уверяет, что чувствует родство душ с ним. Яковлев хлебосолен, хвастает новинками – телефоном и электрическим освещением, целует ручки дамам и, подмигивая, рекомендует им в духовники отца Анастасия.

Он не замечал, что архимандрит смотрит на него. «Улыбка какая бабья, – думал Иоанникий, – с такой физиономией только квасом торговать, а он уже магистр и инспектор семинарии. Немало их расплодилось за последние годы – таких Анастасиев, и во всех наличествует мужицкое упорство. Второй викарий его поддерживает потому, что сам – сын крепостной девки от графа Олсуфьева. Свой свояка видит издалека. Митрополит глуп, как пробка, и оба викария вертят им по своему усмотрению. Вот в таких руках судьба церкви. Наверху – дураки, пониже – Анастасии, которые стремятся превратить церковь в казарму. Недавно вице-губернатор жаловался: жизнь настолько усложнилась, что ею стало невозможно управлять. Всемилостивейший манифест об освобождении крестьян был поистине христианским решением, он, наконец, уравнял Россию с просвещенными странами Европы, но не укрепил ни власти самодержавной, ни веры. Самая большая трудность в том, что люди, имеющие идеалы, не знают, что делать. Главное – удержаться, не дать таким, как Анастасий, сбросить себя. Придет же время, когда церковь начнет нуждаться в умных людях!»

В камине затрещало полено, угли посыпались на ковер, Анастасий кинулся подбирать их, часть собрал в совок, а некоторые хватал прямо левой рукой и бросал в камин.

– Обожжетесь! – сказал Иоанникий. – Это не каштаны.

– Мы привычные, отец Иоанникий. Разрешите откланяться.

– Благослови вас бог, отец Анастасий.

Высокая дубовая дверь закрылась. Иоанникий встал и прошел к камину.

«Эх, неосторожно пошутил. Все-таки мы с ним столковались. А в практическом уме ему не откажешь. Да, он не прост, совсем не прост. И многого нахватался. Ишь, и насчет дремучести русской высказался. Думал, что разоткровенничаюсь с ним».

Часы захрипели и громко пробили шесть раз.

Тяжелый был день. Началось с допроса… Если Кецховели ослабнет духом и назовет другие имена, неприятностей не избежать. Надо будет продолжать вести следствие самому. Впрочем, он не проговорится, этот кавказец с чистыми глазами. Он смотрел на ректора без злобы и без страха, и в глазах его была уверенность в том, что он прав. Вероятно, Кецховели – член какого-нибудь тайного общества, революционного кружка. Читать сочинения Шелгунова и «Этюды об экономическом материализме» Кареева, стихи с призывом собраться под красные знамена и строить баррикады может только человек крайних убеждений. Но расследование всего этого пусть выпадет на долю жандармов. Жаль все-таки, что невозможно поговорить с Кецховели откровенно. Насколько он приятнее отца Анастасия. К Анастасию относишься брезгливо, а беседуя с Кецховели, пожалуй, ощущаешь к нему симпатию.

Иоанникий наклонился, взял кочергу и пошевелил угли, они засветились фиолетово-алым пламенем.

Сейчас молодежь или безразлична ко всему, кроме собственной карьеры, добывания материальных благ, либо блуждает в поисках новой идеи, которая даст надежду на исправление пороков общества, и эта часть молодых людей интересуется всем – и музыкой, и литературой, и художеством. Да, сколько бы мы ни утверждали, что нашу, выстраданную в тяжелых испытаниях веру надо беречь, хранить в чистоте, заклинания не принесут плодов. Идея себя скомпрометировала, а плоды на иссохшем дереве веры опадают, не успев созреть, и сгнивают под ногами прохожих, торопящихся в людское завтра. Пожалуй, ревнители казарменного режима правы: хлыст в руках Анастасиев – единственное, что может продержать еще какое-то время духовную и государственную власть. Господи, дай мне умереть, не видя, как начнут топтать ногами обломки святого креста…

Иоанникий достал из ящика стола таблетку от изжоги и проглотил ее, не запивая.

ДЕПАРТАМЕНТУ ПОЛИЦИИ

13 апреля 1896 г. № 1165

Имею честь сообщить вашему превосходительству, что 9-го сего апреля ко мне прибыл г. ректор Киевской духовной семинарии архимандрит Иоанникий и, передавая мне отношение свое от 9-го сего апреля за № 731, заявил, что инспекцией семинарии был произведен осмотр квартиры воспитанника IV класса Киевской духовной семинарии Владимира Кецховели, причем в числе его вещей обнаружены были: 1) сочинение Шелгунова, т. 2, издание Павленкова; 2) «Старые и новые этюды об экономическом материализме» Н. Кареева; 3) журнал «Русская мысль». Март 1896 года; 4) «Летучие листки», издаваемые фондом вольной русской прессы в Лондоне, 18 января 1896 года; 5) Рукопись в стихах, озаглавленная «Бездействующим заматерелым радикалам» за подписью Р. Н. Р.; 6) две рукописные тетради, озаглавленные: «Во имя чего мы боремся. Издание революционеров из недр России. 1895 года», из коих одна писана рукою Кецховели; 7) рукописная тетрадь, писанная рукою Кецховели, озаглавленная «Насущный вопрос», издание партии «Народного права». Выпуск I. 1894 года» и 8) рукописная тетрадь, озаглавленная «Дело о дочери капитана Вере Засулич, обвиняемой в покушении на убийство петербургского градоначальника генерал-адъютанта Трепова», содержащая в себе речь присяжного поверенного Александрова. При этом г. ректор семинарии сообщил, что воспитанник Кецховели, будучи расспрошен инспекцией, заявил, что «Летучие листки», брошюры «Насущный вопрос» и «Во имя чего мы боремся» он получил на передвижной выставке картин в актовом зале Университета св. Владимира от неизвестного ему господина, назвавшегося Петром Алексеевичем, и что названный воспитанник Владимир Кецховели, в экстренном собрании семинарского правления по журналу от 29-го минувшего марта, утвержденному резолюцией высокопреосвященнейшего Иоанникия, митрополита Киевского и Галицкого, от 3-го сего апреля за № 1162, исключен из семинарии за неодобрительное поведение.

Так как все означенные брошюры по содержанию своему соответствуют сочинениям, предусмотренным в 251 статье уложения о наказаниях, и принимая во внимание, во-первых, то обстоятельство, что брошюра «Во имя чего мы боремся», найденная в двух экземплярах, из коих один переписан рукой Кецховели, а, во-вторых, что брошюра «Насущный вопрос» переписана также сим последним, причем оригинала сей брошюры у Кецховели не обнаружено, признано было соответственно приступить к производству по сему делу к дознанию в порядке 1035 статьи устава уголовного судопроизводства по обвинению Владимира Захарьева Кецховели в преступлении, предусмотренном 2 ч. 251 ст. улож. о нак. Названный Кецховели по существу дела признал себя виновным в том, что хранил у себя и переписывал преступные издания.

Сообщая о сем, имею честь покорнейше просить ваше превосходительство не отказать сообщить мне, не имеется ли в департаменте полиции каких-либо неблагоприятных сведений о сыне священника Тифлисской губернии Владимире Захарьеве Кецховели, исключенном в 1894 году из Тифлисской духовной семинарии за неодобрительное поведение.

Задержание ректором семинарии в продолжении трех недель преступных вещественных доказательств, взятых у Кецховели, не может не отозваться неблагоприятно на ходе и результате производимых дознаний о Кецховели,

Ген. – майор Новицкий