Текст книги "Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Михаил Лохвицкий
Выстрел в Метехи
Повесть о Ладо Кецховели

„Итак, борьба! Борьба!.. И если я паду в этой борьбе, не печалься; всякое дело, а тем более свобода требует жертв".

(Из письма Ладо Кецховели брату Сандро, 26 июля 1903 г.)

Возвращение

Ладо возвращался на Кавказ. Омнибус остановился на размытой ливнем дороге. Пришлось стоять, пока из ближайшей деревни не пригнали быков. Возле Коби, перед подъемом на Крестовый перевал, омнибус задержали казаки. Урядник сказал, что омнибус пойдет дальше, как только прогонят арестованных. Из-за деревни вывели толпу осетин и чеченцев, связанных за руки по трое, по четверо. Позади везли на арбе мертвых. Конные казаки подгоняли арестованных нагайками. По обочинам, с детьми на руках бежали грузинки-горянки, проклиная предков и потомков осетин, чеченцев и всех других нехристей.

Старик, стоявший у омнибуса, объяснил, что казаки ведут участников набега.

– Князья Чопикашвили наняли наших в чабаны, гнать овец на зимние пастбища, и там вторглись в чеченские земли, а чеченцы сговорились с осетинами, задумали отомстить нам.

– Куда их ведут? – спросил Ладо.

– Хотели в Тифлис, а теперь распоряжение пришло – во Владикавказ,

Седобородое лицо старика казалось знакомым. Не у него ли Ладо ночевал два года назад, когда бежал из Тифлиса в Баку, а из Баку перебирался во Владикавказ? Боясь, что станут осматривать омнибусы и кареты, он раздобыл крестьянскую одежду и пошел по Военно-Грузинской дороге пешком, останавливаясь в саклях мохевцев, осетин и чеченцев. Повсюду, не спрашивая, кто он, ему давали ночлег и выкладывали на стол гостевой запас, который имеется даже в самом бедном доме для нежданного пришельца, щедро поили пивом. Чтобы сварить пиво, горцу нужно вырастить ячмень, а ячмень выращивают, повисая на веревке, разрыхляя скудную землю крутого обрыва мотыгой, заталкивая каждое зернышко в почву пальцем. Может быть, горцы потому и отличаются достоинством, честностью и прямотой, что вся их жизнь проходит под тенью смерти. Разрыхляя почву для посева, того и гляди сорвешься, упадешь в пропасть. И не забывай поглядывать по сторонам – если появится враг, успей доползти до ружья. А враг – такой же горец, только он говорит на другом наречии, молится Аллаху, призывает на помощь в горе своем Мухаммеда, читает салят аль-хаджа, молитву об исполнении желания, а ты молишься Богу и, прося защиты у святого Георгия, зажигаешь свечу перед иконой. Лучшее поле, лучшее пастбище и у тебя, и у врага твоего отбирают князья, но свой единоверец-князь кажется тебе ближе врага-бедняка, и вы враждуете, называя человека другой народности бранным презрительным словом, все стычки свои разрешаете пулей и кинжалом, а потом и тебя, и твоего врага казаки избивают нагайками, и чиновники, говорящие на непонятном языке, называют вас разбойниками, судят и отправляют на каторгу.

Омнибус медленно полз к туманной седловине перевала. Внизу, по ту сторону перевала, – деревня Млети. Там Ладо тоже ночевал и за скудным ужином долго толковал с крестьянами. Он не мог забыть, как полиция и казаки избивали нагайками и рубили шашками кондукторов и кучеров тифлисской конки, которых Ладо поднял на забастовку, мучился побоищем, каждую ночь вспоминая израненных, избитых людей. Крестьянам Ладо говорил о мести – они должны не только сообща защищаться от князя, владетеля этих мест, но и сами нападать на него, на его слуг.

Если бы удалось сегодня заночевать в Млети и снова встретиться с теми крестьянами, Ладо начал бы разговор с другого, с того, что им надо прежде всего полюбить простых ингушей, не называть нечестивцами, нехристями чеченцев, не передразнивать говор осетин, признать братьями бедняков армян и русских и понять, что у обездоленных есть только один враг – тот, кто всех их грабит и притесняет.

В Тифлис приехали затемно. Выйдя из омнибуса, Ладо посмотрел на оживленный, освещенный газовыми фонарями Головинский проспект. Возле Разгонной почты ютилось несколько лавок. Одна была открыта. Ладо купил хлеб, свой любимый тушинский сыр, остановил проезжавшего извозчика и поехал на железнодорожный вокзал. Кучер не оборачивался, и Ладо на темных улицах отламывал хлеб и сыр и бросал кусочки в рот.

Кое-где выросли новые дома. Город за последние годы стал отстраиваться, расти. Города меняются скорее, чем люди, потому что люди, перебираясь в новый дом, переносят в него старые привычки. А может, он и ошибается – нынешнее время сильно разрушает прежний уклад.

– По Михайловскому или через Кирочную? – опросил кучер.

– Через Кирочную.

Михайловский проспект слишком многолюден. До чего иногда все это надоедает! То, что несколько лет назад вызывало азарт, привлекало, понемногу превратилось в привычку, а привычка – тяжкое бремя. Двойная жизнь нелегка. Или Ладо слишком много вкладывает в свою игру? Порой ловит себя па том, что, изображая для окружающих дьякона или купца, он и мыслить начинает как священнослужитель или делец. А от фамилии своей – Кецховели Ладо, кажется, совсем отвык.

Подъехали к вокзалу. Ладо послал кучера купить ему билет до Баку. Кучер принес билет, получил на водку и остался доволен щедрым господином.

В купе вагона сидел красивый, словно на парном молоке взращенный блондин, он был хорошо, с рассчитанной небрежностью одет, гладко причесан, серые глаза умны, на щеках румянец. Обычно такие люди поздно стареют, и даже в восемьдесят лет на их лице не бывает морщин.

– Добрый вечер, – поздоровался Ладо, – разрешите представиться: Николай Абрамович Меликов, бакинский домовладелец.

– Костровский. Инженер. Еду поступать на службу в Товарищество братьев Нобель.

– О-о, завидная перспектива! – Ладо бросил на полку баул и снял шляпу. – Устал. Родственники, друзья, рестораны! Еле вырвался.

– Да, по вас заметно, что кутили.

Костровский оживился и принялся расспрашивать о Баку. Ладо удовлетворил его любопытство. Да, инженер не ошибается, Баку действительно один из крупнейших в мире нефтяных центров. До кризиса промыслы давали более половины мировой добычи. Приблизительный доход, полученный в прошлом году братьями Нобель…

По коридору прошелся смуглый господин, заглянул в купе, прощупал взглядом собеседников и остановился у окна, спиной к купе. Новый костюм сидел на нем мешковато.

– Нигде в мире добыча нефти не обходится так дешево, ее не только качают, но и черпают из колодцев ведрами, – продолжал Ладо.

Смуглый господин прислушивался. В широкой спине его таилось что-то подозрительное, он прикрывался спиной, как маской.

– А рабочие как устроены? – вяло спросил Костровский.

– Никак, – безразлично ответил Ладо, – одни спят в бараках, на соломе, скопом, вповалку, остальные или живут в пещерах, или ночуют прямо на промыслах. Еще налюбуетесь на жизнь нефтяников. Картинки ада видели, конечно? У художников бедная фантазия, им побывать бы на промыслах.

– Сочувствуете пролетариям?

Неужели личное отношение все же прорвалось?

– Воспитан на том, что жалость к нуждающимся – одно из достоинств истинного дворянина.

Костровский дернул головой – ответ ему не поправился.

– Моя фамилия Меликов, – поддразнивая инженера, сказал Ладо, – происходит от «медик», что в переводе с армянского значит «князь».

– Как много на Кавказе князей, – недружелюбно произнес Костровский. – Простите, а какое у вас образование?

– Закончил елисаветпольскую гимназию, мы будем проезжать этот городок, раньше он назывался Ганжой.

Костровский снисходительно улыбнулся. Вероятно, инженер из мещан и пробился в Технологический институт благодаря способностям и настойчивости, поэтому и недолюбливает дворян.

Пришел проводник, постелил три постели, одну на верхней полке.

Ладо показал инженеру глазами на дверь.

– Наш попутчик?

– Наверное.

Смуглый господин услышал их разговор и заглянул в купе. Глаза у него были как фиолетовые маслины.

– Не хотел мешать вашей беседе, господа. Очень утомлен. С вашего разрешения, сразу лягу.

Лицо его напоминало южный плод, прокаленный солнцем, долго пролежавший в тени и немного поблекший. Губы толстые, как у негра. В общем, приятный человек, глаза вот только какие-то непроницаемые.

– Вы тоже в Баку? – осведомился Ладо.

– Да. Простите, не назвал себя. Ставраки, владелец типографий в Одессе, в Симферополе и в Ростове-на-Дону.

Владелец типографий? Ладо встретился с ним взглядом. В глазах Ставраки мелькнуло что-то живое, беспокойное, а губы отвердели. Уж не с подвохом ли назвался он владельцем типографий? Рассчитывает, что Меликов заинтересуется? Беседовать, однако, Ставраки не расположен, скорее даже хочет избежать разговоров.

Ставраки, еще раз извинившись, прикрыл дверь, проворно разделся и влез на верхнюю полку. Устроившись на правом боку, закрыл глаза, но заметно было, как он сквозь ресницы наблюдает за Ладо.

Ладо тоже разделся, лег, вытянув уставшие ноги.

Свеча в фонаре тускло освещала купе.

– Скажите, господин Меликов, – спросил Костровский, – а почему вы не займетесь нефтедобычей? Я слышал, многие местные сказочно разбогатели, из грязи шагнули в князи.

– Видите ли, у меня от домов небольшой, но верный доход. А нефтедобыча может разорить. Нобелям кризис не страшен, уцелеют, а мелкие товарищества лопаются, как мыльные пузыри.

– Без риска ничего не добьешься. Скажите, какое нынче число?

– Двадцатое.

– Благодарствую. Это я потому, что двадцать первого августа родилась моя матушка. Завтра отправлю ей депешу.

– Сколько же лет ей исполнится? Костровский зевнул и улыбнулся.

– Она родилась в год смерти Лермонтова, в 1841 году. Ей исполнится, следовательно, шестьдесят один год. Мы с ней друзья, и я ей многим обязан.

Славный человек инженер, хорошо сказал о матери. У Ладо до сих пор сохранилась скверная привычка: при виде всего красивого – будь то человек, или желтеющее под солнцем поле, или тонконогая кабардинская лошадь, смотреть, не отрывая глаз, на то, что радовало. Братья уверяли, что Ладо слишком влюбчив и человеку, который ему по душе, может выложить о себе все. Братья, конечно, сильно преувеличивали. Свойство откликаться на красоту выручило его летом. Он шел по одесской улице, как всегда очень быстро, и вдруг обратил внимание на картину, выставленную в витрине антиквара: девушка в золотистом сиянье солнца, с кистью черного винограда в руке. Он круто остановился, и филер, следовавший за ним, – Ладо не замечал его раньше – налетел сзади и шарахнулся в сторону. «Весьма признателен, мадемуазель», – сказал Ладо в витрину.

Костровский спал. Ставраки тоже, кажется, заснул. Губы во сне у него совсем выпятились.

Странное все-таки существо – человек. Всегда ему кажется, что вдали от того места, где он находится, живется вольготнее, и полицейские там помягче, и жандармов числом поменьше. Словно Россия не всюду Россия! Как сравнительно легко ладилось с «Ниной» вначале, во всем сопутствовала удача. Но с этой весны словно тугой узел начал завязываться. Повсюду арест за арестом, провал за провалом. В марте взяли почти всех членов комитета, тогда же в Баку ввели «положение об усиленной охране», на улицах появились филеры из Тифлиса. Как уберечь, как спасти свое детище – типографию? Перевезти в Россию? Там, в рабочих центрах, вроде Екатеринослава, или Иваново-Вознесенска, или в купеческих городах на Волге, или в дремлющих глубинных городках нетрудно будет найти тайное пристанище для «Нины» – единственной технически оснащенной типографии, в которой после провала кишиневской «Акулины» можно печатать «Искру»!

Быстро ликвидировать все! Печатную машину и стереотипный станок – в ящики. Ящики, под видом токарных станков, – на хранение в склад пароходного общества «Надежда»! Квитанцию на предъявителя. Шрифты – в пакеты и через помощника машиниста Виктора Бакрадзе – на станцию Аджикабул, к знакомому кладовщику. И в дорогу! По русским и малороссийским городам в Самару и, быть может, за границу!

Все оказалось не так, как он предполагал. Попытка организовать нелегальную типографию в промышленном городе не удалась. Жандармы свирепствовали всюду. Кое-где рабочие разошлись с интеллигентами, сторонились их, обвиняя в частых провалах. Но главная беда состояла в другом: кроме искряков действовали различные не связанные между собой союзы и группы; доходило до того, что в некоторых городах имелось по две-три группы разных направлений – одна исповедовала экономизм, другая все еще проповедовала террор, третья колебалась между «Искрой», экономизмом и социал-революционерами. Группы не ладили, не согласовывали своих действий, и если одна организовывала демонстрацию, две другие старались сорвать ее. В иных губернских городах комитеты верили, что успеха можно добиться разрозненными силами, хотели иметь не общероссийскую газету, а свою – в каждой губернии, в каждом уезде. Это напоминало поведение удельных князьков при объединении русского государства. Ладо чуть не побили, когда он сказал это. Представители группы «Южный рабочий» – они выпускали свою газету и были заинтересованы в типографии – брались помочь, если «Нина» будет подчиняться им, а не «Искре». Подобное требование он уже слышал – «Нина» тогда только создавалась, и члены Тифлисской организации соглашались выделить из партийных средств 150 рублей при условии полного подчинения «Нины» Тифлисскому, а не Бакинскому комитету. В тот раз он ответил, что обойдется сам, с помощью рабочих. Теперь он привел острую грузинскую поговорку: «Я буду первым и самым главным! – закричал поросенок. Визг его был услышан, и повар зажарил поросенка первым». В организациях часто ссорились, многие претендовали на роль руководителя. Ладо начинал сомневаться в искренности революционеров такого пошиба.

Расстроенный и рассерженный, он решил прощупать почву в глухой провинции. Надежда на дремлющую глубинку пропала очень скоро, хотя он упрямо и долго искал подходящее место. В маленьких городках каждый человек на примете, тем более с такой резко выраженной кавказской внешностью. Приезжим интересовались, о нем болтали все обыватели, все изнывающие от безделья и жирных пирогов кумушки…

Ставраки завозился – повернулся с боку на бок, сел, снова лег, зашуршал чем-то. Кажется, жует.

Прислушиваясь, Ладо заснул. Проснулся первым, но продолжал лежать. Утром всегда так хорошо думается!

Проводник принес в серебряных подстаканниках стаканы с чаем. Ладо выпил чай, не поднимаясь. Ставраки спал. Проснувшись, испуганно подскочил, посмотрел вниз и снова лег. Чего он испугался?

Ладо оделся, посмотрел в окно. Унылая, выжженная солнцем равнина! До Баку часа два езды. Ладо почувствовал на себе взгляд Ставраки, быстро обернулся, и тот, словно наколовшись, отвел глаза. Кем бы ни был этот человек, с ним лучше побыстрее разойтись. Кроме того, в Баку на вокзале всегда дежурят жандармы. Еще, чего доброго, наткнешься на ротмистра Зякина – начальника Бакинского отделения жандармского управления Закавказской железной дороги. Они знакомы, встречались однажды. В январе прошлого года Ладо пришел на обед к родственнику, помощнику начальника станции. Хозяева знали, что Ладо уже давно разыскивает полиция. Они сели за стол, и вдруг в дверь постучал тучный, с багровым лицом ротмистр. Поздравив всех с Новым годом, он бухнулся на стул. Ладо пришлось взять на себя обязанности тамады, наполнить большие бокалы и рассказать первый пришедший на ум анекдот о чиновнике-бюрократе. Ротмистр, одобрительно поглядывая на тамаду, подливавшего ему вино, поддержал беседу и тоже вспомнил о знакомом бюрократе из департамента полиции. Он выдул около двух литров вина и удалился. Хозяйке стало дурно, муж ее пил холодную воду. К такого рода неожиданностям, видимо, никогда не привыкнешь.

Ладо потянулся. За ночь он плохо отдохнул. Вот уже четыре месяца в дороге! Самое досадное – плачевные результаты поездки. Оказалось, что аресты прошли не только в Баку, они волной прокатились по всем городам России, и куда он ни приезжал, всюду видел безотрадную картину – искряки сидели в тюрьмах, и только в редких случаях можно было отыскать их «наследников». Случалось, что приходил на провалившиеся явочные квартиры, и спасало его только чудо.

Помогали ему прятаться мастеровые, студенты, всюду находились люди, которые охотно выручали человека, преследуемого полицией. Встречались и другие – они не сочувствовали, относились даже с враждебностью, но считали бесчестным предать, донести, отказать в помощи тому, кто просит убежища. Но, пожалуй, наиболее запомнился ему день, когда он сидел в зале маленькой станции, ожидая поезда на Иваново-Вознесенск. На соседней лавке устроились мужик – старенький, несмотря на лето одетый в зипун, и баба – высокая, худая, в низко повязанном головном платке. На руках она держала младенца. Укачав ребенка, она передала его мужику, видимо отцу своему, и достала из торбы краюху ржаного хлеба, несколько луковиц и узелок с солью. Постелив на скамье платок, она нарезала хлеб, очистила лук, развязала узелок с солью, о чем-то пошепталась со стариком, поглядывая на Ладо, и подошла к нему. – Извиняйте, просим с нами откушать. – Самое вкусное из всего, что он ел за дорогу, – домашний ржаной хлеб и луковица, густо посыпанная серой солью!

– Скажите, а в Баку пролетарии часто бунтуют? – вдруг спросил Костровский.

Ставраки приподнялся на локте и как-то странно посмотрел сначала на инженера, потом на Ладо.

А ведь глаза у него, когда раскрываются фиолетовые заслонки, умные.

– Как и всюду, – ответил Ладо. – У вас, в Петербурге, тоже ведь бастуют. Баку – новый Вавилон! Смешение языков и народов – идут, чтобы заработать на хлеб, грузинские крестьяне, беженцы из Армении, уходят на промыслы крестьяне-азербайджанцы из ближайших сел, есть и персы, и турки, а больше всего – их десятки тысяч – голодающих из России…

– Я вас не утомляю своими расспросами?

– Нет, нет, что вы! – Ладо достал из кармана папиросы. – Вы, кажется, не курите?

– Студентом баловался.

– Я покурю в коридоре, а то здесь и так дышать нечем.

Ладо вышел из купе и закурил. Вчера пришлось для конспирации купить арабские папиросы, которые он терпеть не мог, предпочитая самокрутку с сухумским табаком или, на худой конец, с солдатской махоркой. И сейчас не стал бы курить, если б не голодные боли в желудке.

Накурившись до тошноты, Ладо вернулся в купе.

Ставраки сидел рядом с Костровским, щуря фиолетовые глаза. Пожалуй, он не грек. Похож на румына. Затевать разговор не собирается, но какое-то неясное напряжение пробивается сквозь внешнее безразличие и сонную вялость. И почему он ночью ел втихомолку? Прощупать его?

– Вы с какой целью в Баку, если не секрет, конечно? – спросил Ладо. – Хотите открыть новое дело?

– Да, намереваюсь, – буркнул Ставраки.

– Может, я сумею вам помочь советом? Вы где остановитесь? Есть у вас в Баку знакомые?

– Не знаю еще. Знакомых не имею. Ставраки притворно зевнул.

– У нас небольшие типографии – Промышлянского, Шапошникова. Если по-настоящему пустите дело, конкуренции они не выдержат, – продолжал Ладо.

– Посмотрим, – сухо произнес Ставраки.

– Вы только хозяйничаете или сами когда-нибудь работали в типографии?

– Почему вы решили?..

– Судя по вашим рукам, вы когда-то имели дело с рабочим инструментом.

Ставраки холодно усмехнулся.

– Всю жизнь столярничаю. Но вы правы. Отец, когда я еще учился в реальном училище, обучал меня в своей типографии набору и верстке. А вы тоже сведущи в типографском деле?

Быстрый вопрос его был как ответный удар шпагой.

– Да, много раз заказывал визитные карточки, – барски пренебрежительным тоном ответил Ладо. – Вы сказали – «верстке». Что это такое?

– Неужто не знаете? – Ставраки коротко и толково объяснил.

Возможно, он в самом деле ничего не сочиняет. А может, владеет собой? Ладо перестал задавать Ставраки вопросы, но продолжал посматривать на него.

За окном появились и уползли глинобитные домики с плоскими крышами.

– Азия! – сказал Костровский. – В Баку тоже такие сакли?

– Да. Но не думайте, что у нас одна нищета. В центре города, – стал рассказывать Ладо, – вокруг площади, ее называют «Парапетом», стоят дома, говорят, не хуже, чем в Петербурге.

– Вы не бывали в Петербурге, – сказал Костровский. – И там трущоб хватает – как и в любом российском городе. Да-а, мастеровой люд всюду у нас живет по-свински, не то, что в Европе.

– Вы бывали за границей?

– Нет, но я знаю, читал!

Костровский стал говорить об отсталости России, тупости и ограниченности правительства, бездарности царствующего монарха, власть которого, по примеру европейских государств, следовало бы ограничить хотя бы введением конституции.

– Почему у нас нет сильных правящих партий, как в Англии? – спросил он. – Ответьте мне, господа.

Ладо молча взглянул на Ставраки. Глаза его словно потускнели, губы вытянулись в две полоски.

– Не знаю. В Англии не бывал!

Костровский пренебрежительно фыркнул.

– Потому что все трусят, как вы, прошу извинить меня за резкость и прямоту. Абсолютизм держится потому, что все набрали в рот воды и молчат. Да, да! Каждый в своем углу сидит, как сыч, и молчит.

– Но проходят ведь забастовки, стачки, – сказал Ладо.

– Е-рун-да! Ерунда и еще раз ерунда! Бастуют рабочие, а царя должна обуздать техническая интеллигенция.

– А вы не боитесь произносить такие слова? – спросил Ладо. – Ведь если вы всюду так рассуждаете, мысли ваши могут дойти до слуха господ жандармов.

Слова «господ жандармов» он произнес с нажимом и быстро посмотрел на Ставраки. Глаза у того забегали. На этот раз он явно себя выдал. Что ж, посмотрим, что будет дальше.

Костровский снова усмехнулся:

– Я инженер, господин Меликов, а просвещенные головы инженеров нужны сейчас, никто их не тронет. И в конце концов, я знаю, где можно говорить. Хотя, должен вас заверить, я с наслаждением бросил бы свои слова прямо в лицо императору. Да, да! Я сказал бы, что ему пора сходить со сцены, что пришло время уступить место деловым, умным людям!

– Да вы революционер, господин инженер, у вас такие стремления, – опасливо произнес Ладо.

Ставраки опустил голову.

– В известном смысле – да, – подтвердил Костровский. Он встал и, размахивая руками, продолжал говорить. Видя перед собой, как ему казалось, испуганных и восхищенных слушателей, он совсем разошелся.

– Я страдаю, когда вижу умирающего от голода рабочего! – выкрикивал Костровский. – Мне стыдно за свою страну!

Он так кричал, что проводник открыл дверь, выясняя, не произошло ли скандала.

– Закрой дверь, осел! – рявкнул Костровский и пронзил взглядом Ладо и Ставраки. – Вы возражайте, возражайте мне, господа, если не согласны со мной. Можете вы назвать хоть кого-нибудь, кто сейчас всерьез борется с царизмом?

Ставраки отрицательно качнул головой.

– Не могу, – ответил Ладо. – Откуда мне знать, кто в России против царя злоумышляет?

Костровский вздохнул: – Господи, сколько надо изменить, сколько отбросить! Только промышленная революция, только техника, наука способны радикально изменить жизнь общества.

Ставраки встал и вытащил из-под подушки саквояж.

– Прошу извинения, господа. Я скоро вернусь, в соседнем вагоне едет приятель, проведаю его.

Он вышел, закрыв за собой дверь.

– Вы, кажется, напугали нашего попутчика, – заметил Ладо.

– Ну и пусть! Мне все равно.

Неужели Ставраки пошел за жандармом? Или действительно в соседнем вагоне кто-нибудь еще едет?

– Я на минутку, господин Костровский, извините.

Ладо быстро пошел в конец вагона. Туалет был пуст, в тамбуре тоже никого. Почувствовав чей-то взгляд, Ладо посмотрел сквозь стекло двери в тамбур соседнего вагона и увидел Ставраки – он был один, стоял, курил. Ладо отвел глаза, отошел от двери и немного спустя выглянул снова – Ставраки в тамбуре уже не было. Загадочная история. Не хватает еще попасться перед самым Баку после стольких злоключений, кончившихся благополучно! Почему Ставраки понадобилось выйти? Кого-нибудь ждал в тамбуре? Или же увидел, сказал, что хотел, и выдерживал время, прежде чем вернуться? Он явно чего-то испугался. Постоим здесь и мы, тоже покурим…

Кржижановский удивлялся: «Ну, батенька, и везучий же вы». Глеб Максимилианович Кржижановский рано облысел, но высота его лба не казалась от этого благоприобретенной. Крутые надбровные дуги, глаза немного навыкате, и в глазах умная сосредоточенность. Удачно поселились они с женой в Самаре – в стороне от города. Если за тобой нет хвоста, придешь к ним незамеченным.

Забавное происшествие случилось в день приезда Ладо в Самару. Отыскивая явочную квартиру, он рассматривал город. Пожалуй, из тех, что он повидал, этот был самый сонный. Деревянные срубы, уйма лавок и трактиров. Несмотря на будний день, на деревянных тротуарах валялись пьяные, облепленные мухами. У купцов – сытые, грубые лица быстро разбогатевших крестьян. Здесь обывателей даже приезжие не интересовали. Отвечать на вопросы тяготились. Пожалуй, это его и спасло. Полдня те, у кого он спрашивал нужный адрес, скребли в затылке и после тяжких раздумий говорили: «А чего… идите… туды». Вдруг за спиной кто-то сказал: «Не ходите туда, куда вам назначено. Спросите в редакции «Самарской газеты» секретаря. Не оглядывайтесь». Голос был мужской. Человек вскоре отстал. Провокатор? Но тогда незачем было предупреждать, его просто подстерегли бы в квартире. С трудом он разузнал, где помещается редакция, спросил секретаря. Оказалось, что явка провалилась, его не могли найти, и всем членам комитета наказали: «Ищите смуглого человека с бородой, в соломенной шляпе». Глеб Максимилианович от души хохотал. «Кавказца в русском городе сразу приметишь! Ну-ну, рассказывайте. Как поживает «Нина», где побывали, кого повидали?» Слушая, Кржижановский часто поглаживал ладонью высокий лоб и приговаривал: «Да, да, понимаю вас… Конечно, вы поступили правильно… «Южный рабочий»? Думаю, они все же исправятся… Экономизм, говорите, у вас не привился? Да, но у вас свой опасный зверь – национализм. Не страшно? Рад вашей уверенности… Так что же все-таки решили с «Ниной»? Или в Баку или ликвидировать и открыть грузинскую типографию за границей? Вы написали об этом в Лондон, я знаю… Наверное, вам на всякий случай пришлют надежный иностранный паспорт, а вы уж решайте сами… Создание нелегальной газеты «Брдзола» на грузинском языке было делом первостепенной важности. Царизм запрещает говорить на родном языке, а тут на родном языке выходит революционная газета! Да, если грузинский пролетариат и крестьяне не знают русского языка, «Искра» до них не дойдет. Но тогда придется создавать за границей и грузинские, и украинские, и армянские, и другие типографии. Реально ли это? Может быть, лучше иметь национальные типографии на местах? Посмотрим, что ответят из Лондона. Удивила вас российская неразбериха? Владимир Ильич определяет последние годы как «период разброда и шатания». В новой работе «Что делать?» он отвечает на многие вопросы. Весьма остро Ульянов высмеивает кустарничество. Так и пишет, что мы своим кустарничеством уронили престиж революционера на Руси. И экономистам достается. В «Что делать?» говорится и о значении передовой революционной теории, и о том, какой должна быть революционная организация, там и план общерусской политической газеты…» Поезд резко остановился.

Ладо выглянул в окно. Семафор. А Ставраки все не возвращается. Ладо выбросил окурок и вернулся в купе.

– Разве уже Баку? – спросил Костровский.

– Нет еще. Сейчас будут Баладжары. Я сойду. Здесь живут мои родственники.

Костровский думает, что революция может и должна быть только технической. Но между тем, что человек думает и что делает, часто огромная пропасть. Философ Гегель искренне считал образцом государства прусское самодержавие, но учение его о том, что в мире происходит постоянный процесс изменения и развития, приводило к выводу, что борьба с действительностью, с существующей неправдой и царящим злом тоже коренится в мировом законе вечного развития. Если все развивается и меняется, то почему должно вечно сохраняться прусское самодержавие, как и вообще любое другое государство, в том числе и российское? Абсолютизм сменится буржуазной республикой, буржуазная – демократической, и так будут сменять друг друга все новые и новые, более совершенные формы государственного правления.

– Значит, господин Костровский, – спросил Ладо, – вы мыслите благотворной только одну революцию – науки и техники?

– Разумеется. – Костровский более не горячился. – Попробуйте, я не о вас, конечно, говорю, пусть революционеры попробуют прогнать у них вот – он кивнул на окно – беков, пашей, объявить социальное равенство и всякие прочие свободы. Только и разницы, что весь народ будет одинаково голодать. А добейтесь развития техники, дайте людям машины, потом научите народ управлять ими… Какое государство у нас сейчас наиболее цивилизовано? Англия! А почему? Ведь все началось с ткацких станков и паровоза Стефенсона. Человечество должно, в первую очередь, избавиться от нужды, голода. Вы, господин Меликов, наверное, не знакомы с социалистическими идеями, а в них ведь только одно и говорится – власть народу. А к чему могут повести общество они вот? – он снова показал на окно. – Неужели не ясно, что вести человечество вперед должны те, кто больше всех знает, видит, – люди науки?

– Я действительно не знаком с социалистическими теориями, – осторожно сказал Ладо, – и меня лично ваши доводы убеждают, но разве, если отвлечься от нас с вами, техническая революция даст людям равенство? Разве не останутся те же наши и беки, только уже от науки?

– Сытые, образованные, технически грамотные народы, – сказал Костровский, – сами изберут для себя наиболее разумные формы правления. Так что овладевайте наукой, сударь.

– Увы, в гимназии я хуже всего успевал по математике. Всего наилучшего.

Попрощавшись с Костровским, Ладо направился к выходу. Поезд уже подходил к платформе. Надо выйти после того, как поезд тронется.

Ладо поболтал с проводником.

Пробил станционный колокол, паровоз загудел, и, как только платформа стала уходить назад, Ладо спрыгнул и зашагал к станционному домику. Обернувшись, он увидел в тамбуре вагона, за дверным стеклом лицо Ставраки.

За станцией ждали пассажиров дрожки.

– В город! – сказал кучеру Ладо. – Ошибся, понимаешь, думал, уже Баку.

– Проводник не мог сказать, дурная голова? Садись, господин, недорого возьму.

Ветер дул жарко, ровно – словно сухая душная стена двигалась. На зубах скрипел песок. Прячась за спиной кучера, Ладо соображал, к кому пойти. Пожалуй, к Грише Согорашвили – заведующему винным складом Удельного ведомства, а от него на конспиративную квартиру.

На окраине деревушки, которую огибала дорога, женщины с криками бежали за цыганкой, бросая в нее камнями. Цыганка, плача, обернулась, стала что-то объяснять, но в нее снова полетели камни, и она, ускорив шаг, скрылась в овраге. Женщины, шумно переговариваясь, пошли к домам.