Текст книги "Дорогой отцов (Роман)"

Автор книги: Михаил Лобачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Прикинули по карте: оказалось, напрямую не более десяти километров. Смотрели на карту и молчали. И в этом молчании было больше смысла, чем в том, если бы они со всей своей профессиональной выучкой разбирали и осмысливали истинное положение своей армии.

– Чуйкову что-нибудь удалось?

– Атакует…

– Генералу Чуйкову что-нибудь удалось? – с чуть заметным неудовольствием переспросил Паулюс.

На этот раз он изменил своему кажущемуся спокойствию: его очень встревожил назревающий выход Рокоссовского к Волге через высоту 102. На север от этой высоты, в районе заводов, действовали крупные силы армии под командованием генерала Штреккера. Эти силы, по убеждению Паулюса, могут сражаться еще довольно долго и небезуспешно.

Шмидт, угадывая ход мыслей командующего, уверенно заявил, что генералу Рокоссовскому не удастся быстро, как он того хочет, расчленить армию в районе Мамаева кургана.

– Что значит не быстро? Это не военный язык, – заметил Паулюс.

– Я вам доложу… Через двадцать минут.

В его голосе звучали деловитость и привычная строгость. И чем быстрее шестая шла к своей гибели, тем рьяней усердствовал начальник штаба на своем посту. Шмидт как будто боялся самого себя, а быть может, не столько себя, сколько фарисействовал перед подчиненными ему офицерами и генералами, дабы у них не возникло подозрения насчет его слабости и упадка духа в этот грозный час, и он, усердствуя сверх меры, впадал в суетливость и казался смешным и неловким, чего не мог не заметить Паулюс, к которому он заходил чаще, чем нужно, пытаясь как можно лучше понять своего командующего, о чем он думает, как намеревается поступить со своей судьбой. Это, возможно, больше всего занимало Шмидта и составляло главный его интерес, поскольку поведение Паулюса могло сказаться на его личной судьбе. Ведь ему доподлинно было известно, что некоторые генералы советовали Паулюсу издать приказ в плен генералам не сдаваться, а покончить жизнь самоубийством. Паулюс отклонил это предложение и предоставил генералам право распорядиться своей судьбой по своему усмотрению.

Шмидта это устраивало. Он, возможно, уже с того часа начал использовать предоставленное ему право насчет своей судьбы. Он потихоньку, освобождаясь от громоздких вещей, стал укладывать в небольшой чемоданчик необходимые вещи, которые ему нужны во всякой обстановке, в том числе и в плену, с чем уже внутренне смирился и держал это в глубокой тайне.

XIX

Полки дивизии Родимцева готовились к штурму северо-восточных склонов Мамаева кургана. Батальону Лебедева было приказано атаковать водоотстойники городского водопровода, которые находились на самой макушке высоты и господствовали над окрестностью. Из серых бетонных водоемов немцы могли вести огонь вкруговую. Бассейны пытались порушить из артиллерии, их бомбили самолеты, но все это мало помогало, потому что баки (их было два), заглубленные в землю, выглядывали на поверхность узкими кромками, из-за которых немцы, ощетинившись стволами пулеметов и автоматов, легко разили огнем всякого, кто пытался одолеть высоту в лобовую. Приходилось искать путей менее жертвенных.

Лебедев, устроившись под бетонным мостом, перекинутым через железнодорожное полотно, отдавал последние указания старшему лейтенанту Драгану. Драган, после того как с Голодного острова перебрался на левый берег Волги, зашел в санбат своего полка. Там ему обработали раны на руках, и он, малость передохнув, через три дня возвратился в свой полк.

Полковник Елин, не веря своим глазам, долго разглядывал похудевшего и осунувшегося Драгана, у которого правая рука висела на повязке, а левая, строго по стойке, прилегла к замызганной штанине.

Полковник, не сводя с Драгана своего изумленного взгляда, подошел к нему и, положив ротному на плечи свои крупные руки, крепко обнял его и, усадив рядом с собой, забросал вопросами.

– Что стало с Червяковым? С его заместителем Федосеевым? Какова судьба ротных?

Драган, тяжело помолчав, с грустью доложил, что всех командиров, судьбой которых интересуется полковник, всех (кроме Федосеева) эвакуировали за Волгу – они были ранены или контужены.

Елин долго молчал. Глубокая тоска, звучавшая в словах Драгана, подняла в душе полковника горечь об утрате хороших, боевым временем проверенных людей. Да, батальон блестяще выполнил свою задачу. Почти десять дней бойцы и командиры бились в окружении. Гвардейцы не пропустили врага к центральной волжской переправе, они позволили выиграть время полку и всей дивизии. Все это так, но трудно было смириться с фактом потери батальона.

Елин долго расспрашивал Драгана о батальоне. Ему все, решительно все хотелось знать о боевых действиях батальона.

Драган рассказал, как бойцы, испытывая жажду, долго разыскивали в развалинах воду и как, найдя ее в парковом бассейне под носом у врага, всю ночь вычерпывали касками и, дорожа каждой каплей, переносили к себе на рубеж.

– С хлебом, – продолжал Драган свой рассказ, – было несколько легче. В подвале гостиницы «Люкс» нашли несколько мешков муки. Там же выпекали хлеб местные женщины, хоронившиеся в подвале. Паек был невелик, но все же терпеть было можно.

Елин, поняв, что порядком утомил Драгана своими расспросами, сказал:

– На сегодня хватит. Сегодня отдыхайте, а завтра – за дело. В батальоне Лебедева примете роту.

Лебедев очень скоро понял, какого умелого офицера ему подослали, и он, как лучшему, приказал Драгану занять вершину кургана. Сюда же Лебедев направил своего друга, политрука Солодкова.

Солодков в эти дни находился в самом возбужденном состоянии, и его нетрудно было понять – ведь его завод от высоты по прямой – не более двух километров, а до родного дома – рукой подать. Дом, собственно, давно разбит и сожжен, но это, однако, нисколько не меняло положения: полоска обожженной земли с неизъяснимой силой тянула его к себе, заставляла радостно замирать сердце при одной мысли о том, что час встречи с родным пепелищем близится. И с не меньшим волнением ему думалось о своей мартеновской печи. «Как она? Что с ней стало? Что от нее осталось? И осталось ли?»

– До темноты не более часа, Александр Григорьич, – говорил Лебедев. – Только затемно пойдешь в разведку.

Солодков, выслушав Лебедева, продолжал настаивать и уверять его в том, что с разведчиками ничего не случится, что высоту он знает так же хорошо, как свои пять пальцев; что на этой высоте в детстве он порвал не одну рубашку, за что не раз был «обласкан» папашей.

– Это хорошо, Александр Григорич, – сказал Лебедев. – А вылазку все-таки отложим дотемна. Получше проверь людей, которых возьмешь с собой.

– Об этом можешь не беспокоиться.

– С рассветом начнем штурм. Вот так, Александр Григорьич, – сказал Лебедев, давая понять, что разговор закончен и ему надо отправляться к себе в штаб.

Скоро Лебедеву позвонил Елин. Полковник с пристрастием допросил Лебедева, все ли у него готово к завершающей (так и сказал – «завершающей») атаке.

– Мой батальон свою задачу выполнит, товарищ полковник, – доложил комбат.

В том, что батальон выполнит свою боевую задачу, Лебедев нисколько не сомневался, но какой ценой – вот вопрос. На штурм пойдут лучшие люди батальона – так всегда бывает в подобных случаях. И кто-то из них никогда не вернется в свою семью, под кров своего очага. И тут он невольно вспомнил о Солодкове. «Неужели на пороге своего дома с ним…» Он оборвал свою мысль, нагнал морщины на лоб. «Надо попридержать его, – подумал Лебедев, – но как?»

Комбат позвонил Драгану, спросил его, где Солодков.

– Ушел в гости, – ответил командир роты.

– С кем ушел?

– С Кочетовым и с Кожушко, моим ординарцем. Кожушко надежный боец, товарищ комбат.

– Как только вернутся, позвоните.

У Кожушко всего было в избытке: силы, сноровки, бесстрашия. Он скучал без дела и не любил одиночества, и всегда возле него хороводились бойцы. И не было в том ничего удивительного, что между Солодковым и Кожушко завязалась дружба с первой же их встречи. Александр Григорьич, раскусив Кожушко, сказал ему однажды: «Быть тебе сталеваром». – «Огонь я люблю, – ответил Кожушко. – А обучишь?» – «Выведу в первый класс».

Солодков и его друзья вернулись близко к полуночи. Драган тотчас доложил Лебедеву, что люди из гостей вернулись с хорошим подарком.

– Иду, – ответил Лебедев. – Бегу.

Солодков из разведки привел гитлеровца.

На вид он был крайне убог и невзрачен, худой и посиневший от холода и голода и одет был по-скоморошьи, в тряпье-разноцветье. Ему дали Кружку горячего чаю, покормили и отогревшегося фельдфебеля доставили в штаб полка. Там он рассказал все, что знал о сложившейся обстановке в районе Мамаева кургана. Из его показаний выходило, что среди гитлеровцев царит дух обреченности и что на длительное сопротивление у них не хватит боеприпасов. Создавалась убежденность, что фельдфебель говорит правду.

Не брали под сомнение его показания и Солодков с Кочетовым. А Кожушко, например, оставшись с Драганом, уверял его, что немцев надо атаковать немедленно.

– Позамерзли они, Антон Кузьмич, и как притихшие кроты улезли в свои норы. Голыми руками возьмем. Я и лаз уже проделал в минном поле. Дай нам бойцов самых лучших и гранат вдосталь. Отряд поведет Солодков. Он выбрал дорогу-невидимку. Мы вперед, а ты за нами всю роту поведешь. Доложи батальонному.

– Прежде чем доложить, надо проверить, убедиться.

Кожушко обиделся:

– Ты мне не веришь, Антон Кузьмич. И Солодкову тоже? Горько это слышать от тебя… Разве я когда-нибудь тебя подводил?

Драган отправился к Лебедеву. Его доклад о разведанном очень заинтересовал комбата. Драган, будучи командиром-десантником, не раз и не два на учениях высаживался в ночное время в тылу условного врага и успешно справлялся с поставленной задачей. А опыт, нажитый в боях в районе вокзала, равный целой академии, подсказывал ему возможность внезапной атаки. Лебедев, выслушав Драгана, сказал, что шуметь на этот счет пока не следует, докладывать полковнику воздержимся, но действовать надо без промедления.

– Сейчас прикажу подослать к вам саперов. Кто их поведет?

– Солодков.

– Солодков? – переспросил Лебедев и на минуту задумался. – А надо ли его?

– Могу и я. Разрешите?

– Нет, вам нельзя. Вам надо готовить роту. От первых успехов вашей роты будет зависеть успех всего батальона. Пусть с саперами пойдет Солодков.

Ночь была тихая, морозная и снежная, особенно насугробило там, где остались обожженные кустарники. Саперов одели в белые полушубки и в теплые валенки. Прошло уже около двух часов с тех пор, как они ушли в серебристую муть, а от них не было никаких вестей. Драгана это очень тревожило, поскольку ему первому назначено прокладывать дорогу батальону. Да и Лебедев уже дважды звонил и спрашивал, как ему живется и почему он не спит. «У меня тоже бессонница. Иду к тебе на чашку кофе». – «Кофе нет. Есть добрая чарка». – «И это хорошо».

Во втором часу ночи вернулся Солодков. Он доложил, что все, что возможно, саперы сделали, и внезапность атаки, можно считать, обеспечена, если ее начать под рассвет.

– Дайте мне взвод бывалых бойцов, и я с фланга незаметно, потемну поведу их к западному бассейну.

– Отбирайте людей, – приказал Лебедев Драгану, – а я сейчас доложу полковнику.

Штаб утвердил измененный план наступления полка. Договорились, что артиллерийский огонь по противнику начнется на час позже, против ранее назначенного срока, а на участке батальона Лебедева его совсем не будет, если батальон, а потом и весь полк успешно поведет наступление. Скоро после этого в расположений батальона прибыл генерал Родимцев. Он на месте во всем разобрался и, кое-что уточнив, приказал пригласить к нему Солодкова. Генерал долго и внимательно разглядывал политрука, широкоплечего и коренастого, с очень живыми и веселыми глазами. Родимцеву в первую минуту показалось, что выбор, возможно, не очень удачен, и он, чтобы рассеять свои сомнения, не пожалел времени на беседу с Солодковым.

– Вы понимаете свою задачу? – спросил генерал. – Вы уверены…

– Уверен, товарищ гвардии… – не дав договорить генералу, твердо сказал Солодков.

– Не спешите. Доложите, как вы ее себе представляете…

Солодков, нисколько не смущаясь, неторопливо, обдуманно доложил, как он подведет свой взвод к немцам совершенно незаметно и бассейн займет так быстро, что гитлеровцы не успеют глазом моргнуть.

– А дальше?

– А дальше, товарищ гвардии генерал, все будет зависеть от вашей помощи.

– И какой вы ждете помощи? – Родимцеву уже нравился политрук, и он не против был перевести разговор на шутливый тон.

– Не знаю вашего плана и потому не могу войти в роль. – Солодков запнулся.

– В мою роль? – досказал Родимцев.

Солодков помедлил.

– Что же вы молчите? – торопил генерал.

Солодков, улыбнувшись своими зеленоватыми глазами, смело сказал:

– Суворов говорил: плохой тот солдат, который не думает о генеральских погонах.

– Немножко не так, но по смыслу верно. Одобряю, товарищ политрук. А насчет помощи не беспокойтесь. Будет помощь.

XX

Прошло совсем немного времени после того, как Родимцев покинул батальон Лебедева, и вдруг из штаба полка последовало приказание прислать в распоряжение Елина политрука Солодкова. Лебедев оторопел. Ему хотелось спросить, что это значит, и сказать, что вызов несвоевременный, но в армии это не принято. Он, медля с ответом, сдержанно и глухо прокашлялся. Из штаба нетерпеливо спросили: «Вы поняли?» – «Понял», – с явным огорчением промолвил Лебедев. Ему разъяснили: «Солодкова берем надолго». – «Понял вас».

Лебедев, приказав Солодкову отправиться в штаб полка, вызвал к себе Драгана и объяснил ему изменившуюся обстановку.

– Что вы на это скажете? – спросил он его.

– Сам поведу в атаку. Я уже проверил все подходы.

– Хорошо. Отправляйтесь к себе и перестраивайтесь.

Лебедевым овладело беспокойство. Ему подумалось, что в штабе дивизии, возможно, что-то переигрывают и он, комбат, не сможет перестроиться, если сверху последуют указания с запозданием. Неопределенность всегда мучительна, в особенности перед решающими событиями, а для него предстоящая атака исключительно значительна по ее замыслу.

Спустя немного времени позвонил комбат-два Жуков.

– Не спишь? – спросил он Лебедева.

– Спать будем в Берлине, а здесь не на что прилечь – все постели погорели.

– Собираюсь к тебе. Примешь?

Лебедев понял, что план наступления остается прежним, и ему стало легче. В ином случае Жукову незачем было бы навещать его в поздний час, незачем было бы уходить из батальона. Догадки Лебедева оказались верными. Жуков, молодой капитан, маленький, худощавый и чернявый, как цыган, да и живой, как цыган, по-приятельски поздоровавшись с Лебедевым, сказал, что прибыл на подмогу, что вслед за ним вот-вот подтянутся две усиленные роты.

– Давай, браток, прикинем и стыкуем наше дело.

Лебедев спросил, от кого непосредственно Жуков получил указания и какие именно. Лебедеву хотелось окончательно освободиться от сомнений насчет неожиданных перемен, чтобы мыслить и решать без оглядки. А сомнения путались в его голове, поскольку так внезапно и без всяких объяснений взяли у него Солодкова. «Зачем? Для какой цели?» Лебедев с минуты на минуту ждал от Солодкова звонка.

Но звонка не было и не могло быть, потому что у Солодкова на то не было времени. Пока он, озадаченный внезапным вызовом, шагал к штабу полка, он имел возможность пораскинуть умом. А как только переступил порог штабной землянки, уже не принадлежал самому себе. Не успел он по всей форме доложить, как начштаба капитан Смирнов приказал Солодкову немедленно отправиться в штаб дивизии. «Одна нога здесь, другая там», – пояснил капитан. «Понял вас, – ответил Солодков. – Аллюр три креста». – «Вот-вот. Вы дорогу на свой завод не забыли?»

Александр Григорьевич оторопел. Сложное чувство охватило его и перепутало все мысли, на мгновение перехватило дыхание. Полковник подписал какую-то бумажку и, вручая ее Солодкову, сказал: «Тут все сказано. Можете отправляться. И не опаздывайте». Солодков и без предупреждения понял, что ему надо спешить, ведь его направляют в дивизию, которая сражается в цехах родного завода. Может ли он опаздывать?

Он уже догадывался, на какую роль его метят, и, догадываясь, соображал, каким именно путем лучше всего выкурить гитлеровцев из мартеновского пролета, где они крепко засели. Его четырнадцатая, самая большегрузная печь, на которой он работал, была крайняя к Волге и находилась от берега в каких-нибудь двухстах метрах. Именно здесь, по его соображениям, удобнее всего было немцам закрепиться и удерживать в своих руках весь пролет.

В штабе дивизии Батюка его встретил главный инженер завода Севастьянов Павел Петрович. Это было так неожиданно для Солодкова, что он, позабыв доложить о своем прибытии по уставу, в замешательстве остановился у порожка блиндажа и, не сводя изумленного взгляда с инженера, не знал, как ему поступить. А Павел Петрович, улыбаясь своими темными глазами, живо поднялся и приветливо сказал:

– Не узнаешь, Александр Григорьич? – И двинулся ему навстречу.

– Павел Петрович, вы ли это? Вот неожиданность. Как же вы тут… по какому делу…

Они крепко обнялись и, дружески похлопав друг друга своими ручищами, вышли из блиндажа на воздух.

– Какая встреча, – все дивился Солодков. – Вот не думал и не гадал. Зачем вы здесь?

– Как зачем? А ты разве забыл, что я главный инженер? Завод будем принимать от военных. Примем и – за дело. Тебя временно назначу начальником первого мартеновского.

Солодков слушал Павла Петровича и не верил своим ушам.

– Ведь ползавода еще в чужих руках… И потом, я человек военный.

Павел Петрович разъяснил Солодкову, что есть указание правительства немедленно взяться за восстановление завода, что на завод уже вызываются из эвакуации нужные специалисты, что военная карьера Солодкова «закатилась» и что отныне его фронт – сталь.

– А если я не хочу переходить на сталь?

– Не выйдет, Александр Григорьич. Все уже решено и согласовано с высшим командованием. Пойми: нам нужны танки и самолеты – много танков и самолетов.

– Неловко мне, – раздумчиво промолвил Солодков. – От дела меня оторвали. Под утро я должен был уже быть на Мамаевом. Нечисто складывается дело-то. Без меня могут посечь роту.

– Чудно говоришь, Александр Григорьич. По-твоему выходит, что выбыл командир, и все враз пропало. Пропала рота, полк, дивизия, вся армия. Так не бывает.

– Все это, конечно, верно, но в данный час речь идет о конкретном случае.

И Солодков рассказал Павлу Петровичу, какой случай он имеет в виду и что он думал, когда его так скоропалительно отозвали из полка.

– Ведь я на крыльях мчался сюда. Отпусти меня, Павел Петрович, – взмолился Солодков. – Возьмем Мамаев, и я вернусь.

– Теперь уже поздно. Не успеешь к делу, Александр Григорьич.

– Успею, Павел Петрович. С первой минуты в марафонский тронусь.

– Успеть-то, быть может, и успеешь, но тебя там уже не ждут. Там все уже переиначено.

…За час до рассвета два комбата (Лебедев и Жуков) решили проведать роту Драгана, посмотреть, как она приготовилась, и помочь, если в этом будет необходимость. Перед каждым серьезным шагом всегда думается, что надо еще что-то сделать, еще что-то проверить, еще что-то предусмотреть.

Лебедев и Жуков едва ли отшагали полсотни шагов от батальонного командного пункта, как. над Мамаевым курганом взвилась ракета, осветившая склоны высоты, и Лебедеву показалось, что ярче всего высветился именно тот склон кургана, по которому он поведет в наступление свой батальон. За первой ракетой взвилась вторая и третья. «Неужели обнаружили Драгана?» – подумал Лебедев, лежа на снегу.

От Драгана пришел Кожушко. Он доложил, что бойцы Драгана затаились на исходной линии атаки и что враг не обнаружил их, а светит он с перепугу.

Войска генерала Рокоссовского коренным образом изменили обстановку в районе окраинных высот, за которыми в развалинах лежали металлургический и машиностроительный заводы. Подвижные части Рокоссовского, развивая успех, ранним утром, едва развеялась морозная дымка, двинулись с запада, из района Гумрака, в восточном направлении, с целью выхода к Волге в районе завода «Баррикады». Все это враз облегчало задачу дивизии Родимцева и в особенности полковника Елина, а батальона Лебедева тем более. С рассветом советская авиация усиленно бомбила и поднимала на воздух вражеские укрепленные узлы сопротивления, прокладывая путь танковой бригаде. Эту же полосу наступления вслед за авиацией перепахивала, не жалея снарядов, мощная артиллерия. Обозначенная огневым валом, полоса наступления проходила чуть севернее Мамаева кургана, и его, таким образом, как и намечалось, надлежало атаковать полкам Родимцева, но теперь для них это было уже полдела.

За ротой Драгана, успешно начавшей атаку, пошел весь батальон Лебедева, а следом Жукова. Удар с двух сторон перепутал противнику все карты, и он, заметавшись, не зная, куда и в какую сторону ему направить больше огня и людей, начал психовать, для него началась предсмертная агония.

Когда полки Родимцева частью своих сил уже одолевали высоту 102, передовая танковая бригада Донского фронта, посаженная на челябинские танки, стремительным рывком обошла Мамаев курган справа и, не задерживаясь, двинулась в район заводов. Армия Паулюса в тот январский день была рассечена и таким образом оказалась в двух котлах – южном и северном. Войска Донского фронта соединились с войсками Чуйкова.

Это было великое счастье. Бойцы Рокоссовского и Родимцева, приветствуя друг друга, бросались в объятия, целовались, а кое-кто ронял горячую слезу. Восторженно-победное «ура» гудело повсюду и разносилось далеко по Волге.

Солдаты на радостях отвинчивали свои фляжки и в честь победы вкруговую по глоточку высушивали малую посудинку.

В этот день счастье победы, как море, колыхалось в каждой солдатской груди.

* * *

Спустя пять дней после расчленения армии Паулюса южный котел был разгромлен войсками генерала Шумилова. Мотострелковая бригада под командованием полковника Бурмакова вышла на центральную площадь и обложила универмаг, где отсиживался Паулюс со своим штабом. Немцы, выбросив из подвала белые флаги, запросили переговоров. Они к этому давно уже были готовы, но все еще упрямились, выслуживались перед Гитлером. За несколько часов до сдачи в плен Паулюс послал Гитлеру поздравительную телеграмму по случаю десятилетия захвата власти фашистами. Гитлер, как бы в благодарность за преданность, немедленно передал по радио приказ о производстве Паулюса в генерал-фельдмаршалы. Уже будучи плененными, Паулюс, Шмидт и Адам, введенные в штаб армии Шумилова, вскинув руки, по-солдатски хором вскрикнули:

– Хайль Гитлер!

Это было смешно и по-скоморошьи глуповато.

Русские офицеры в недоумении переглянулись. Им все это показалось наигранным, и к тому же наигранным неумело, провинциально, по-актерски беспомощно. Паулюса, его адъютанта и Шмидта долго не задержали в штабе Шумилова, их в тот же день отправили к командующему Донским фронтом генералу Рокоссовскому.

Второго февраля сорок третьего года представитель Ставки Верховного Главнокомандования генерал Воронов и командующий войсками Донского фронта Рокоссовский донесли Верховному Главнокомандующему Вооруженными Силами Союза ССР Сталину о том, что войска Донского фронта закончили разгром окруженной сталинградской группировки противника. В тот же день Верховный Главнокомандующий объявил благодарность всем бойцам, командирам и политработникам Донского фронта за отличные боевые действия.

Полки дивизии отдыхали. Странно-непривычной казалась беспредельная тишина. Целых полгода повсюду сверкало и гремело, пылало и дымилось, и вдруг – безмолвие, покой, тишина. Бойцы уже отоспались, побрились и нахохливали чубы. Офицеры не находили себе настоящего дела, а мелкие заботы по своему подразделению казались слишком незначительными.

Григорий Лебедев вместе с командиром полка Елиным поехал в Среднюю Ахтубу. Туда съезжался весь старший начальствующий состав армии Чуйкова. Командарм, противник штампа в военном деле, решил на офицерском собрании разобраться во всех делах армии, накопленных за время битвы, принять на вооружение все хорошее, добытое в труднейших условиях обороны, и отбросить все плохое, не пригодное для будущего. Доброго было много, и офицеры ехали к командующему с приподнятым настроением. Сам командующий успел уже отдохнуть. Он сходил в баню, попарился дубовым веником (березового не нашлось), постригся и принарядился. Было заранее известно, что после военного совещания командующий угостит праздничным обедом. Чуйков, кроме того, по секрету предупредил командиров дивизий и полков, чтобы они приготовили для себя погоны.

– А какие, Василий Иванович? – спрашивали командиры.

– По заслугам, – хитро ответил Чуйков. – Что заслужили, то и готовьте.

Кто похитрее, в один карман клал погоны по своему теперешнему званию, в другой – на ступеньку выше. Офицеры спрашивали, будет ли кто на совещании из Ставки Главного Командования Советской Армии.

– Непременно будет, – заверил Чуйков.

По его доброму настроению легко было понять, что Ставка что-то приготовила для их армии. Из Ставки в Сталинград прибыл генерал-полковник Щаденко, герой гражданской войны, комиссар десятой армии, а ныне начальник кадров Советской Армии. Приехал с личными наказами Верховного Главнокомандующего, о которых он до поры до времени обязан был молчать. Чуйков, в свежем, хорошо отутюженном мундире, без генеральских знаков, но с петельками на плечах для погон, веселым шагом вошел к офицерам. Командиры, как один, дружно поднялись.

– Садитесь, товарищи, – приветливо произнес Чуйков.

Командующий коротким взглядом окинул офицеров. Обычно он видел своих людей в опаленных шинелях, продранных на локтях, в сапогах с облупившимися носами, а тут иная картина.

– Не узнаю, – тихо промолвил Василий Иванович. – Честно говорю, не узнаю. – Задержал озорной взгляд на Родимцеве. – Александр Ильич, вы ли это? – Родимцев быстро оглядел свой мундир. – Не в этом дело, Александр Ильич. – Чуйков внимательно разглядывал коротко подстриженный чуб Родимцева. Тот, догадавшись, в чем дело, в некотором смущении сказал:

– Вынужденная операция, Василий Иванович. Вынужденная.

– Я понимаю вас. Глубоким тылом запахло.

– Не в том дело, Василий Иванович. Ни мыло, ни щелок не брали. Зашлаковался чуб. Пришлось скосить.

Совещание началось в свободной и непринужденной обстановке. Командующий, тряхнув плечами, стал строже. Он, минутку помолчав, вскинул голову и заговорил с легким волнением:

– Вы помните, конечно, листовку, сброшенную на позиции армии, в которой немецкое командование материло нас, офицеров (он не сказал, что ругали только его, Чуйкова), хулило и хаяло за то, что мы разрушили все правила ведения войны, разломали принципы, на которых построены боевые уставы всех армий. Да, наши офицеры и солдаты кое-что внесли новое в военную науку. В Сталинграде в нашей армии появились штурмовые группы. О них вам нечего рассказывать. Вы их сами создавали. Это наше оружие, и оно нам пригодится в будущих сражениях. – Передохнул. Обвел офицеров добрым взглядом. – А главное наше завоевание – это творчество офицеров и бойцов, их высокий моральный дух. Наши люди непрерывно развивали военную мысль, смекалку. Иначе говоря, мы были противниками заштампованных военных канонов. И за это нас (и в первую очередь меня) отпевало немецкое командование, не признавало нас тактиками и стратегами. Но мы по опыту знаем, если враг ругает, значит, мы не худо дело ведем. – Чуйков немного насупил брови, опустил глаза и, несколько помолчав, заговорил о некоторых промахах и ошибках командиров дивизий, полков и даже батальонов.

Лебедев насторожился. Он тотчас подумал: «Быть может, и обо мне что-то скажет!» Нет, о его батальоне ничего не было сказано, ни плохого, ни хорошего, и это его радовало. «Не ругают, значит, хвалят». Чуйков, закончив разбор боевых действий, горячо поблагодарил офицеров за умелые действия.

После командующего взял слово генерал-полковник Щаденко. Высокий и худощавый пожилой генерал, с очень живыми и энергичными глазами, говорил немного. Он от имени Верховного Главнокомандующего горячо поздравил офицеров армии с победой. Человек глубоких и непосредственных эмоций, чуждый дипломатических недомолвок, он восторженно отметил ценный опыт армии, приобретенный в битве под Сталинградом, сказав при этом, что этот опыт станет достоянием всей Советской Армии. Потом Щаденко объявил о наградах, а в заключение сказал:

– Товарищи офицеры, по боевому опыту ваша армия стала гвардейской, и она, заверяю вас, получит это звание. – Возникло веселое возбуждение. Щаденко, несколько помедлив, более энергично сказал: – У меня есть поручение товарища Сталина: от его имени, за него расцеловать Василия Ивановича, выдающегося командарма. – Щаденко подошел к Чуйкову, обнял и по русскому обычаю трижды поцеловал его.

Чуйков не был готов к такому сюрпризу, и он, растерявшись, промолчал, не нашел нужных слов.

Щаденко продолжал:

– Есть у меня и еще одно поручение товарища Сталина. – Генерал-полковник с хитроватой ухмылкой оглянулся на дверь. – Плотно закрыта? – спросил он. Подполковник Акимов, сидевший ближе всех к двери, кинулся прикрыть ее поплотнее. Щаденко рассмеялся. – Не надо, – сказал он с хорошей улыбкой. – Дверь промолчит, а вот люди… – Сделал многозначительную паузу и так же многозначительно поглядел долгим взглядом на притихших офицеров. – Поручение особое, – с подчеркнутой важностью произнес генерал. – Ваша армия, товарищи офицеры, первой войдет в Берлин. Так сказал товарищ Сталин.

Офицеры шумными аплодисментами покрыли эти слова. Василий Иванович не призвал командиров к порядку, не хотел портить хороших фронтовых минут, и никто не усомнился в верности обещанного Сталиным; и все приняли это как самую высокую награду за их солдатский труд и подвиг. Наконец Чуйков постучал по графину цветным карандашом, и в комнате наступила тишина. Василий Иванович торжественно сказал:

– Прошу товарищей офицеров надеть погоны.

В комнате стало шумно и гулко. Все враз весело заговорили, послышался заливистый смех; офицеры шутили, перекидывались острыми словечками, сам Василий Иванович с хитроватой усмешкой наблюдал за подполковником Батюком, комдивом 138-й.

– Вы почему не выполняете моего приказания? – шутил Чуйков.

– Погон не имею, Василий Иванович. Не разгадал я вашей военной хитрости.

Чуйков рассмеялся.

– Нехорошо, нехорошо заставлять командующего думать за всех. Ладно, выручу я вас из беды. – Чуйков вынул из кармана генеральские погоны и с подчеркнутой важностью вручил их своему любимому комдиву. – Спасибо вам, генерал. Большое солдатское спасибо. – Чуйков крепко пожал руку комдиву и, вернувшись на свой «командный пункт», громко сказал – А теперь, товарищи офицеры, прошу к столу. Всего, что будет подано, не жалеть и штурмовать самым решительным образом, не оглядываясь на командные высоты.