Текст книги "Дорогой отцов (Роман)"

Автор книги: Михаил Лобачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Шутить изволишь, Николай Сергеевич?

– Нисколько. Я говорю совершенно серьезно.

– Николай Сергеевич, не серди меня. Я фашисту руку подам? Другом стану?..

– Почему фашисту? Не вся же немецкая армия из фашистов. Не весь же немецкий народ продался Гитлеру.

– Оставим этот разговор, Николай Сергеевич. Оставим. Ты меня раздражаешь. У меня сегодня и так нервы не в порядке. Я могу нагрубить. Не пришло время об этом говорить.

– Согласен, что рано заговорил, но я ведь Америки не открываю. Все это уже сказано, и не кем-нибудь, а товарищем Сталиным. Вспомни-ка, что он говорил о Гитлере. Гитлеры, говорит, приходят и уходят, а народ остается.

– Но я не хочу сейчас об этом думать. Столько зла, столько жертв, и вдруг – друзья. Нет, нет. Потом. Потом. Не теперь. Сейчас воевать, воевать и воевать. Оставим этот разговор до другого раза.

– Боишься сдаться?

– Нет. Боюсь, как бы порох не отсырел, а нам, солдатам, стрелять положено. Стрелять!

– А думать положено?

– Думаю. Голова трещит от всяких дум. И думы, признаюсь тебе, иногда мешают по-настоящему воевать. Глупости делаю. Почему, думаешь, артиллеристы не обстреляли трехэтажный дом на Солнечной улице? Я не указал артиллеристам этот ориентир. Пожалел. Строил этот дом. Своими руками. Думал отбить этот дом без артиллерии, а после войны восстановить. Ведь я тайком уже ползал туда и точно установил, что восстановить его можно. Смешно?

– Нисколько, но ты убил меня своим признанием. Я просто слепец. Гляжу и не вижу, что вокруг меня творится.

– Однажды Флоринский подумал, что я контужен. Он меня спрашивает, а я молчу, вернее сказать, не слышу. Все думаю. Подсчитываю, сколько потребуется кирпича, леса, железа на восстановление Сталинграда. Не веришь?

– Для тебя это вполне нормально.

– Мне, дорогой Николай Сергеевич, здесь дорога каждая тропка, каждая уличка, дорог каждый дом. И ничего этого не стало. Вот! А ты мне говоришь, «руку подашь… другом станешь…»

– И все-таки подашь. Не теперь, конечно. А в свое время.

Лебедев не стал больше возражать Васильеву, он просто вышел из блиндажа.

XII

Спустя два дня после того, как Иван Егорыч доставил груз по назначению, Анна Павловна пошла в колхоз к Машеньке. Хотелось поскорее увидеть дочку. Ей советовали подождать утра и поискать попутной. Армейские сапоги набили ей мозоли, солдатская сумка резала плечи. Заночевала в заброшенной кошаре, а на другой день подходила к хутору.

Над хутором – ни облачка. На улице редко-редко кого встретишь. Во многих хатах окна закрыты ставнями. На крыльце новой хаты, с небольшим палисадник-ом, сидела Василиса, мать Кладовой. Она вязала чулок.

– Тишина-то какая, – говорила Василиса, перебирая спицы. – Никого нет. Все в степь уехали. И когда ему конец придет, антихристу?

К Василисе подошел Трофимыч, колхозный кузнец. Он поздоровался и спросил, дома ли «председательша».

– Ушла, а куда – не скажу. Ты по какому делу, Трофимыч?

– Лемеха просили отбить, а где они – спросить некого.

– И тебя заставляют?

– Я по доброй воле стучу. Меня никто не неволит.

Трофимыч ушел.

Из комнаты на крыльцо в ситцевом коричневом платьице вышла Машенька. Светлые волосы у нее заплетены в косички.

– Бабушка, я пол подмела. Чистенько стало, – сказала она звонко.

– Да кто же тебя, милая, просил? – дивилась Василиса.

– Я, бабушка, всегда маме помогала. Я и шить, и гладить умею. У меня маленький утюжок был. Бабушка, война скоро кончится?

– Вот как наши с силами соберутся, так и прикончат антихриста.

– А ты, бабушка, антихриста видала? Он страшнее фашистов?

– Антихрист, Машенька, и есть фашист-враг.

– A-а… знаю. Он, бабушка, на окопы бомбы спускает. Маленьких убивает. Ты, бабушка, фашистов видала?

– И не хочу глядеть на них, на мерзавцев. И не приведи господи на старости лет глаза поганить.

– Бабушка, папа приедет, я тебя с собой возьму. В Сталинграде будем жить. Я полы буду мыть, белье стирать. А какое там, бабушка, мороженое бывает! Я тебе полный стакан куплю. Поедешь, бабушка?

– Поеду, Машенька. Поеду, ласкуша моя.

Машенька смолкла. Потом испуганно закричала:

– Бабушка, самолет летит.

Василиса прислушалась.

– Нет, Машенька. Это тебе показалось. Это трактор где-то тарахтит. Здесь самолеты не летают. Фашистам у нас делать нечего. У нас степь. Глухомань.

Василиса положила чулок на колени. Машенька подсела к бабушке. Гул самолета становился все ближе и ближе. Василиса хотела встать и побоялась. Самолет отвернул в сторону, и гул скоро стих.

– Пролетел нечистый, – перекрестилась Василиса. – Что это я так… Может быть, это наши? Ну, ничего – наш не огневается.

Машенька, успокоившись, спросила:

– Не фашистский, бабушка?

– Нет, Машенька. Не бойся, милая.

Машенька убежала к подружкам. Над хутором опять послышался гул самолета.

– Машенька! Ма-шень-ка-а-а! – заволновалась Василиса. – Куда она забежала? – Гул самолета приближался. – Машенька! Машень-ка-а-а!

Василиса, согнувшись, спряталась за крыльцо. Издалека кричала Машенька:

– Бабушка! Бабушка-а-а!

Василиса вскочила и побежала к девочке.

– Машенька! Я здесь! Я здесь!

Раздался взрыв. Василиса от страха упала. Самолет прострочил из пулемета и улетел. На улице послышались крики:

– Убил!.. Убил!..

Василиса поднялась и, озираясь, потрусила искать девочку. Ей навстречу шла Настасья Семеновна. У нее на руках была Машенька. Она унесла девочку в избу. Скоро подали лошадей и Машеньку повезли в больницу.

Василиса села на крыльцо и заплакала. Убитая горем, она не заметила, как к ней подошла усталая Анна Павловна. Она тихо поздоровалась с Василисой. Та от неожиданности вздрогнула и, резко подняв голову, удивленно посмотрела на незнакомку.

– Мне нужно Настасью Семеновну, – сказала Анна Павловна.

– Ее нет, – ответила Василиса. – Уехала она. Горе у нас. Ты откуда, милая? Чего тебе надобно? Ехать, что ли, куда? – участливо расспрашивала Василиса. – Может, не очень к спеху? Послезавтра в район подвода пойдет с колхозными подарками для бойцов. На ней и уедешь.

Анна Павловна взглянула на дверь, положила руку на грудь, подошла к окну и заглянула в избу.

– Горе у нас, родная. Самолет летал. Бомбу сбросил.

Анна Павловна в страшном волнении ближе подошла к Василисе.

– Кого-нибудь убил, бабушка? Не молчите. – Анна Павловна взяла Василису за руку, умоляюще посмотрела ей в глаза. – Бабушка, милая, что с девочкой?

Василиса перекрестилась.

– Господи… пресвятая богородица. – Василиса испугалась. – Она, воскресла из мертвых. – Василиса, оглянувшись на дверь, закричала: – Михайло!.. Михайло! – грузно опустилась на ступеньку крылечка. – Михайло!..

Из хаты вышел белый, как лунь, старик.

– Ты чего?

Василиса показала на Анну Павловну:

– Мать… Машенькина мать…

Анна Павловна поднялась на крыльцо, подошла к старику.

– Скажите: жива?

Михайло, не подымая глаз, скорбно ответил:

– Была жива…

Анна Павловна, чтобы не упасть, прислонилась к косяку двери, рукой прикрыла глаза.

* * *

Настасья Семеновна умоляла врача Востокову:

– Клавдия Ивановна, будь матерью родной. Я тебя отблагодарю, ничего не пожалею, только отними ее от смерти. Отними, родная. Ведь девочка-то какая! И обстоятельства-то какие! Кончится война, отец вернется с фронта, придет за ней. Как я буду держать ответ?

Клавдия Ивановна встала с дивана и, полураскрыв дверь, позвала медсестру:

– Лиза, принесите бинты и вату.

Распорядившись, прошла за ширму к Машеньке. Туда же Лиза принесла вату, бинты и какие-то банки, Из-за ширмы до Настасьи Семеновны донеслось:

– Осторожно, Лиза. Руку перебинтуйте. Повязку на глаза потом.

Настасья Семеновна вскочила с дивана, подошла к ширме и заглянула за нее. Увидев Машеньку, она, испугавшись, закрыла лицо руками и зашептала:

– Если бы кто видел. Если бы кто видел. Вся-то она забинтована. Что это такое? На что это похоже?

К Настасье Семеновне вышла Востокова.

– Ну что, Клавдия Ивановна, что? – спрашивала Кладова.

– Не будем отчаиваться.

Из-за ширмы послышался взволнованный голос Лизы:

– Клавдия Ивановна… Пульс…

– Вам нельзя волноваться, Лиза, – упрекнула Клавдия Ивановна сестру. – Дайте шприц.

Настасья Семеновна, чтобы ничего не видеть и не слышать, вышла, но скоро вновь вернулась. Она испуганно проговорила:

– Клавдия Ивановна…

– Что такое? – недовольно спросила врач. – В чем дело, Настасья Семеновна?

– Клавдия Ивановна, мать… Мать пришла… Машенькина…

XIII

Уже третий день живет у Востоковой Анна Павловна. Вот она вышла из-за ширмы, остановилась посредине комнаты. По ее щекам текут слезы. Выражение лица, походка, движения говорят о безвыходном горе. Она медленно села, положила голову на стол. Тело мелко вздрагивало от неслышных всхлипов. Анна Павловна подняла голову, осмотрелась вокруг, вяло поправила волосы. Глаза все чего-то искали и не находили. Потом ее голова снова упала на стол. Она тяжело вздохнула и, резко вздрогнув, встала и без прежней вялости, как будто с последним вздохом она перемогла тяжесть, твердым шагом подошла к ширме.

– Четвертые сутки на исходе. И все нет сознания, – удрученно проговорила Анна Павловна. – Как хочу слышать ее голос… Как хочу. Только бы одно слово… только одно. Услышу ли? – Прошла по комнате, села у стола и задумалась. – И кто бы мог подумать? И за что? Люди добрые, за что я наказана? За что? – Поднялась и направилась за ширму. Слышно было, как она упала на колени. – Машенька, к тебе… К тебе пришла твоя мама… Прошу тебя: очнись! Очнись, Машенька. Очнись, милая. Я хочу… Я хочу… Машенька…

Анна Павловна зарыдала. В двери показалась Клавдия Ивановна. Ей хотелось подойти к Анне Павловне, успокоить ее, но она осталась у двери.

– Машенька, ты слышишь меня?

У Клавдии Ивановны выступили слезы на глазах.

– Машенька, я должна уйти. Прощай, Машенька… Прощай, милая.

Беззвучно плакала Клавдия Ивановна. Послышались шаги Анны Павловны. Она вышла бледная, измученная, села на стул и уставилась невидящим взором в пустоту. К Анне Павловне подошла Клавдия Ивановна. Она положила ей руку на плечо и ласково заговорила:

– Подождите уезжать. Останьтесь.

– Не могу, Клавдия Ивановна.

– Но почему? Неужели начальник госпиталя не поймет вас?

– Что вы!

– В таком случае я не вижу причины спешки. Останьтесь. Я прошу вас.

– Я вернусь, скоро вернусь.

Востокова вопросительно посмотрела на Лебедеву: «Верно ли она говорит?»

– Вернусь через два дня. Совсем вернусь. Что вы мне скажите? Только полуправды не говорите. Не бойтесь, самое страшное уже прошло.

Клавдия Ивановна молчала.

– Я знаю, я догадываюсь, о чем вы думаете. Я не об этом вас спрашиваю. Я одно хочу знать: жить будет?

– Жить?

– Да, жить? – Жить… Жить, пожалуй, будет.

Анна Павловна обняла Клавдию Ивановну.

– Ну, вот и все, – благодарно произнесла Анна Павловна. – Ни о чем вас не прошу, Клавдия Ивановна. Вы замечательная женщина, и просить – значит обидеть вас.

Быстро ушла к двери, остановилась у порога. Постояла в раздумье и, резко повернувшись к Востоковой, с горечью сказала:

– Для Машеньки я давно умерла. Мне тяжело это говорить. Я прошу вас, помолчите обо мне, не говорите Машеньке, что я была.

– Что ты, что ты, – испугалась Клавдия Ивановна.

– Да, да, не говорите. Так будет лучше для нее.

Анна Павловна вышла. Клавдия Ивановна грузно опустилась на диван.

– Ушла, – с жалобным упреком проговорила она. – Ушла, а вернется ли?

Раскрылась дверь. На пороге неожиданно показалась Анна Павловна.

– Я не могу уйти. Клавдия Ивановна, не судите меня. Я не могу!

* * *

Солдаты, командиры и политработники Сталинградского фронта писали Сталину:

«Мы пишем вам в разгар великого сражения, под гром несмолкаемой канонады, вой самолетов, в зареве пожарищ на крутом берегу великой русской реки Волги, пишем, чтобы сказать вам и через вас всему советскому народу, что дух наш бодр, как никогда, воля тверда, руки наши не устали разить врага…

…Перед лицом наших отцов, поседевших героев Царицынской обороны, перед полками товарищей других фронтов, перед нашими боевыми знаменами, перед всей Советской страной мы клянемся, что не посрамим славы русского оружия, будем биться до последней возможности».

Письмо читали в развалинах, на переправах, в траншеях, в блиндажах. Читали в окопах, в открытой степи, держа в одной руке автомат, в другой – письмо. Читали взводы, роты, полки, дивизии, вся армия. Читали под грохот разрывов, под свист пуль.

– Я клянусь! – произносили тысячи бойцов и ставили свои подписи.

Подписывали и шли в бой, не знающий пощады врагу, сходились лицом к лицу с нелюдями и бились до последней капли крови.

– Я клянусь!

И клятва крепила боевую дружбу солдат народа-созидателя, народа-миролюбца.

В батальоне Лебедева к пулеметчикам пришел комиссар с Павлом Васильевичем. Дубков слушал письмо в строгом молчании, и, когда ему первому предложили подписать письмо, он, благодарно взглянув на комиссара, трогательно произнес:

– Спасибо, товарищ комиссар, – и подошел к столу.

Политрук роты подал ему письмо и ручку. Листок задрожал в его сухих старческих руках. Помедлив, он, опустившись на одно колено, с волнением заговорил:

– Клянусь всей моей прожитой жизнью. Клянусь седой головой. Не подведут наши дети, наши внуки свой народ, своих отцов и дедов. Устоят они против врага. Сомнут, размечут его и прославят и Волгу, и Сталинград, и всю нашу землю!

Павел Васильевич смахнул рукой слезу и старательно вывел свою подпись. За ним гвардейцы поставили свои.

XIV

Лебедев поднялся к часовому, поставленному в секрет на лестничной площадке второго этажа разбитого дома, обороняемого первой ротой. Гвардеец шепотом доложил, что гитлеровцы что-то готовят. Громыхнуло железо во вражеской стороне. Лебедев прислушался.

– Наблюдайте, – приказал он часовому и ушел.

За комбатом скоро прибежал связной.

– Шумят, товарищ комбат.

Лебедев поднялся на площадку. Он слушал и ничего не мог уловить. А гвардеец шептал:

– Слышите?

Лебедев наконец услышал неясные звуки. Потом опять все пропало. Комбат начал сомневаться: «Не игра ли это воображения?» Он спросил бойца:

– Вы что-нибудь слышите?

– Сейчас ничего, товарищ комбат.

Лебедев спустился в блиндаж, поднял бойцов и снова вернулся наверх.

– Ну что? – спросил он часового.

– Тихо.

И вдруг тишину разорвал неистовый девичий крик:

– Стреляйте, товарищи! Стреляйте!

Лебедева сразил этот голос. Он сбежал в блиндаж и закричал до звона в ушах:

– Не стрелять! Не стрелять! Кто стрелял?

– Никто, товарищ комбат. Это – немцы. Лебедев выбежал из блиндажа. Он ничего не понимал: никто не стрелял, никто не кричал, и только временами ветер шумел в расщелинах. «Было ли все это? Было, было». Он решительно подошел к проему окна. Солдат схватил его за плечи, отодвинул в сторону.

– Убьют, товарищ комбат. Что с вами?

– Ничего. Доложите.

– Атаковать хотели, да не вышло. Девушка сорвала атаку, товарищ комбат. Гитлеровцы, должно, пристрелили ее.

Никого не слушая, Лебедев вылез из окопа. Уже на первых метрах комбат порезал себе руку о кусочек битого стекла, но не заметил этого, не почувствовал ни боли, ни крови. Он полз быстро. Ему думалось, что девушка не убита, а только тяжело ранена– он хотел того. «Торопись, – подгонял себя Лебедев. – Она еще жива. Ты можешь ее спасти». Вот и девушка. Лебедев берет ее руку. Рука теплая. Приложился головой к груди, прислушался: сердце будто живо, будто тихо-тихо бьется. «Скорей выноси!»

И вынес… Вынес бездыханное тело родной сестры.

* * *

Лену пытали в гестапо.

– Кто ты? – спрашивали враги.

Лена разбитым ртом отвечала:

– Я – русская!

Офицер ударил девушку плетью. Больно, нестерпимо больно было ей, но она молчала.

– Какой дивизии?

– Тысяча первой.

Офицер еще раз ударил Лену.

– Кто командир контрразведки? – орал он, стуча пистолетом по столу.

Лена молчала. Все плыло перед ее глазами, она упала. Ее облили холодной водой. И снова допрашивали:

– Кто командир контрразведки?

Собрав остаток сил, Лена с ненавистью сказала:

– Гад, пойми: я – сталинградка!

Ее опять били и вновь допрашивали:

– Сведения передавала?.. Кому?.. Каким путем?

Молчание…

И вновь били, а потом снесли в подвал. Очнувшись, она не могла определить ни дня, ни часа, в подвале было темно, пахло плесенью, гнилой рогожей. Лена лежала на заплесневелых горбылях маленького дровяника, похожего на одиночную камеру. В голове стоял шум и звон; тело казалось чужим, налитое свинцовой тяжестью. Нестерпимо хотелось пить. Только бы один стакан холодной воды! Пусть не стакан, а всего несколько глотков. Наконец, пусть несколько капель, лишь бы смочить язык. Из ее груди вырвался стон.

– Пить… Пить…

В глубине подвала послышались неторопливые шаги, тяжелые, с металлическим стуком. «Ах, это все они же», – подумала Лена. Шаги стихли у самого входа в дровяничек.

– Дайте воды! – крикнула Лена. – Воды!

Часовой ударил в дощатую дверь прикладом автомата.

– Сильнее! – крикнула Лена. – Еще сильней!

Дощатую стену прошила автоматная очередь. Крошки кирпича, выщербленные свинцом, посыпались на девушку. Лена закрыла глаза. В эту минуту она не испытывала ни малейшего страха, напротив, ею овладело удивительное спокойствие и ей доставляло удовольствие злить часового. И трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы Лена не услышала самого дорогого, самого обжигающего слова:

– Товарищ!

Голос был молодой, по-юношески свежий.

– Береги силы! – кричал неизвестный – Кто ты?

– Сталинградка.

– Фамилия?

– Я вам все сказала.

– Понимаю. Молчу.

Теперь туда, к юноше, зашагал часовой. Скоро и там от стука затрещала такая же дощатая дверь другого дровяничка. Юноша замолчал. Лена упрекнула себя: «В самом деле, зачем я сцепилась с этим животным? А как хочется пить!» Перед ней встала Волга. Сбежать бы теперь с горы на песчаный берег, припасть бы к воде и пить, пить без конца. Нахлынули воспоминания: мягко скользят коньки по зеленоватому льду Волги, а летом – стартовые заплывы. Все это было, было. А лодочные прогулки с Сергеем? «Ох, Сереженька… Милый мой… Где ты?.. Жив ли ты? Неужели не увижу тебя?» Лена заплакала. Ее услыхал арестованный.

– Крепись, товарищ! – крикнул он.

Лена вздрогнула.

– Крепись! – громче повторил тот же голос.

«Что это? Быть может, ослышалась? Как похож голос». Лена хотела крикнуть: «Петя, это ты?» Нет, она не могла, не имела права этого делать. «Да и он ли это?» Петька не мог оказаться в Сталинграде, ему не поручалось, насколько ей известно, что-либо делать в городе. Лена содрогнулась, вспомнив, как ее неожиданно задержали. Она переходила линию фронта, до своих оставалась всего сотня метров. Сотня метров! И на этих метрах ее схватили, притащили в гестапо, где бьют и пытают. Скоро опять поведут. Да, вот уже слышатся тяжелые шаги гестаповцев. Лена начинает потихоньку вставать. Невыносимая боль пронизывает ее тело. Все болит, раскалывается голова, но надо терпеть. Лена кусает губы, опирается руками о стенку сарайчика, начинает переступать с ноги на ногу. Тело, точно огнем, прожигает боль. Из глаз текут слезы. Она смахивает их рукой и продолжает шагать. Загремел засов, раскрылась дверь. К удивлению гестаповца, арестованная стояла у двери и, не ожидая приказания, вышла в темный коридор и зашагала в комнату пыток. Там ее ожидал все тот же офицер. Он молчал.

– Пауль! – крикнул офицер. – Воды!

Скрипнула дверь. В комнату вошли двое. Лена оглянулась. Толстый гестаповец ввел Петьку Демина. У Лены от удивления расширились зрачки, остановился взгляд.

– Что теперь скажешь? – спросил офицер Лену, показывая на Петьку.

Лена не ответила. Она смотрела в пустоту и, казалось, думала о чем-то совершенно постороннем.

– Знаешь этого… этого?..

Лена медленно повела голову, взглянула на Петьку дружелюбным, немножко сожалеющим взглядом. «Зачем, мол, ты попался? Как, мол, жаль мне тебя». Петька, поняв девушку, улыбнулся ей своими любящими глазами. «С тобой, мол, мне теперь совсем не страшно», – говорили его веселые глаза. Лена медленным движением руки поправила волосы.

– Я не знаю этого юношу, – твердо сказала Лена. – Я никогда с ним не встречалась.

Офицер встал, близко подошел к девушке и грубо, ни слова не говоря, взял ее за подбородок и запрокинул ей голову.

Потом размахнулся и ударил Лену. Петька, не помня себя от ярости, бросился на офицера, сшиб его с ног и обеими руками вцепился ему в горло. На помощь к офицеру подбежал Пауль. Он схватил Петьку за ноги. Но и тогда Петька не отпускал хрипящего офицера. Гестаповец выхватил пистолет и рукояткой ударил Петьку в висок. Брызнула кровь. Петька свалился на грудь офицера.

Лена упала. Она не помнила, как опять очутилась в дровянике, не помнила, как долго лежала без сознания, не помнила, что стало с Петькой. «Зачем он заступился за меня, зачем?» Лена думала, что, не случись этого, он, возможно, сумел бы вырваться из гестаповского застенка. Она не знала, что Петька был пойман с поличным, захвачен во время налета на квартиру немецкого полковника.

Лена, желая проверить, здесь ли Петька, в своем ли дровяничке, громко кашлянула. «А что, если крикнуть?»

– Петя, – негромко позвала Лена. Молчание. – Петя! – громче крикнула она. И опять молчок.

Послышались тяжелые, неторопливые, размеренные шаги.

– За мной, – прошептала Лена.

Шаги приближались. Гестаповец подошел к двери и остановился. Слетела с пробоя накладка, открылась дверь. Лена вышла из своей затхлой темницы. Теперь допрос вел другой офицер, одутловатый, с сонливыми глазами в сивых ресницах. Лет ему было не менее пятидесяти.

– Не буду отвечать, – решительно заявила Лена. – Дайте мне воды.

На офицера это не произвело никакого впечатления.

– Отвечать не буду, – повторила Лена, и гестаповец почувствовал в осипшем голосе непокорную силу.

Офицер дал знак часовому. Тот вышел и скоро вернулся со стаканом воды. Лена взяла стакан и, подняв его дрожащей рукой на высоту глаз, посмотрела воду на свет. Вода была чистой, на ощупь тепловатой. Рука все дрожала. Со стороны можно было подумать, Лена решала: «Пить или не пить? Принимать или не принимать „милость“ врага?» Она поднесла стакан к сухим губам и с жадностью отпила один глоток. Стакан затрясся в ее руках, крупные капли выплеснулись и, ударяясь о половицы, разлетелись. Соленая вода, попав в трещины губ, вызвала жгучую боль. Слеза проложила по худой щеке извилистую стежку. Глаза лихорадочно заблестели. Лена посмотрела на эсэсовца с такой жгучей ненавистью, что у того рука, игравшая портсигаром, вздрогнула и невольно потянулась к пистолету. А Лена, точно поняв это движение, подалась вперед. Ей хотелось бросить стакан с горько-соленой водой в лицо гитлеровцу, плеснуть прямо в глаза. Офицер встал.

– Застрелю! – крикнул он.

– Стреляй! – Лена бросила стакан. Стекло, ударившись о каменную стенку, зазвенело осколками, а соленые брызги, разлетаясь, упали на мундир гестаповца. – Стреляй! – держась обеими руками за грудь, говорила Лена. – Стреляй! – звенел ее голос.

Неожиданно раздался взрыв и здание зашаталось. За первым взрывом послышался второй.

– Это наши, – с радостью произнесла Лена и, повернувшись к офицеру, выкрикнула: – Слышите? Это наши! На-ши!..

– Увести! – бросил офицер и поспешно вышел из комнаты.

Лена шла в сарайчик, прислушиваясь к разрывам. Артиллерийский обстрел продолжался долго, и она, ликуя, считала разрывы. Но вот грохот оборвался, смолк, и за Леной опять пришли, «Теперь, наверное, все – конец», – подумала она. Офицер сидел на том же месте. На столе стояли графин и два стакана. Немного поодаль от графина, на газете, лежал хлеб, нарезанный тонкими ломтиками. Начался допрос.

– В Нижне-Чирской была?

– Была. И узнала, в какую яму гестаповцы живыми закопали детей детского дома.

– Ложь!

– С куклами, с игрушками закопали. Знаю фамилию гестаповского офицера, который…

– Замолчи. – Щетинистые брови на выпуклом лбу шевелились, глаза сузились и впились в девушку.

– Где у русских военные склады?

– Там, где им положено быть.

– А в городе у Чуйкова есть?.. На плане можешь показать?

Офицер налил стакан воды и медленно-медленно выпил. Потом налил другой стакан, поставил его на край стола.

– Пей, – предложил он.

Лена не отозвалась. У нее мелькнула надежда увидеть город, услышать голоса своих людей, еще раз взглянуть на солнце. Решение принято. Пусть все, о чем она думала, не сбудется, пусть! Но она еще раз пройдет по родной земле, вдохнет глоток свежего воздуха и умрет так, как умереть положено. Она сделала вид, что колеблется в своем решении. Тогда офицер сам подал стакан воды. Лена взяла его, но пить не стала, а подержав в руке, поставила на подоконник. Эсэсовец крикливо приказал:

– Пей!

Лена решительно взяла стакан и до дна выпила его. Затем, не спрашивая позволения, подошла к столу и налила еще стакан. И эту воду выпила. Ей стало легче.

– На плане не сумею объяснить, где склады, – хитрила она. – Могу показать на местности.

И Лена в предрассветный час вывела гитлеровцев на огонь батальона своего брата, о котором она ничего не знала. Это она во весь голос крикнула: «Стреляйте, товарищи! Стреляйте!»

…На груди у Лены нашли записочку: «Я очень люблю жизнь и очень хочу жить. Ну, а если умру, значит, иначе не могла поступить». Долго стоял над трупом Лебедев, вглядываясь в родные черты. Потом взял сестру на руки и понес ее. Он шел с высоко поднятой головой и не замечал, как обнажались головы бойцов при встрече с ним. Прошел одну траншею, свернул во вторую. И казалось, спустится на берег, смело ступит в ледяную воду, перешагнет Волгу и пойдет дальше, пойдет по всему свету, чтобы сказать всему миру: «Смотрите на нее. Смотрите и помните: она умерла, как солдат, как воин самой справедливой армии, умерла, защищая Родину и мир на земле».

Вот и конец траншеи. Дальше – спуск к Волге. Лебедев остановился. Брезжил рассвет.

– Вот здесь и похороним, – сказал он.

И, когда посветлел восток, в морозном воздухе, над свежей могилой прогремели залпы салюта, последняя воинская почесть бессмертной.

XV

Лебедев, вернувшись в свой блиндаж, резким движением повесил автомат на стенку и лег на койку. Ему хотелось на время забыться, остаться наедине со своими мыслями, которые унесли его в мир судеб дорогих и близких ему людей. «Что станет с Алешей, с Машенькой, если… если…»

Дежурный связист прервал думы Лебедева, ему звонили из штаба полка. Комбат нехотя поднялся и вялым шагом подошел к телефону. Говорил начальник штаба полка. Он предупредил Лебедева о том, чтобы комбат был готов к военному совещанию в любой час у комдива.

– Александр Ильич может вернуться от командарма в любую минуту, – заключил начштаба свой разговор с Лебедевым.

Комбат по голосу и тону, каким говорил начальник штаба, понял, что Чуйков собирал генералов не на чаепитие. И не надо быть особо прозорливым, чтобы предположить нечто важное и существенное, о чем мог говорить генерал. Кое-кто из старших офицеров уже знал, что у командующего фронтом Еременко накануне состоялось совещание с командующим армиями. Было известно и то, что сам командующий фронтом на несколько дней отлучался с фронта по вызову более высокого начальства. И это было верно: командующих фронтами вызывал на совещание представитель Ставки Верховного Главнокомандования генерал-полковник Василевский, прибывший координировать наступление трех фронтов – Юго-западного, Сталинградского и Донского.

Командующий Сталинградским фронтом Еременко, ознакомившись с планом наступления под Сталинградом, был обрадован, он увидел в нем и свои мысли, и свои соображения, о которых официальным путем докладывал Верховному Главнокомандованию еще в первой половине октября. Такой план, следовательно, был ему очень близок, и выполнять его хотелось с большим усердием. Напутствуя командующих армиями и желая им успехов, Еременко, задержав Чуйкова, сказал ему:

– Ну, Василий Иванович, уверен, ваша армия и на этот раз с блеском выполнит свою задачу.

Командиры дивизий ждали Чуйкова.

Разговор между ними не клеился, каждому думалось: «Что скажет командующий? Что?»

Родимцев волновался не меньше других. Он зашел в комендантский блиндаж и оттуда позвонил своему начальнику штаба, приказав ему собрать на совещание командиров полков и батальонов. Он еще не знал, что скажет командующий армией, но по духу и смыслу всего происходящего был уверен, что слухи о наступлении, как подводное течение, просочились в его полки, и не дать выхода этому течению было бы непростительной ошибкой. И генерал, вопреки своей привычке говорить коротко и спокойно, на этот раз изменил своему характеру. Его голос не мог скрыть радостного возбуждения, и он не пытался этого делать.

Командующий вошел в блиндаж какой-то новой для него походкой, легкой и молодцеватой. Он энергично оглядел собравшихся. Взгляд его был прямой, без суровости и отчуждения. Его глаза откровенно говорили: «Знаю, знаю, чего вы ждете от меня».

– Все собрались? – спросил Чуйков. – Вы, товарищи генералы, видимо, догадываетесь, зачем я вас пригласил. Да, я официально подтверждаю – наступление начинается, обещанный праздник пришел на нашу улицу раньше, чем мы могли предположить. С наступающим праздником, товарищи офицеры! – голос командующего задрожал, и эта дрожь передалась всем. – Объявите войскам, поздравьте бойцов и командиров с этим наступающим праздником. Воздайте им должное. Мне кажется, что некоторые командиры несколько были скуповаты на поощрения. В особенности вы, Петр Ильич, – обратился командующий к Медникову. – Как вы себя чувствуете на своем мыске?

– Неплохо, Василий Иванович. А теперь тем более. Скоро жилищный кризис разрешим самым радикальным образом.

– Даже? – полушутя произнес командующий и, согнав с лица улыбку, сказал обычным деловым тоном: – Нам приказано атаковать противника. Не обороняться, а атаковать, – повторил Чуйков таким тоном, как будто атака уже началась, и генерал сидел на командном пункте. – Атаковать теми же силами, какими располагаем. Атаковать взводом, отделением, одним солдатом. Штурмовая группа – основная и главная форма уличного боя, нашего наступления, нашей атаки. Накапливаться для броска в атаку незримо, без-шума. Полезешь ротой – выбьют, атакуешь взводом – тот же результат, а пять – десять ловких и бесстрашных бойцов, обвешанных гранатами, вооруженных автоматами, кинжалом, могут блокировать целый гарнизон. Общеармейские задачи: восстановить общую линию фронта армии на всем ее протяжении, лишить противника возможности снимать с нашего участка отборные немецкие дивизии. Вот так, товарищи генералы. – Он помолчал. – На плечи нашей армии Верховное Командование возложило важную задачу. От ее успешного выполнения в немалой степени будет зависеть исход всей операции под Сталинградом. – Командующий вынул из кармана носовой платок. Вытер вспотевший лоб. – Вы, конечно, хотите знать масштабы нашего наступления? – спросил командующий, – но об этом пока преждевременно говорить. Итак, товарищи, будем и мы наступать.