Текст книги "Дорогой отцов (Роман)"

Автор книги: Михаил Лобачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– А ты думаешь, раз в отступ не подался, так дьяволу заложил свою душу? Нет, доченька, с ними у меня ладу нет. Скажи, какая у тебя во мне нужда?

– Видите ли… – Лена опустила глаза. Помолчала.

– А ты с дедом не хитри, раз пришла ко мне. Дед не любит хитрых.

Лена благодарно взглянула на чабана.

– Одного товарища надо принять на два дня. Можете?

Чабан по давней привычке потеребил густую бороду.

– Где он? – в тихом голосе прозвучало явное согласие.

– Я приведу его, если вы…

Чабан насупился, его немножко обидело то сомнение, с каким говорила Лена.

– И думать не хочу.

– Дедушка Фрол, – Лена снизила голос, – узнают фашисты, не помилуют.

– Ой, испугала! – с упреком воскликнув чабан. – Не дитё я. Семой десяток доходит.

Через три дня к чабану Лена привела бородатого человека средних лет и светловолосого паренька, Петьку Демина, жизнерадостного говоруна. Они принесли с собой ящики – один довольно объемистый, другой – поменьше. Бородатый, взглянув на чабана, сказал хрипловатым баском:

– Проводи нас до своего бомбоубежища.

В землянку отнесли рацию, настроили, и в тот же день партизанское командование через Чуянова получило первые вести от Лебедевой и ее товарищей, а спустя несколько часов разведчики приняли радиограмму, в которой им было указано время для связи. Из степи от деда Фрола в определенное время в Сталинград пошли шифровки.

А спустя несколько дней Лена отправилась в станицу Нижне-Чирскую через Калач и Пятиизбянскую. Такой маршрут в случае успеха давал ей возможность видеть работу вражеской переправы через Дон в Калаче, а станица Пятиизбянская могла стать пристанищем в доме сестры Степаниды. Лена все, что ей надо было знать о сестре, выспросила у Степаниды. Пятиизбянская расселилась на высоком берегу Дона. С горы в ясную погоду далеко просматривалось степное междуречье. Вместе с Леной шел Петька Демин. Он хорошо знал все хутора и станицы, расположенные по Дону. Он проводил Лену до Калача заброшенными полевыми дорогами, а кое-где спрямил дорогу через балки, мимо которых змеились проследки. Не будь у Петьки строгого указания Кузьмича вернуться в отряд к определенному сроку, он, безусловно, проводил бы Лену до самой Пятиизбянской. У него для этого уже и план созрел, как лучше переправиться через Дон. Но и без того ему придется теперь до Кузьмича бежать рысью, чтобы явиться без опоздания. Ему, кроме того, надо забежать к матери, узнать, как она живет.

Перед тем как распрощаться, Лена спросила Петьку.

– Все ли ты запомнил, что надо передать командиру отряда?

– Передам слово в слово.

– Собирать сведения о противнике, – напомнила Лена, – наблюдать за работой переправ через Дон. А теперь прощай, Петя. Помни: встретимся у Степаниды ровно через неделю; – она обняла его и поцеловала.

Лена уже скрылась из виду, а Петька все стоял и не мог понять, что, собственно, с ним произошло. У него учащенно билось сердце.

XVII

В отряд Петька бежал, не чувствуя под собою ног. Душа у него пела и веселилась от первого поцелуя, каким нежданно-негаданно наградила его красавица. Он хотел быть дома близко к рассвету, застать мать еще потемну. Дарья Кузьминична, напуганная истязаниями, учиненными над соседом-казаком, в эту ночь не могла заснуть, все прислушивалась к шуму ветра, и казалось ей, что мучительно стонет растерзанный сосед. Будь она в то время дома, не глядеть бы ей на белый свет. Дарья ворочалась с боку на бок, все думала о жизни. «Где-то теперь мой сынок Петька?»

За окном лютовал ветер, дымила пылью пустынная улица. Дарья спустилась с кровати и ощупью побрела к темному окошку. Шумел ветер, завывал в трубе. Страшно было одной, еще страшнее враги, каких не знали ни деды, ни прадеды. И зачем она не ушла с Кузьмичом? Ведь звал он ее, звал. «Щи, – говорит, – будешь нам, партизанам, варить».

Дарья залезла на печь. Но и там сон не шел, а голова – как машина, ничем ее не остановить. «Увижу ли я тебя, сыночек? Ох, не уцелеет твоя головушка. Хоть бы одним глазком глянуть на тебя». И вдруг сквозь посвист ветра услышала стук. «Неужто Петя?» Шорохи приближались к сеням. Дарья торопливо спустилась с кровати и, приложив ухо к двери, стала ожидать знакомые шаги. «Он, Петя». Она вышла в сени.

– Ты, Петя?

Никто не ответил. Оторопела Дарья, услышав чужие шаги. Пересилив страх, Дарья крикнула:

– Не пущу. Я одна!

Ушла в хату, остановилась среди комнаты и не знала, что ей предпринять. Теперь в дверь били чем-то тупым и тяжелым, и вся хата ходила ходуном. Сенная дверь с треском распахнулась, и через порог гулко переступил человек. Он на ходу зажег зажигалку, и тогда Дарья увидела перед собой гитлеровца. Тот засветил лампу и что-то заговорил грубо и требовательно.

Дарья стояла возле простенка ни жива ни мертва.

– Трэтэн зи нехер! – много злее проговорил гитлеровец.

Дарья опять промолчала, подумав про себя: «Не говорит, а гавкает, как наш Мильтон. Его бы сейчас сюда, в клочья бы разорвал стервеца». Гитлеровец отстегнул ремень и, подскочив к Дарье, больно стегнул ее. Никто и никогда еще не наносил ей такой обиды. Дарья снесла удар без крика и слез. Гитлеровец потащил Дарью к печке. Теперь весь страх отлетел от нее.

– Нет у меня ничего, – сказала она гитлеровцу.

Тот сразу понял, что Дарья противится. Он выхватил из кобуры пистолет. Дарье, как ни горько, пришлось уступить. Она достала с полки обточенный мышами сухарь и подала чужеземцу. Иноземец, озлобясь, бешено заорал на Дарью.

– Не ори на меня, иродово племя! – не смолчала Дарья. – Ты зачем сюда пришел? Я тебя звала? Ты не очень-то важничай. Вот придут наши, они тебе покажут.

Гитлеровец понял, что Дарья с характером, на один испуг ее не взять и придется самому добывать яйки и куру. В чулане он нашел муку, масло и кусок сала. Обрадовался. От удовольствия похлопал Дарью по плечу. Гитлеровец потребовал русских блинов. Дарья затопила печь, замесила лепешки. Фашист съел одну лепешку, вторую, а от третьей неожиданно рассвирепел. Он выплюнул на стол непрожеванное и, подтащив к нему Дарью, ткнул её носом в стол. Ни звука не издала Дарья. Она прошла в чулан и, сама не зная для чего, сунула в печь кочергу.

– Рюсска сфоляшь, – выругался незваный гость.

Дарью все передернуло. Отродясь не слыхивала она такой обиды. «Господи, дай мне силы», шла к фашисту.

– Ты как сказал, а?

Гитлеровец стукнул по столу.

– Не стучи. Не боюсь!

Солдат встал, злой и свирепый.

– Не подходи, сатана!.. Не лезь на грех! Не лезь! – Дарья попятилась в чулан.

Гитлеровец плюнул Дарье в лицо. Она взмахнула кочергой и стукнула фашиста в висок. Тот покачнулся и рухнул на пол. Но скоро очухался, взглянул на Дарью помутневшими глазами и потянулся к револьверу. Не растерялась и Дарья: она сплеча ударила его по руке, и пистолет со звоном отлетел под лавку. Солдат силился подняться. Дарья ударила его по голове. Гитлеровец свалился, затих. Дарья перекрестилась и, не задерживаясь, вышла на улицу. В хуторке – ни звука, все, казалось, вымерло вокруг. Постояла Дарья у своей калитки и, не оглядываясь, пошла в придонскую рощу.

…Усадьба Деминых выходила к Дону, и Петька незаметно прошел к себе во двор. Его очень удивила раскрытая дверь сеней. Он прислушался. Тихо. Вошел в хату – ни шороха. Ощупал кровать – пусто. Сунулся на печь – и там не было матери.

– Мама, – тихо позвал Петька. – Мама, – несколько громче произнес он. Прошел в чулан и вдруг, споткнувшись, растянулся во весь рост. Все это было так неожиданно для него, что он со страху нисколько не почувствовал боли в ушибленных руках. И он еще больше струхнул, когда, протянув руки, почуял, что на полу лежит человек. «Мать убита», – ударила в голову ужасная мысль. Долго Петька сидел на полу без дум, без мыслей, объятый невероятным испугом. Но сколько ни сиди, а от жизни все равно не уйти: он решительно протянул руку. Рука наткнулась на ботинок, большой, грубый. Петька вскочил, чиркнул спичкой и тотчас увидел мертвого гестаповца. Его испуга как и не бывало. Тревога сменилась бурной радостью. Он подобрал пистолет, взвалил немца на плечи и понес его из хаты на баз.

Левада Деминых обрывалась у самого Дона, где бойко шумел перекат. Петька подошел к обрыву и, скинув фашиста в кипучий поток, ушел в предрассветную муть, пошагал в отряд Кузьмича, где и встретился с матерью.

Дарья Кузьминична, увидев Петьку, со всех ног бросилась к нему и, ни слова не говоря, обняла его.

– Петюшка… родненький, – изливала она свою материнскую любовь, роняя на горячую сыновнюю грудь крупные капли слез. – Петенька… живой. – Дарья гладила худые плечи сына, заглядывала в его ясные, улыбчивые глаза.

– Не надо, мама, – уговаривал Петька. – Что ты так? Не помер еще, а ты… Не надо… Хватит, мама.

И мать успокоилась. Петька рассказал матери, что он забегал домой и все знает.

С того дня Кузьминична осталась в отряде и повела несложное кухонное хозяйство партизан.

К тетушке Степаниде Петька отправился тайком от матери и явился на сутки раньше условленного срока. Перемахнув старенький плетешок, он оказался во дворе Степаниды. Крадучись, подошел к сеням. Время было позднее. На военной дороге, как всегда ночью, гудели автомашины, на станции раздавались гудки паровозов.

Петька осторожно поднял щеколду. В хате скрипнула дверь.

– Кто тут? – спросила хозяйка.

– Пустите, тетушка Степанида, – тихо проговорил Петька.

Хозяйка промолчала. Она, кажется, никогда не слышала такого голоса.

– Я от вашей племянницы, от Тони.

Степанида открыла задвижку, впустила Петьку в хату.

– Огня не зажигай, тетушка. Большой тебе привет от Тони.

– Как она… Все у нее по-хорошему?

– У Тони? – восхищенно заговорил Петька. – У нее, тетушка, не может быть плохо. Она в нашем деле самая лучшая. – Глубоко вздохнул. – Тетушка, водицы не дашь испить? – С жадностью выпил кружку солоноватой воды. – Спать не хочу, не время. Что ж, тетушка Степанида, к делу, что ли, приступим?

– К какому делу? – встревожилась Степанида. – У меня все дела поделаны. Мне не до ваших дел.

– Не бойся, тетушка. Ничего худого я тебе не сделаю.

– Ты хоть бы сказал, кто ты?

– Скажу, тетушка. Отец у меня – красногвардеец, убит в гражданскую, а я – партизан, разведчик. Зовут меня Петькой. Знаком с твоим дедом. Был у него вместе с Тоней.

– Так это про тебя мой дед говорил? Молодой, говорит, разбитной такой, красивый парень с кудряшками.

– Так и сказал? – спросил Петька, потрогав свои мягкие кудри.

– Так и сказал. Какое у тебя до меня дело?

– Со старостой, с Сидором Петровичем, хочу познакомиться.

– Что ты, что ты? – испугалась Степанида. – Не связывайся ты с ним, с паскудой. Иди в землянку и там переспи.

– Ладно, послушаюсь тебя. Сосну часок-другой, а ты, тетушка Степанида, пораньше сходи к старосте. Вызови его по секрету в сенцы или во двор и шепотком скажи, что, мол, парень ко мне незнакомый заявился. Сказывай, а сама почаще оглядывайся по сторонам, делай вид, что сильно секретничаешь. В каждом, мол, кармане у парня водка. Интересуется, мол, сколько при станции немцев и какое при них имеется оружие.

– Господи, доведешь ты меня до петли.

– Дослушай, тетушка, а потом скажешь свое. Дознается, мол, какая охрана на станции. Сейчас, мол, он дрыхнет в землянке. Я, мол, дверку-то на цепку заложила.

– Господи, что ты надумал?

– Дослушай, тетушка, а потом возражай. Вот, мол, Сидор Петрович, какая для тебя удача. Партизан-то, мол, сам в капкан попался. Без приманки. Бери, мол, его голыми руками. Ты, мол, Сидор Петрович, обо мне скажи доброе слово коменданту. Пойдем, мол, скорее, а то как бы не проснулся. Парень, мол, махонький, хиленький. Я, мол, одна и то с ним справлюсь, а сейчас, мол, он мертвецки пьяный.

– Не пойду, не пойду. Зачем это тебе?

– Потом все объясню, тетушка. Это я не сам, а по заданию. Понимаешь?

– А вдруг он с комендантом придет?

– Ни за что. Он, подлец, выслужиться захочет перед фашистами.

– Господи, время-то какое пришло, – жаловалась Степанида.

– Подумай, тетушка, и скажи. Если боишься, я сам пойду к старосте на дом.

– Что ты, упаси тебя бог.

– Теперь покажи мне землянку.

Зашли в землянку.

– Хорошо. – Ему понравилась землянка. – Когда, тетушка, пойдешь к старосте, разбуди меня. Старосту веди прямо в землянку.

Степанида, пересилив страх, все-таки пошла к старосте. Петька заверил ее, что никакого худа ей не будет. Напротив, дело он повернет так, что староста станет ей защитой. Получилось так, как и предполагал Петька: староста охотно согласился накрыть партизана самолично. К землянке подошли тихо.

– Спит, – прошептала Степанида. – Заходи, Сидор Петрович.

Петька лежал на кровати и притворно похрапывал. Засветили лампу. Глянув на парня, староста понял, что Степанида обманула его. Он кинулся к двери, но Петька, как кошка, соскочил с кровати и схватил его за горло. Староста захрипел. Петька бросил старосту на пол. Староста немного пришел в себя, заохал, застонал.

– Замолчи, старый пес, – цыкнул Петька. – Только крикни, удавлю. Тетушка Степанида, уходите.

В землянке остались вдвоем. Петька зачерпнул кружку воды из ведра и залпом выпил ее.

– Хочешь, Сидор Петрович?

– За что ты меня? Что я тебе?

– Сейчас поговорим. – Петька вынул из кармана немецкий пистолет. – Видал? Сядь на табуретку. – Староста еле поднялся. – Эх, ты, Иуда!

Петька наставил пистолет на перепуганного старика. Староста закрыл лицо руками. Петька прислонил холодное дульце к морщинистой руке. Староста, замирая от страха, со стоном повалился на пол. Петька вынул пачку «Беломора», чиркнул спичкой.

– Курить хочешь, Сидор Петрович?

– Зачем, казнишь? – стонал и охал староста. – Ты лучше пристрели меня.

Петька хихикнул.

– Ишь, чего захотел, старый пес. Очень легкой смерти хочешь. На тебя, на старую собаку, пули жалко. Я тебя не пристрелю, а повешу. – Староста, не шелохнувшись, лежал вниз лицом.

– Вставай, Сидор Петрович.

Староста не отзывался.

– Не встанешь – пулей подниму. Чего искал, того и добился.

– Не по своей воле, – загнусавил староста. – Пригрозили. Розгами секли.

– Не бреши, старый черт. – Вскочил с кровати. – А ну скинь портки. Поглядим, где тебя пороли.

– Уж прошло. Зажило.

– Не тяни время, старик. Ты у меня не один.

– Прости, дьявол попутал.

– Не уполномочен миловать предателей. Вставай!

– О-о-о, – заскулил старик. – Царица небесная, ты видишь, я не виновен ни перед тобой, ни перед людьми.

Петька схватил под мышки старосту, сухонького, костистого. Руки и ноги у старика висели, как плети.

Вбежала Степанида.

– Петенька, не надо. Погоди, милый, – дрожа всем телом, зашептала хозяйка. – Не надо, Петенька.

– Не надо, говоришь? – Снял петлю и бросил старосту на кровать. Отдышался. Подошел к ведру и, наклонив его на себя, стал пить крупными глотками солоноватую воду. – Сидор Петрович, пить хочешь?

– Измучил, истерзал ты меня.

– Слушай, не буду вешать. Молись за Степаниду. Она – твоя спасительница. Советской власти изменил, думал, конец ей, а она вот нашла тебя. От нее никуда не спрячешься. Вот тебе авторучка и бумага. Садись и пиши. А что писать, скажу.

Староста, охая и вздыхая, взял ручку.

– Вешать не буду. Это успеется. А быть может, выпрошу тебе помилование. Садись на пол, а бумагу клади на табуретку. – Петька направил луч фонарика. – Так видно? Пиши. Я, Сидор Петрович Кучеренко… Написал? Нахожусь на службе у немцев по заданию партизан… Написал? По заданию партизан, коим передаю военные сведения через партизана Петра Демина… Через партизана Демина. Написал? Сего числа. Подожди писать. Послушай, что спрошу: новая дивизия под Сталинград прошла?

– Прошла, – без запинки ответил староста. – Две ночи, вчера и позавчера, на машинах везли.

– Откуда дивизия?

– С какого-то фронта сняли. Шлюха тут одна с комендантом валандается. По-немецки балакает. Ну, и проговорилась. У меня она, шлюха-то, квартирует.

– А танки шли?

– Шли.

– Сколько?

– Не считал… Но много.

– Хорошо. Пиши. Сего числа я передал Петру Демину… передал сведения… Написал? О прибытии в Сталинград новой гитлеровской дивизии… Новой дивизии… Чьи танки? Чьих заводов?

– Не знаю. Шлюха балакала, что танки чешские.

– Ладно, так и пиши: танки с чешских заводов. Написал? Расписывайся… Так. Отлично. Поставь число, месяц и год. Так! Отлично. Давай сюда бумагу. – Петька сложил вчетверо лист бумаги и положил его во внутренний карман пиджака. – Ну, вот что, Сидор Петрович, давай работать по-честному. Задание такое: все за немцами наблюдай и записывай. Какая часть прошла, когда, куда. Сколько прошло танков, каких, куда. Вот так, Сидор Петрович. Постараешься– от смерти спасу. Будешь вилять – настигну. Никуда не уйдешь и не спрячешься. Все будешь передавать через тетку Степаниду. Под каждой бумагой должна стоять твоя подпись. Слышишь, Сидор Петрович? Сведения должны быть точные, проверенные. Понимаешь? За комендантом все примечай. А теперь ложись спать. Разбужу через два часа.

Петька вышел из землянки, направился в хату к Степаниде.

– Хочу к деду твоему идти, – сказал он ей.

– Сейчас? Днем? – удивилась Степанида.

– Я по канавке от вашего двора. А дальше метров двести проползу ужом, и все. Мне торопиться надо. Придет племянница, буду ждать ее у деда.

– Ну, а староста? – со страхом спросила Степанида. – Неужто ты его…

– Не беспокойтесь. Староста жив, здоров и ничего с ним не случится. От всех болезней я вылечил его, и помни: не он, а ты теперь над ним староста. Будет нос задирать, бей по носу. Будет шипеть, напомни: а Петьку, мол, не забыл? Явится в любую минуту.

– Ох, втянул ты меня. Втянул. Как же мне с ним?

– Как скроюсь, так и выпусти его. Я его на цепку заложил. Тоню буду ждать у деда.

* * *

…Лена пришла к Степаниде с опозданием. Но отдыхая, она вместе с тетушкой пошла к деду Фролу. Петька встретил Лену с восторгом.

– Хорошо. Очень хорошо, – радовался Петька. – А я, понимаешь, волновался. Думал, что-нибудь случилось.

– Случилось, Петя. Завела знакомство. Была в Нижне-Чирской. Заходила в гестапо. Чуть не провалилась.

У Петьки глаза полезли на лоб.

– Как же это ты? – встревожился он. Синеватые глаза поблекли и затуманились.

– Зачем ходила?

– Нужно было. Ничего, все кончилось хорошо. Теперь в любой день могу повторить этот визит.

– Пойдешь в гестапо?

– Мне не опасно. У меня есть бумажка от коменданта. Надо ее только обновить, но как – вот вопрос. Придется что-то сделать для коменданта.

– Через старосту сделаю.

– Со старостой у тебя неплохо получилось, но так анархистски действовать нельзя.

– Понимаю, – сознался он в своем проступке. Ему хотелось еще добавить: «Ведь это я ради тебя старался».

– Больше не смей геройствовать в одиночку.

– Слушаюсь, товарищ начальник. Что прикажешь делать?

– Пойдешь со мной на станцию.

– Рад стараться.

– Там я познакомилась с одним железнодорожником, составителем поездов. Показали мне его наши люди. Попросилась ночевать. Его жена очень строго и подозрительно приняла меня. Показалось мне, что она осуждает меня. Молодая, мол, а не ушла к своим. Долго пытала меня оскорбительными вопросами. А переночевать к себе все-таки пустила, а потом, разговорившись, призналась. Я, говорит не из таких, как прочие. Я, говорит, умею держать язык за зубами. Поужинали мы, напились чаю и легли спать. Я, конечно, не сразу заснула. Все прислушивалась, не грозит ли мне какая опасность. Оказалось, что и хозяева долго не спали. Слышу, зашептались. Все больше шептала сама хозяйка. Сначала тихо, а потом разошлась. «Звала, – говорит, – я тебя или не звала в отступ?» – «Звала», – отвечает хозяин. «А ты мне что? Не придут. Не допустим. Вот тебе и не допустили. Сын – у наших, а мы – на них работаем, Чем оправдаешься?» – «Оправдаюсь. Вот увидишь. Всю станцию разнесу. Как столкну поезд с бомбами, так тогда поглядишь, что останется». Утром я открылась железнодорожнику. Договорилась– примет тебя на работу. Согласен?

– Я? – радостью отозвался Петька. – Готов отправиться сию минуту.

– Днем отоспимся, а в ночь тронемся.

XVIII

Григория Лебедева хотели отправить в тыловой госпиталь. Однако он упросил оставить его в Ленинске, расположенном на левом берегу Ахтубы, в шестидесяти километрах от Сталинграда.

– Здесь я скорее поправлюсь, – уверял он. – Здесь я дома.

В госпитале Лебедеву все казалось необычным: и тишина, и койка с чистым бельем, и мирный вид врачей. Ощущение неловкости он замечал и в том, что, лежа на койке, ему казалось, как будто он висел в воздухе и ему хотелось опуститься ниже, лечь на землю. Лебедеву странным казался детский гомон, доносившийся с улицы. Он прислушивался к нему с затаенным дыханием, искал знакомые голоса. И порой что-то родное слышалось в детском смехе. Смолкал шум за окном, и Лебедев, вздохнув, еще долго ожидал счастливых детских голосов.

Он лежал и думал. Много думал, вспоминал фронт, окопы, солдат. Вспомнил самый последний бой, в котором погибла его рота, и он, Лебедев, не послал в штаб боевого донесения. Как он руководил боем? Стал ли он настоящим, умелым командиром? Все это для Лебедева не было праздным размышлением. Подобные вопросы волнуют каждого офицера, если офицер хочет знать больше, чем только крикнуть: «За мной, в атаку!» Для этого достаточно лишь одной личной храбрости офицера, но не на всякое «ура» солдаты поднимаются смело и решительно. Неоправданная поспешность ведет к излишним жертвам, к бесплодным усилиям.

Лебедев точно не знал, что стало с другими ротами батальона, и сейчас эта неизвестность мучила его. «Разве написать в полк? Но что именно? Сказать, что поправляюсь, набираю сил для будущих боев?» Неожиданно в памяти всплыла смерть солдата Романова. Это был молодой боец, молодой комсомолец. «Вот о ком надо написать в полк. Память о нем должна жить. Его подвиг – наша слава. Слава, – шепотом проговорил Лебедев. – Какое это большое, огромного смысла слово. Что такое слава?»

Народная дань за труд, за подвиг. Народ привечает того, кто верно служит ему, и карает того, кто изменяет ему. Он не прощает обмана и лжи перед ним. Он говорит нам: «Служа мне, ты служишь себе. Не жалей себя в труде, и я не останусь перед тобой в долгу. Не задумываясь, жертвуй собой, если мне грозит опасность, а если отвернешься от меня, уделом твоим будет бесчестье и ты никогда не смоешь клейма Иуды, хотя, быть может, и останешься жить, но знак измены вечно будет гореть на твоем позорном лице».

В палату вошла медицинская сестра Вера, молодая русоволосая девушка. У нее на всех больных хватало привета и душевного тепла. Лебедев попросил ее подойти к нему.

– Вас что-нибудь беспокоит? – спросила она.

– Когда напишем письмо? Только учтите: письмо будет большое.

– Это в моем вкусе. Терпеть не могу коротких писем. Ведь письмо жене?

Лебедев не сразу ответил. Он подумал. Потер лоб и, грустно глянув на Веру, сказал:

– К сожалению, нет.

– Почему к сожалению?

– Не знаю, где жена.

Вера вскинула на Лебедева удивленный взгляд. Она смущенно постояла возле Лебедева и, пожелав ему доброй ночи, ушла.

Лебедев помрачнел. «К сожалению, нет», – шепотом повторил он. Перед ним, точно живая, встала его Аннушка. Какие у нее светлые волосы, какой приятный грудной голос… Какой милый взгляд… Все всплыло перед ним: простая походка и удивительная легкость души. «Что же в ней было плохого? Такой жены мне больше не встретить… Что я подумал? Как я мог?» Одолевала его и тоска по детям. Он не верил, что они потеряны. Он знал, что Алеша в Сталинграде, и только там его надо искать. «Ну, а дочурка? Она должна быть где-то здесь, в пределах области: детей могли вывезти только через Ленинск– иного пути в глубь страны пока нет». Однажды Вера заметила в руках Лебедева легкую светлую ткань, крапленую коричневатым горошком. Таясь, он долго ее рассматривал.

– Что это у вас, Григорий Иванович?

Лебедев смутился.

– Покажите, – потребовала Вера.

Лебедев смотрел на девушку и взглядом просил не обижаться и не требовать от него невозможного. Вера этот взгляд поняла по-своему: ей показалось, что он хочет скрыть свое несчастье. Минуту или больше стояла сестра возле Лебедева, не зная, как ей поступить: то ли уйти поскорее, то ли немедленно позвать главного врача. И она уже хотела бежать, как вдруг ее остановила очень верная мысль: «Но что с больным?» – спросит главный врач. Вера посмотрела на Лебедева.

– Как бы вы поступили с тем бойцом, который не выполнил вашего приказания? – строго спросила Вера.

– Что вы хотите сказать, товарищ Вера?

– Вы здесь – бойцы, мы – командиры. Вы должны слушать нас и подчиняться нам.

Лебедев нехотя подал девушке тканевый комочек. То было детское платьице. Вере стало стыдно. Она тотчас поняла свою ошибку, поняла, что у Лебедева есть дети и что с семьей у него не все ладно.

– Извините меня, Григорий Иванович, – краснея, сказала она, возвращая платьице. – Я не знала, что…

– Пустяки, – нисколько не сердясь, тихо промолвил он. – Помогите мне поискать девочку. Машенькой ее зовут. Попробуйте через районные организации.

– Не просите, Григорий Иванович. Я все сделаю, что могу. Все, – желая искупить свою вину, близко к сердцу приняла Вера просьбу лейтенанта.

Вечером она побывала на эвакопункте, расспросила там о детях Сталинграда, потерявших родителей, и точно узнала, что для таких детей в Ленинске организован приемник и что через него детей размещают по детским домам, отправляют в глубь страны, в частности на Урал. Но главного, чего она добивалась, ей не могли сказать: где именно находится Лебедева Машенька. Ей, однако, сказали, что многие дети временно размещены в одном колхозе и ждут маршрута для отправки в глубь страны.

Спустя два дня Вера встретила на улице двух девушек. Они шли и громко разговаривали, упоминая Сталинград, детский приемник. Вера остановила их и, волнуясь, объяснила, что ей нужно. Девушка, что постарше, сказала, что они работники Сталинградского приемника, приехали в Ленинск, за продуктами, но точно не могут сказать, есть ли у них Лебедева Машенька. Вера заторопилась в госпиталь. Лебедев, выслушав ее, попросил сестру сходить в райком партии.

– Скажите секретарю… Пусть позвонит, выяснит…

– Я понимаю вас, Григорий Иванович.

Секретарь райкома Телятников, коренной житель этих мест, с первых слов понял сестру и, не выслушав ее до конца, сказал, что он позвонит в колхоз и выяснит.

– К вечеру зайдите ко мне, – попросил он Веру.

Вечером сестра вошла в кабинет секретаря с затаенным дыханием. Телятников любезно предложил ей стул. Вера, притаив дыхание, приготовилась слушать.

– Сколько лет девочке? – спросил Телятников, поглядывая себе в блокнот.

– Шестой идет.

– Та-а-ак, – потеплевшим голосом протянул секретарь. – Белокурая, звать Машенькой. Фамилия Лебедева.

Вера подскочила к Телятникову и, к великому его смущению, обняла и поцеловала его.

– Да, да, можете обрадовать Лебедева. Можем и машину организовать. А кто поедет за девочкой?

– Спасибо вам, Павел Ильич. Спасибо. Я. Сама… Сама поеду за Машенькой.

Веру отпустили. А Лебедев не мог заснуть в эту ночь. Он лежал с открытыми глазами, напряженно прислушиваясь к каждому шороху в коридоре. В таком же напряжении прошло утро, и вот, наконец, раскрылась дверь. Белоголовая Машенька вошла в палату и остановилась. Необычная обстановка испугала ее. Вера взяла девочку за руку и повела между коек. Машенька шла медленно. Она то в одну сторону, то в другую поворачивала голову, искала знакомое лицо, но видела только чужих дядей, которые смущали ее приветливыми улыбками. Лебедев, сгорбившись, сидел на кровати и ждал. У него вдруг не стало сил подняться навстречу дочери. Но вот она увидела отца, сразу громче застучали ботиночки по крашеному полу, запылало лицо от радости, заблестели светлые глазенки. Лебедев протянул руки. Машенька без слов обняла его и повисла на его плечах.

– Папуся… папуленька… миленький, – ласкалась Машенька.

Вера круто повернулась и выбежала из палаты на улицу.

– Я не могу, – сквозь слезы прошептала, она. – Я не могу…

А Машенька, целуя папулю, все говорила и говорила:

– А мамы у нас нет. И Алеши нет. Только ты, папусенька, остался. Тебя фашисты не убьют?

Лебедев отвернулся, заскрипев зубами. Вот когда бы ему идти в атаку. Он прижал Машеньку к своей груди, и долго они сидели обнявшись.

…Машеньку не отправили в приемник, она ночевала у Веры. У нее же она осталась и на следующий день.

– Пусть поживет, – сказала Вера Лебедеву. – Комната у меня хорошая, хозяева добрые.

Лебедев был рад тому, что дочь будет с ним. Машенька подолгу бывала в палате. К девочке привыкли и врачи, и сестры, и раненые. Раненым офицерам приятно было перемолвиться с Машенькой. Девочка сначала стеснялась их. Иногда отец говорил:

– Сходи, Машенька, полечи дядю.

Она подходила к больному и с детской наивной серьезностью спрашивала:

– Вас, дядя, полечить?

– Пожалуйста, Машенька.

Машенька, подавая с тумбочки стакан с водой, думала, что это не вода, а лекарство. В ее представлении в палате пили только одни лекарства.

– Спасибо, Машенька, – благодарил девочку раненый. – Сахару хочешь?

– Теперь война. Сахар только раненые пьют.

Офицер удивленно смотрел на девочку, ласкал ее, а Машенька, посидев возле одного раненого, шла к другому. Другой не задерживал долго, отпускал к третьему. И Машенька каждому больному доставляла великую радость. Однажды один капитан сказал главному врачу, что его здоровье заметно улучшается, рана быстро затягивается, и все это благодаря Машеньки.

– Охотно верю. Психологический момент, – согласился доктор. – Учтем, товарищ капитан.

И доктор на другой день принес Машеньке халатик и стеклянную палочку.

– Это наденешь на себя. А эта палочка от всех болезней. Приложишь, погладишь, и боль затихнет.

Сверкая глазенками, Машенька выслушала доктора с полураскрытым ртом. Магическую палочку она приняла с глубоким вздохом.

Приходила Машенька в госпиталь утром. Раненые ожидали ее. Они настолько свыклись с ней, что, казалось, без нее и дня прожить не смогут.

– Доброе утро! Доброе утро! – входя в палату, звонко говорила Машенька.

– Здравствуй, Машенька, – радостно отвечали офицеры. – Здравствуй, голубок.

Машенька обнимала отца, осматривала повязки. Потом шла по палате и, точно солнце, освещала ее.

– Хорошая у вас дочка, – говорил Лебедеву сосед по койке.

– Вы с какого участка? – вздохнув, спросил Лебедев.

– А какой вас интересует?

– Затрудняюсь сказать, какая точка Сталинградского фронта не интересовала бы каждого.

– Давно оттуда?

– Две недели.

– Ну, братец, тогда вы отстали от жизни. Сами посудите: за три дня на один завод враг бросил пять тысяч самолетов. Пять тысяч! Сволочи!

– На тракторный? Что они – заняли его?

– Заняли, но не весь. И у нас осталась полоска земли между заводом и Волгой.

– А рабочих переправили за Волгу?

– Рабочие изумили, прямо-таки поразили меня. Как они самоотверженно тушили пожары. Как тушили!