Текст книги "Дорогой отцов (Роман)"

Автор книги: Михаил Лобачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Ординарец, глянув в бинокль, сказал:

– Это товарищ политрук. Александр Григорьевич. – Издали можно было понять, что политрук спешил залечь под взгорком, из-под которого только и можно подорвать танк. Позади Солодкова ползли еще два бойца.

Танк открыл огонь из пушки. Снаряды, перелетая лощинку, разрывались на линии окопов.

Экипаж танка прощупывал оборону пушкой, прочищал себе дорогу. Солодков все-таки успел подползти к взгорку. Танк не прекращал огня, на минуту задержался. Лежать под свистом снарядов было невыносимо, и Солодков, видя, что ему не добросить противотанковую до врага, вскочил и кинул гранату. Он слышал взрыв, но, прижавшись к земле, не видел, что стало с танком. «А что, если промахнулся?» Ему уже нечем было разить врага, поскольку он бросил последнюю гранату. Танк все стрелял, но вперед не двигайся. «В чем дело?» Солодков не видел, что сорвал гусеницу, и танк, крутясь, стрелял ради острастки. Солодков лежал у всех на виду. К подбитой машине на выручку поспешил второй танк и тотчас прикрыл его пушечным огнем. Стреляя, он продвигался вперед. Вот он все ближе и ближе. Осталось сорок метров, тридцать, двадцать… «В чем дело? Нечем отбиваться?» – нервничал Лебедев. Солодков неподвижно лежал. «Что он – убит? Но почему бойцы молчат? Они не могли быть убитыми».

…Рота в этом бою погибла почти вся. Немногие, оставшись в живых, оказались отрезанными от соседа и, потеряв связь с командованием батальона, вынуждены были отходить в одиночку. Лебедев, пытаясь соединиться с бойцами других рот своего батальона, успеха не имел – танки противника уже хозяйничали на всем рубеже батальона. Лебедев понял, что в этом неравном бою он может оказать сопротивление лишь из хорошо подготовленного к обороне рубежа. И он, отлично зная город, принял решение отступать к центру города.

– Что стало с Солодковым? – спросил Лебедев бойца.

– Нашелся, товарищ лейтенант. Политрук ищет для обороны подходящий рубеж.

Лебедев приказал Уральцу, насколько это возможно, задержать немцев, а сам поспешил к площади Павших борцов. Он решил во что бы то ни стало задержать противника в районе площади хотя бы на короткое время и тем самым дать возможность подойти свежей части.

Из Комсомольского садика, прилегающего к драмтеатру, прибежал сержант Кочетов.

– Товарищ командир, куда нам с пулеметом? – спросил он.

– К театру, – кинул Лебедев. – Пулемет поставьте у главного подъезда.

Здание театра позволяло держать круговую оборону. Из него можно было простреливать все подходы к площади. Лебедев вбежал на сцену, осмотрел зрительный зал, проверил запасные выходы. Стрельба из автоматов и ручных пулеметов близилась. Пули, влетая в разбитые окна, рябили стены фойе. Сержант Кочетов открыл пулеметный огонь. Лебедев крикнул из зрительного зала:

– Что там?

– Немцы прорываются на площадь.

В здание вбежал Солодков.

– Григорий Иванович, что мне делать? – с ходу спросил Александр Григорьевич.

Лебедев сказал:

– Мой рубеж – первый этаж. Твой – балконы. Бери людей и баррикадируй переходы на балконы. Возьми с собой Уральца.

С улицы к Лебедеву прибежал боец.

– Я от Кочетова, товарищ лейтенант. Куда ему с пулеметом?

– Пулемет тащите в театр.

По паркету прогремел пулемет. Кочетов, почувствовав прохладу каменного здания, с облегчением произнес:

– Хорош погребок. Здесь отдохнет душа. Куда прикажете, Григорий Иванович?

– На сцену.

* * *

Павел Васильевич, убитый горем, мало что понимал.

Он вышел к подъезду в то время, когда Кочетов втаскивал пулемет в театр. Сержант, увидев Дубкова, крикнул: «Дедушка! Убьют! Прячься!» И тут с Павлом Васильевичем произошло самое неожиданное: он весь затрясся от гнева и злости. Гнев вернул ему силы, и он, не помня себя, сбежал в подвал и вышел из него с ружьем и патронташем. Гитлеровцы были еще далеко от театра; они мелькали в развалинах, а Павел Васильевич стоял на площадке подъезда и стрелял из двустволки. Из театра выбежал Кочетов.

– Дедушка, побереги патроны! – крикнул сержант.

– Ироды! Душегубы! – проклинал Павел Васильевич насильников.

Сержант схватил Дубкова в охапку и втащил его в театр.

Бойцы захлопнули дверь и, приперев ее сухим бревном, с шумом и грохотом начали кидать на лестницы стулья, вешалки, диваны; заваливали двери и переходы с балкона на балкон; они отрывали ярусные скамейки, выволакивали их к лестницам и бросали на каменные плиты ступенек. Кажется, все уже сломано и свалено в непролазные нагромождения, и тогда Лебедев приказал бойцам встать на огневые позиции. Солдаты заняли двери, лестничные площадки, ложи. Лебедев во весь голос прокричал:

– Товарищи! Мы должны задержать немцев. К нам идет помощь!

IX

Гвардейские полки дивизии генерала Родимцева были посажены на автомашины. Дорога от Ахтубы до Красной Слободы шла по песчаным кустарникам, дубовым рощам, тальниковым перелескам. Весь этот путь перехвачен бесчисленными протоками, ручейками, болотами, камышовыми зарослями. В дождливое время здесь ни проехать ни пройти. Пойменные земли киснут, превращаются в липучее тесто. Но в этот год осень стояла сухая, солнечная, и непроглядная коричневая пыль висела над дорогой днем и ночью, пухлым слоем ложилась на деревья. Подует ветерок, и тогда весь лес закурится пылью. Бойцы задыхались, шматками выплевывали пыль. Они спрашивали друг друга:

– Скоро ли Волга?

– Побаниться захотел?

– А ты как думал? В такой город грешно вступать нечесаным и немытым.

– А дойдешь до него?

– Чудак, я не дойду, ты дойдешь. Или ты первый день в нашей дивизии?

Дивизия двигалась стремительным маршем. Ее бойцы чувствовали, что они особенные воины и на них возлагают большие надежды. Генерал был одет по-армейски просто. В уголках коричневых глаз с добродушным прищуром то сходились, то распускались мелкие морщинки. Выпрыгнув из машины, генерал пошел по сыпучему песку к волжской переправе. На ходу снял фуражку, отряхнулся. Высокий чуб густых волос слипся от пыли, шуршал песком. Он шел неторопливым, но и не тихим шагом. В коренастой плотной фигуре генерала чувствовался характер.

– Широка, матушка, – сказал генерал, поглядывая на Волгу. – Широка. Сколько, по-вашему, товарищ полковник?

– Около километра, товарищ генерал.

– Глазомер… глазомер…

– Вполне возможно, что ошибаюсь. Мы – сухопутники.

– Разок-другой искупаемся, и мы будем моряками. Ши-ро-ка.

Генерал посмотрел в бинокль. В узких улицах, что спускались к Волге, все казалось вымершим. Из спаленных кварталов доносились редкие разрывы мин и нечастая стрекотня автоматов, но двумя-тремя километрами выше по Волге, в районе нефтесиндиката и далее к северу, в рабочих поселках, рвались каменные стены зданий, рвалась рыжая земля. Непрерывный гул и грохот сползал с Мамаева кургана, стелился по реке и замирал в лесах Заволжья.

Родимцев внимательно вглядывался в свой участок, отведенный дивизии армейским командованием. По длине он невелик, но самый сложный. Прежде чем его занять, надо переправить дивизию, а переправив, тотчас вступить в бой и отбросить противника от берега, что и позволит восстановить общую линию фронта, разорванную немецким прорывом.

– По существу, – заговорил генерал, – нам, Иван Павлыч, придется форсировать Волгу. Ну, что же, чем шире, тем лучше для нас. Есть где развернуться. И берег открытый, и стрельбу удобно наблюдать. Взял да и пригнулся, когда заметишь, что пуля на тебя летит. – И совершенно серьезным тоном: – Готовьте полк к делу. Вашему полку занять Дом специалистов, площадь Павших борцов и железнодорожный вокзал. На прикрытие с воздуха не полагайтесь – эта задача возложена на артиллерию. Штаны не сушить, если они у кого окажутся сырыми. Тактика дивизии: с воды на берег, с берега – в атаку.

Гвардейские полки дивизии генерала Родимцева переправлялись через Волгу в город. Волга сверкала огнями. Смрадное небо как будто хлестали в тысячи огненных розг, и оттого огненные полосы непрерывно рассекали багровое небо. Солдаты безмолвно плыли на огонь. Они смотрели на рокочущий город. Суденышки и паромики, тихо шумя моторами, бороздя Волгу, возили воинов на правый берег. Порой взрывы снарядов и мин сбрасывали гвардейцев в Волгу. Живые плыли дальше.

Левобережье полыхало зарницами. Оттуда неумолчно била советская артиллерия, прикрывая переправу солдат. Солдаты теснились друг к другу. Бойцов окатывали холодные фонтаны. А тяжелые волны, набегая на паромик, отворачивали его, но суденышко, беря прежний курс, плыло дальше, к горному берегу, на вершине которого уже хозяйничал враг, прорвавшийся в центральные кварталы города.

Первый батальон гвардейского полка Елина под командованием старшего лейтенанта Червякова переправился в районе мельницы и пивного завода. Комбат Червяков с ходу повел батальон в атаку. Внезапность ошеломила немцев. Они послали на переправы авиацию. Генерал Родимцев приказал командиру полка перенести переправу других батальонов в район металлургического завода, где высаживались другие полки дивизии.

Первый батальон, не оглядываясь, полез в гору и, одолев крутизну ее, вцепился в первые прибрежные кварталы. Батальон, окрыленный успехом, штурмовал врага с предельным напором и отвагой. Комбат Червяков не помнит такого боя, такого успеха, и кажется ему, что у него не батальон солдат, а целый полк. «Вперед, товарищи! Вперед!» – покрикивал комбат.

Противнику казалось, что наступление русских ведется не батальоном, а целым полком отборной гвардии. Батальон уже подходил к Комсомольскому садику, на краю которого виднелся пылающий драмтеатр. Солдаты Червякова перехватывают улицу Ленина, вбегают в садик и одним броском занимают здание областного Совета. Позади гвардейцев остался километровый путь. Батальон продолжал двигаться в сторону вокзала. Гвардейцы уже растеклись по тесным дворам самых крупных зданий города. Здесь, стена к стене, стоят гостиницы, многоэтажные корпуса государственных учреждений. Правее распростерлась площадь Павших борцов. Здесь отовсюду слышится беспорядочная стрельба.

– Вперед, герои! Вперед!

Комбат приказал командиру первой роты Драгану штурмовать Привокзальную площадь.

– Справа будет наступать вторая рота, – пояснил обстановку Червяков. – Назад не оглядываться– Комбат повернулся лицом к Волге. Левее центральной площади, между домами специалистов, расположенными на высоком берегу Волги, шел жаркий бой. – Слышите? Это наши наступают. К утру соединимся со своим полком.

Утро совсем уже близко. Над Заволжьем светлел восток. Еще пройдет какой-нибудь час, и луч восхода перевяжет золотом Волгу, глянет на поле битвы, в последний раз обласкает навеки уснувших многих воинов.

На рассвете командир третьей роты Колеганов доложил комбату, что противник стремится выбить его из угловых зданий и, простреливая улицу, хочет разрезать роту.

– Держаться.

Батальон ворвался в вокзал и на этом прекратил наступление, оказавшись в полуокружении. Противник, поняв, что прорвавшаяся часть численно невелика, начал предпринимать одну атаку за другой. Батальон отбивался весь день. Связные из полка не вернулись, и доходили ли они до него – неизвестно. Комбат знал, что полк уже недалеко, час соединения близок, и комбат повел наступление в сторону своего полка. Враг, разгадав замысел Червякова, предпринял яростные контратаки. Батальон начал отходить к вокзалу. Наступили сумерки. Комбат пишет донесение, посылает его на последнем танке. Но и танк не вернулся. На исходе были боеприпасы. Комбат приказал командирам рот:

– Каждую пулю – в цель. Так и сказать солдатам. Наши уже близко от нас. Слышите?

Гвардейский полк Елина, с час на час развивая успех, продвигался в центральные кварталы города. До вокзала оставалось рукой подать. Немцы, чтобы не дать возможности пробиться Елину к окруженному батальону, ввели в бой свежую часть. Полк замедлил наступление.

X

Противник не мог смириться с потерей вокзала. С рассвета он послал авиацию на его район. Взрывы в щепу крошили вагоны, стоявшие на путях, рвали и крючили рельсы, отваливали углы и стены у привокзальных строений. Со второго захода гитлеровцы подожгли паровозное депо. От него пламя перемахнуло на товарный состав, застрявший на подорванном пути. Огонь, перемахивая с вагона на вагон, пошел стеной по станционным путям и, добравшись до пешеходного перекидного моста, подпалил его. Искры, раздуваемые ветром, полетели в вокзал сквозь пустые проемы окон и дверей. На гвардейцев повеяло гарью и смрадом. От прямого попадания занялся и сам вокзал, и гвардейцы, покидая подвальные помещения, пробивались сквозь огонь и дым. С этой минуты вокзал стал ничейным. Бойцы переселились в багажные строения, что стояли на левом крыле вокзала.

Драган прикинул, что вокзал не скоро прогорит и лезть в раскаленные стены на груды кирпича, прикрытые золой и пеплом, охотников не найдется. Он правильно понял, что смертный спор развернется на флангах. Заняв багажные склады, гвардейцы через центр города перекрыли врагу выходы к Волге, к ее причалам и переправам.

Червяков, оставив за себя старшего лейтенанта Федосеева, отправился в район вокзала. На месте он убедился в том, что оборона батальона слабая. Баррикады, перекрывающие улицы, удобны лишь для защиты от легкого оружия. Комбат приказал упрочнить, как он выражался, баррикады тавровыми балками, вагонными скатами, стоявшими в тупике станции.

Начался аврал. Из развалин выносили все, что могло пригодиться для утяжеления баррикад, – железо, камни, батареи, котлы, балки. Решили в первую очередь усилить баррикаду через улицу Гоголя, по которой противник может прорваться к площади, а через нее выйти к центральной волжской переправе. К баррикаде потащили обгорелые кровати, денежные ящики. Тяжелые балки тянули артелью.

– Раз-два – взяли! А ну еще: раз-два…

Пошли шутки:

– Иван, не надрывайся, кишки порвешь.

– Не порвет. Он со сноровкой. Кузьма тянет, а Иван на Кузьме виснет.

– У Ивана уже лоб мокрый, а ты только языком чешешь.

– Язык делу подмога. Ты не серчай, Иван!

– Много чести, дружок. Давай сменим пластинку.

– Есть сменить… Раз-два – взяли! Взяли!..

Над Привокзальной площадью показался вражеский самолет-разведчик. Червяков посмотрел на часы.

– День божий начинается, – промолвил он, поглядывая на самолет. – Через полчасика жди гостей.

В этот день Червяков уже не заглядывал к себе в штаб, размещенный в универмаге, он ходил и ползал из роты в роту. Его батальон теперь полностью дрался в привокзальном районе. Его бойцы ушли в укрытия, залезли в подвалы с прочными перекрытиями, спрятались в щели, и все же батальон терял людей убитыми и ранеными. «Юнкерсы», не снижаясь, сбрасывали что-то странное и неуклюжее. И это странное, оторвавшись от самолетов, неслыханно дико выло и свистело. Невообразимый, пронизывающий душу рев, приближаясь к земле, набирал дьявольскую силу и давил на нервы с дьявольской силой.

– Вот это дает, – говорил Кожушко, ординарец Драгана. – Вот это концерт. Такого я еще не слыхивал. А ты, сержант?

– Все внутренности выворачивает, – в тон Кожушко ответил сержант Городецкий. – Знаешь, все кишки тянет.

– И у меня вроде накручиваются на барабан. Как пойдем в атаку без кишок?

– В атаке раскрутятся.

На площадь с грохотом и визгом что-то намертво врезалось в землю. От удара не пошло ни огня, ни дыма, ни взрыва.

– Гляди-кося, – изумленно произнес Кожушко, – вагонный скат.

За вагонным скатом с резким звоном шлепнулась и сплющилась стальная цистерна. Потом, грузно кувыркаясь, загрохотали котельные листы.

Едва стихли взрывы, как немцы пошли в атаку, и вновь завелась машина войны. И все, что не относилось к ней, отступало, проваливалось в бездну времени. Да и ощущение времени утрачивалось. Во внимание принимался лишь быт войны. Велся учет убитым и раненым, оружию, патронам и снарядам, сухарям и фляжкам воды, этажам и лестницам, отбитым у врага и оставленным противнику.

«Надо сократить рубеж, – решил для себя Червяков. – Сократить и перейти к круговой обороне». Ему совершенно несомненным казалось, что угловые здания по улице Гоголя, что против вокзала, должны быть гвоздем обороны батальона. Из них можно было простреливать всю Привокзальную площадь и соседние с ней пристройки.

Немцы наступали. Червяков, видя, как его оборона трещит и разваливается, послал бойца к Федосееву, приказав ему вести в район вокзала всех бойцов и командиров, находившихся при штабе. А тем временем два фашистских танка уже вышли на Привокзальную площадь и отсюда, не сбавляя скорости, помчались к улице Гоголя. Танки, наткнувшись на баррикаду, не смогли с ходу развалить ее, но автоматчики, соскочив с брони, без боя заняли баррикаду. Чего комбат боялся, то и случилось – батальон разрезали, путь к Волге оказался открытым. Федосеев к баррикаде подошел вовремя. Его отрядик перекрыл улицу и преградил путь к Волге. Танки, пытаясь разворотить баррикаду, сами попали под огонь Федосеева и были сожжены, а десантники полностью истреблены.

– Добре, – с облегчением произнес Червяков.

Но это облегчение было кратковременным. Немцы успели занять вокзал. Червяков, поняв, что настала критическая минута боя, повел гвардейцев в контратаку. Червякова пытались удержать, но он, оттолкнувшись плечом, пошел в голове штурма.

– Вперед, товарищи! – покрикивал Червяков. – Вперед!

Червяков, высокий, молодой и сильный, с широченными плечами, колол врагов без промаха. Перед его махиной гитлеровцы со страху бросали винтовки, падали к его ногам. А комбат, переступая через поверженного, шел дальше.

– Вперед, товарищи! Вперед! – воодушевлял он бойцов. Он еще ни разу не испытывал такого подъема духа, как в этот раз. Бывал он в атаках не однажды. Хаживал в штыковую еще против японцев на озере Хасан. Многое бывало, и все же такой силы и ловкости в его прошлом не было.

Повсюду слышался звон касок, стук кованых сапог, глухое падение тел. Слышались предсмертные вздохи, слышался кровавый хрип. Люди – в лужах крови, с раскинутыми руками, обнявшими землю.

Немцы не выдержали страшного боя, и вокзал вновь оказался в руках батальона, но ненадолго. Враг обрушил на вокзал ливень огня – с земли и с воздуха. Росли потери. Командиры рот, взводов выходили из строя. Тяжелую контузию получил и сам Червяков. Его переправили за Волгу. В командование батальоном вступил Федосеев. Но и ему недолго пришлось командовать. Двадцать первого сентября, на седьмой день сражения, в районе вокзала немецкие танки прорвались через улицу Гоголя и окружили штаб батальона.

Драган приказал Городецкому со своим взводом идти на выручку Федосеева. Отрядик в двадцать человек при пулемете и противотанковом ружье благополучно проскочил в садик, что прилегал к универмагу.

Улицу между садиком и универмагом перебежали единым духом. Сержант замыслил прорваться к Федосееву через полуразрушенную гостиницу, которая примыкала к магазину. Городецкий намеревался провести отряд по задворкам, но он не знал того, что единственный выход из универмага во двор был уже блокирован вражескими танками и пехотой. Танки из пушек рушили подвал и нижний этаж. В короткие минуты тишины, когда умолкал грохот разрывов, из универмага доносились возбужденные крики. Федосеев и все, кто с ним был, поднялись из подвала на первый этаж и отбивались до последнего.

Гитлеровцы вкатили противотанковую пушку и начали рушить лестницу. Держаться на лестничных переходах было невыносимо, и Федосеев крикнул:

– За мной! Вперед!

Бойцы скатились с лестничных маршей и бесстрашно кинулись на врага.

– Не отступать, товарищи! – приказывал Федосеев. – Куда побежал, куда? – гаркнул он на бойца, кинувшегося к немцам.

Федосеев обманулся, плохое подумав о бойце, – у гвардейца выбили из рук винтовку, и он, чтобы не быть безоружным, подхватил немецкий автомат. С Федосеева слетела каска; его лицо, потное и пыльное, избороздили густые потеки крови; от крови слиплись волосы, завьюженные кирпичной мутью, но он не чувствовал боли в ранах. «Пушка… Пушка!» – крикнул он бойцам. Те сразу поняли, что от них требует командир, и кинулись на пушку. Смельчаков срезали автоматным огнем, и только одному удалось добежать до пушки, но и тот в беспомощном состоянии перевесился через ствол пушки и, малость повисев, нехотя свалился на пол.

Федосеев с гранатой в руке пополз к пушке. По нему нельзя было палить из пушки, и из автоматов его не взять – он прятался за навалы обвалившихся перекрытий. За командиром ползло несколько бойцов. Федосеев, оглянувшись, махнул им рукой, дескать, спешить надо, спешить. Федосеев неожиданно вскочил и, в одно мгновение оказавшись перед щитом пушки, кинул в орудийный расчет гранату. Под грохот разрыва солдаты подбежали к пушке. И пушка была взята…

– Заряжай! – приказал Федосеев.

Заряженную пушку развернули и ударили по врагу.

– Бей, не жалей! – горячился Федосеев.

Били до тех пор, пока не вышли снаряды.

В эту минуту откуда-то сверху затрещал автомат. Федосеев покачнулся и упал.

…Не облегчили судьбу федосеевцев и люди сержанта Городецкого.

Сам Городецкий, обливаясь кровью, исступленно кричал: «Вперед, товарищи! Вперед!..» Бросал гранаты и шаг за шагом продвигался. Не стало гранат, пошли в дело штык и приклад. Сержант упал. Он силился подняться и не мог. «Братцы, поднимите…» Его подняли. Поставили на ноги. Он опять упал. «Поднимите, – хрипел сержант. – Поднимите. Хочу стоя… сто-о-я…» Его повели под руки. Полуживой, полумертвый, не покидая своих, шел вперед и вперед.

И все-таки не дошел. Никто не дошел.

…С двадцать второго сентября батальон перешел на подножный корм. Драган, самый старший по званию, приказал взять на учет каждый патрон, каждый сухарь и особенно беречь каждый литр воды. С водой было сущее бедствие. И Драган, подобрав несколько гвардейцев, приказал им во что бы то ни стало разыскать воду.

Бойцы в полуразваленном подвале каменного дома наткнулись на какие-то пузатые бочки. С трудом передвинули одну бочку ближе к свету. Малость тряхнули. Она была полна. Не долго думая, вышибли шпунтовую пробку. В нос ударило спиртным. Бойцы под верхнее донышко дали выстрел. Из дырки потекло вишневого цвета вино. Подставили один котелок, второй – дырку забили газетной пробкой. Бойцы приложились к котелкам. Раз глоток, второй, третий – не оторвешься.

– Хватит, – сказал один.

– Будя, – согласился другой. – У тебя сколько? – заглянул в свой котелок. – Не лишнего хватили?

– Пока не развезло, давай скорей доложим старшему лейтенанту.

– Котелки-то надо долить.

Драган дух спиртного почуял сразу.

– Вы пьяны? – строго сказал Драган.

– С голодухи, товарищ…

– Доложите толком. Откуда вино? Я вас за водой послал, а вы… – помолчал, подумал. «Вино тоже пригодится», – про себя решил он. – Сколько бочек?

– Две полные, товарищ старший лейтенант.

Бочки живой рукой перекатили в подвал своего рубежа и поставили к ним часового. Драган распорядился разнести бойцам по стакану пахучего вина. Не прошло и четверти часа, как батальон загомонил весельем. Более того, затянули песни про широкий Днепр и про Волгу матушку-реку. Драган встревожился. «Черт возьми, – заворчал он на себя. – Надо прекратить. А впрочем, пускай душу отведут».

Гитлеровцы, заслышав пение русских, немало удивились тому.

И было чему дивиться: люди в окружении – и вдруг песни. А песни все широкие да раздольные. Пели самозабвенно, со слезой на глазах. Пели и думали о своем, о самом близком и дорогом. Каждому виделось то, чего забыть невозможно, без чего жизнь лишена всякого смысла.

Смолкла песня. Стало тихо. Но вот кто-то громко крикнул:

– Давай «Катюшу».

И заиграла «Катюша», завела веселый хоровод, кинула солдат в перепляс под полуобожженную двухрядку, подобранную в подвале. Она шипела и хрипела худыми мехами, пищала расстроенными голосами, но дьявол с ней – все же гармонь. Свист и хохот вокруг, и пыль столбом.

– Давай-давай!

И давали, размочаливая разношенную обувочку. И давали, подсаливая всякие коленца ядреными частушками; и давали под смех и гогот расходившихся. Драгану наконец это стало невмочь и он крикнул:

– Товарищи, хватит!

И враз потух озорной пляс и смех.

Драган распорядился во что бы то ни стало найти воду. Ее нашли в садовом бассейне возле театра. Воду за ночь вычерпали касками, горелыми ведрами, тазами, кастрюлями и раздали бойцам. Потом Драган приказал поднять над рубежом красный флаг.

– Увидят наши, поймут, что мы живы и бьемся.

С рассветом по флагу немцы открыли огонь из пулемета. Стреляли усердно. Флаг, к досаде врага, трепетно развевался. Алое полотнище, пробитое свинцом, держалось на водопроводной трубе, заменявшей древко. Полощущийся флаг до ярости злил фашистов, и они, бесясь, густо строчили по нему. А бойцы, поглядывая на флаг, радовались:

– Живет наш флаг, живет!

В восемь утра все вокруг загремело и загрохотало. Противник повел огонь по огневым точкам и по всем укреплениям. Прямые удары дырявили прочные стены, а хилые – заваливались, образуя из обломков курганы мусора. Выбывали из строя бойцы и командиры. До вечера продержались.

Драган сказал своему верному Кожушко:

– Пойдешь в разведку. Будем пробиваться к своим.

В ночь на 26 сентября остатки батальона покинули здание кафетерия и двинулись в сторону Волги. На полпути к разведанному дому, который решено было занять под оборону, послышались шаги и строгий оклик, смысл которого не трудно было отгадать:

– Кто идет?

Драган, не долго думая, негромко начал подсчитывать ногу:

– Айн… цвай… драй… айн, цвай, драй… айн, цвай, драй…

Со стороны странным могло показаться то, что, несмотря на команду, четких шагов не выходило, слышался лишь шорох усталых ног. Но хитрость на короткое время ввела в заблуждение немецкого часового, и, пока он приходил в себя, гвардейцы успели пересечь улицу и занять на набережной многоэтажный каменный дом.

Рано утром Драган, собрав бойцов, сказал:

– Мы, товарищи, свою задачу выполнили. – В голосе Драгана звучала сама правда. В этой правде никто не сомневался. – Мы ровно на десять дней задержали немцев. Не дали им выйти к Волге. К переправе. Мы выиграли время. Время, товарищи. – Помолчал. – Нас осталось двадцать человек. Есть немного патронов. Исправен станковый пулемет, и одна лента к нему, – обвел бойцов изучающим взором. Гвардейцы молчали. – Мы можем продолжать борьбу на этом рубеже. Но есть и другой путь – оставить этот дом и пробиваться к своим.

Первым отозвался Григорьев, самый рослый и самый сильный солдат. Он снял каску с запотевшей головы и, малость помедлив, сказал:

– К своим не пробьемся. Все поляжем. Перещелкают нас, как куропаток.

– Я не согласен, – возразил самый молодой боец. – Надо к своим пробиваться. Кто-нибудь да прорвется. Не бывает так, чтобы никто… не бывает…

К Драгану подбежал запыхавшийся боец.

– Товарищ командир, немцы идут, – сказал он. – Целой колонной. С песнями. Прямо на нас.

– По местам! – скомандовал Драган и побежал к пулемету. Глянув в амбразуру, он своим глазам не поверил. В сотне метров шли густой колонной немцы. Это, видимо, было какое-то свежее подразделение. Драган, не теряя времени, застучал из верного «максима» по гитлеровцам. Поднялись крики, шум, вопли. Драган всего этого не слышал за стукотней пулемета. Он строчил до тех пор, пока из разогретого ствола не вылетела последняя пуля.

– Все, – сказал он, взмокший от волнения.

Не прошло и получаса, как невдалеке послышался шум танков. Танки вышли на набережную и оттуда, с близкого расстояния, начали крушить последний рубеж Драгана. Драган приказал всем бойцам спуститься в подвал.

Оставаться наверху было совершенно невозможно, и Драган тоже поспешил в подвал. И едва он сбежал по каменным ступенькам, как над головой что-то обвалилось и все вокруг задрожало и затряслось. На бетонное перекрытие громыхнуло что-то тяжелое, глыбистое. Казалось, что под этим грузом все подломится и рухнет. Под этой громадой хотелось сжаться, превратиться в песчинку.

Все мог допустить Драган, но только не это. Вот какое в жизни бывает. «Заживо похоронены, – думалось ему. – Какой безвестный конец». «И не узнают, где могилка моя» – припомнилась ему давняя песенка беспризорников.

А над головой все бухали и рвались вражеские снаряды, от которых, не переставая, глухо сотрясалась груда завала. Мгновениями казалось, что нависшая глыба становится все грузней и давит на перекрытие с нарастающей тяжестью и перекрытия вот-вот подломятся. И тогда – конец. «Сколько нас?» – подумал Драган. Он посчитал: оказалось двенадцать бойцов.

Обстрел рубежа, продолжавшийся довольно долго, внезапно оборвался. Послышался рев моторов. Ясно было, что к дому вплотную подошли танки. Драган предупредил: «Товарищи, молчать». Он был уверен, что немцы непременно обшарят рубеж самым тщательным образом и подорвут подвал, если обнаружат их. Тишину наверху вдруг разорвала автоматная трескотня. Без труда угадывалось: в дом вошли автоматчики. Послышался стук и топот по всему этажу, сопровождаемый короткими очередями. Вот кто-то подошел к завалу. Остановился. Потом раздался голос:

– Русский иесть?.. Не молчай! Русский иесть?.. Не молчай! Плен даем! Живой будишь! – Постоял, помолчал и удалился от завала.

Гвардейцев душил кашель, но они крепились; их тревожили раны, но они терпели. Наконец, убедившись, что в доме немцев не осталось, Драган, нарушив молчание, тихо спросил ординарца:

– Сколько у нас воды?

– Литровая фляга, Антон Кузьмич. По три глотка на брата.

О хлебе старший лейтенант – ни слова. Без хлеба можно перетерпеть два-три дня, не в диковинку, а вот без воды совсем худо.

Драган приказал:

– Спать, товарищи. Всем спать. Ночью будем работать.

Бойцы улеглись, но всем им было не до сна – давили тревожные мысли: «Как выбраться из этой могилы? Хватит ли сил выжить без хлеба и воды?» Мысленно прощались с большой землей, с белым светом, с родным домом; прощались с недожитой юностью, с ее светлыми планами и надеждами; прощались с сокровенными тайнами души, с мечтами о любви.

Утомленных бойцов все же сморил тяжелый сон, и подвал заполнился густым храпом. Не спали лишь двое: Драган и тяжело раненный боец. Драган достал из кармана блокнот с ручкой и, включив фонарик, начал писать донесение командиру полка. Старший лейтенант писал о том, что от батальона осталось двенадцать человек. Половина из них – тяжело ранены. «Мы наглухо замурованы в подвале последнего рубежа, – продолжал он писать. – Нас завалило. У нас нет ни хлеба, ни воды, ни патронов. Мы пытаемся выбраться из склепа. Ну, а если не осилим завала и задохнемся, не поминайте нас лихом. Мы бились до последней возможности.

Среди нас не оказалось ни одного малодушного».

Драган закрыл блокнот и, сунув его в карман, привалился к бетонной стене подвала. Он устал от волнений и душевных мук. Он – человек. И как человек, не терял надежды выжить, вернуться к труду, к борьбе, к личному счастью. Никогда, никогда он не ощущал такой жажды жизни. Никогда, никогда он не представлял, как дорога ему жизнь со всеми ее бесценными благами. Сколько добра и света в ней; сколько чудесной красоты в одном лишь луче солнца, и сколько свежести в капле утренней росы; сколько нежности в шелесте тучных полей Украины, и сколь мила певучая песня родного края. «Неужели всего этого он больше не увидит?» Он опять приткнулся к шершавой стене и очень скоро погрузился в состояние дремоты, глухой и тяжелой.