Текст книги "Дорогой отцов (Роман)"

Автор книги: Михаил Лобачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Соседи остались на своих позициях. Тяжелые бои завязались в районе заводов. Командующий армией лично прибыл туда. Немцы вбивают клин в стык двух дивизий. Видимо, хотят расчленить армию и выйти к Волге в районе заводов.

– Противнику что-нибудь удалось?

– Немного потеснили.

Лебедев попросил к телефону командира роты Грибова. Тот доложил, что в железнодорожном доме замечено необычное оживление противника, что, по всем данным, гарнизон численно возрос. Он просил разрешения на личную разведывательную вылазку.

– А за свою голову ручаетесь?

– Голова не подведет, товарищ комбат, если уцелеет.

– Я вам посложнее найду дело. За домом наблюдайте. Примечайте любую мелочь. Что это за стрельба?

– Маскировка. Гитлеровцы под шумок что-то готовят нам.

Лебедев вышел из блиндажа, посмотрел на север, в район заводов. Там всплески взрывов сверкали беспрерывно и гул артиллерии слился в бесконечный рев, густой и тяжелый. В багровое небо то и дело взлетали ракеты. Артиллерия противника, судя по вспышкам, била с широкого фронта, но снаряды, точно лучи от вогнутого зеркала, собираясь в пучок, разрывались на малом клочке земли. Земля непрестанно блистала взрывами. Глядя на взрывы, человеческий разум отказывался верить, что там осталось что-нибудь живое, что там можно дышать, мыслить и действовать.

Советская артиллерия тоже не молчала, она глушила вражеские батареи, скрытые за окраинным увалом и за вершиной Мамаева кургана. Изгорбина кургана в свете слепящего огня, выступая в зловещих контурах, будто колыхалась. Снаряды рвались до тех пор, пока не тухла вражеская батарея. Земля по горе взлетела лохмотьями. Вместе с землей в небо поднимались кустарники; обломки разбитых искореженных машин и повозок.

Он вернулся в блиндаж, где уже кипел помятый, в зеленых пятнах медный самовар, но выпить стакан чаю не довелось: начальник штаба полка предложил Лебедеву направить в его распоряжение пятнадцать гвардейцев.

– Этого требуют особые обстоятельства, – пояснил он.

– Через тридцать минут солдаты будут в вашем распоряжении, – ответил Лебедев.

Голос выдал его душевное потрясение. Он все мог предположить в эту ночь: вражеское наступление на батальон, потерю целого дома, но только не это. Лебедеву казалось, что берут у него не пятнадцать солдат, а снимают с позиции весь батальон, снимают и говорят: «Держись, комбат.

Назад – ни шагу». Минуту или две стоял Лебедев с телефонной трубкой в руке. Флоринский понял: случилось что-то непоправимое. И он спрашивал тревожным взглядом, что именно стряслось, откуда и какая навалилась на них беда? Лебедев положил трубку и как можно спокойней предложил Флоринскому направить в распоряжение штаба полка пятнадцать лучших гвардейцев. Флоринский не поверил, что это правда. Он вынул из кармана очки, надел их и посмотрел на Лебедева странным взглядом. Долго и растерянно разглядывал комбата, мало веря приказанию. Потом вялыми движениями снял очки и спрятал их в карман, позабыв положить в футляр.

Через пятнадцать минут в штаб батальона вошли три солдата второй роты, за ними прибыли гвардейцы других рот, затем показались пулеметчики, среди них был Уралец. Лебедев с жалостью взглянул на любимого солдата. Уралец, казалось, уносил из батальона не только свою силу, но и отнимал какую-то долю его собственных сил.

– Что сказать вам, товарищи? – обратился Лебедев к бойцам. – Мне жаль вас отпускать, но приказ для нас – закон. Идите и делайте свое солдатское дело так же хорошо, как это вы делали в своем родном батальоне.

III

Пришел комиссар батальона. Он был спокоен, нетороплив.

– Ну, вот и познакомились, – сказал комиссар, протягивая руку. – Иван Петрович, накормил батальонного?

– Чай собирались пить, да помешал полковник, – ответил Флоринский. – Обобрали нас, товарищ комиссар.

Комиссар улыбнулся.

– Знаю, – с усмешкой проговорил он.

– Непонятно, товарищ комиссар, одно: Волга сапоги нам заплескивает, а пополнения не дают больше недели. И даже наших отбирают.

– Собственник вы какой, Иван Петрович. Пережитки капитализма живут в вашем сознании, – пошутил комиссар.

За чаем говорили о мелком и незначительном, но за всем этим у каждого была одна и та же забота: что привело их сюда и чему они призваны служить. Лебедев сидел за столом дольше всех. Он не столько ел, сколько пил чай, густой и ароматный, и время от времени бросал на комиссара короткие взгляды. Нельзя сказать, что комиссар сразу обворожил Лебедева, и не этого хотел Григорий, не это самым важным было для него. Важно то, что с этим человеком его свела судьба на тяжком жизненном пути, и все лишения и трудности войны придется делить пополам. Найдутся ли пути к взаимному пониманию? Лебедев любил прямоту, искренность в отношениях с людьми и порицал человеческую кривизну всем своим существом. Товарища и друга ему думалось встретить в лице комиссара. Комиссар первым повел беседу о батальоне. Он говорил давно известные истины, и тем не менее Лебедев слушал его с большим вниманием. Комиссар говорил спокойно. Он находил в давно известном новое, на первый взгляд незначительное, но от этого незначительного веяло свежестью. И Лебедев понял, что все понятия и представления о человеке у комиссара сложились не столько из книг и учебников, сколько от жизненного опыта. Этого для Лебедева было вполне достаточно, чтобы определить свое отношение к нему.

– Я вам, товарищи, сейчас покажу один документик, – обращаясь к Лебедеву и Флоринскому, сказал комиссар. Он вынул из бокового кармана небольшую бумажку и с особой осторожностью развернул ее. – Слушайте: «Заявление. В партию коммунистов большевиков. Когда народ мой исходит слезами и захлебывается кровью, мне нельзя быть беспартийным большевиком». – Комиссар читал заявление с заметным волнением. Помедлив, он спросил: – А чем написано заявление? Собственной кровью. – Помолчал. – Я уже беседовал с этим бойцом. Много прекрасного на этом свете, но из всех совершеннейших явлений самое чудесное – человек. «Человек – это звучит гордо», – сказал Горький. Иван Петрович, вы прочитали его рассказ «Маленькая»?

Флоринский смутился.

– Начал, товарищ комиссар, но, видите ли, обстановка, – извиняющимся тоном ответил начальник штаба.

– Потому-то я и просил прочесть «Маленькую». Чтения на пять-семь минут, а ума там на целый свет. И главное, о человеке. О простом неграмотном русском человеке. Поразительно верно схвачено. Вы, товарищ Лебедев, этот рассказ читали?

– Да, – ответил Лебедев. Ему уже нравился комиссар. И какие-то невидимые нити протянулись к нему. – Старики – муж и жена – идут по обету за тысячу верст помолиться за чужую девушку.

– Удивительно трогательный рассказ, – восхищенно произнес комиссар. – Настоящая горьковская вещь. – Согнал с лица легкое раздумье, заговорил деловым тоном: – Вы, товарищ комбат, не обратили внимания на пианино, что стоит в подвале пулеметной роты? Я приказал политруку поберечь инструмент. Хочу клуб-блиндаж для бойцов оборудовать. Как по-вашему – стоящее это дело?

Лебедев улыбнулся, вспомнив сказанную полковником фразу: «Новинка комиссара».

– Не разделяете? Напрасно. Бойцам это нужно.

– Почему же нет? Я просто вспомнил полковника, – ответил Лебедев.

– А-а, – рассмеялся комиссар. – Мы его завербуем в свою батальонную самодеятельность. Выберем потише вечерок и зададим солдатский бал на страх врагам. Мне по душе ваши приказания насчет батальона-невидимки. Я уже беседовал с политруком и на этот счет. – Поднялся и, потягиваясь, сказал: – Ну что же, товарищи, вы как хотите, а я сосну часок.

– Ложись, комиссар, ложись, – с искренним уважением проговорил Лебедев.

– Чертовски хочется разуться, лечь на свежую постель и захрапеть на целую неделю, – мечтательно сказал комиссар, укладываясь на обожженную койку.

Лебедев подошел к телефону. Вызвал командира пулеметной роты.

– Что у вас там?.. Все спокойно? Относительно? А выходы из левого пробиты? Не мешкайте. Завтра получите колючую проволоку. Но вы полагайтесь на свои силы, на собственное разумение. Кирпича и железа вам не занимать. Быстрее кройте траншеи. Все. – Лебедев подошел к столу, задумался. Ему хотелось создать систему обороны своего участка как можно прочнее и надежней. Он спросил Флоринского:

– Иван Петрович, вы любите свой батальон?

Флоринский удивленно глянул на комбата.

– Люблю и стремлюсь к тому, чтобы наш батальон был первым в нашей дивизии. И он, скажу вам, не из последних, – с удовольствием похвалился начальник штаба.

– Этого мало, Иван Петрович. Быть первым – желание каждого офицера или, по крайней мере, большинства командиров. Надо быть ревнивым. Ревнивым в самом хорошем смысле этого слова. – Он подошел к столу, освободил место для бумаг.

Телефонист что-то шепнул Флоринскому, и тот взволнованно доложил комбату, что третья рота не отвечает. Обрыв линии.

Послышалась густая дробь автоматов и взрывы ручных гранат. Лебедев схватил автомат.

– В ружье! – скомандовал комбат. – Товарищ начштаба, оставайтесь. Остальные – за мной!

И штаб разом опустел. Вскочил и комиссар.

– Что случилось? – спросил он.

– Немцы, товарищ комиссар.

Комиссар схватил автомат и выбежал из блиндажа.

Атаку отбили коротким ударом. А спустя часа два Лебедева пригласил к себе Елин. Полковник был строг и чем-то рассержен.

– Скажите, сколько мне потребуется батальонных, если каждый будет ходить в атаку? – сухо выговорил полковник. Потом долго молчал. Ему не хотелось обижать Лебедева, но и не заметить для порядка этот случай тоже считал невозможным. – Ладно, – махнул он рукой и этим, собственно, дал понять, что разговор переходит на мирный лад.

– Ну, что стоишь? Садись. Обедал? – Полковник позвал ординарца. – Обед подавай, – сказал он ему. – Двоим. – Взглянув на Лебедева, мирно спросил: – Ординарца взял?

– Людей в обрез, товарищ гвардии полковник.

– За обедом меня зовут Иваном Павлычем. Я отлично знаю, сколько у тебя солдат, и я не собираюсь передать тебе своего Тимофея. Людей я тебе дам. Верну с процентами. Брал пятнадцать – дам двадцать. Вот как! – Полковник при этом так махнул рукой, словно речь шла о целой роте полного состава.

– Когда ждать людей, Иван Павлыч?

– Не раньше и не позже своего времени. Ну, как живешь с комиссаром? Сошлись, подружились или все еще присматриваетесь друг к другу?

– Дружбы пока нет, но могу сказать, что с комиссаром мы споемся.

– На пару ходили в штыковую? Узнает генерал, и вас и меня вздрючит. А какой это вы клуб решили у себя в батальоне организовать?

Лебедев на минуту замешкался.

– Был такой разговор, Иван Павлыч.

– Я, Григорий Иванович, в ваши клубные дела вмешиваться не собираюсь, но предупреждаю: воевать по-гвардейски, по-сталинградски.

Лебедев поднялся.

– Прошу ваших замечаний, – перешел он на официальный тон.

– Не ерепенься. Садись и слушай. Про батальон-невидимку знаю, хвалю. Маскировку траншей видел. Одобряю. Еще что готовишь?

– Хочу подорвать стены разбитых зданий. От ветра некоторые заваливаются. Могут быть жертвы. Потом хочу поднять на воздух жилой Дом железнодорожников. Но без вашей помощи мне этой задачи не осилить.

Елин энергично поднялся и крупно зашагал по блиндажу, скрипя жиденькими половичками.

– Дом подорвать?

– Дайте мне не двадцать, а тридцать бойцов. Тогда я за три-четыре дня проложу траншею к дому.

Полковник с возрастающим интересом посмотрел на Лебедева. Ему он нравился независимой определенностью своих суждений, умением держать себя с достоинством. Елин быстро прошелся по блиндажу и, задержавшись на минуту у двери, решительно сказал:

– Даю тридцать пять.

Лебедев ушел от Елина в самом приподнятом настроении. Теперь все сомнения остались позади, без промедления можно приступать к делу.

В свой штаб Лебедев вошел весело. Комиссар, читавший газету, тотчас отложил ее и, не дав Лебедеву снять шинель, спросил:

– Все обошлось?

– Ругал, но не очень. Дом будем подрывать, товарищи. Получаем тридцать пять бойцов.

– Тридцать пять! – изумился Флоринский.

– Давайте определим исходную точку подземки. Ваше мнение, Иван Петрович? Это по вашей части: рельеф, грунт и прочее.

Флоринский взял горелый штык, выписал им в воздухе какой-то замысловатый вензель и, приподняв светлые брови, предложил, не очень уверенно, вести траншею по прямой от правого фланга. Прямую линию отвергли, решили идти ломаной, с заходом противнику во фланг. На стороне кривой было то преимущество, что за первой полусотней метров высился ничейный полуразрушенный каменный дом, куда можно было незаметно сносить грунт, вынутый из траншеи. Комиссар предложил назначить в команду хорошего политрука.

– Правильно, – согласился Флоринский. – А разве есть у нас плохие политруки, товарищ комиссар?

– Я оговорился, хотел сказать, лучшего политрука. И скажите, Иван Петрович, кто, на ваш взгляд, у нас в батальоне лучший политрук?

– Почему в батальоне? – с видимым удовольствием сказал Флоринский. – Не только в полку, но и во всей дивизии не найдется другого такого политрука, как наш Александр Григорьевич. Вы его имеете в виду?

Лебедев поспешно спросил:

– Солодков?

– Вы с ним уже познакомились?

– Не один бой провели вместе, – ответил Лебедев и широким шагом вышел из землянки. Ему хотелось сейчас же пойти в первую роту и с мальчишеским озорством напасть на Александра Григорьевича. Сколько раз Лебедев собирался черкнуть Солодкову из госпиталя, но, не зная достоверно, в какую именно часть угодил сталевар, Лебедев не смог обменяться дружескими треугольничками. «Как же все-таки я с ним до сих пор не встретился?» – недоумевал он, пробираясь в первую роту. Командир роты доложил о состоянии подразделения. Лебедев, слушая ротного, не мог скрыть своего безразличия к докладу, а освободившись от служебной формальности, он с нетерпением спросил:

– Солодкова ищу. Где он?

– Его нет, товарищ комбат. Его вызвал комиссар полка. Что прикажете передать?

– Как только вернется, пусть ко мне бежит.

IV

Солодков, увидев Лебедева, весь засиял. Его добродушное лицо с полусмытыми рябинами враз расплылось в широкой улыбке.

– Григорий Иванович, – кинулся он к Лебедеву. – Гриша! А я ведь не придавал значения появлению нового комбата со знакомой мне фамилией. Мало ли у нас Лебедевых, Гусевых, Уткиных? Откуда ты к нам?

– По протекции Чуянова, Александр Григорьевич. Это он пристроил меня сюда.

– Что же это мы встретились не по русскому обычаю? – Солодков, точно медведь, облапил Лебедева, потискал своими жилистыми ручищами.

– Не усох. Нет, не усох, – весело посмеиваясь, говорил Солодков.

Лебедев с Солодковым вышли по траншее на берег Волги, присели на вольном воздухе и долго беседовали о делах, далеких от войны. Григорий удивлялся тому, как мало изменился сталевар. Александр Григорьевич, как и в мирное время, на все смотрел с природным оптимизмом. «Такому легко жить в любом вихре жизни, – думал Лебедев. – Такого не собьет с пути никакая буря. У таких вера во все доброе так же естественна и необходима, как естественно и необходимо дыхание».

Когда Солодков с жадностью и неистребимым интересом расспросил Лебедева о том, что он видел в тылу, с кем встречался, чего наслушался, тогда и он распахнул свою душу перед Григорием, раскрыл все свои тайные помыслы.

– Тоскую, Григорий Иванович. Тоскую по гражданке. И зачем я только остался здесь? – махнул рукой, сердито кашлянул и снова заговорил с жаром: – Не могу забыть мартена. Всегда печь стоит перед глазами. Гоню, ругаю, злюсь, и никакого с ней сладу – стоит и лыбится. Честное слово не вру. В драке, в бою забываюсь, а как только остынешь от схватки, так печь опять рядом с тобой, – повернул голову в сторону заводов и долго молчал, будто прислушивался и ждал, не загудит ли родной завод. – Ночью еще терпимо, а как чуть проглянет день, так и кручу башкой, ищу в небе заводские дымы, угадываю трубу своего мартена. У моей-то печки труба выведена первоклассными мастерами. Я ее за сто верст угадаю. Эх, Григорий Иванович, не знал я настоящей сладости в труде. – Помолчал. – Хватит об этом. Одно только расстройство.

– Верно, – согласился Лебедев. – Все мы теперь поумнели.

Задолго до рассвета к месту работы доставили тачки, лопаты, ломы. Пришли от Елина и люди. Бойцов накормили, дали немного отдохнуть и объяснили задачу. Солодкову в помощники дали Уральца. Лебедев, беседуя с бойцами, сказал им, что за их работой будет наблюдать командир дивизии, о их деле узнает сам командующий армией. Бойцы повели подземный ход из блиндажа командира первой роты. Комбат часто звонил ротному, вызывал Солодкова.

– На сколько метров ушли? – спрашивал он. – Грунт какой? Люди как себя чувствуют?

Солодков коротко докладывал:

– У нас все ладно. Люди – на подбор. Из каждого можно вышколить первоклассного сталевара.

– Никого еще не завербовал на свой завод?

– Двое уже дали согласие.

– Я так и знал. Ты действительно агитатор-самородок. Тебя следует направить в военно-политическую академию на учебу.

– Я, Григорий Иванович, без политики – ни шагу. С пионерских пеленок, можно сказать, не расстаюсь с политикой.

– К полночи до каменного домика дойдете?

– Мы уже обсудили и решили ночью дом заселить.

…День был обычным, похожим на вчерашний. Солдаты дрались за подвал, за изуродованные лестничные клетки. Артиллерия долбила и прошивала стены сгоревших зданий. Стены с грохотом рушились и заваливали подвальные перекрытия. Солдаты лезли на завалы, на груды камней и щебня, выкладывали себе окопчики, возводили новые редуты. Ночь уходила на вылазки и диверсии в тылу врага. Ночью опутывали землю проволочными заграждениями, маскировали огневые точки, засевали каждый метр минами. Ночью хоронили убитых, переправляли за Волгу раненых. Ночью солдаты становились каменщиками, землекопами, строителями. По ночам, от зари до зари, трещали над развалинами «кукурузники», прозванные немцами «рус-фанер».

В 23.00 Солодков доложил Лебедеву, что команда вошла в дом и приглашает его на новоселье. Лебедев ждал этого часа.

– Иван Петрович, – радовался комбат, – наши вошли в дом!

На правом фланге батальона, там, где, казалось, все шито-крыто, с треском разорвались мины.

Лебедев всполошился.

– Что это значит? – вскрикнул он удивленно. – Обнаружили?

Раздались минные взрывы. Он выскочил из блиндажа, прислушался. Противник обстреливал ничейный дом, теперь занятый бойцами Солодкова. Комбат вернулся в блиндаж, позвонил в подземку. К телефону подошел Уралец.

– Огня не открывать, – приказал ему комбат. – Людей спрятать в траншею. – Потом Лебедев позвал к телефону Грибова. – Поднялся? Бери пулемет, автоматчиков и осваивай дом. В драку не ввязывайся. Сиди молчком. Путай карты противнику. На рассвете все разъяснится. Возможно, противник из предосторожности затеял эту канитель. Утро все покажет.

Враг действительно скоро прекратил обстрел занятого дома, и Лебедева это несколько успокоило, он мало-помалу утверждался в той мысли, что его секрет не раскрыт и он может продолжить подкоп. Комбат, чтобы убедиться в этом, отправился в нейтральный дом. Туда уже заявился Грибов со своими людьми. Лебедев приказал Солодкову работу продолжать. Вернувшись в блиндаж, он застал у себя Елина. Лебедев был не рад этой встрече. Его доклад полковник не стал слушать.

– Ну что – провалились? – прервал он Лебедева.

– Никак нет, товарищ полковник.

– А как понять вражескую тревогу?

– Допускаю, товарищ полковник, что противник что-то почуял, что-то приметил, но и в этом случае начатого ни в каком разе не бросим. Напротив, под шумок будет легче завершить подкоп.

Полковник подумал.

– Пожалуй, так, – согласился он. – А я пришел к вам недобрым, хотел поссориться. О начатом доложил генералу. Он приказал дивизионному инженеру помочь вам. Саперы вам нужны?

– Без саперов никак не обойтись. Подготовить минную галерею, забить ее взрывчаткой я не берусь. Моя задача проложить дорогу саперам.

– И не только дорогу, – прервал полковник, – но и штурм дома за тобой. И к нему готовься уже теперь. Вы не подсчитали, сколько потребуется саперного огонька?

– Взрывчатки? Две-три тонны.

– Не много? – удивился полковник. – Тогда и с этим надо спешить. Адъютант, ординарца комбату подыскали?

– Никак нет, товарищ гвардии полковник.

– Почему?

– Приказания не было.

– Ну вот я вам приказываю. У вас есть что-нибудь закусить?

Флоринский назвал мясные щи, но, вспомнив, что щи были третьего дня, заменил это блюдо консервами и чаем с заваркой.

– Эка удивили – чай с заваркой! Ну вот что, товарищи офицеры, я вас с хитростью пытал о щах и каше. Живете вы беднее пустынников. Питаетесь диким медом и акридами. Есть я не хочу и прошу помнить о чае с заваркой. – Полковник встал и, посмотрев на часы, сказал Лебедеву: – Через час тридцать минут я буду у генерала. Что ему доложить?

– Через сутки подземку передадим саперам.

* * *

Гитлеровцы проснулись до рассвета. Они вновь открыли пальбу по ничейному домику. Лебедев понял, что противник задумал если не занять, то выбить из домика его бойцов. Мины рвались сосредоточенно. В предрассветных сумерках противник небольшими силами пошел в атаку. Его не подпустили к домику, скосили из пулеметов. Спустя полчаса, собравшись с силами, противник повторил атаку. И на этот раз лишь немногим удалось заскочить в дом, но там они и распрощались с белым светом. Третья атака началась с рассветом. В этой схватке Уралец пришиб саперной лопаткой двух гитлеровцев. Попытки отбить дом повторились и на следующий день. Лебедев, предвидя это, за ночь перекинул в дом противотанковые ружья, несколько пулеметов, приказав Солодкову не ввязываться в бой, но работы продолжать. И подземка шаг за шагом уходила в сторону противника. Солдаты-шахтеры не раз слышали над собой тяжелую солдатскую беготню, глухие взрывы мин, и тогда Солодков, поднимая своих друзей, в шутку говорил:

– Потолок поддерживайте. Потолок!

И бойцы подпирали перекрытия ломами и лопатами. Чуя поблизости глухое движение, Солодков, не раз замирая, прислушивался. Солдаты, теряя ощущение времени, забывали, день или ночь стояла над их головами, забывали, что над ними вскипали схватки, жестокие, лицом к лицу; они все ближе и ближе подбирались к жилому Дому железнодорожников, и, наконец, лопаты звякнули о бетон фундамента. Солодков, вздохнув радостно, сказал:

– Дошли.

И по скрытому лазу понеслось:

– Дошли… Дошли…

Через сутки дом взлетел на воздух. И тогда Лебедев завалился спать.

V

Комиссар Васильев привел из политотдела дивизии Павла Васильевича. Бойцы глядели на него, как на диковинку. Они отвыкли от штатских, а тут перед ними предстал дед-пчеляк. На нем все было солдатское: и сапоги, и шаровары, и гимнастерка, и все-таки он выглядел дедом. От него веяло чем-то домашним, родным и близким.

– Активный участник обороны Царицына, – представил комиссар Дубкова. – Садитесь, товарищи.

Павлу Васильевичу принесли обгорелое кресло и усадили его со всей возможной пышностью. Дубков побывал во многих ротах и батальонах, уже привык к таким почестям, но все же нигде его так тепло не встречали, как в этом малом гарнизоне. Павел Васильевич, осмотревшись, повел беседу просто и незатейливо.

– Тесно живете, товарищи. Очень даже тесно. Ваш полковник обещал расшириться. И нельзя не расшириться с такими молодцами. Вот ты, товарищ, – указал Павел Васильевич на круглолицего бойца, – сколько упокоил гитлеровских служак?

– Немного, Павел Васильевич.

– А все же? Скажи, не стесняйся.

– На другой десяток перешло.

– Видали? У него немного. А ведь до войны наверняка только с суховеями воевал. Колхозную землю украшал.

– Нет, я с гусями воевал. Птицефермой заведовал.

– И это дело. Гусь – птица важная и строгая. За версту чует. Много я убивал всякой дичи, а вот гусей не больше десятка. Важная птица, особенно на жаровне. Поди, гуси тебе и во сне гагачут?

– Случается, Павел Васильевич. Даже щиплют.

– Это уж так – с характером птица.

– Я даже проснулся, Павел Васильевич, – разговорился боец, – больно ущипнул. Я схватился за ногу. Скинул сапог. Гляжу – на икре синяк. Смотрю и глазам своим не верю. Зиркаю по подвалу, ищу гуся. А какой тут может быть гусь, когда всем кирпичам бока отмяли? А все-таки глазами пошарил этого гуся. Главная штука – гусь-то приметный. Вожак. А потом, малость погодя, стал я сапог натягивать. Натягиваю, а сам озираюсь вокруг. И что же? Смотрю, рядом осколок лежит. Да большущий такой. На него пало мое подозрение. И приснится же такая несуразица.

– Зачем? – возразил Павел Васильевич. – Это от жизни идет. У одного жену прикончили, у другого детей придушили, у третьего мать на перекладину вздернули. Второй раз хотят нас закабалить. В первый раз отцы ваши отстояли нашу землю, а второй – сыны да внуки еще больше укрепят Советскую власть. Да и у отцов еще зубы на врагов не притупились. Плоховато, конечно, что до Волги допятились, но мы расширимся. Так, что ли, сынки?

– Так, Павел Васильевич. Развернемся, папаша.

– Да, да, – разом все дело решим. Иначе другие нагрянут охотники до чужого добра. Нам, сынки, важно здесь укрепиться. В Сталинграде сейчас главная-то точка, как в восемнадцатом году, когда ваши отцы и деды петлю с нашей власти скинули. А петлю-то вили во многих царствах-государствах. Денег на нее не жалели. А все-таки мы разорвали эту буржуйскую петлю. Как мы в то время защищали Царицын? А так: в одной руке винтовка, в другой – гаечный ключ. Принесет, бывало, жена мужу обед, а муж-то уже на фронт укатил. Ну, и заревет. А денька через два, глядишь, и сама ушла на окоп или в госпиталь. И таким родом опустел дом. Колючую проволоку делали. Пушки ремонтировали. Пушки прямо с передовой в запряжках в ремонтный цех влетали на полном карьере. Красноармейцы, не распрягая лошадей, торопят. Там, говорят, прорыв намечается. Давай, говорят, авраль, ребята. Ну, и пошли наши работяги. И пушка через час-два опять гудит.

Поднялся солдат-гусятник.

– Разрешите, товарищ комиссар, обратиться! – Боец спросил Павла Васильевича: – Вы товарища Сталина видели?

– Три раза, сынок, Один раз у вагона, второй – на фронте, а третий – на параде. Тогда он ходил во всем кожаном. И фуражка кожаная, и брюки кожаные. Сапоги мягкие, без скрипу. Это я точно приметил. Тогда он совсем был молодой.

На этом Павел Васильевич и хотел закончить беседу, но солдаты, не желая расставаться, закидали его вопросами. Ответы Павла Васильевича выслушивались с большим вниманием и интересом. Комиссар, видя, что беседе не видно конца и края, вынужден был сказать, что Павла Васильевича ждут в другой роте. И тогда еще солдаты просили оставить его на денек, обещая комиссару уберечь от всех бед и несчастий. Бойцы проводили Павла Васильевича трогательно. Дубкову очень по душе пришелся такой прием. Растроганный, он обещал бойцам еще заглянуть к ним. Зная, что беседа солдатам понравилась, он все же спросил Васильева:

– Как, товарищ комиссар, я по старости где-нибудь не прошибся?

– Все хорошо, Павел Васильевич. Большое вам спасибо.

– А теперь мы куда?

– Домой, Павел Васильевич. В командирский блиндаж. Познакомлю вас с комбатом.

VI

Лебедева в штабе не оказалось. Его вызвал к себе Родимцев для вручения ему ордена Красной Звезды за успешный штурм железнодорожного дома.

– Благодарю вас, товарищ гвардии старший лейтенант, – говорил генерал с чувством уважения и признательность. – Вы ошиблись: документы не затерялись, и приказ о вашем производстве находится в штабе армии. Бойцов к награде представили?

– Представил, товарищ генерал-майор. Особо прошу за троих: Солодкова, Кочетова и Уральца.

– Хорошо, я учту вашу просьбу. Это приятно, что вы заботитесь о солдатах. Солдат – слово великое. Таких слов немного: Родина, Революция, Коммунист, Мир, Мать, Любовь. Что еще?

– Строитель, товарищ генерал, – с подчеркнутой важностью сказал Лебедев. – Строитель, – повторил он еще более значительно.

Родимцев точно понял и почувствовал особое отношение Лебедева к этой гражданской профессии. «Еще не кадровик, – подумал генерал, – но воюет хорошо».

– Прекрасное слово, – согласился генерал. – И звучит прекрасно: строитель!

– Я, товарищ генерал, расширенно понимаю это слово. Строителем может быть (должен быть) каждый человек, если он своим трудом возвышает и украшает жизнь.

– А солдат?

– Солдат – первый строитель.

– Да-а… Без солдат нам пока строить ничего нельзя. К солдату надо быть щедрым и требовательным. Требовательным и щедрым. Мне полковник доложил, что у вас в батальоне есть кое-какие новшества, например, снайперскую школу или курсы оформили, кузницу оборудуете. Ну, снайперы – понятно, а кузница?

– Ломы тупятся, лопаты. Это между дел, товарищ генерал. Солдаты в подвале нашли кузнечные меха и «поставили их на оборону», как они говорят.

– Я это не в упрек говорю. Как вы думаете использовать снайперов?

– Настоящих снайперов у меня двое, остальные – отличные стрелки. К каждому снайперу я прикрепил на выучку по два отличных стрелка. Обучение идет по живым целям. Многие из новичков уже открыли лицевые счета. Я хочу внушить врагу, что у меня под каждым кирпичом сидит снайпер. Двум стрелкам уже теперь можно вручить снайперские винтовки, и я их прошу, товарищ генерал.

– Я прикажу выполнить вашу просьбу. А скажите, каков противник, на ваш взгляд? Есть ли в нем какие-либо перемены?

Лебедев немного подумал.

– Да, есть, – твердо слазал он. – Для фашистов пришла настоящая война, и они, я имею в виду рядовых солдат, стали это понимать, хотя до ее отрицания или, скажем, до отвращения к ней не дошли. Даже ни малейшего проблеска в этом смысле. Напротив, до бешенства озлобились против нас. И они, мне кажется, в ближайшее время предпримут генеральный штурм.

– Что будет штурм – это всем понятно. Зимовать в камнях ни та, ни другая сторона не намерены, и сражений без конца военная история не знает.

– Разрешите идти?

– Идите. Вас ждет полковник. У него сидит ваш сын Алеша.

Лебедев внешне ничем не выразил своего удивления лишь только потому, что генерал сказал об этом так буднично, что факт выглядел рядовым и будничным, как будто Алеша всегда был возле Лебедева и никуда от него не уходил. Но так было лишь в первую минуту. Потом Лебедев с душевным трепетом подумал: «А верно ли это?» Недалек путь до командира полка, но уже на полпути Лебедев задыхался от волнения: «Откуда сын?»

…Алеша, выбравшись из горящего дома, навсегда потерял родное пристанище. В пожаре как будто сгорели все его четырнадцать лет, сгорело все, что пережито было за эти счастливые детские годы. С таким чувством он вышел на берег Волги, невольно задержавшись у того места, где совсем недавно стояла спортивная база. Здесь он со своими школьными друзьями провел самые лучшие свои дни, недели, месяцы. Никаких следов от плавучей базы уже не осталось. Алеша, погрустив, пошел на переправу. Он переехал за Волгу и пошел в Бурковские хутора «устраиваться» на работу. Он знал, что где-то там, в вековом дубняке, разместился штаб фронта и там же находится Чуянов. У него теперь в кармане, кроме комсомольского билета, лежала драгоценная наградная бумага, которую при случае можно предъявить как убедительную рекомендацию. Коротко говоря, Алеша пробрался к Чуянову. Тот принял в его судьбе живейшее участие. Он несколько дней не отпускал Алешу и уговаривал остаться при штабе фронта и учиться на радиста. Алеша отмалчивался, а потом, узнав, краем уха, что в тыл к врагу готовят переброску нескольких офицеров, запросился в эту группу. «Я уже был там», – упрашивал он Чуянова. Тот решительно отклонил его просьбу.