Текст книги "Дорогой отцов (Роман)"

Автор книги: Михаил Лобачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Михаил Лобачев
ДОРОГОЙ ОТЦОВ
Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Инженер Григорий Лебедев справлял день своего рождения. На его именины первым приехал отец Григория, Иван Егорыч, мастер на все руки. Отец был из тех человеческих натур, которым, кажется, сколько они ни живи, не будет износа. Он высок ростом, широк в груди, крутоплеч и жилист. Иван Егорыч, во всем любя порядок, по-хозяйски внимательно осмотрел квартиру. Григорий уже давно живет отдельно от отца, но Иван Егорыч все же по родительской привычке кое-когда поучал и наставлял сына.

– Все роскошничаешь, – однажды заметил он Григорию. – Сколько заплатил за это добро? – спросил, внимательно вглядываясь в картину. Его темно-коричневые глаза блестели молодо. – Сколько же, говорю, отдал за эту работу?

– Пятьсот, – ответил Григорий, такой же высокий, как и отец, широкоскулый, темноволосый, с выразительно-спокойными глазами.

– Пятьсот? – удивился Иван Егорыч. – Не дороговато? Ну, да ладно, все не пустая стена. – Помолчал. – А где Алеша? – спросил он о своем внуке.

– На водную базу ушел.

– Плавает он бойко. Да и нельзя иначе: на Волге жить да воды бояться – худое дело. А Машенька спит?

– Машенька во дворе.

– Пойду взгляну на нее.

Иван Егорыч вышел в просторный двор, переполненный шумливой детворой. Малыши копались в песке, строили избушки на курьих ножках, играли в прятки. На игры и забавы они были неутомимые выдумщики. Иван Егорыч глянул в одну сторону, в другую – нигде не было видно Машеньки. Он хотел было вернуться в квартиру и сказать об этом снохе, как вдруг услышал родной и неповторимый голосок:

– Дедушка!

К Ивану Егорычу бежала Машенька. Теплый ветерок развевал ее пушистые волосы. Она бежала к деду так быстро, что Иван Егорыч, пугаясь, как бы она не упала и не ушиблась, заспешил ей навстречу. Машенька так и взлетела к нему на руки.

– Ты где была?

– С девочкой в куклы играла. Ты, дедушка, не уезжай. Ты живи у нас.

У Ивана Егорыча, как всегда, для внучки в кармане береглась конфетка. И Машенька, зная это, всякий раз ждала от деда гостинчика. Не обманулась она и на этот раз. Получив шоколадку, Машенька убежала домой, а Иван Егорыч вышел за ворота, стал поджидать Алешу. Четырнадцатилетний внук Ивану Егорычу нравился ранней самостоятельностью, чистотой души и подкупающей добротой. Лицом он вышел в отца: смугловатый, черноволосый и черноглазый.

Поджидая Алешу, Иван Егорыч от нечего делать посматривал на оживленное движение по главному тракту. Дом, в котором жил его сын Григорий, стоял на площади Девятого января; через нее, широкую и просторную, проходил главный автомобильный путь на север, в сторону металлургического и машиностроительных заводов-гигантов. Через площадь громыхали и трамваи, до отказа переполненные в часы пик.

Иван Егорыч, вспомнив о жене, Марфе Петровне, которая вот-вот должна подъехать, забеспокоился. «Затискают», – подумал он. Иван Егорыч поднялся и пошагал на остановку помочь Марфе Петровне, если она окажется не в силах выбраться из людской тесноты. В такой час перегрузок можно застрять перед самым выходом и проехать лишнюю остановку, что не раз и случалось со слабыми и нерасторопными. Марфа Петровна, конечно, не из таких хилых, но и она может оплошать. Иван Егорыч долго стоял на остановке. Он пропустил несколько вагонов и, не дождавшись жены, вернулся на свою лавочку. И не успел он выкурить папиросу, как, к своему удивлению, среди пассажиров, выскочивших из очередного вагона, заметил Марфу Петровну. Она легкими шажками пересекла трамвайную линию и зачастила к Ивану Егорычу. «Резвая, как девчонка, – улыбнувшись, подумал Иван Егорыч. – А, пожалуй, она переживет меня». Ему немножко стало грустно. Марфа Петровна еще издалека заприметила мужа.

– Кого поджидаешь? – бойко заговорила она.

– Тебя, госпожа Лебедева.

– А почему не встретил? А я еще подумала. Вот, думаю, сейчас муженек в одну руку возьмет мою кошелку, а другой – меня под локоток, – говорила быстро, посматривая на Ивана Егорыча с желанной добротой и покорностью.

– Вот чего ты захотела! – удивился Иван Егорыч, а про себя подумал: «Переживет, ей-богу переживет».

– Зачем ворот расстегнул? Нехорошо в твою пору молодиться.

– Отвяжись. Иди своим путем, а я поджидаю Алешу.

– А-а – дружка-приятеля.

Каждая встреча деда с внуком для обоих была приятна. Они частенько уходили на берег Волги и там проводили время в задушевных беседах. И сегодня они устроились на самом крутом пригорке, с которого далеко просматривалась Волга.

Правый, горный берег, с грядой холмов по западной окраине города, протянувшегося на десятки верст, изрезан глубокими балками, изогнут в подкову. По северной изгорбине высились машиностроительные заводы и металлургический гигант, на южной – судостроительный и лесопильные предприятия. Весь берег в заводских трубах, и только в самом центре Сталинграда небо в чистой синеве.

– Хороший день, – не отрывая глаз от Волги, говорил Иван Егорыч. – Все тут широко и просторно.

Да, прекрасен Сталинград в летнюю пору, с шумными улицами, с зеленью бульваров и парков; прекрасен в ночную пору, когда с крутобережья тысячи уличных фонарей и сотни домов, залитых светом, смотрят на вас; прекрасен с Волги, когда вы плывете по широкому плесу, плывете мимо заводов, озаряющих небо пламенем мартеновских печей.

– Это что там за караван, Алеша? – Иван Егорыч рукой показал на Голодный остров.

– Нефтяные наливушки.

– Ничего себе. Сильные нынче пошли буксиры. Был я, Алеша, в Горьком, в Казани, в Ульяновске – хорошая, красивая там Волга, но нет там такой широты, как у нас. У нас – махина. Глазом не окинешь. Алеша, ты кем хочешь быть?

– Мне, дедушка, хочется быть и летчиком, и моряком, и путейцем.

– Да-а, – многозначительно промолвил Иван Егорыч. – Теперь это возможно. Теперь у нас дорога широкая. Ты, Алеша, иди в мореходное училище. Я не был моряком, но море люблю. В гражданскую под Царицыном у нас командовал батальоном черноморец. Лихой вояка. И матросов было много – дружные и храбрые ребята.

– Дедушка, а ты мне не рассказывал про черноморцев.

– Разве? Всего не перескажешь. Забывается. Да и лет с тех пор прошло немало. Удивительные люди эти моряки. Смелы и бесстрашны. Вот уж, действительно, воевали по пословице: один за всех, все за одного. Чудесные, просто какие-то необыкновенные люди. В моряке, как бы это тебе сказать, свито все лучшее, что есть в нашем человеке, – и смелость, и отвага, и верность, и стойкость. Особенно стойкость. Где, бывало, моряки, там – неодолимая крепость. Об отступлении понятия не имели. Отступление для них – позор, измена. Был, Алеша, такой случай. Летом девятнадцатого года, когда Царицын занял генерал Врангель, в районе заводов высадился отряд моряков под командованием Кожанова. Подобно буре разметали они вражескую часть. В городе поднялась паника. В смертном страхе буржуи, купцы и дворянчики, понаехавшие в Царицын, бросились на поезда, начали утекать на лошадях, просто скакать на своих двоих. Переполох поднялся и в белогвардейских военных штабах.

– Ну, а дальше, дальше, – с волнением спросил Алеша. – Город заняли?

– Нет. Город отбили через полгода. В зимнюю ночь второго января двадцатого года, а в тот раз не удалось.

– Что же случилось, дедушка? – сгорал Алеша от нетерпеливого любопытства. Ему хотелось знать самым подробным образом все обстоятельства сражения на заводских улицах, на самом берегу Волги.

– Не подоспела помощь морякам. С севера по суше на Царицын наступала пехота. Полк не прорвался, и моряки оказались без подмоги. На фронте такое случается. Противник ведь тоже не дурак.

– Что же стало с моряками?

– Моряки, говорю тебе, не умели отступать. Они сокрушили вражескую пехоту и вихрем занимали улицу за улицей. Тогда Врангель кинул на моряков казаков.

И произошел невиданный бой моряков с конницей. Казак с шашкой на донском скакуне, а моряк с земли – со штыком и гранатой. Страшный был бой, Алеша, страшный.

– Что же все-таки стало с моряками? – допытывался Алеша.

– Моряки, Алеша, дрались до последнего. Когда не стало патронов и гранат, кололи штыками лошадей. Стаскивали казаков с седел. Садились на коней, и, как умели, сами рубили. Дорого обошелся этот бой белоказакам.

– А моряки?

Сострадание и жалость, охватившие Алешу, приводили его в состояние крайнего возбуждения. Его воображение дописывало ужасную картину боя. Ему виделись и слышались звуки и шумы, крики и стоны сражения. Виделись лужи крови и в них – убитые и раненые; виделись всплески гранатных взрывов, блеск и сверкание сабель, ошалелый конный цокот; виделись бесстрашные моряки в кровью залитых тельняшках, с гранатами в одной руке, с шашкой – в другой. Алеша много прочел книг о гражданской войне, и ему не трудно было представить картину боя во всей ее кровавой ожесточенности.

– Неужели все погибли? – не унимался Алеша.

– Почти, – опущенным голосом ответил Иван Егорыч. – Дорого, очень дорого обошелся этот бой и той и другой стороне.

– Но… кто-нибудь да остался в живых? – не мог примириться Алеша с фактом полной гибели отряда.

– Остались. Раненых подобрали рабочие. Выходили, сберегли до прихода Красной Армии. Ты, конечно, видел памятничек морякам?

– Видел, но там ни слова о том, что ты мне рассказал.

Иван Егорыч вздохнул.

– У нас так, – промолвил он с легким осуждением. – У нас, у русских, должно, в характере это живет. Надо биться – бьемся. Сделали дело – и хорошо, и ладно.

– Если бы я знал такое о моряках раньше, я бы по-другому… Ладно, я еще не раз побываю у них.

– Вместе сходим, Алеша. – Помолчали. – Ты, Алеша, в каникулы куда-нибудь поедешь?

– Нет, а что?

– Отпуск я беру. Хочу порыбачить. Компанию мне не составишь?

– С радостью, дедушка. И дружка своего приглашу. Можно?

– Пожалуйста. Втроем еще лучше.

Позади послышались быстрые шаги. Иван Егорыч оглянулся.

– За нами, – сказал он. – Легкий посол.

Марфа Петровна еще издалека громко заговорила:

– Я долго буду вас искать? Все уже готово, а я бегай, как девчонка.

– Идем, бабушка, идем, – обрадовался Алеша.

Стол застлали свежей скатертью. Анна Павловна, жена Григория, белокурая женщина, с веселым огоньком в добрых глазах, все сновала из кухни в столовую. В ее движениях была такая милая легкость, что Марфа Петровна, глядя на разрумянившуюся невестку, ловкую и счастливую, немножко даже позавидовала, вспомнив свою молодость.

В гости к Лебедеву приехал молодой сталевар Александр Солодков с женой. Невысокий, светловолосый и светлолицый, с живыми зеленоватыми глазами, он выглядел юношей. Его крутые сбитые плечи и сильные, не по росту крупные руки говорили о том, что Александр Григорьевич познал тяжелый труд с ранних лет.

– Садитесь, пожалуйста, – приглашала к столу Анна Павловна.

Иван Егорыч взбил густые, в легкую проседь, усы, пригладил темные волосы, чуть посеребренные на висках, громко кашлянул, дескать, он готов и можно начинать. Он вскинул руку над столом. Кисть руки у Ивана Егорыча большая, тяжелая, жилистая.

– За сына, за именинника, – сказал густым баском. – У тебя, Гриша, все впереди. Я доволен тобой. Ты – строитель. И мы – строители. За Гришу и за всех строителей!

– Правильно, Иван Егорыч, – соглашался сталевар. – За Григория Ивановича. За всех металлургов и за тракторостроителей.

– Хитер ты, Шурка. За Гришу, за сына, это верно, а с металлургами не торопись, встань в очередь.

– Почему? Из стали, Иван Егорыч, всякая машина свое начало берет. И тракторы из нашей стали. А наша сталинградская сталь первостатейная.

Варюша, жена сталевара, сказала:

– Не хвались. Не хорошо так.

– Хвались, да не зазнавайся. Мы вот любую сталь даем, а все-таки говорим: лучше надо, лучше. А сваришь лучше, новый себе заказ даешь: дай-ка я завтра дам сталь высшей марки. – Александр Григорьевич лукаво ухмыльнулся. – Согласен, Иван Егорыч?

– Ты, Шурка, столько доброго наговорил о сталеварах, что нам, тракторостроителям, право, нет места в твоем калашном ряду. Ну, да ладно. Я не обижаюсь на тебя, потому что все наше: и люди, и сталь, и тракторы. Вот погляди, Шурка, на мое богатство, на мое поколение. А? Горжусь. Алеша, подойди ко мне. Шурка, у тебя есть такой?

– Будет и у меня, Иван Егорыч. Будет в свое время. Григорий Иванович, поздравляю тебя с днем рождения. Большого тебе успеха в работе. За скорейшее осуществление твоего проекта.

– Спасибо, – поблагодарил Григорий.

Выпили. Иван Егорыч не спеша вытер свои пушистые усы и, окинув сталевара добродушно-покровительственным взглядом, как бы между прочим сказал, что металл «Красного Октября» действительно высокого качества, но все же кое-когда попадается с «червоточинкой». Сталевар, вспыхнув зеленоватыми глазами, не пошел на спор; он слегка махнул рукой и примиренно сказал, что такое еще бывает, что нерадивость в людях еще не перевелась, да и опыт подводит. «Но и ваши кое-какие тракторы сходят с конвейера с хромотой. Не так ли, Иван Егорыч?» Пришлось согласиться и с этим, но, однако, говорилось об этом без должного интереса, потому что все это для них было буднично. Но совсем другое дело, когда они, отойдя от рабочей повседневности, перешли к событиям политическим, тут у них сразу загорелся спор о гитлеровской Германии. Иван Егорыч с жесткой строгостью сказал:

– Польши нет. Бельгии нет. Франция разбита. Что же дальше?

Григорий раскрыл коробку папирос, предложил отцу закурить. Иван Егорыч немножко обиделся:

– Ты мне папиросу не суй. Я не ребенок, меня конфеткой не успокоишь. Что дальше, спрашиваю я вас?

Марфа Петровна песней хотела отвлечь спорщиков, она завела «Ермака», любимую Ивана Егорыча, но тот, сердито глянув на жену, заговорил еще громче и непримиримей. До этого он много молчал, много думал и теперь торопился выложить все то главное, что накопилось в его мыслях, острых и беспокойных, смутных и тревожных.

Гости разъехались поздно ночью, а Иван Егорыч остался ночевать у Григория. Ему досыта хотелось наговориться с сыном.

На другой день, провожая Григория в Москву в служебную командировку, Иван Егорыч наказывал ему:

– Узнай. Разведай там. В Москве люди ближе к большой политике.

II

Война застала Григория Лебедева в столице. Он в числе немногих был вызван в Москву на утверждение проекта строительства в Сталинграде новой, самой большой и благоустроенной гостиницы. Проект одобрили с небольшими поправками. Это была большая творческая удача Лебедева и его соавторов. К этой цели он стремился с завидным упорством, шел с раннего детства, а детство у Григория, как и у многих ребят Царицына, отцвело и повзрослело раньше времени. В двенадцать лет он помогал отцу-красногвардейцу рыть окопы, таскал воду бойцам, в бою подносил патроны к пулемету и сам стрелял разок-другой из боевой в кадета. Больше года терся возле красноармейцев. С горечью покинул родной город и с боями вошел в него в январскую непогодь. А когда войну отбросили на юг, Гриша поступил в среднюю школу, потом – в институт. Так он стал инженером, так сбылась его мечта.

И вдруг война. Билета на прямой поезд до Сталинграда он не смог купить и вынужден был ехать «на перекладных». На третий день пути добрался до Поворино. Отсюда он телеграммой дал знать жене, что едет.

Анна Павловна, наплакавшись, отправилась к своим, на Тракторный. Там она застала одну свекровь, Марфу Петровну, с мокрыми от слез глазами. Дома у нее все перевернулось: дочь Лена второй день глаз не кажет, а муж в добровольцы пошел записываться.

Иван Егорыч в первый же день войны спросил себя: «Что тебе делать?» И ответил: «Тебе всего лишь пятьдесят шесть лет. Ты здоров и крепок. Ты солдат Царицына. Иди, куда следует, просись. Отказать тебе не вправе». И он направился в райвоенкомат. Комиссар принял Ивана Егорыча холодно.

– Что у вас? – безразлично спросил он и опустил глаза на кипу военных документов, поданных ему на подпись.

– Я – Лебедев, командир запаса. Хочу на фронт.

– Придет время, мы вас не забудем, товарищ командир запаса.

– Товарищ батальонный комиссар…

– Я вам все сказал.

Из военкомата Иван Егорыч зашел в райком партии. Там он пожаловался секретарю на военкома.

– Даже разговаривать не захотел, – с обидой сказал Иван Егорыч. – А время такое…

Секретарь долго и внимательно разглядывал Ивана Егорыча, видимо, собираясь с мыслями. Он был молод, и ему, очевидно, хотелось найти верный тон беседы с человеком, у которого за плечами десятки лет жизни.

– Да, время грозное, – согласился секретарь. – Очень грозное, – поглядывая в раскрытое окно, повторил он. – В такое время люди нужны фронту, заводам, колхозам.

Иван Егорыч слегка насупился. Он понял, что и здесь ему не найти поддержки.

– Садитесь, товарищ Лебедев. Скажите, армия может воевать без танков и пушек? Без пулеметов и автоматов? – Помолчал. Дал время подумать. – Представьте себе такую картину: вы идете на завод, а завод на замке.

Иван Егорыч чуть-чуть откинулся на спинку стула.

– Этого быть не может! – решительно возразил он.

– Да, да, завод остановлен, – тверже произнес секретарь, отчего Ивану Егорычу стало не по себе. Он удивленно глядел на секретаря и не мог понять: шутит он или правду говорит. – Так может случиться, если отпустить на фронт всех рабочих.

Иван Егорыч улыбнулся, и лицо его от этой улыбки посветлело.

– A-а… всех отпускать нельзя, – сказал он, несколько повеселев.

– А кому отказать? – секретарь выдвинул ящик письменного стола, взял из него кипу заявлений. – Вот их сколько. И все от рабочих. У директора завода около тысячи. В райкоме комсомола не меньше. А сам я разве не хочу на фронт? Но мне сказали, не спеши, сами возьмем, а сейчас делай то, что партия велит. Вы, товарищ Лебедев, работаете на главном сборочном конвейере. Так вот знайте: завод переводится на производство танков. Можем мы справиться с этим заданием без таких первоклассных мастеров, как вы?

Иван Егорыч, понимая, что больше не о чем говорить, поднялся и, попрощавшись, вышел. Домой пришел удрученный. На вопрос жены, что ему сказал комиссар, Иван Егорыч безнадежно махнул рукой. Марфа Петровна обрадовалась, что Ваня остается на заводе. Она, пряча свою радость, сказала:

– Была Аннушка. Гриша прислал телеграмму. Едет. И Шурка Солодков заходил, свою машину он сдает в армию.

– А сам уходит на фронт? – живо спросил Иван Егорыч.

– Говорит, не отпускают.

* * *

Александр Солодков, заступая в ночную смену, сказал своим подручным самым строгим и серьезным тоном:

– Вот что, ребята, воевать будем у мартена.

Комсомольцы понимающе промолчали.

Над огромным металлургическим заводом стояла теплая, тихая ночь, с мутноватым небом и редкими звездами, далекими, беловато-тусклыми. В недвижном суховатом воздухе, накаленном дневным зноем, глуше слышались шумы и звуки, и сама тишина, казалось, глухая, обреченная на вечную немоту и неподвижность, странную, угнетающую своей тяжелой устойчивостью.

Но у сталеваров была своя ночь. Мартеновский цех – это улица огнедышащих печей, с неповторимым шумом и гулом в их вечно клокочущих утробах. Гудят они низким, тяжелым и мощным гулом, будто идущим откуда-то из глубины земли, где будто бы полноводный поток низвергается в глухую бездну. Мартеновский пролет в огнях, в мечущихся всплесках пламени, заполнен звоном металла, электрическими звонками, шумом машин. Железная кровля над печами высокая, огромная. Все здесь огромно: стальные перекрытия, подкрановые колонны, разливочные ковши на литейном.

Солодков, глянув и печь через глазок заслонки, недовольно покачал головой, погрозил кулаком машинисту завалочной машины.

– Куда сунул шихту? – крикнул он ему.

– Немного промахнулся, Шура.

– Ты у меня забудь эту отговорку, а не то у нас с тобой будет бой. Ты забыл, что у меня скоростная? И завтра будет скоростная. И послезавтра. Ты это учти.

Солодков работал вдохновенно. Его движения были по-юношески легки, быстры и ловки.

– Давай-давай. Шуруй знай, ребята. Костя, посторонись! – весело покрикивал он на своих юных помощников. – Веселей ходи, Вася. Веселей!

Покрикивал весело, а на душе – тяжелой муторно. Мысли о фронте не покидали его. Он никак не мог примириться с отступлением Советской Армии; он был уверен в том, что наша армия ни на шаг не отступит, никогда своих рубежей не оставит и расколошматит любого врага, осмелившегося ступить на родную землю.

– Вася, – позвал он подручного, – иди в красный уголок, послушай последние известия.

Вернулся подручный грустным и задумчивым. Солодков с одного взгляда понял, что вести с фронта дрянные.

– Ну, что – отступают? – сердито спросил он Васю, как будто в неудачах наших войск был виноват юноша.

– С боями отступают, дядя Шура, – взгрустнул комсомолец. – С тяжелыми боями, – добавил он.

Солодков, сдвинув на глаза темные очки, пристроенные к козырьку рабочей кепки, потерявшей свой цвет от долгой службы, взмахнул рукой и крикнул:

– А ну, молодчики, за работу!

Бурлила и булькала сталь, точно в печь градом сыпались литые шарики, и капли металла, взлетая, создавали картину проливного дождя. Время подходило к выпуску плавки. К печи медленно плыл глыбистый разливочный ковш, похожий на кусок скалы горного кряжа. Под высокой сетчатой кровлей пролета, озаряемой пламенем нагревательных колодцев, сидела девушка в застекленной кабине электрокрана. Она, словно скворец из скворешни, выглядывала из кабины и, следя за сигналами рабочего, стоявшего на литейке, умело вела ковш к выпускному желобу печи. Ковш плыл грузно и бесшумно.

Подручные ловкими ударами пробили летку, и в ковш хлынула кипящая сталь, ослепляя все вокруг, обдавая рабочих нестерпимым жаром. Из ковша под самую крышу взлетело смоляное облако дыма, и в то же мгновение поднялась огненная метель из искрящихся капелек металла, похожих по своей легкости на снежинки.

На площадку вышел и сам Солодков. Он стоял с каким-то отсутствующим взглядом, холодным и безразличным. Он, кажется, не видит, как течет металл; мысли его витают где-то вдалеке от завода. Позади него стояла Ольга Ковалева, единственная в мире женщина-сталевар. Она пришла узнать, как сработала печь Солодкова, сколько сталевар выдал металла. Ей было много за тридцать, но все звали ее Ольгой. Она была волевой и упорной женщиной, с мужиковыми жестами, с удивительно прямодушной натурой, правдивой и бесконечно преданной своему времени. Ее характер лепила суровая жизнь. Еще в гражданскую войну, девочкой-подростком, она стала разведчицей. Судьба, несмотря на все сложные превратности, сохранила ей жизнь, но однажды кадеты жестоко обидели ее, и с тех пор ее ненависть к прошлому стала как бы физиологической потребностью. Ей все нравилось на заводе, и она, будучи долгое время чернорабочей, обязала себя словом выйти в сталевары. Ее отговаривали, советовали учиться на крановщицу, пойти ученицей в цеховую лабораторию, но Ольга упорно стояла на своем. Ей уступили – назначили подручным к Солодкову. Спустя два года она уже самостоятельно варила сталь.

Солодков, почувствовав на себе чей-то взгляд, обернулся и, увидев Ольгу, невесело сказал:

– Радуйся. Твоя нынче взяла.

– Пустяки. Ты почему нынче такой?

– Какой такой? А у тебя что, душа поет и пляшет? – Хрустнул зубами.

– Болят? – спросила Ольга.

– Кусаться хотят.

– К тебе, Саша, после смены можно заглянуть?

– Заходи. Буду дома с девчатами в куклы играть. Люди воюют, а я… Тебе хорошо. Ты женщина.

Дома Солодков, спросив жену, нет ли ему ответа из Москвы, отправился на почту.

– Фашисты, Варя, уже под Минском, – выходя из дома, поделился он с женой невеселыми новостями. – Пойду-ка еще дам телеграмму. Нет, нет, Варюша, ты меня не отговаривай. Замена у меня есть, и усидеть на заводе я все равно не смогу. И ты, пожалуйста, раньше времени себя не тревожь.

С почты он позвонил Григорию Лебедеву, хотел условиться о встрече с ним и посоветоваться о делах неотложных. К телефону подошла Анна Павловна, она сказала, что Гриша еще не приехал.

…Лебедев, изнывая от пыли и зноя, стоял в грязном тамбуре товарного вагона, с грустью посматривал на неоглядную степь с голубым, чистым, как стеклышко, небом и редкими комками облаков, забывшимися в дремотной неге. Над полями, трепеща и млея, курилось марево. Звенели крупным колосом наливные хлеба. Приближалась желанная страдная пора. Лебедев любил необозримые дали, будившие в душе крылатые мысли, звавшие куда-то вперед, в неизведанное, где, быть может, только и взлетит по-настоящему его судьба. Нет в степи ярких примет, нет красочных нарядов, нет запоминающихся линий и граней в ее облике, но у нее свое неповторимое обаяние: обилие света и тепла; могучее дыхание неизмеренных просторов, с дремлющими дарами земли; исполинские плечи и тысячеверстый размах, мощный гул всей родной страны слышится в ее богатырской груди. Громадой своих просторов чарует степь. «Хороши хлеба», – подумал Лебедев. Он вспомнил недавнее прошлое. Будучи студентом-выпускником, он в зимние каникулы выезжал в подшефное село уговаривать крестьян вступить в колхоз. Озлобленные кулаки действовали хитро и коварно. На крестьянских сходах они подкидывали ехидно-злые вопросики: «А спать как будем – под одним одеялом?», «А детей в один табун?», «Печати где пришлепнете? На лбу или на мягком месте?»

Однажды к Лебедеву на квартиру пришел моложавый казак Демин. Он спросил студента: «А выдраться из колхоза можно, если невтерпеж мне будет, если я исказнюсь от обчей жизни?» – «Ну конечно, можно, – ответил Лебедев. – Безусловно даже можно». – «Это самое главное», – удовлетворенно промолвил Демин и в тот же день записался в колхоз. А спустя лет пять Лебедев встретился с ним в Сталинграде. Тот был чисто выбрит, на нем был хороший суконный костюм. Лебедев, пряча внутреннюю усмешку, деловым тоном спросил Демина:

– Вы, Яков Кузьмич, из колхоза, конечно, давно вышли?

Демин удивленно и с явной обидой вскинул на Григория свои строгие глаза, нервным движением подергал рыжеватые усы и, помолчав, недружелюбно, вызывающим тоном спросил:

– Как вы сказали?

– Из колхоза, говорю, выдрались?

Демин сердито кашлянул и, помолчав, сказал:

– А у тебя, мил челэк, зубы все целы?

Лебедев от души расхохотался и, нахохотавшись, напомнил давнему знакомому давний разговор о том, как он, прежде чем породниться с колхозом, заранее запасался калиткой для выхода из него. Демин задумался, а потом неожиданно громко рассмеялся:

– А ведь было так. Было, товарищ Лебедев.

Об этом вспомнил инженер, сидя в трясучем тамбуре товарного вагона-коробочки, поглядывая на степные просторы.

На станции Филоново Лебедев пересел на попутную машину и запылил домой грунтовыми дорогами.

III

Поздней осенью сорок первого немцев остановили под Москвой и Ленинградом. На юге военная гроза нависла над Ростовом. Командующий Юго-западным направлением созвал Военный совет в правительственной даче на Белгородском шоссе. Двухэтажное каменное здание стояло в густом лиственном лесу. Военный совет собрался в просторной комнате, освещенной люстрой с простыми стеклянными подвесками. Окна наглухо было задрапированы тяжелой темной материей. На двух столах лежала развернутая военно-оперативная карта фронта. Был поздний час ночи, слушали доклад о состоянии танкового парка. Военный совет решил с мелким ремонтом танков обходиться в полевых условиях, как и было раньше, более сложный – производить в Воронеже, Лисках и Осколе, капитальный – в Сталинграде.

В Сталинград Военный совет фронта командировал полковника танковых войск Сергеева, в прошлом главного механика тракторного завода. Полковник, знающий в Сталинграде все ходы и выходы, человек большого жизненного опыта, гусар в мировую войну, командир полка в конной Буденного, прямо с аэродрома прикатил в обком партии. Первый секретарь Чуянов, инженер по образованию, человек спокойный и уравновешенный, тотчас принял Сергеева. Он просто сказал:

– Ну, что у вас? Рассказывайте. – Он глянул на Сергеева открытым взглядом серых глаз, внимательных и неторопливых.

Полковник, подавая Чуянову небольшой пакет, сказал:

– Командующий просил передать вам, Алексей Семенович, что первый эшелон с поврежденными танками прибудет в самые ближайшие дни.

– Да? – удивленно произнес Чуянов. – Темпы военные. – Опустил глаза на стол. Подумал. – Сколько нам надо отремонтировать танков?

Полковник назвал цифру. Чуянов откинулся на спинку стула и, глянув на круглые стенные часы, незаметно нажал кнопку звонка. Вошел молодой белокурый помощник Чуянова.

– Соедините меня с директором тракторного, – сказал Алексей Семенович помощнику. – Сложное дело, – заговорил он, обращаясь к полковнику. – Какой требуется ремонт?

– Только возможный в заводских условиях.

Чуянов в раздумье еще раз посмотрел на часы.

– Поезжайте-ка вы прямо на завод. Я позвоню директору. Разъясню обстановку. В общем, товарищ полковник, я полагаю, мы убедим работников завода. Поезжайте. Не теряйте времени.

Директор тракторного завода, выслушав полковника, позвонил Чуянову поздним вечером.

– У меня, Алексей Семенович, государственный план, – возражал директор против ремонта танков.

Чуянов иронически усмехнулся:

– Вот не знал. Быть может, доложите, как вы его выполняете? – Минутку помедлил. – В последней пятидневке никакого прироста. В нынешних условиях это совершенно недопустимо.

– Алексей Семенович, я принимаю меры. И заверяю, что с планом справимся. А с полковником – беда, не знаю, что и придумать. Нет людей, и невероятная производственная теснота. Пусть командование южных армий обратится в Москву, в Государственный Комитет Обороны. Без его указаний я не имею права…

Чуянов прервал директора.

– А вы соберите своих людей, – сказал он – Они, возможно, найдут у себя кое-какие резервы?

И с этим не мог согласиться директор.

– Какие резервы, Алексей Семенович? – выходил он из себя. – У нас каждый килограмм металла на учете. Из-за каждой гайки целые баталии разыгрываются.

– И все-таки прошу вас: соберите своих людей и посоветуйтесь с ними, – настаивал Чуянов.

Директор, прежде чем созвать начальников цехов, выслушал полковника Сергеева. Тот говорил немного: он сказал, что без танков армиям гибель, что дела на фронте не позволяют митинговать и что командованию хорошо известны возможности завода.

– Даже? – удивился директор. – Вы, быть может, сядете в мое кресло и распорядитесь…

– У меня уже есть кресло, и я доволен им. А впрочем, не откажусь пересесть, если меня попросят. – Полковник, по давней привычке помаргивая темными глазами, сказал: – Личные вопросы решаются в другом, более высоком кабинете, а у нас с вами конкретное дело, и его надо решать, не медля ни часа. Имейте в виду, эшелон с поврежденными танками уже в пути и вот-вот подойдет к Сталинграду.

– Как вы сказали? Я, быть может, ослышался? Нет, это невозможно. У меня нет людей. Я не могу дать ни одного рабочего, ни одного слесаря.