Текст книги "Дорогой отцов (Роман)"

Автор книги: Михаил Лобачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Хде партисаны? – орал фельдфебель. – Хде?

Насупленная толпа затаенно молчала.

– Ни с мест! Расстреляйт! – бушевал фельдфебель и дал короткую очередь поверх толпы. Люди дрогнули, но не побежали, и фельдфебелю стало страшно от загадочного молчания; он не мог не чувствовать лютого презрения к себе.

– Ты, старый пьес, хде партисан? – надрывался фельдфебель, наставляя Якову Кузьмичу в грудь автомат. Будь у Кузьмича хотя бы шкворень, он, несмотря ни на что, с одного удара раскроил бы череп фельдфебелю.

– Хде, старый зобак?

– Знаю, где партизаны, – решил схитрить Кузьмич. – Я и дорогу покажу.

– Взьять! – приказал фельдфебель.

Кузьмич, надвинув поглубже фуражку, повел немцев за хутор. Дорожка шла по сыпучему песку, вела к Дону. В сырой травной низине, перед рощицей молодых тополей, каратели на минутку остановились, прислушались – их пугал темный лес.

– Нет их здесь, – прошептал Кузьмич враждебно.

– Расстреляйт, старый зобак, – прошипел фельдфебель и больно толкнул Кузьмича прикладом автомата.

Кузьмич решительно шагнул вперед. Его грубо задержали.

– Капут… Обман…

– Ты чего меня пугаешь? – закричал Кузьмич.

Ему зажали рот, еще раз больно толкнули в спину автоматом. Каратели прислушались. Вокруг было тихо, загадочно пошумливал лесок, роняя жухлый лист.

– Ведить, – полушепотом приказал фельдфебель, прячась за спину Кузьмича.

Кузьмич повел насильников в густые талы.

Сколько лет тропил он любимую стежку, сколько воспоминаний, радостных событий переплетено с этой росистой тропкой, и никогда не думал, что ему выпадет горькая минута идти по родной земле под дулами автоматов. «И зачем так тиха здесь? И зачем нет вихря, бури, урагана? Нет, не то. Не надо бури. Я сам ветер донской. Не дамся даром, нет». В стороне на крохотной полянке отрясал листья могучий тополь, сверстник Кузьмича. Кузьмич повернул голову к тополю и мысленно простился с ним: «Живи, браток. Не сяду больше возле тебя. Не вздремну в твоей прохладе. Не приду. Не жди. Прощай». Расступилась рощица. Показался темный берег Дона. С реки потянуло прохладной сыростью.

– Хде? – злобно прошептал фельдфебель.

Кузьмич неопределенно ткнул рукой в тьму ночи, показал на противоположную гористую сторону реки. Осторожно спустились к песчаному берегу. Плещется Дон сонной волной, промывает отмели. У берега на приколе покачивается добротная лодка. Только год назад купил ее Кузьмич у бакенщика, только вчера вывел ее из густых камышей на серебристый Дон. Правда, лодка была с небольшим изъяном, но Кузьмич заделал пробоину. Хорошая лодка. Ружья за нее не пожалел. Немцы долго рассаживались в лодке. А Кузьмич, решив покончить дело разом, тем временем разделывал ножичком залатанную пробоину.

«Можно ехать?» – спросил он.

Фельдфебель, махнув рукой, сел против Кузьмича. Тот бесшумно повернул лодку и бесшумна погнал ее на западную сторону. Здесь широка раскинулся Дон, здесь много тиховодных ям, глубоких омутов, быстрых перекатов. До чего же родные места! Кажется, нет ни одного яра, которого не промерил бы Кузьмич. Он знал, откуда выходят на разгул большеголовые сомы, знал, где зимуют тупорылые сазаны, знал, в каком мелководном закоске можно выгрести жирных раков. Все, все здесь ему дорого. Прошло десять минут, а берега все не было, виднелась лишь темная гора, нависшая над рекой.

– Скоро? – тревожился фельдфебель.

В лодке заплескалась вода. Каратели возбужденно забормотали. Фельдфебель, не поняв, в чем дело, прицыкнул на них, и те затихли. А через минуту он сам прошипел с приглушенной злобой:

– Ххальт!

Кузьмич не был обучен чужому языку, не понял, чего от него хочет перепуганный гитлеровец.

– Ххальт! – ничего не остерегаясь, громко прокричал фельдфебель.

– Догадались, псы, – прошептал Кузьмич. – Должно быть, мало я расковырял. – Он наклонился, пощупал пробоину – в нее тугой струей била вода. Кузьмич выпустил весла за борт. Лодку скоро завернуло к перекату, к глубокому яру. Фельдфебель схватил Кузьмича за грудки, ударил в лицо.

– Спасать! Убью! – кричал фельдфебель.

Нестерпимо больно было Кузьмичу. Больно не столько от удара, сколько от обиды, и нет ему возможности ответить на удар ударом. Вот что горько. Вот что до слез обидно. Бьет его чужестранец. Бьет на родной земле. Как снести такую обиду? Кузьмич, скрипнув зубами, плюнул фельдфебелю в озлобленную рожу. Тот от неожиданности пошатнулся. Лодка, дав крутой крен, немало зачерпнула бортами донской воды. Фельдфебель, к удивлению Кузьмича, не вспылил и не выстрелил в него.

– Спасать, старый сфинья. Спасать! – кричал он со страхом и смятением.

Кузьмич понял, что конец у него один: отступать ему некуда и щадить ему себя не для чего. Он вскочил, пригнулся и одним толчком вытолкнул из лодки фельдфебеля, а сам выбросился за другой борт. Вынырнул он в нескольких метрах от лодки и поплыл подальше от беснующихся в испуге гестаповцев: плыл в мелководный затончик, заросший камышом и чаканом. Затаившись в первой камышовой куртинке, он слышал, как каратели, шумя и крича, звали на помощь. Не выплыл фельдфебель, захлебнулся. Тонула, погружалась лодка с карателями. Они бросали автоматы и, цепляясь друг за друга, тонули, гибли в пучине.

…Кузьмич, оправившись от ночной встряски, спустя два дня снаряжал в обратный путь Алешу Лебедева. Они сидели в глухой партизанской землянке, вырытой в крутом обрыве стародонья. К землянке Кузьмич подвез Алешу на лодке по травянистому озерцу. Ни с какой стороны ее не заметить, никакая тропа к ней не вела. Вход в землянку прикрывался камышовыми зарослями, а наверху, над землянкой, разросся чащобный кустарник. В землянке стояла сырость, пахло гнилью. Ничто здесь не напоминало о партизанах: на стенах не висело ни оружия, ни одежды, и совершенно не пахло жильем. В землянке горел сальный светец. Такая таинственная обстановка настроила Алешу на серьезные размышления. Кузьмич, дав Алеше осмотреться, сказал важно и значительно:

– Я буду говорить, а ты, Алеша, повторяй. Начинаю: «Я, красный партизан, даю…»

Алеша, не сводя своих правдивых глаз с Кузьмича, с великой душевной чистотой повторял:

– Я, красный партизан, даю партизанскую клятву перед Родиной, перед своими боевыми товарищами…

Никогда ничего подобного Алеша не переживал. Перед ним вставала новая жизнь, его принимают в семью самых смелых людей, ему будут поверены их боевые тайны. Перед Алешей вставали герои любимых книг, читая о которых, он еще совсем недавно сожалел, что еще мал, что не родился раньше отгремевших лет, что не подоспел к революции и гражданской войне. И вот настало время идти дорогой отцов. Сможешь ли ты вынести все невзгоды на опасном пути? Сможешь ли ты выпить горькую чашу до дна, не поникнув головой, не повянув духом перед врагом, если ты в час несчастья попадешь в руки к нему?

– Если я нарушу священную клятву, то пусть меня постигнет суровая партизанская кара.

Он клялся всем святым, что у него было в жизни, он призывал в свидетели своего любимого отца, он клялся именем своей матери; он никогда не изменит своему слову, никогда не отступит перед врагом, вынудившим его взяться за оружие.

– Теперь слушай, Алеша, что я тебе скажу, – наставлял Кузьмич Алешу. – Если перехватят фашисты, скажи, что тебя отрезали на строительстве рубежа и ты идешь домой, в Сталинград. Главная штука – отвечай уверенно. Как заметят, что хитришь, так не отвяжутся. До Россошки дойдешь с косой, будто на косовицу отправился по приказу немецкого полицая. От Рос-сошки – возвращаешься с рубежа. В Россошке найдешь нашего человека. Запомнил, как его отыскать? Он скажет тебе: «Коса хороша, а косить умеешь?». А ты ему свое: «К тебе в обучение послали». У него ты пересидишь денек-другой, а там он тебе поможет перейти фронт. Скажешь, что гранат ручных, взрывчатки доставили на то же место – они знают на какое. Рацию нашли в исправности. Немецкий эшелон с солдатами пустили под откос. Большие склады у немцев в Калаче. И там же главная переправа через Дон. И еще передашь, что началось большое движение через Дон в районе станицы Трехостровской. И все по ночам. Фашисты что-то затевают. Хватит, Алеша. Часика два соснешь – и в дорогу. Проводит тебя мой племянник Петька.

Когда Кузьмич разбудил Алешу, тот не мог понять, спал он или только дремал, и в первую минуту не мог сообразить, где он находится и что – ему надо делать, чего от него хочет Кузьмич. А тот попросил Алешу повторить задание. Алеша пересказал все в точности.

– Далеко пойдешь, – похвалил Кузьмич Алешу. – Быть тебе генералом.

Всходило солнце, яркое, чистое. Степь за ночь отдохнула от летнего зноя. Дышалось легко и свободно. За плечами Алеши потряхивалась затасканная вещевая сумка, из кармана старенького пиджака торчала бутылка с водой.

Эх, Алеша, на Волгу бы тебе в такой день. На пляж. Ныряй до звона в ушах, зарывайся в горячий песок и лежи, сколько хочешь. Лежи и любуйся широтой волжских просторов, слушай дремотный плеск воды. В лес бы в такой день, палатку бы раскинуть над озерцом, раздеться бы да бредешком ямку обловить, а потом развести костер да ушицу сварить, а после ушицы свисти соловьем-разбойником.

Далеко провожал Алешу Петька Демин. Они прошли одно поле, другое. Петька, не умолкая, все наставлял Алешу, как обмануть врага, как ловчее пробраться к своим. Ему очень полюбился Алеша. А сейчас, в этот опасный час, Алеша стал ему роднее родного. Теплая рука Петьки часто дружески ложилась на плечо Алеши. Полуобнявшись, они шли глухими проследками, порой прямиком без дороги.

– Ничего, Алеша, не бойся. Все обойдется, – ободрял Петька своего дружка.

– А чего мне бояться? – отвечал Алеша, вскидывая на Петьку свои ясные глаза. – Мы, Петя, по своей земле идем. Мы – хозяева, а они тут временные.

– Лешка, дай руку! Эх, жалко, что ты уходишь. Мы с тобой на пару такие бы дела вытворяли, такие бы пули отливали, что самому Гитлеру стало бы тошно.

Петька сунул Алеше записку. В ней расписан был маршрут, каким ему надлежит идти к Сталинграду. «Изучи и порви». Петька крепко-накрепко пожал Алеше руку.

Алеша, не торопясь, пошагал по заросшей полевой дороге, держа путь на видневшийся вдали курганчик, а Петька, спрятавшись в нескошенную рожь, провожал Алешу зорким взглядом. Алеша уходил все дальше и дальше, а молодой друг сиротливо стоял и грустил по нему. Алеши уже не было видно, и только одна коса сверкала на солнце Петьке вдруг стало не по себе, ему что-то показалось, и он, тревожась, закричал:

– Алеша!

Алеша не отозвался. Петька крикнул резче, выбежал на дорогу. Что-то необъяснимо тревожное заставило его остановить мальчика, точно над Алешей нависла неотвратимая гибель.

– Алеша! А-ле-ша-а-а!..

Вдали загудело. Петька посмотрел в небо, ему показалось, что летит самолет. Нет, гул катился по земле, навстречу Алеше. «Что это? Мотоцикл?» Петька побежал по нескошенной пшенице. На бегу проверил пистолет, взбежал на холмик, посмотрел на дорогу. Там – никого, лишь поблескивала на солнце коса. Не видно и мотоцикла, но он трещал резче и ближе. «Пропал Алеша». Мотоцикл, кажется, уже подкатил к Алеше. Коса все сверкала. «Не промчался ли?» Нет, мотор приглох, и скрылась из виду коса. Петька побежал прямиком. Уши его ловили крик, выстрел. Пусть случится все, но только не выстрел. Ему казалось, что слишком много пролетело времени, невозвратно много. «Бежать, бежать». И вдруг опять затрещал мотоцикл. Петька остановился. Мотоцикл пролетел в стороне от него. Партизан посмотрел на дорогу. Там, вдали, покачиваясь, вновь блестела на солнце коса.

IV

Комсомольский билет Алеша нашел в пиджаке, позабытом на квартире у Кузьмича. Отправляясь в Сталинград, он наглухо зашил билет в потайной кармашек пиджака. И теперь, шагая по бездорожью, направляясь в Сталинград через Россошку, он время от времени щупал кармашек с билетом, все никак не мог привыкнуть, что бесценная книжечка при нем. Он часто прятался от подозрительных шумов, забегал в бурьян, спускался в овражки. Далекий гул артиллерии мало пугал его. Больше всего его страшили неожиданные встречи с охранниками. Алеша давно выпил бутылку тепловатой водицы, и его нестерпимо томила жажда. Он знал, что на пути, верстах в двух, есть балка с холодными ключами, и Алеша спешил по низине, подминая задубелыми ботинками пересохшие стебли пшеницы. Янтарное зерно уже осыпалось и густо засорило землю. Алеша снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Небольшая побуревшая низина шла к побуревшему оврагу, где он, забравшись в тень шиповника, передохнет, перекусит и до отвала напьется ключевой воды, а быть может, и искупается. Алеша вышел на край поля у самого оврага, местами заросшего непролазным колючим терновником. Глянул в овраг и обомлел: по кустарниковым склонам балки спали немцы, а в самой низине дымила полевая кухня, возле которой лениво бродили солдаты. Один из них, как показалось Алеше, глянул на него. До кухни было не больше сотни шагов.

Алеша подался назад, отступил в трескучую пшеницу. «Бежать, – подумал он. – Но куда убежишь от пули?». Пригнулся. Затаился, отчаянно билось сердце. Послышался приглушенный кашель. «Идут. Зачем прятался, спросят враги. Шпионил? Расстрелять!» Алеша прислушался – тихо. Затаив дыхание, он попятился назад, в шумливую пшеницу. Скрывшись из виду, взмахнул косой и, торопясь, начал косить вымолоченную пшеницу, работой хотел замаскировать свою оплошность. Косил изо всех сил, ряд прокашивал во весь широкий мах и в каждое мгновение ждал грозного окрика. Он уже сделал немалый прокос, а фашисты не появлялись, грозно не окликали его. Алеше хотелось оглянуться и узнать, что там позади него творится. Обливаясь едучим потом, он все реже и короче делал взмахи косой. У него в груди уже хрипело, и каждая жилка трепетала от усталости и страха. Пройдет немного времени, и у Алеши дрогнут ноги, и он упадет, если не передохнет хотя бы несколько коротких минут. Выбиваясь из последних сил, Алеша, не бросая косы, шаг за шагом удалялся от вражеского лагеря. Он уже придумал нехитрые ответы на вопросы врагов, если попадет к ним в лапы. «Скажу, что по приказу немецкого коменданта вышел на работу». Приказ такой был, но мало кто исполнял его. Если и выходили в поле, то мало что делали, больше отсиживались в холодке. На окрики гитлеровцев зло отвечали: «От косы отвыкли. Хлеб убирали комбайнами».

Алеша в изнеможении опустился на сухую, потрескавшуюся землю.

Вокруг было тихо. Тишина стояла и над балкой. «Спят, – подумал Алеша. – А солдаты у кухни? Не заметили. Это показалось мне». Передохнув, Алеша привстал, посмотрел в сторону балки – никого. Шагнул в нескошенную пшеницу. Царапая руки о пересохшие стебли, пополз от прокошенной полосы. Полз долго, оставляя за собой примятую тропу в сухой, как порох, пшенице и ломкой, точно выжаренный хворост. В махонькой западинке, где было совсем глухо, Алеша залег, вытянувшись во весь рост. Как же хорошо было его телу, ощутившему покой. Усталость одолела его, и он скоро заснул.

Он не видел, как закатилось солнце, не слышал, как шумели в балке проснувшиеся немцы, не слышал, как они звякали оружием. Проснулся Алеша перед рассветом. Ему нестерпимо хотелось пить; у него обсохли и потрескались губы, внутри все горело от жажды. Он встал, осмотрелся: «Куда идти? Пить, пить». Алеша шагнул в сторону балки. Осторожно сделал шаг, другой, третий… Остановился, прислушался – ни звука. По его представлению, немцы должны быть далеко в стороне от него. Он видел их, они были у него на виду, а полз он долго, очень долго. «Спущусь потихоньку и напьюсь. За кустарником не увидят». Пошел смелее. И вдруг перед ним показался овраг. Алеша опешил. Он не знал, что в том месте, где он спал, был крутой поворот оврага в его сторону. В полной тишине неожиданно послышался храп спящего человека. Алеша отступил в пшеницу и затаился. Храп сменился мычанием. Подумалось, что спящий бредит.

Неподалеку послышался одиночный выстрел. Алеша плотнее прижался к земле. Светлел, румянился восток. Медлить было нельзя. «Как же напиться?» Позади Алеши что-то зашуршало. «Ветер?». Нет, предрассветного ветерка не было. «Но что ж в таком случае?». Шорох становился все ясней и ближе. Алеша повернул голову. Батюшки, куропатки. Одна, две, три, пять – целый выводок. Бегут, бегут и замрут. Алеша позабыл все на свете. Он скосил глаза на выводок, уставился на несмышленышей. Наседка выбежала на край поля в нескольких шагах от Алеши и остановилась. Постояла немного и опять побежала к кудрявому кустарнику. За старкой гуськом засеменил весь выводок. Долго Алеша вглядывался в густой куст терновника, все ждал, не вернется ли выводок, не побежит ли он обратно по той же тропке?

Совсем посветлело. Алеша, высунувшись из укрытия, на мгновение замер: он увидел спящего солдата и флягу возле него. Алеша подумал: «Выскочить, схватить и убежать». Он приподнялся на локтях. «Да, это фляга. Пить. Пить». Алеша тихо и медленно начал выползать из укрытия. Вот он уже по грудь высунулся. Еще вперед, еще. До кустарника – два-три метра, а за ним, на таком же расстоянии, лежит солдат. «Ползи, ползи – отступления нет».

И Алеша, вытянувшись в нитку, полз, задыхаясь от волнения. Как дьявольски трещит под ним сухая трава. Колет и царапает до крови. Уже близко кустарник, а за ним – фляга. В ней вода. Промелькнули две-три секунды, и Алеша оказался под навесом кустарника. Малость передохнул. Потом раздвинул ветки, поглядел на солдата – тот больше не храпел. «Проснулся? Все равно возьму. Если провалюсь, выкручусь. Иду домой, и все. Здесь не фронт. Отобьюсь». Пополз дальше. Замерло дыхание. Еще немного, еще. Протянул руку. «Ну? Бери!». Задрожали пальцы. Они коснулись фляги. «Бери!» – «Беру!».

Вот она, вот! Фляга – в руке. Но что это немного подальше фляги? Офицерская сумка? «Возьми!» – «Опасно. Можно разбудить». – «Возьми». – «Уходи назад». – «Возьми». Офицер вздохнул. Его рука легла около сумки. «Просыпается. Бежать». – «А сумка?». – «Взять, а там – бежать».

И сумка – в руке. Алеша привстает на колени, смотрит на офицера. Внизу, за другим кустом звякнула не то лопата, не то миска. Бог мой: там солдаты. Алеша, пригнувшись, отбегает за кустарник – до пшеницы два хороших прыжка. «Не медли. Беги». Алеша побежал. Он много раз падал, поднимался и опять бежал, не чувствуя усталости, а когда ему показалось, что в такой глуши его уже не найти, он в изнеможении опустился на землю. «Пить, пить». Открыл флягу. Бульк, бульк, бульк… «Что такое? Это не вода, а что-то кисловатое. Ба! Это вино. Пей». Вино – прохладное. Еще несколько глотков. Еще. Стало легче, теплее на душе. Что в сумке? Записная книжка. Две авторучки. Несколько писем. Пачка фотографий. А это что? Развернул. Карта. Полевая карта. С пометками. Вот это да-а… Скорее, скорее к своим.

На третьи сутки Алеша переполз линию фронта.

Это было за час до рассвета. Расстояние между советскими и вражескими окопами ничтожно малое, но перескочить стоило большого риска. Враг всю ночь светил ракетами. Алеша, переползая небольшую лощинку, заметил впереди себя темный бугорок. Пригляделся. Смотрел долго и ничего подозрительного не высмотрел – приплюснутый взгорок ничем не страшил. Но странное чувство беспокойства вызывал этот земляной нарост. Алеша отполз несколько, получше всмотрелся и заметил, что это не холмик, а что-то другое. «Не убитый ли?». Алеша, пригнувшись, шагнул раз, шагнул два, и случилось самое невероятное: его неожиданно схватили за ноги и свалили на землю. Внезапность ошеломила Алешу. Напавший человек, невероятно сильный, сразу придавил Алешу. Боролись недолго, измученный Алеша скоро оказался связанным.

– Вставай, – приказал неизвестный.

Это был голос русского человека. Алеша несказанно обрадовался.

– Ты кто? – ворчал солдат.

– Я – русский, – ответил Алеша.

– Тьфу, – сплюнул солдат. – А я-то думал… И, кажется, еще сосунок, но силен, однако. От немцев идешь? С той стороны?

– От них. Полевую сумку не потеряйте. Отвечать будете.

Через пятнадцать минут они подошли к секрету.

– Ты, Уралец? – окликнул из темноты часовой. – Ну как – поймал?

– Зацепил какого-то стручка.

Заслышав Уральца, пулеметчики поднялись. Дядя Миша проснулся первым. Он любил побалагурить.

– Привел? – засуетился дядя Миша. – Что за птица?

– И не говори, – отмахнулся Уралец и занялся своим делом. Он снял сапоги, перевернул портянки, с наслаждением попил водицы.

– Что так? – Дядя Миша подошел к Алеше степенно. – Ну, что скажешь, господин завоеватель?

– Осторожней выражайтесь, товарищ, – рассердился Алеша.

Дядю Мишу охватило полное смятение.

– Уралец, да ведь это русский! – произнес он изумленно.

– Вот придет сержант, тогда и разберемся, что в нем осталось русского.

– В штаб меня ведите, – потребовал Алеша.

– Дядя Миша, развяжи ему руки.

Сержант Кочетов пришел из степи с «языком», но удачей не был доволен.

– Не тот, – сказал он и, распорядившись доставить Алешу и немца к Лебедеву, лег спать.

Гитлеровец шел за обедом к полевой кухне и, заблудившись, встретился с сержантом. Немец на сталинградском фронте – новичок, но в армии служит давно. Был он во Франции, в Югославии, в Греции, и, наконец, его самолетом доставили под Сталинград. К пленному подошел Уралец.

– Не породист, однако, – осмотрев гитлеровца, сказал Уралец. – Ты зачем к нам пришел?

Пленный молчал, не понимая, чего от него хотят.

– Зачем пришел, спрашиваю я тебя? – строже повторил Уралец. – Ты не крути башкой, а отвечай. Раз попался, имей характер.

Дядя Миша приступил к делу с легкой иронией:

– Ты, Уралец, очень строго обращаешься с ним.

– Вот именно, – согласился Кочетов. – Это высшая раса. Вишь, как она согнулась от твоего некультурного обхождения.

– А ну его к черту, – выругался Уралец. – И привел же ты, Степа, «языка».

– А ты в них неразборчивый. Ты приглядись. Этот, по всем видимостям, из породы Геббельса.

– Геббельс капут! Гитлер капут! – трусливо затараторил пленный.

– Замолчи, – прикрикнул Уралец на гитлеровца. – Не лезь, когда не спрашивают. Ишь, как развеселился. Знаем мы вас. Эй, Геббельс!

– Руссиш… Руссиш… – Солдат всхлипнул.

Кочетов строго прикрикнул на Уральца:

– Приказываю тебе немедленно доставить пленного к ротному. Чем ты его?

– Щелчком, товарищ сержант.

– У тебя ведь, у черта, щелчок-то, как у пушкинского Балды.

– Эй ты, вставай, к ротному пойдем. А где сосунок?

Алеша, воспользовавшись тем, что бойцы занялись пленным, выпрыгнул из окопа и скрылся в предрассветной мгле. Уралец походил, побегал по траншеям и вернулся ни с чем.

– Сосунок-то и сумку унес, – с досадой и злостью сказал он, укладываясь на сон. – Вот тебе и зеленый стручок.

Алеша рассудил так: «Я жизнью рисковал из-за этой офицерской сумки, а скоро ли ее доставят главному генералу? Медлить с этим делом нельзя». Была и честолюбивая мысль: «А вдруг да на этой карте намечены наисекретнейшие военные тайны? Могут забыть про него, и тогда дело его останется никому не известным». И Алеша убежал от солдат, прихватив с собой офицерскую сумку.

V

Сержанта Кочетова разбудили на рассвете.

– Яшка идет, – сказали ему.

– Где он? Прикрытие есть? – всполошился Кочетов.

С тех пор как в хуторе, занятом гитлеровцами, осталась семья Кочетова, он тосковал по письму, надеялся на оказию, на счастливый случай. Но, к великому его огорчению, ему опять не было письма.

Солдаты читали письма отделением, взводом. Послушать вести из тыла пришли соседи-пулеметчики. Бронебойщик Илья Романов, сославшись на свою хрипоту, попросил политрука прочитать письмо. Солодков оглядел солдат хозяйским взглядом (много ли вас тут, и какие вы у меня).

«Дорогой наш Илья Михайлович, – громко начал читать Александр. – Это письмо шлет тебе не только твоя мать, Надежда Семеновна, и твоя жена, Пелагея Федоровна, но и вся колхозная рать, в том числе столетний дед Феофан. Наш отчет тебе короткий: хлеб убрали и обмолотили, с государством полностью рассчитались. А кто, спросишь ты, правит бригадой? Твоя жена, Пелагея Федоровна».

– Ведь это что. Ведь это что, – волновался Романов.

«Вот так-то идут наши колхозные дела, Илья Михайлович. Ни перед кем мы не осрамились. А теперь ты скажи нам, как ты исполняешь свою службу. Хочется нам знать, много ли от твоих стараний прибавилось фашистских могил на нашей земле».

– Как же, братцы, я могу? – Романов развел руками, как бы жалуясь и прося помощи у товарищей. – Могут подумать. Известное дело, когда сам…

– Выручим, что ли, товарищи? – спросил Солодков.

– Достоин!

Когда стихла обожженная равнина и дым войны рассеялся в сухом прогорклом воздухе, когда из глубоких балок потянуло благодатной прохладой, в траншею сошлись усталые солдаты. Немало среди них было со свежими бинтами, с окровавленными гимнастерками. Солодков вынул из кармана лист бумаги и развернул его.

«Дорогие братья и сестры! – так начиналось ответное письмо. – За что мы бьемся под стенами Сталинграда, на широких волжских просторах? За что умирают наши люди? Во имя чего наш народ приносит жертвы? – Солодков на минуту замолчал. Посмотрел на солдат, на их суровые лица. – За что? – еще раз повторил он. И перед каждым встал вопрос, и каждый нашел на него простой для себя ответ. Но все ждали, как ответит сам политрук. – Мы бьемся, товарищи, за жизнь! Победим врага, будем жить. Не победим – всем нам смерть. Смерть жалкая, постыдная. Мы бьемся за наших добрых матерей, за наших любимых жен, за наших милых ребятишек, за наших дедов, за счастье страны, за мир и свободу на земле».

– Верно! Правильно! – дружно крикнули бойцы.

«Вот за это бьется, дорогая мамаша, ваш сын, – продолжал читать Солодков. – Хорошо он поджигает фашистские танки».

У Романова на глазах навернулись слезы.

– Что добавить, товарищи?

Наперед вышел Уралец, с жестким лицом, с сухим блеском черных глаз. Он снял каску, и тогда в свете ракет бойцы заметили, что Уралец совсем молод. Он оглянул бойцов сурово и строго и, щурясь, взмахнул тяжелой рукой. И все поняли, что Уральцу есть что сказать.

– Товарищи! Мы – солдаты, – сказал он. – И ответ должны написать по-солдатски. Прямо и честно. Не все мы вернемся домой. Это понятно. – Уралец на минуту замолчал. Он посмотрел на притихших солдат. Его прямой взгляд спрашивал каждого: «Ты понимаешь меня? Ты готов на жертву во имя того, что самое дорогое у народа, что дороже твоей жизни?»

– Наша дорога домой дальняя, и лежит она через гитлеровскую землю, – продолжал Уралец. – Эту дорогу можно укоротить честным солдатским трудом. Мы, солдаты, пока в долгу перед народом. И об этом надо написать. Написать открыто, сказать, что долг мы свой выполним, солдатское слово сдержим, русское имя возвысим.

– Правильно!

– Пусть на нас надеются!

Солодков поднял руку. Солдаты замолчали.

«Дорогие товарищи, придет время, и Родина прикажет нам: пора, товарищи, вперед. мы пойдем. И мы сомнем врага».

Разошлись солдаты по окопам. Сержант Кочетов, лежа у своего пулемета, тосковал по семье, по родному хутору. Как там было все хорошо! А здесь – рокот моторов, свист осколков, вой сирен, и в небе вражеские «фонари». Они заглядывают к нему в сухой, глинистый окоп, хотят выследить его, и кажется ему, что это не ракеты, а фашистский стеклянный моргающий глаз, тяжелый и холодный.

Два сына у Кочетова: старшему – восемь лет, младшему – пять, и оба удались на славу, особенно старший, у которого все повадки отцовские. И Степан радовался, наблюдая за сыном, как тот с гиком вел в атаку ребячью мелкоту.

Разорванные шаровары навлекали на Андрюшку материнский гнев. Тогда вступался отец: «Ты не очень, сынок, рви амуницию». Мать, чувствуя, в голосе Степана защиту, журила его за заступничество.

Хорошая жена. Из всей улицы самая складная, из всего хутора самая красивая. И как хочется послушать ее воркотню, и он уже видел свою Надюшу, чувствовал ее жаркие губы, ласкал самой нежной мужской лаской. «А вдруг да фашисты над ней надругались?»

Дыхание на минуту замирало. К сухому горлу жесткий комок подкатил. И видит он перед собой заколотого в бою гитлеровца. «Мало я их бил. Мало у нас еще злости в бою». И с того часу нестерпимо захотелось сержанту добраться до фашистского логова. И гвардеец уже видел себя великаном на улице чужеземного города. «Вы Россию хотели покорить? Россия сама к вам пришла. Смотрите на меня. Я – Россия!»

Кочетов выпрыгнул за козырек окопа и, расставив коренастые ноги, крикнул во вражескую сторону:

– Эй вы, завоеватели! Нам ближе Берлин, чем вам Сталинград. Мы будем в Берлине! Будем!

Над головой сержанта просвистели пули. Кочетов спрыгнул в окоп.

– Беречься надо, товарищ сержант, – послышался негромкий голос.

Это был Солодков. Он видел, как Кочетов зло стиснул зубы и как скоро покинул траншею, не дослушав письма. «Что с ним?» – подумал Солодков в ту минуту.

– Ночевать к вам, товарищи, пришел, – сказал Александр.

Он внимательно осмотрел добротный окоп. В окопе ни стреляных гильз, ни мусора. В его стенках видны небольшие ниши, куда пулеметчики сложили немудрящее хозяйство.

– Хорошо живете, – похвалил Солодков, присаживаясь на свою запыленную каску.

– Живем хорошо, да угостить нечем. Подбились за эти бои.

– Глоток водицы найдется?

– Это есть. – Кочетов подал флягу. – Пейте досыта. Водичка у нас имеется. Без воды пулеметчикам как без рук.

– Верно, вот так и нам, сталеварам, без воды, особенно в летнюю пору, погибель. – Солодков пил воду без жадности, мелкими глотками. – Хороша водица. У вас скатерки не найдется?

– Есть. – Кочетов загремел котелком. – Закусить хотите? – Сержант подал Солодкову вышитое полотенце, давно не видевшее ни воды, ни мыла. Кочетов извинился за «праздничный» рушник.

– Такая вещица дороже дорогого. – Солодков вскрыл банку мясных консервов, нарезал хлеба. – Прошу, товарищи, к моему столу.

Сержант, поблагодарив за приглашение, к «столу» присаживаться не захотел, но Солодков настоял на своем:

– Не хотите со мной хлеб-соль водить?

Закусили, попили воды. Кочетов немало огорчился, когда узнал, что политрук не курит. Ему очень хотелось угостить Солодкова душистой махоркой. Политрук, привалившись к стенке окопа, помолчал минуту-другую, а потом, как бы между прочим, сказал:

– У меня к тебе, товарищ сержант, большая просьба: обучи меня пулеметному делу.

– Это можно, Александр Григорьевич.

– Ладно. Договорились. Буду почаще к вам наведываться. А кто из вас коммунист? – неожиданно спросил Солодков. Пулеметчики промолчали. – Никого нет? Так, – неопределенно промолвил Солодков. Нельзя сразу было понять: то ли он осуждает бойцов, то ли о чем-то вслух размышляет. – Бывает, бывает. Я вот тоже молодой член партии, – вздохнул и, помолчав, продолжал – За такой партией, как наша, жить легко. Верно, товарищи? Ну, и думают некоторые: зачем, мол, вступать в партию, когда я и так беспартийный большевик, когда я и так пример другим у станка и пулемета? Признаюсь, я так же думал, но теперь знаю, что глубоко ошибался. Хотя я в непартийных большевиках находился с ранней юности, я все же настоящей заботы в душе не имел, о большом деле во всем масштабе размышлял маловато. А почему? Да все потому же, что я жил за партией, как за родной матерью. Она меня учила, как жить и работать. Она же премиями награждала. Мне посчастливилось лично с наркомом познакомиться, с Серго Орджоникидзе, – на завод к нам приезжал. Нарком спросил меня, как я успеваю. Себя, говорю, неудобно хвалить. Детей, дескать, сколько имеешь, в кино и театр ходишь ли. Признаться, пришлось с того раза получше подружиться с театром. Тогда же Серго наградил меня легковой машиной. Ездил я на машине и на охоту, и на рыбалку, и на рынок. Вот как! На легковой машине – безбородый парень! Это кто тебя вывел и поднял на такую высоту, товарищ Солодков? – Политрук замолчал, прислушался. В окопе было тихо. – Не спите? – спросил он.