Текст книги "Белая береза"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

XI

Откинув ветку орешника, капитан Озеров увидел Матвея Юргина. Присев на корточки среди еловых и березовых пеньков у небольшой лужицы, посыпанной опавшими листьями, смуглый угрюмый сержант обтирал задымленный бок своего котелка мокрым пучком лесной осоки.

– А, земляк! – приветливо окликнул его Озеров.

Юргин поднялся, оставив котелок у лужицы; задерживая на подходившем Озерове смелый взгляд, спросил:

– А вы, товарищ капитан, тоже из Сибири?

– Тоже из Сибири. Только с Оби.

– О, тогда верно: земляки! – улыбнулся Юргин.

– Да ты делай свое дело, делай! – Озеров подошел к лужице, присел на пень и, когда Юргин опять взялся за пучок осоки, спросил: – Давно из дому?

– Давно! Я на сверхсрочной.

– А в полк как попал?

– Из госпиталя. После лечения.

– Ранен?

– В самом начале поцарапало немного…

Подняв прутик, Озеров разогнал несколько листьев со средины лужицы, на чистом месте выпрямились торчавшие со дна зеленые шильца осоки. Просыпавшись сквозь листву ближней березы, на гладкое темное дно лужицы упали солнечные блестки мелкой и тонкой чеканки.

– Коммунист?

– Да, с весны.

– В Сибири-то чем занимался?

– Известно, в колхозе… промышлял в тайге.

– За белкой?

– Больше за белкой.

– Ее у вас там, на Енисее, много!

– Тьма!

Немного еще помолчали. Юргин старательно оттирал гарь на дне котелка. В леске подзатихли солдатские голоса – все, должно быть, отдыхали после обеда. Издалека, с обоих флангов, доплескивало гул орудий. Иногда легонько встряхивало землю – над лужицей трепетали зеленые жала осоки.

– Ну как, не надоело еще? – спросил Озеров.

– Что "не надоело"? – насторожился Юргин.

– Отступать-то?

– Эх, товарищ капитан! – Юргин с досадой бросил в лужицу истертый пучок осоки. – Так обидно, что душу рвет!

– Ты вот что, земляк, скажи мне… – Озеров оглянулся назад, затем спросил потише: – Отчего это у нас немцев так боятся, а? Что такое? В чем дело?

– А кто боится?

– Да многие.

– Ну нет, – спокойно возразил Юргин. – Таких, товарищ капитан, совсем мало. Нет, против немцев особого страху не видать. У кого заячья душа, тот, понятно, и свою тень увидит – без памяти шуганет в кусты.

– Отчего же… чуть что – паника?

– А это, товарищ капитан, из-за танков и самолетов, – ответил Юргин. – Немцев наши ребята не боятся, говорить не приходится, а вот их танков да самолетов побаиваются, это верно. Многие ведь и в бою еще не были, не нюхали пороху, а машины – они… От одного их воя, черт возьми, оторопь берет! А ведь у нас… Можно сказать?

– Конечно, говори все, – разрешил Озеров.

– Техники у нас маловато, товарищ капитан, вот что! – Юргин кивнул на свою винтовку, что стояла на сухом месте под елкой. – Что с ней сделаешь против танка? Не по этой дичи. Ну, а бутылки эти… Тоже можно?

– Говори все, не бойсь!

– Я не боюсь. – Матвей Юргин улыбнулся одними губами. – Когда речь зайдет среди бойцов, я эти бутылки сам хвалю. Зажечь танк этой горючкой можно, она вон как полыхает! Ну, а все же эти бутылки – от большой нужды. Плохая от них утеха.

Озеров слушал, наблюдая, как листья, разогнанные им, вновь сходятся к средине лужицы. Потом хлестнул по лужице прутиком.

– Обожди, земляк! Все, что надо, будет!

– Я верю, что будет.

– И танки и самолеты! Все! Обожди только.

– Да мы ничего, потерпим, – пообещал Юргин.

– А пока и бутылками надо жечь!

– Что ж сделаешь! Будем жечь! – Юргин помедлил, взглянул на Озерова и продолжал горячее: – Оно, товарищ капитан, и с таким оружием, какое есть, можно бы воевать лучше, да тут одна заковыка… Диву я даюсь! Сколько мы отходим, сколько земель и добра бросаем, сколько нужды терпим, а нет, многим еще не дошла эта война до печенок! Не дошла! Помаленьку начинает доходить, а еще не совсем. Вот когда дойдет – тогда все! Это как на пасеке… Залезет медведь лапой в улей – и вот поднимутся пчелы! И сначала, пока, видно, не поймут толком, что случилось, – вот вьются, вот гудят! А как поймут, что медведь начисто зорит улей, – и пошло! Облепят медведя, и тому только дай бог ноги! Извиняюсь, товарищ капитан, может, я не так соображаю?

Озеров поднялся, сказал:

– Ну, земляк, порадовал ты меня! Соображаешь ты правильно, очень правильно! – Опустил глаза. – Ненависть – самое сильное оружие. Но это оружие, Юргин, нам не привезут из тыла. Мы сами, на ходу, должны его ковать. Понял?

– Я это понимаю, – сказал Юргин.

– А теперь, земляк, вот что: бери винтовку – и пошли. Он где, немец-то? Надо отправлять его в штадив. Сейчас я крикну людей. Далеко он?

– А вот тут, недалеко.

Курт Краузе сидел под маленькой темнокожей липкой. Перед ним стоял новенький зеленый котелок с густой мясной лапшой. Вокруг на поляне сидели солдаты. Они с любопытством наблюдали, как пленный, не скрывая своей природной жадности, орудовал в котелке ложкой.

– Ешь, ешь! – сказал Андрей, увидев, что пленный заглядывает в котелок. – Мало будет, еще принесу. Ешь!

– Здоров жрать, – подивился боец Дегтярев.

– Жрет что надо! – подтвердил и Умрихин. – На удивленье.

– А сух – в чем душа.

Раздвинув кусты, на поляну вышел Матвей Юргин, а за ним – капитан Озеров. Раздалась команда:

– Встать!

Через минуту автоматчики увели Краузе. Поглядывая на котелок, оставшийся под липкой, Озеров спросил солдат:

– Кто принес?

Андрей вытянулся перед командиром:

– Я, товарищ капитан!

– Тебе, что же… приказали накормить его?

Андрей молчал.

– Его… что же… уже зачислили на довольствие?

– Он сам попросил, – сдержав вздох, ответил Андрей.

– Ага, понятно, – тихо сказал капитан Озеров. – И тебе стало жалко его? У тебя добрая душа? Да? – Озеров повысил голос, сказал с издевкой: Ну как же! Он устал! Он с утра летал по дорогам и убивал наших людей! – У Озерова вдруг потемнело лицо, и на нем резко обозначились рябинки. Отчего ты так добр с этим убийцей? Отчего?

У Андрея быстро багровело лицо. Он смотрел прямо на капитана Озерова, но от волнения не слышал, что говорил тот, подступая все ближе, гневно сводя под опущенными бровями жарко засиневшие глаза.

XII

На голом, открытом для ветров пригорке – по обе стороны проселка зияли небольшие свежие воронки; вокруг, по запыленной и помятой целине, были раскиданы сухие, опаленные огнем комья земли. Похоже было, кто-то пытался здесь, да безуспешно, во многих местах сверлить пригорок огромным буравом. У обочин проселка и подальше, между воронок, валялись убитые лошади, обломки крестьянских телег, изорванная сбруя. Подзатихший с полдня ветерок легонько обдувал это скорбное место.

– Сыпанул он! – покачав головой, сказал Андрей.

– Да нет, однако, не один, – осмотревшись, сказал Матвей Юргин. – Эх, поганые души, что наделали, а?

– Не знаю, что и творится.

– Почему не знаешь? Гляди.

– Какая же это война?

– Да, на войну не похоже. Один разбой.

Их взвод шел первым в походной колонне полка – вслед за головным дозором. Молча, поглядывая по сторонам, солдаты прошли голый пригорок, изрытый бомбами. Легко повиливая, проселок начал спускаться в низину – в темноватый еловый лесок. Так и лежал их путь от леска до леска: богато, густо расшиты причудливым лесным узором ржевские земли. Солнце уже скатилось с зенита. От горизонта, издалека пригнанные ветром, круто шли в поблекшую высь светлые, с сизоватым подбоем облака. Натрудившись с раннего утра, ветер без особого усердия заканчивал свои дневные дела. Деревья в лесу теперь шумели не все сразу, а поочередно: отыграет листвой береза, за ней – по соседству – сухо прошуршит липа, дойдет очередь – и дуб потрясет рыжими космами.

На опушке леска, по обе стороны дороги, чернели бугорки могил. Над ними стояли свежие, наспех сколоченные кресты. Над одним бугорком крестик был совсем маленький, чуть повыше березового пня, что торчал около, выбросив за лето от себя молодь. Андрей понял: здесь похоронены те, что погибли на пригорке. У нового случайного погостика никого не было, но дальше, в рыжем кустарнике, мелькали бабьи платки, слышались голоса и лай собачонки.

– Эти, видать, отъездили, – сказал Юргин угрюмо.

Обернувшись к солдатам, он хотел что-то крикнуть, но тут же, сжав губы, пошел дальше. Хмуро поглядывая на могилы, солдаты шли мимо них молча, стуча котелками и касками.

Войдя поглубже в лесок, Андрей увидел недалеко от дороги, за кустами крушины, задок телеги, – в нем лежала опутанная веревками молодая черная ярка. Она вытягивала шею, пытаясь достать ветку, реденько обвешанную зеленовато-золотистыми листочками.

– Наши! – ахнул Андрей. – Я зайду!

– Из Ольховки? – спросил Юргин.

– Да, наши колхозники, товарищ сержант!

– Ну, ступай повидайся…

С горечью и тоской наблюдал вчера Андрей, как ольховцы-колхозники, напуганные внезапным и быстрым отходом армии, покидали родную деревню. За вечер он успел повидать некоторых соседей, собравшихся в невольный путь на восток, и среди них – председателя колхоза Степана Бояркина. Он отправлялся во главе последнего колхозного обоза. В задке его телеги, загруженной разной поклажей, лежала черная ярка.

Андрей бросился за куст крушины. У телеги были широко раскинуты оглобли, в траве валялись хомут, седелка, вожжи. Подальше, на лужайке, на жестковатом ковре брусничника, лежала на боку светло-рыжая лошаденка. У ее неловко откинутой головы сидел на корточках Степан Бояркин, высокий и костлявый человек, лет сорока, с гладко выбритым болезненным лицом. Услышав, что кто-то подходит к телеге, он поднялся и, узнав Андрея, сокрушенно махнул рукой:

– Нет уж, подохла!

Степан Бояркин был в распахнутом рабочем пиджаке, с непокрытой светлой головой и в одном сапоге. На левой ноге штанина была разорвана и закручена выше колена, а вокруг худой икры торопливо обмотана холщовая тряпица, испятнанная кровью. Высокий и бледный, Степан Бояркин пошел, прихрамывая, к телеге и на ходу крикнул:

– Видал, что с нами сделали?

– Неужто, дядя Степан, все наши были?

– Да нет, из разных мест, – ответил Бояркин. – Наших совсем мало. Ну, были все же…

– И давно?

– Утром еще.

Андрея поразило, как изменился Степан Бояркин за одни сутки. Он давно страдал язвой желудка. Пуще прежнего, как с голодухи, у него запали бледные щеки, а скулы и губы выдались, и светлые ореховые глаза смотрели из больших затененных впадин с жадной силой. Эти сутки обошлись Степану Бояркину дорого. Вчера он обессилел от хлопот по эвакуации колхозников, от неполадок, неизбежных в таком деле, и разных неприятностей. Он злился, что пришлось уезжать в спешке, не сделав перед отъездом необходимых дел в Ольховке. С большой душевной болью он оставлял в деревне семью: старушка мать, разбитая параличом, лежала при смерти, и жена должна была облегчить ее последние дни. А вот сегодня – новая беда, новые хлопоты… Но как Степан Бояркин ни был измучен, во всем его облике чувствовалось большое обновление: то ли он узнал за эти сутки такое, что давно и тщетно хотел узнать, то ли он внезапно достиг в себе какой-то радостной, освежающей и обнадеживающей победы.

– Видишь ли, как дело вышло… – начал рассказывать он, сматывая вожжи. – Как я ни метался вчера, а с разными делами едва управился к полночи. Доехали утром досюда, а тут нас и попутал дьявол – так валом и повалили на чистень! Все же торопятся, бегут! И только это бабий базар вылез на пригорок, они и настигли. И скажи, как метлой – за один раз смахнули с пригорка! Кто мог, тот дальше ускакал сломя голову, а другие со страху ударились в стороны – в леса. Ну, а мы дотащились вот сюда… Сгоряча-то конь мой проскакал до леса, а тут гляжу – он как во хмелю, бедный. В бок ему попало. Теперь сиди вот тут и кукуй. Да еще ногу вот, как на грех, пулей оцарапало. Теперь куда на одной костылять? И хоть бы, скажем, не видно было, какой обоз идет. Видно же: одно бабье да ребятня! Ведь пролетел один – чуть дугу у меня не сшиб! Это как называется – баб да детишек бить?

– Убило-то кого? – весь горя, спросил Андрей.

– Да все баб. И девочку одну убило, – ответил Бояркин. – Девочка-то из нашей деревни.

– Чья же?

– Ульяны Шутяевой дочка.

– Валюшка? Это такая… беленькая-то?

– Вот она и есть.

– Да что ты, дядя Степан! Что ты!

– Она. Сам собирал ее воедино.

Андрей отвернулся к телеге, попросил:

– Не рассказывай, не надо!

Схватив Андрея за рукав, Бояркин приблизил к нему свое худое лицо и сказал сквозь зубы, но с едва сдерживаемой, разгоряченной силой:

– Знаешь что? Меня теперь всего огнем налило! Вот как! – Передохнув, он вдруг заговорил в полный, немного крикливый голос: – А дальше мне не уйти! Куда я на одной ноге? Да и уходить, пожалуй, не надо! Обязательно, что ли, бить по их морде? А если по затылку? Чем хуже? Не пойду я никуда, Андрей! Подберу вот ребят – и мы тут такое им огненное пекло устроим, что они взвоют смертным воем! Плакать будут! Горючими слезами плакать, что пришли сюда! Кровью умываться будут!

Бояркин говорил это с такой силой и лютой злобой, что на его щеках даже выступил румянец, а в расширенных горячих глазах засверкали слезы. И в эту минуту Андрей опять подумал, что перед ним совсем не тот Степан Бояркин, каким он знал его не только давно, но даже и вчера. Все в нем изменилось: и лицо и Душа…

XIII

– Вот здесь и рой! – сказал Юргин.

– Тверда здесь земля, – заметил Андрей.

– Оно и лучше. Земля – защита наша…

Вытащив из чехла лопату, Андрей поглядел вперед. Перед ним расстилался клин целины, густо покрытый травами. На их серовато-ржавом фоне выделялись кусты почерневшего от заморозков чертополоха, круговинка помятой осыпающейся липучки, в которой задержалось с десяток янтарных листьев лип и берез. За целиной катилась на запад крупная зыбь осеннего поля, и вдали над ней стояли, как острова, еловые леса, а позади них, как всегда в эти дни, чернили небо большие дымы.

Андрей потрогал пальцем острие лопаты и оглянулся назад – на восток. По отлогому склону, изрытому овражками, золотисто рябил мелкий березнячок, впервые за лето прикрывший собой травы, за ним – полоса белесоватого жнивья, а еще дальше – гряда нарядного осеннего леса, пронизанного косыми лучами солнца.

День угасал в безветрии.

В лесах затих листопад.

Сегодня отступал Андрей с более тяжелым чувством, чем вчера. Позади остались дом и семья. Позади остался с детства любимый край. Всей душой Андрей познал горечь утраты родного и, познав ее, особенно хорошо понял, как тяжела она, эта горечь, для других, уходящих сейчас на восток.

Взглянув на места, где остановился батальон, полные диковатой и торжественной северной красоты, Андрей вдруг подумал, что он вновь, как и вчера с ольховского взгорья, видит не только то, что близко, но и широкие просторы родной страны. И Андрей понял, что он не может идти отсюда дальше на восток, никак не может!… "До каких же пор отступать? – возбужденно подумал он. – До каких мест? Вот встать тут и стоять!" И он начал часто и сильно бить лопатой в землю.

Андрей работал с большим усердием, и с каждой минутой работы крепла его надежда, что враг будет остановлен на занятом рубеже. Изредка он оглядывался по сторонам. Торопливо и молча работал весь батальон, растянувшись по полям, с которых были убраны хлеба, по склонам пригорков с хохолками кустов. Позади стрелковой линии, в двух местах, артиллеристы оборудовали огневые позиции для своих орудий. Всюду звякали лопаты о камни. В лесах тюкали топоры. Из окопов и щелей, как из отдушин, растекались прохладные запахи земных глубин. "Сколько ведь народу! подумал Андрей. – Да неужели опять отступим?" На этот раз ему особенно не хотелось отступать дальше, и его надежда, что полк здесь задержит немцев, в этот вечер стала такой сильной, как никогда…

Он первым из роты по грудь зарылся в землю. С хозяйской заботливостью он оборудовал свой окоп, устроил перед ним крутой бруствер, замаскировал его березовыми веточками. Дно окопа забросал сухой травой. Затем вновь, опустив лопату, смотрел с минуту на запад, багровый от зари и дымный от пожарищ.

– Закончил, а? – окликнул его со стороны Юргин.

– Готов!

За пять лет службы в армии Матвей Юргин хорошо понял, что значит быть воином. Он давно приучил себя к мысли: служить так служить! Всегда и во всем он старался показать бойцам образец мужественного несения тяжелой воинской службы. Ему никогда не нужно было понукать себя быть во всем примерным, – это стремление было у него естественным и жило само собой. В обычной жизни Матвей Юргин был нетороплив, угрюм и суров, хотя никогда не чурался людей. Он был одним из тех командиров, которых бойцы недолюбливают в мирной жизни, но очень любят в бою.

С первой встречи сурового и угрюмого сержанта потянуло к Андрею. Юргин и сам, пожалуй, не смог бы объяснить, почему так произошло. Он всегда присматривал за Андреем с особой, дружеской заботой. Андрей не служил раньше в армии и плохо знал военное дело, но Юргин, наблюдая за ним, лучше других видел, что этот задумчивый, добродушный парень со временем может, как настоящий солдат, тряхнуть своей, пока спокойной силой. Может быть, сержанта Юргина больше всего и влекло к нему это предчувствие.

Обтерев травой лопату, Юргин направился к Андрею.

– Обогнал ты нынче меня.

Глазом командира осмотрел окоп.

– О, у тебя хорошо!

С другой стороны неслышно подошел приземистый Семен Дегтярев – боец из запаса, хорошо знавший военную службу, в свое время неплохо пообтертый ею, выносливый, надежно приученный к постоянной бодрости и веселью. Тоже осмотрев окоп Андрея, Дягтярев прикрыл левый глаз и повел вверх коротеньким вздернутым носом.

– И-и, как устроил! Ты вроде зимовать тут собрался?

– А что, можно и зимовать, – ответил Андрей.

– Хе! – Дегтярев блеснул заячьими зубками. – Сказал тоже! Ночь переночуем, а утром – дальше. Сколько разов так было?

– А если не пойдем дальше?

– Как не пойдешь? Что ты сделаешь?

– Что сделаю? – все так же тихо, задумчиво ответил Андрей, и его высокий светлый лоб внезапно заблестел от пота. – А если вцеплюсь вот в землю и прирасту к ней? И не пойду дальше, а?

Дегтярев взглянул на Андрея удивленно, округлив глаза.

– И-и, какой ты! – И покачал головой.

– А как раз такой, какой надо, – сказал Юргин, вылезая из окопа Андрея; он примерялся, ловко ли будет вести из окопа огонь. – Нам всем к одной мысли дойти пора: встать и стоять, как сказано! Ничего, Андрей, отсюда хорошо будет бить.

Позади Юргина выросла непомерно долговязая, худощавая фигура Ивана Умрихина. Он был призван из запаса совсем недавно, по годам – старше всех во взводе. На длинной, жилистой и загорелой шее у него всегда высоко держалась вытянутая голова с широким утиным носом, – он будто постоянно соображал: откуда поддувает? Подбородок и щеки у него обрастали так быстро и таким жестким медным волосом, что его брили всем отделением и уже попортили все бритвы.

– Встать и стоять! – раздумчиво, простуженным голосом повторил Умрихин слова отделенного и, когда все обернулись к нему, еще раз повторил: – Встать и стоять! Ну, это как придется! Сказывают, сила силу берет. Что ты сделаешь, если у них силы больше? Вот завтра, глядишь, двинет он танки…

– Ну и что? – сердито оборвал его Юргин. – Опять пугаешь? Ты мне брось, каланча пожарная, пугать людей! Что за привычка?

– Где мне, товарищ сержант, людей пугать! – мирно и грустно возразил Умрихин. – Я сам боюсь!

– Какого же ты черта боишься? Отчего?

– Опять же через свой рост, – степенно поведал Умрихин. – Я же самый приметный в полку. В три погибели согнусь на перебежке – все одно хребет мелькает выше кустов. Меня, товарищ сержант, очень уж на большую дистанцию видно!

– Да, нерасчетлив был твой папаня! – весело подхватил Дегтярев. Экую детину породил! Вместо одного вполне бы два бойца вышло!

– Во! – охотно согласился Умрихин. – И было бы лучше!

– Главное, у каждого поменьше бы придури было, – сказал Юргин, – а то у тебя одного чересчур много.

Умрихин вздохнул, шумно очистил в сторону вместительный утиный нос и ответил без обиды, сумрачно:

– Нет, не понимаете вы моей участи! – Он высоко поднял палец. – А фамилию мою вы в счет кладете? Умри-хин! Попробуй-ка с такой фамилией на войне! С ней, бывало, и дома-то жить страшновато. Нет, дружки-товарищи, мне не миновать смерти!

– Конечно! – захохотал Дегтярев. – Лет через сто!

– Тебе, Семен, смешки все! Придется тебе туго в бою, ты в любую мышиную нору юркнешь – и был таков!

– Мне не будет туго! – дерзко ответил Дегтярев. – Уж если зачнется как следует бой, не полезу в нору, я не твоей породы!

– Ты что – мою породу?

– Ну, будет! – прикрикнул Юргин. – Сцепились дружки.

Все время молчавший Андрей, не вытерпев, тоже вмешался, – не любил он споров:

– Будет, будет, ребята! Вот охота! Давайте-ка лучше доедим, что у меня осталось. А ну, садись!

Все присели у окопа. Андрей развязал свой мешок и начал угощать товарищей домашней снедью: жареной говядиной, пирогами с морковью и калиной. "Как у нас дома там? – вздохнул он про себя, как вздыхал уже много раз за день. – Может, там уже немцы?" Подошли еще бойцы отделения Мартынов, Вольных, Глухань. Все они давно скучали о домашней стряпне и с удовольствием – второй раз за день – налегли на подорожники Андрея.

Солнце уже стояло низко над дальними урочищами. По всему рубежу продолжались работы. На ближнем пригорке, что был справа, злобно простучал пулемет: началась пристрелка.

– Вот и опять остановились, – невесело отметил Умрихин.

– Эх, много уж за неделю-то отшагали!

– И все отходим, все отходим!…

– А что сделаешь? – сказал Умрихин. – Сила!

– Да откуда у них больше сил-то! – вступил в разговор и Андрей. – У нас же больше народу! А машины…

– Машина дура, да немец на ней хитер!

– Хитрее его нет нации.

– Вот он и идет! И катит!

Дегтярев с досадой ударил костью в землю.

– Эх, да какой уж кусок отхватил!

Разламывая пирог с калиной, Матвей Юргин заметил на это угрюмо и резковато:

– Большим куском скорее подавится!

– Теперь он, этот Гитлер, – с видом старшего, больше всех пожившего, заговорил Умрихин, издали кидая в рот крохи, – теперь он прямо на Москву метит!…

– Метит? – воскликнул молоденький белобрысый боец Мартьянов. – Голов у них не хватит, чтобы дойти до Москвы!

– Москвы им не взять, пусть и не думают!

– Оно и пусть думают, да не взять!

– Нет уж! – закипел Дегтярев. – Чего-чего, а Москвы им не видать, как своих ушей! Не для немцев она создана. Весь народ наш встанет, а Москвы не отдаст. Не бывать этому никогда!

– Да, Москва… – задумчиво сказал Андрей, выбрав минутку, когда бойцы немного подзатихли. – Хороша же, говорят! Отдать ее – это вроде свою душу отдать. Я так понимаю.

И опять зашумели все солдаты.

Один Юргин, слушая их, молча трудился над пирогом с калиной. А когда солдаты начали, как бывало часто, толковать о том, что надо бы, дескать, сделать для спасения Москвы, для разгрома фашистских полчищ, идущих к ней, он заметил:

– А вот теперь чепуху начали городить. Да мы сами, если разобраться, во всем виноваты! – Он встряхнул на ладони маленький серый кремень: Видите? Иной подумает: на что он годен? Пустой камешек.

Юргин вытащил из кармана обломок рашпиля, подобранный на кресало, и ударил им по кремню. Во все стороны посыпались крупные искры. Коротко взглянув на бойцов, Юргин начал бить по кремню размеренно и часто…

– Видали?

– Это к чему же? – спросил Глухань.

– Каждому бы из нас, – сказал Юргин, – вот таким быть, как этот камешек! Каждому иметь в себе вот столько огня, силы да крепости! Да злости побольше! Черной, как деготь. Чтоб всю душу от нее мутило! И война сразу повернет туда! – Он махнул рукой на запад. – Повернет и огнем спалит всех этих фашистов, будь они трижды прокляты! Голову даю на отрез!

Он отодвинул мешок к Андрею, показывая этим, что пора кончать с едой, и мрачновато добавил:

– Их не лапшой кормить надо…

У Андрея запылало все лицо.

– Опять ты…

В это время со стороны долетел голос:

– Во-оздух!

И сразу, вскинув головы, все услышали тягучее шмелиное нытье моторов в далекой небесной вышине. Выйдя из-под серой, дымчатой тучи, немецкие бомбардировщики, черные на фоне неба, направились напрямик к рубежу обороны полка. По всему рубежу послышались привычные протяжные команды:

– Во-оздух!

– По ще-елям!

– Во-оздух!

Вскочив, Юргин сказал тихонько:

– В окопы!

Не доходя до рубежа, где остановился полк Волошина, ведущий "юнкерс" начал вырываться вперед. Во всех окопах скрылись каски. Но "юнкерс" дошел до обороны, не сбавив высоты, и, только пройдя еще немного над лесом, что был позади, круто пошел в пике, – и над округой пронесся дикий вой его сирены. Должно быть, летчик хорошо знал цель, на которую шел: он не тратил времени для осмотра ее с высоты. Только начали все остальные самолеты вытягиваться цепочкой, он уже сбросил свой смертный груз: далеко за лесом что-то рухнуло, как в пропасть, и еще раз, и еще, и окрест прокатилось гулко осеннее эхо…