Текст книги "Белая береза"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

XIII

Андрей сидел на низеньком чурбане перед железной печкой. В печке чадили, не загораясь, сырые еловые дрова. В небольшой палатке было прохладно и тихо. Сильно пахло лекарствами. В слюдяное окошечко, полузакрытое еловой лапой, пробивался сумеречный свет ноябрьского утра. Где-то далеко громыхало, будто там перекатывали с места на место тяжелые пустые бочки.

Рано утром всех раненых и больных, находившихся в палатке, эвакуировали в полевые госпитали. Андрей остался один" и ему тошно было коротать минуты одиночества. "Эх, и муторно же здесь! – рассуждал он, ковыряя клюшкой дрова в печке. – Только попади к этим врачам – и пропал! Залечат! До чего любят, когда прихворнет человек!" Все три дня, проведенные в санбате, Андрей считал пропащими в жизни.

За время болезни Андрей изменился еще более, чем за дни похода. Лицо у него осунулось, побледнело и построжело, а глаза, должно быть, навсегда потеряли свою тихость и родниковый блеск. Поглядывал теперь Андрей на все торопливо, чуть колюче и разговаривал резко, а иногда и ворчливо. Всей внешностью и характером он вдруг стал напоминать своего отца.

Дрова не разгорались. Бросив клюшку, Андрей проворчал:

– Сбегу – и все! Чтоб я гнил тут?

Чья-то рука откинула полосу брезента, прикрывавшую вход в палатку, и раздался голос санитара:

– Здесь он, вона! Проходите.

Пригибаясь, в палатку вошел Матвей Юргин. Он был в шапке-ушанке, отделанной голубоватым мехом, и в новой длинной шинели. Смуглое лицо Юргина свежо лоснилось после недавнего бритья, – он выглядел моложе и веселее, чем в дни похода. Направляясь в глубь палатки, он заговорил свежим, помягчевшим голосом.

– А-а, вот где ты! А мне сболтнули, что тебя увезли!

Не помня себя Андрей вскочил с чурбана.

– Товарищ сержант!

На петлицах шинели Юргина вместо привычных треугольников ярко сверкали красные кубики.

– Товарищ лейтенант! – сказал Андрей, задерживаясь, снизив голос, словно Юргину не повысили, а понизили звание, но тут же еще с большим порывом бросился вперед: – Товарищ лейтенант, произвели?

– Так уж случилось, – смутился Юргин, обнимая друга. – Вчера только. Встречает майор Озеров и говорит: "Принимай взвод!"

– Наш?

– Наш.

– Товарищ лейтенант! – сказал Андрей с жаром, высвобождаясь от Юргина. – Я не могу! Я сейчас же ухожу во взвод!

– А это как врачи скажут.

– Ну, врачи! – зашумел Андрей. – Этих врачей! Что они мне? Пахнет здесь везде какой-то пакостью. Нанюхаешься – на самом деле надолго сляжешь. Уйду, и все! Что они мне, эти врачи?

– Не шуми! – Юргин огляделся.

– Да нет тут никого, с утра один гнию!

Друзья присели у печки. Будто обрадовавшись их встрече, дрова вдруг затрещали весело, и искры замелькали в прогоревшей трубе, вырываясь на вольную волю.

– Полежать еще надо тебе! – сказал Юргин, сбоку осматривая друга. Ослаб, видно же!

– И не уговаривай, товарищ лейтенант! Не обижай! – ответил Андрей. Лучше расскажи, как там, у нас в полку. Где он теперь? Ребята как? Знаешь, просто вся душа у меня за эти дни изныла, вроде от корня меня оторвали. Сны разные одолели. Расскажи!

Но сам тут же поднялся и направился к выходу, выглянул из палатки. С неба реденько падали звезды-снежинки. Недалеко от палатки, укрывшись под разлапистой елкой, солдат-санитар колол дрова.

– Эй ты, товарищ санитар! – окликнул его Андрей. – Где там мои манатки? Шинель там, сбруя разная… Тащи живо! Мне уходить надо. Гляди, не задерживай!

– Что ж с тобой делать? – сказал Юргин, когда Андрей вернулся к печке. – Ладно уж, собирайся, пойдем вместе…

– Я мигом! Сейчас вещи мои принесут.

– Значит, про полк спрашиваешь? – Юргин, загораясь, начал рассказывать новости. – Э, теперь ты, Андрей, не узнаешь наш полк! Три дня мылись, переодевались, ели, пили… Даже, понимаешь, водочки изрядно перепало! Теперь все веселые такие, ржут, как жеребцы, честное слово! Удержу на них нет! Новое оружие получили. Пулеметов очень много, автоматы… А эти бутылки… Знаешь, теперь не такие, с какими мы тогда у Вазузы-то были, помнишь? Зажигать не надо, а только бросай – сама горит, как окаянная, ничем не затушишь! Я уж попробовал их: полыхают что надо! Ну и пополнение пришло…

– Много?

– Порядком. Наш батальон полностью восстановили, да и другие пополнили. И новый комбат назначен.

– Кто такой?

– Из бурятов, а по фамилии – Шаракшанэ. Быстрый такой и ловкий, как степной орлик, и, видать, горячей крови!

– А бойцы ничего?

– Бойцы разные, – ответил Юргин. – Есть кадровики, а больше – ваш брат, из запаса. Народ разный. У нас в пехоте больше всего, конечно, колхозники да рабочие, а в артиллерию да в минометчики больше интеллигенция попала: учителя, счетоводы, агрономы… Слух есть, что даже один писатель там оказался, вот как! Ну, сам знаешь, там и нужен грамотный народ.

– Где же полк-то теперь?

– А полк вчера вечером перешел на участок дивизии. Стоит недалеко от передовой. Как бы сегодня же не вышли на передовую. Вполне возможно.

За палаткой послышался стук топора.

– Тьфу, вот изверг-то! – Андрей вскочил и бросился из палатки. – Ты что тюкаешь? – закричал он на санитара. – Что тюкаешь, зловредная твоя душа? Где вещи? Я сколько ждать буду? Тогда доложи врачу, да живо! Сегодня вон ребята, может, воевать пойдут, а я гнить тут буду у вас? Доложи живо!

Возвратясь к Юргину, спросил:

– А кто командиром нашего отделения?

– Сержант Олейник. Из новых.

– Хорош?

– На вид боек, смекалист, а какой будет в бою – поглядим. Все люди, Андрей, узнаются только в бою.

Через час Андрей при помощи Юргина добился выписки из санбата. Ему выдали новое обмундирование, и главный врач, с которым все же пришлось поспорить, неожиданно раздобрился и поднес друзьям на прощание по стакану водки.

XIV

Путь до временного расположения полка Озерова лежал то через поля, кое-где прикрытые полосами озимей, то через лесочки, заваленные опавшей загнивающей листвой и насквозь пропитанные густой осенней синью. До санбата Андрея везли в закрытой машине, и он не видел прифронтовой полосы, а когда увидел ее – поразился, что на ней было сделано. Только что выйдя из лесу, где стоял санбат, он остановился в изумлении: через все поле – с севера на юг – тянулся огромный вал глинистой земли, каким обносили древние крепости.

– Противотанковый ров, – пояснил Матвей Юргин.

Через ров был перекинут шаткий дощатый мостик; по нему, и то не без риска, могли проходить только легкие санитарные машины и повозки. Андрей задержался на мостике, кинул взгляд на север, – конца рва не было видно за горбиной поля, кинул взгляд на юг, – конец его обрывался у опушки леса. В восхищении Андрей резким взмахом руки сдвинул шапку на затылок.

– Эх, черт возьми! – воскликнул он. – Вот это канавка! По шнуру сделана. И сколько тут земли вырыто! Товарищ лейтенант, как ты думаешь: на самом деле не перелезет, а?

– Танк? – переспросил Юргин. – Ни за что!

– Кто ж тут рыл? Не слыхал?

– Как не слыхал! Все, брат, они, москвички, – ответил Юргин, почему-то хмурясь. – Да ты погоди, ты еще не раз ахнешь, когда пойдем дальше. Всю осень, Андрей, трудились тут люди. Да кто? Столичные женщины, каким за всю жизнь, наверное, не приходилось держать в руках лопаты, да молодые девчурки, каким только бы бегать в кино… Вот, брат, кто! И вот гляди, что сделали! И такие рвы, сказывают, по всему фронту нарыты. Да и не только рвы. Куда ни погляди – везде разные преграды. Ой, великий труд они положили здесь! Я как насмотрелся – мне стыдно, Андрей, стало!

– Стыдно? Отчего же?

– Стыдно перед этими москвичками, так стыдно – не знаю куда глаза прятать, – хмуро ответил Юргин и, перейдя мостик, долго шел молча, скользя по грязи. – Задержи мы немцев подальше отсюда – зачем бы им долбить тут землю? И еще стыдно оттого, что они потверже нас, пожалуй, переживают эти разные тягости в войне.

Дальше шли молча. И действительно, много раз еще пришлось Андрею удивляться тому, что сделали москвички в прифронтовой полосе. Это была полоса почти сплошных, трудно преодолимых для врага оборонительных укреплений. Всюду по полям тянулись глубокие извилистые траншеи, на пригорках высились дзоты с темными щелями бойниц, между лесами виднелись могучие линии надолб и проволочных заграждений, а по лесам тянулись непролазные даже для зверья завалы.

"Да, если мы здесь не устоим, тогда нам, и верно, лучше не глядеть на белый свет. Нет, тут не будет немцу хода!" – подумал Андрей и неожиданно, впервые в жизни, почувствовал щемящую, посасывающую сердце жажду боя.

XV

Полк майора Озерова стоял в лесу, недалеко от передовой линии. В этом месте и раньше, проходя на фронт, стояли воинские части: повсюду виднелись свежие пни, валялись вершинки деревьев, не затраченные в дело, груды сырой щепы и лапника, часто встречались полузаваленные щели, наполненные водой, разломанные шалаши и стойла для коней, ямы с головешками и золой… Обтрепанный, помятый и вытоптанный лес был густо заселен людьми в серых шинелях. На стоянке повсюду маячили фигуры солдат. Кое-где в наскоро сделанных землянках и шалашах мелькали огни.

Отделение сержанта Якова Олейника размещалось в большом шалаше под двумя кудлатыми елями. Почти все отделение, за исключением Умрихина, состояло теперь из новых людей, прибывших для пополнения полка. Среди них было только три солдата кадровой службы. Самым приметным из них был комсомолец Терентий Жигалов, худой и остроносый, с открытыми, всегда настороженными глазами, словно ожидающими внезапной вспышки огня. Он отступал от самой границы, был ранен, с неделю находился в плену у немцев, чудом бежал из плена и с месяц пролежал в госпитале. При каждом упоминании о немцах его било, как в лихорадке, он срывался с места, говорил горячо, стучал кулаком. Два других кадровика – белорус Ковальчук и уралец Медведев – воевали меньше, оба были ранены и лечились в госпитале под Москвой. Там встретились о Жигаловым и вместе прибыли в полк. Все остальные в отделении были призваны из запаса. По воле судьбы они собрались из разных мест. Сержант Олейник был родом из Мурома, где работал заготовщиком пушнины, солдат Осип Чернышев – знаменитый каменщик из Москвы, Федор Кочетов – садовод из подмосковного совхоза, Тихон Кудеяров колхозный агротехник из-под Владимира, Петро Семиглаз – бригадир колхоза с Киевщины, Нургалей Хасанов – помощник комбайнера из Татарии и Кузьма Ярцев – земляк отделенного, кустарь, мастер по гнутой мебели. Некоторые из них уже воевали, по разным причинам выбыли из своих частей и оказались в запасном полку армии; другие совсем недавно прибыли на фронт и еще не отведали войны. Но и эти, много или мало, служили раньше в армии и знали солдатское дело.

Все отделение встретило Андрея приветливо.

– Видали? – торжествовал Умрихин. – Сон-то мой сбылся?

Бойцы уступили Андрею место у костра, протянули на выбор несколько кисетов и, пока он курил с дороги, сообщили много различных полковых новостей. И Андрей, не успев осмотреться, почувствовал, что ему приятно быть среди новых товарищей в привычных условиях солдатской жизни.

Командир отделения сержант Олейник понравился Андрею с первого взгляда. Это был высокий, подбористый парень, быстрый и ловкий, как хорек. Лицо у него почти такое же смуглое, как у Юргина, а черные глаза с кошачьей косинкой ярко блестели. Подсев к Андрею, он сразу же объявил четко и кратко:

– Так вот, ты – пулеметчик. Так решено. Можешь?

– С ручным? Могу. Обучали.

– Все! Получишь пулемет.

Тронув за плечо сидевшего рядом молоденького коренастого татарина, улыбчивого, с темными, как дробинки, глазами, Олейник сообщил так же кратко:

– Твой помощник – Нургалей.

– Мы будем помогать! – весело пообещал Нургалей. – Показывать будешь, тогда пойдет-та дело! Мы разный машина понимать можем. Только мал-мал показать-та надо!

– Покажу, – пообещал Андрей.

– Тогда пойдет-та дело!

У костра крутился Петро Семиглаз – подвижной толстячок, по-девичьи белый и румяный. Самый веселый, разговорчивый и – видно было – смекалистый и вездесущий, он все время хлопотал: ломал ногой валежник, подживлял огонь, возился с котелками на тагане. Вскоре он, расстилая у огня палатку, объявил:

– Хлопцы, вечерять!

– Что-то рановато, а? – поинтересовался Андрей.

– Да тут трошки! Пока кухня не подошла. Сидай, хлопцы!

– Он все подкармливает нас, – пояснил Умрихин. – Ой, знаток этого дела. С таким в пустыне не пропадешь. Утром куда-то отлучился ненадолго, а потом глядим – прет мешок картошки, даже хребет у него трещит. И где добыл – шут его знает!

– Як где? У поле. Брошена людьми.

Строго поровну, как водится у солдат, Петро Семиглаз начал делить картошку, раскладывая парами перед каждым. Заглянув в нетронутый котелок, Нургалей воскликнул с досадой:

– Эх, Петра, сюда бы добавлять курица цыпленка!

– Шо? – не понял Семиглаз.

– Курица цыпленка! – быстро повторил Нургалей.

– Тю! Вот гутарит – ничего не поймешь!

– Уй, не понимает! – даже обиделся Нургалей. – Ну, от курица ребенка, знаешь?

Раздался взрыв хохота.

С минуту бойцы катались вокруг костра.

– Ой, окаянный, замертво уморил!

– Ребенка, а? Мальчика? Или дочку?

Понимая, что товарищи смеются добродушно, Нургалей не обиделся, но весь заблестел от пота. А когда все отсмеялись и принялись за картофель, он выплюнул что-то на ладонь и ткнул в бок Семиглаза:

– У, шайтан! Погляди, чего даешь?

– Шо опять же?

– Зачем картошка с железом-то растет?

– Тю, ей-бо, осколок, – ахнул Семиглаз, – з мины! Это ж я сбирав ее там, а они меня, хрицы-то, минами!

– И здорово били? – спросил Олейник.

– Эге, я гребу, они и тут и тут!

– И все рвались?

– А то як же?

– Врешь, они не все рвутся.

– Ну, може, и не взорвалась яка, – охотно согласился Петро Семиглаз. – Бывае, не спорю.

– Вот я и толкую, – мрачновато заключил Олейник. – Ты, дьявол, второпях-то, может, и мину, какая не взорвалась, вместе с картошкой сгреб да сварил? А ну, где котелки?

Бойцы опять захохотали, а Нургалей, дурачась, начал взвизгивать, хватаясь за живот, и кататься по лапнику у костра.

– Уй, однако, мине мина попала! Уй, сейчас рваться будет! Отойди сторона, пожалуйста!

И Нургалей так искусно изобразил, что он с ужасом ожидает взрыва мины в животе, что все солдаты, тоже дурачась, кинулись в углы шалаша и там долго гоготали, укрывая головы…

– Видал, какой тебе помощник попал? – сказал Умрихин Андрею, когда все, отсмеявшись, потянулись к центру шалаша. – Чистый артист!

– Хорош парень, – согласился Андрей. – Да и все хороши ребята. Веселые. Такие пойдут воевать. Только вот этот… что он? Не хворый?

В углу шалаша сидел Кузьма Ярцев – худой и костлявый, с испитым лицом и впалыми, утомленными глазами. Он один из отделения не смеялся и все время молчал. Положив на колени подбородок, обраставший черным волосом, он затаенно смотрел на огонь и изредка вздрагивал, будто во сне.

– Какой-то убогий, – шепнул в ответ Умрихин. – Да ты вот сам увидишь, какой он есть…

Сержанта Олейника вызвали к командиру взвода. Солдаты доели картофель и, толкуя о том о сем, начали вытаскивать кисеты. В это время Иван Умрихин, незаметно толкнув локтем Андрея, заорал хриплым голосом:

– Воздух!

Все сразу же примолкли, стали прислушиваться, стараясь поймать гул моторов, а Кузьма Ярцев, не слушая, сорвался со своего места и бросился вон из шалаша – спасаться в щели. Но тут же Петро Семиглаз, подернув ноздрями, напал на Умрихина:

– А-а, щоб ты сказывсь! Щоб тоби, бису, заложило навеки!

– Я же предупредил, – возразил Умрихин.

И опять шалаш дрогнул от хохота.

Не глядя на товарищей, Кузьма Ярцев вернулся на свое место, и Петро Семиглаз, взглянув на него, сказал:

– Знов перелякав солдата!

– Ты, Иван, я вижу, опять за свое? – вдруг заговорил Андрей резко; все солдаты даже притихли. – Опять? Он, может, и на самом деле боится, а ты… Гляди, Иван, а то я с тобой так поговорю, что тебя проймет икота!

– Ого! – не обиделся, а удивился Умрихин и восхищенно поглядел на Андрея, подняв свой утиный нос. – Ты гляди-ка, а? Да ты, Андрюха, посурьезней покойничка Семена будешь, а? Ну, слава богу! Это мне даже очень по душе!

– Гляди, по душе ли будет!

У входа в шалаш показался Олейник.

– Тушить огонь! Строиться!

…Когда стемнело, озеровцы выступили на передний край. Для полка был отведен участок на правом фланге обороны дивизии. Здесь больше недели держали оборону несколько мелких подразделений, которые уже нуждались в отдыхе. Но прежде чем занять этот участок, надо было углубить траншеи, сделать дополнительные блиндажи и дзоты, оборудовать командные и наблюдательные пункты. Эту работу полк должен был закончить за две ночи и потом стать, преградив врагу путь к Москве.

XVI

Перед рассветом полк вернулся на прежнее место. За ночь была выполнена большая работа по улучшению оборонительных позиций.

Ночь прошла довольно спокойно. Только за несколько минут до возвращения на отдых одна немецкая батарея бросила несколько снарядов на наш передний край. Один солдат был убит, а трое – легко ранены. Но все в полку считали, что дело обошлось благополучно.

Утром Андрей получил пулемет, но оказалось, что он неисправен, пришлось тащить его в мастерскую, которая помещалась километра за два от стрелковых батальонов, в одинокой избушке лесника. Возвращаясь обратно в полк, Андрей решил сократить себе путь и направился заранее примеченной тропинкой.

На полпути, у заболоченной речушки, заросшей кустарником, Андрей остановился закурить. И вдруг он заметил среди кустов, под обрывом, человека. Он присел за комлем ели, прислушался и через несколько секунд тихонько окликнул:

– Эй, кто там?

На-берегу речушки встряхнулись кусты ветельника и черной смородины, кто-то захлюпал в жидкой тине, и Андрей, не собираясь кричать, внезапно крикнул:

– Стой!

Над кустами взметнулись руки, измазанные в болотной тине, и человек, что был в кустах, тоже закричал – испуганно, дико:

– Свой! Что ты, свой!

Андрей прыгнул о обрыва.

Человек у речки оказался рядовым солдатом. Болезненное лицо его казалось восковым в бледном лесном свете. Он был очень испуган и то вскидывал грязные руки, то хватался за грудь.

– Не губи! Свой, что ты!

– Ярцев? – изумился Андрей. – Ты чего ж тут?

– Не спрашивай!

– А все же?

– Блужу, вот что, – ответил Ярцев, опускаясь у куста смородины.

Сухой и костлявый, Кузьма Ярцев сидел сутуло, пытаясь сжимать руками колени, но руки не слушались – все подрагивали и подрагивали. Чувствуя, что Андрей ждет обстоятельного ответа, он пояснил:

– Заваруха тут вышла. Ходил я в санроту с одним парнем из нашего батальона. Видишь, сохну я, а отчего – не пойму. Парня там оставили, а меня оглядели и обратно отослали. Дали вот порошков… Иду обратно, а тут вдруг самолеты, видимо-невидимо! Я кинулся от дороги, спрятался, а потом схватился – и не знаю, куда идти. Как черт попутал! Вот и блужу, а куда идти, не соображу головой.

Андрей стоял против Ярцева и смотрел на него пристально и недоверчиво. Его удивило, что у Ярцева все еще подрагивают руки необычной, болезненной дрожью.

– А что ж ты испугался-то?

– Я? Испугался? – Он задержался с ответом. – Да ведь тут места чужие, народ разный…

Он не знал, куда спрятать вздрагивающие руки. Его страх был так ощутим, что Андрея передернуло. У Андрея не появилось никакой определенной мысли, но он почувствовал что-то несообразное в том, что Ярцев сидит около этой речушки. Лесной мирок, зачем-то облюбованный им, был полон таинственности, и Андрей понял, что он ни одной секунды не может оставлять здесь Ярцева и сам оставаться с ним – это противно его душе.

– Пойдем! – потребовал Андрей. – Пойдем отсюда, Кузьма! Слышишь?

Бледное лицо Ярцева перекосилось, как от боли.

– Идти? – спросил он шепотом. – В роту?

– А куда же?

Дрожь забила все тело Ярцева. И даже в бледном лесном свете видно было, как туманной пеленой застлало его глаза. Вздохнув тяжко, словно прощаясь с миром, он неожиданно повалился на бок, начал хватать и стягивать к груди ветки смородины, поникшие над землей.

– Кузьма! – закричал Андрей. – Ты что?

– Сил моих нет, – слабо прошептал Ярцев.

– Ты что задумал? Что?

После этих слов Ярцев, опомнясь, быстро поднялся и, стараясь быть спокойным, спросил:

– А что я? Я сейчас, сейчас!

Всю дорогу Андрей молчал, а Ярцев, шагая с ним рядом, почему-то все время говорил о своей семье.

XVII

Заслышав гул моторов, Кузьма Ярцев, как всегда, забился в свою щель. Самолеты прошли на восток, а он и после этого долго прислушивался, сторожко поглядывая в небо. Проходя мимо, сержант Олейник остановился у щели, строго позвал:

– Ярцев!

– Здесь, товарищ сержант!

– За мной! К командиру роты!

Кузьма Ярцев быстро поднял над глазами козырек каски. Худое лицо его обдало холодной бледностью. Он стоял несколько секунд, не шевелясь, не слыша больше ничего от хрипа, наполнившего грудь, и шума в голове. Сердито кося глаза, Олейник поманил его пальцем, я тогда он, навалясь грудью на край щели, стал хвататься за траву, чтобы выбраться, но в руках не было никаких сил.

– Дай руку! – Олейник нагнулся над Кузьмой. – Тоже, Аника-воин! – Но и он едва вытащил Ярцева из щели – так отяжелело отчего-то все его тело.

Не оглядываясь, сержант Олейник пошел в глубь леса. Подбористый, ловкий, он шел пружинистым звериным шагом, изредка поправляя на плече автомат. Ярцеву трудно было поспеть за ним: вся грудь наполнялась кашлем, и в ней мало осталось места для сердца. Цепляясь за кусты, он остановился, слабо крикнул:

– Погоди!

Олейник взглянул через плечо:

– Шагай!

– Ты скажи: это правда?

– Шагай! – прикрикнул отделенный.

После этого Ярцев уже не помнил, куда вел его Олейник.

Когда опомнился, увидел, что сидит на земле в густой лесной чаще, а перед ним на гнилой колодине – сержант; сквозь табачный дым блестят его черные, с кошачьей косинкой глаза. Почти задыхаясь, Ярцев прошептал:

– Мы где?

– Вытри рожу-то, – сказал Олейник. – Ободрал всю о кусты. Да, слаба у тебя оказалась жилка! Слаба! Не знал я этого. Знал бы – не связался с такой заячьей душонкой. Вытри вот тут еще!

– Убил ты меня, – прошептал Ярцев.

– И надо бы. Зачем тебе такому жить?

С минуту молчали. Поводя косыми глазами, Олейник прислушивался. Вдалеке били орудия. Поодаль в лесу гомонили солдаты. А вокруг поблизости стояла глухая лесная тишь. Понизив голос, Олейник наконец спросил:

– Ну, товарищ дезертир, влопался?

– Не повезло, – тяжко выдохнул Ярцев.

– Это как же он нашел тебя?

Кузьма Ярцев рассказал, как он, выйдя из санроты, подался в глубину леса, надеясь там переждать день, а ночью уйти с фронта, но на него случайно набрел Андрей Лопухов.

– Не повезло, брат!

Олейник приподнялся и, слегка сводя глаза к переносью, посмотрел на Ярцева в упор.

– Встать!

– Ты… ты что? – Ярцев едва поднялся на ноги. Не трогаясь с места, чуть качнув плечами, сержант Олейник со страшной силой ударил Ярцева по левой скуле. Застонав, тот отлетел под куст крушины, но быстро поднялся и, опираясь на ладони, тихонько сказал:

– Не бей! – и заплакал.

– Сволочь! – тоже тихонько сказал Олейник и вновь сел на гнилую колодину. – Вытри опять же рожу-то!

Бросив окурок, Олейник свернул новую цигарку.

– Выдаст он?

– Не должен бы, – ответил Ярцев.

– Не должен? А что, струсил, когда позвал к ротному?

– Сердце же! Знаешь, какое? – поморщился Ярцев. – А выдать не должен. Он, может, и почуял, а на факте не докажет. Почему я не мог заблудить? Места не свои…

Но Олейник, видимо, не поверил заверениям Ярцева.

– Дурак! – сказал он погодя. – Ишь ты, убежал! Я же говорил тебе, так и выходит… Не искал тебя человек – и то нашел! А ну, если бы тебя искать стали? Куда бы ты ушел? Куда бы скрылся? Допустим, даже в тыл пробрался. А надолго ли? Любая баба там тебя за горло бы взяла! Или не знаешь, как там на таких вот смотрят?

– У меня документы есть чужие.

– Еще хуже!

– Пока бы пожил в лесах.

– А потом? – ощерился Олейник.

– А там, может, война кончилась бы… Ты же сам говорил, что она может кончиться скоро!

У Олейника все еще не могло утихнуть возбуждение: он часто и колюче вскидывал на Ярцева глаза, нервно мял тонкие губы.

– Да, говорил! – подтвердил он горячим и злым шепотом. – И не раз говорил! Она и на самом деле должна кончиться скоро. Вот они, немцы-то, где уж теперь – под самой Москвой! Кто их повернет отсюда?

– Вот я и толкую.

– Толкует он! – опять злобно ощерился Олейник. – Война-то скоро закончится, а вот вопрос: доживешь ли ты до этого? Второй раз говорю: в тылу тебя каждая баба, как щенка, за загривок схватит! Можешь ты это понять?

– Ну и тут пропадешь!

– Здесь? – От возбуждения на висках Олейника даже вздулись вены. Правильно! Здесь еще скорее пропадешь! В тылу, может, прошатаешься с неделю, а то и две, ну, а тут… Здесь, начнись бой завтра, и каюк тебе! Ладно еще, если пулю схватишь, а то и требуху развесит на деревьях. Пехота! – Он презрительно пустил сквозь большие желтоватые зубы длинную струю слюны. – В тылу нет спасения, а тут и подавно!

Кузьма Ярцев сидел, ссутулясь, опустив плечи. Неудача с побегом обескуражила его так, что он совсем лишился сил, а мысль о том, что скоро придется быть в бою, душила, давила грудь. Как ему хотелось сейчас услышать хотя бы одно ласковое слово! Но Олейник точил и точил, как червь, и было жутко чувствовать всем сердцем его злобную силу и уверенность в неминуемой гибели. Бледный, подрагивая, Ярцев попросил:

– Яков, не надо, ты лучше молчи!

Олейник слегка повысил голос:

– А спастись можно! Можно!

– Опять ты свое, – сказал Ярцев жалобно.

– Что ж, опять свое!

Олейник поднялся, прислушался, по-кошачьи, настороженно повел глазами по лесной чаще. Ничто не нарушало ее глушь. Олейник сел на прежнее место, вытащил из-за пазухи розовый листок, подал Ярцеву.

– Читай, свежая.

Листовка дрожала в руках Ярцева.

– Видал, что пишут? И на снимке даже показано… – Олейник понизил голос до шепота. – Нам с тобой один выход: туда уйти. Уйдем – живы будем!

Ярцев прикрыл глаза, покачал головой.

– Не могу я. У меня, сам знаешь, жена вся в болезнях и детишек полна печь. Уйду я – что с ними будет?

Взяв листовку обратно, Олейник скомкал ее в кулаке, сунул под колодину, матерно выругался.

– Не человек ты, а слизь поганая! Даже смотреть на тебя противно. Да уж если уходить – с умом надо, а не как ты сегодня. Надо без вести пропасть! Пропал без вести – и весь разговор! Ну, пусть поплачет немного баба.

Разговор о побеге между ними происходил не один раз еще до прибытия на фронт, но Ярцев всегда упорствовал. Теперь он тоже отказался наотрез:

– Не уговаривай, Яков! Не пойду я дальше от дома. Расчету мне нет никакого идти туда. Да и немцы-то мне не кумовья какие.

– Мне они тоже не кумовья, – сказал на это Олейник. – Только и всего, что под одним солнцем портянки сушим. Блинами, понятно, не встретят, не жди.

– Какие там блины! Вздернут еще! Вон что эти рассказывают, что вышли оттуда. Бьют да вешают народ.

– Чепуха! Знаем мы: одна агитация! Кто говорит-то? Одни коммунисты! Небось всех не вздернут! – Опустив голову, Олейник косо взглянул на костлявую фигуру Ярцева, пришибленного думами, и продолжал, уже не спеша, подбирая слова: – Коммунистам, конечно, делать у них нечего. А с тебя что? Горб на них погнешь, это верно. Без этого не обойтись. А вытянешь до конца войны – жить будешь да поживать. Вечно не будут тут немцы. – Он встрепенулся и опять взглянул на Ярцева в упор, чуть сводя глаза у переносья. – Да что тебя, ласкали, что ли, большевики? Сколько за их здоровье отсидел? С год, никак?

– Почти год, – глухо ответил Ярцев.

– Ну, а я не сидел, так должен был сидеть, – сдерживая себя, сказал Олейник. – Не миновать было этого. Отца вон посадили безвинно… Я как вспомню об отце, так и закипит во мне все! Мне никогда не забыть такой обиды.

Совсем рядом что-то прошумело в хвое, а через секунду дрогнула вершинка молоденькой елки, что поднималась у самой колодины. Ярцев разом припал боком к земле, растопырив на ней узловатые пальцы. Но Олейник даже не дрогнул и, язвительно сплюнув сквозь ржавые зубы, спросил:

– Умер? Или нет еще?

– Кто это? – прошептал Ярцев.

– Эх, тонка у тебя жилка, тонка!

– Кто там? – чуть приподнялся Ярцев.

– Дурак, белка это! – И когда Ярцев опять уселся, как старый пес, на тощий зад, Олейник твердо спросил: – Ну? Говори последнее слово.

– Нет, Яков, – ответил Ярцев, – я не пойду.

– Опять побежишь?

– И бежать не побегу.

– Хо! Ср-р-ражаться будешь?

– И тоже нет. Где мне?

– Что же делать будешь?

– Подумаю.

Помолчав, Олейник закончил разговор:

– Ну, думай! А мне нет резону пропадать в такие годы. Не хочешь идти – прощевай. Как будет случай, так и уйду. Не сердись, что по роже-то съездил: за дело. Может, впрок пойдет. Все! – И пригрозил: – Гляди, сдуру-то не выдай! Живо пулю словишь. Так и знай.

И он поднялся с колодины.