Текст книги "Белая береза"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

XIII

Вечером Марийка пошла к матери. На этот раз Макариха, присмотревшись к ней, втайне ахнула: как она изменилась за последние дни! Она подсела к дочери, прижалась щекой к ее плечу.

– Доченька, милая, что ж ты как тень?

– А знаешь, мама… – заговорила Марийка, поправляя на плечах полушалок, – теперь она почему-то часто куталась в него, хотя и не боялась холода. – Знаешь, и этот Лозневой сказал, что видел Андрюшу, как он умирал под елкой, и сама я видела, сколько их там легло… – Она грустно устремила взгляд в сумрак избы. – А почему сердце не говорит, что он неживой, а? Как посижу спокойно да послушаю его, – нет, не говорит! Он сказывал, будто совсем отходил Андрюша… А умер ли? Ведь Андрюша – вон какой, сама знаешь, мог и пересилить смерть и уползти куда…

Макариха встала.

– Погадать надо, доченька!

– Верно ли будет?

– Ох, доченька, да все в точности! Фая, достань бобы!

Фая кинулась к шкафчику.

– Вот погоди, Марийка, сама увидишь!

– Я уж, по правде сказать, затем и пришла, – созналась Марийка. Раньше-то не верила, а теперь все думаю: может, и правду говорят?

Тяжело было жить в те дни. У многих война угнала мужей, братьев, сыновей. Все знали – каждый день они ходят под смертью, никто не получал от них весточек. Вот почему той осенью многие потянулись к гадалкам, о которых совсем позабыли в последние годы.

В Ольховке еще с лета начала гадать угрюмая старуха Зубачиха. Она гадала необычайно мрачно и предсказывала обычно плохое. Все уходили от нее в слезах. Но в последнее время, совершенно неожиданно для всех, начала гадать на бобах Макариха. У нее, наоборот, всегда выходило только хорошее. Бабы быстро перекинулись от Зубачихи к ней и еще охотнее стали сбиваться вокруг нее. Макариха предсказывала скорое окончание войны, возвращение родных в полном здравии, хороший перемены в жизни – то, о чем мечтали женщины, и поэтому они беспредельно верили ее ворожбе.

Макариха уселась за стол, высыпала на скатерть горсть разноцветных бобов. Оправив темные волосы, поджав губы, сделалась сразу строгой и сосредоточенной. Дочери тихо сидели по сторонам. В маленькой лампешке без стекла подрагивал огонек. В избе стоял сумрак. Слышны были порывы ветра, скрип ставни.

– Загадывай! – Макариха подвинула дочери один боб.

Марийка зажала его в ладонь, вздохнула.

– Оно уж давно загадано.

– Клади сюда.

В дверь застучали. В избу вошла Лукерья Бояркина. Еще с порога, увидев, что Макариха гадает, заговорила:

– Ой, ко времю пришла! Уложила ребят – и айда к тебе! Скажи, Марковна, все сердце изныло нынче. Так вот и щемит и щемит, шагу не сделаю – все о Степане думаю. Вроде случиться что-то-должно.

– Я же тебе позавчера гадала, – сказала Макариха, перемешивая на столе бобы.

– Ну и что ж? Два дня прошло!

– Тогда садись, посиди малость.

Лукерья присела рядом с Марийкой, зашептала ей на ухо:

– Все говорит! Чистую правду!

– Тихо, гадаю! – сказала Макариха.

Она разделила бобы сначала на три кучки, а потом каждую из них – еще на три: в каждой оказалось по два, по три или по четыре боба. Макариха смотрела на бобы строго, чуть сдвигая брови, словно с трудом соображая, что предсказывали они. И не успела она вымолвить слово, ее верная помощница в ворожбе – черноглазая Фая, вскочив, закричала:

– Жив он, Марийка, жив!

Марийка обвела всех горящим взглядом.

– Жив?

– Да жив, жив! – не унималась Фая.

– Или не видишь? – строго сказала мать. – Вот, гляди: вот он! – Она ткнула пальцем в одну кучку бобов. – Жив. И находится в дороге. Вот она, его дорога… – Она показала на другую кучку. – Ну, греха нечего таить не сладко ему. В беспокойстве он, а беспокойство – о доме. Вот, гляди!

– Что там! – чуть слышно сказала Марийка. – Только бы живой был!

Прикрыв рукою лицо от света, она слушала, как сверчок под печью тоже твердил: "Жив, жив". "Андрюша! – думала она. – Родной мой! Свет ты мой!"

– Марковна, начинай и мне, – попросила Лукерья. – Нет моего терпения. Только узнай: жив ли? Вернется ли?

С печи вдруг раздался мужской голос:

– Чего там гадать! Вернется скоро!

Марийка и Лукерья так и замерли за столом от страха, а Макариха, обернувшись к печи, крикнула:

– Не утерпел, кочерыжка мерзлая? Отогрелся и ожил? Ну, слезай, все свои тут… – И пояснила Лукерье и Марийке: – Это же Серьга Хахай! Или не слышите?

Держа в руках синий шелковый кисет, с печи спустился Серьга Хахай, в помятых брюках, измазанных кирпичной пылью, в грязной нижней рубахе. Макариха подала ему валенки. Надевая их, он сказал:

– Я бы, может, и не подал голос, да курить захотелось. Давно уж кисет нюхаю.

– Серьга! Сережка! – кое-как опамятовалась Лукерья. – Да откуда ты? Сереженька, мой-то где?

– Погоди, дай закурить.

– Да ты скажи, скажи!

– Гадала ведь? – сверкнув бельмом, усмехнулся Серьга.

– Ну, гадала! Ну, что там?

– Что ж они тебе сказали, бобы-то?

– Сказали, что живой, а где – они же не говорят!

– Сознательные бобы, – заметил Серьга Хахай, подходя к столу. Понимают военную тайну. Вот и я тебе скажу: жив! И поклон тебе низкий послал. А где он – не скажу, хоть ты и жена его.

Он озорно подмигнул женщинам и, свесив над столом ковыльный чуб, ткнул конец цигарки в огонек лампешки.

XIV

Положив на стол доску, Лозневой крошил на ней сухие стебли табака-самосада. Костя просеивал его на решете. Табак у Ерофея Кузьмича был отменный – славился по всей деревне. Невидимая едкая пыльца щекотала ноздри.

– Вот зол! – Костя помял нос. – В хозяина уродился, ей-бо! – Теперь он заикался реже. – Может, отведаем свеженького?

– Давай отпробуем.

Закурили. Было раннее утро. Хозяева хлопотали на дворе. В доме стояла тишина.

– Ой, мамушка родная! – Костя закашлял, хватаясь за грудь. – Скажи, как с-скребницей рвет душеньку! Ей-бо, в хозяина!

– И что ты. Костя, все трясешь и трясешь хозяина? – спросил Лозневой. – Все они такие, мужики!

– Вот я мужик. Из самой глухой д-деревни. Я такой?

– Не такой, так будешь таким.

– Ну, нет, не из той я породы!

Лозневой неторопливо дымил цигаркой.

– Чем же не нравится тебе хозяин? Кормит, поит… Ну, чем?

– А всем, товарищ старший лейтенант!

– Отбрось ты эти чины! Сколько раз говорил тебе? – озлобленно сказал Лозневой.

– Забываю, – смутился Костя, – п-привык же!

У Кости все время крепко держались военные привычки. Он рано вставал, аккуратно прибирал свою постель, следил за обмундированием, туго подпоясывал ремень, чистил ботинки и часто брился, хотя на его ребячьем лице появлялся только реденький пушок. Он будто считал, что все еще состоит на военной службе и должен точно выполнять ее законы. Отеки на его лице опали, и правый глаз открылся, хотя вся глазница была залита желтизной. С каждым днем, казалось, он взрослел, и все реже и реже его лицо освещалось простенькой Юношеской улыбкой.

– Чем же он тебе не нравится? – повторил Лозневой.

– Всем! – неожиданно резковато ответил Костя. – Есть такая на полях трава – осот. Видали? Когда хорошо пашешь да боронишь, ее не видать. А только ты оставь п-поле без присмотра – и полезла! И откуда у нее сила берется! Лезет, разрастается, все душит!

– Хозяин такой?

– Точно! Как этот осот.

Лозневой поднялся, одернул рубаху, взялся за нож. Начал было вновь крошить табак, но остановился, бросил косой взгляд на Костю.

– А ты видел других мужиков в последние дни? В тех местах, где советской власти не стало? Вот если бы видел, не стал бы говорить так о хозяине. Все они такие, мужики, все!

Костя усмехнулся почти дерзко.

– А вы их видели в последние дни? Откуда вам известно, что они такие? – Костя начинал возражать бывшему комбату все смелее и смелее. Откуда?

– Знаю я их! – Лозневой взмахнул ножом и невесело улыбнулся левой щекой. – Видел! Жили они в колхозах, а все, как волки, в лес глядели. И вот, видишь, что получается? Как не стало советской власти, так они и полезли! Все они, дорогой, как твой осот. Как ни возделывай землю, не выкорчуешь его корней. Нет! – Он шагнул к Косте. – И заметь, дорогой, заметь! – Он помахал ножом у лица Кости. – Заметь: таких, как наш Ерофей Кузьмич, очень много! Вот что страшно! Они не только здесь, где немцы, пошли в рост, они и там теперь, в тылу, на Волге и в Сибири, поднимаются. Вот что страшно!

Помаргивая реденькими светлыми ресницами, Костя с трудом вдумывался в то, что говорил Лозневой. Несколько раз он порывался заговорить, хотя и сам не знал, что скажет, но Лозневой перебивал его.

– Ну, что ты скажешь? – махал он ножом. – Что скажешь?

Не успел Костя ответить, в кухне послышались шаги. Отворилась дверь горницы, и вошла Марийка.

– А-а, Марийка! – Лозневой обрадовался и смутился, не зная, как разговаривать с Марийкой после вчерашней ссоры. – У матери была?

– У нее.

От ветра или еще от чего, но лицо Марийки в это утро было оживленнее, чем во все последние дни. На ее щеках горел живой румянец.

– Проходи, – ласково позвал ее Лозневой.

Марийка села на лавку, Лозневой и Костя – по обе стороны от нее. Усмехаясь, Марийка оглядела их и спросила с тем озорством в голосе, какое красило ее девичество:

– Или соскучились?

– Ну, ясно! – обрадованно подхватил Лозневой и сразу заметил: – А ты сегодня, Марийка, веселее!

– Не все же мне горевать!

– Конечно! Так страдать – засохнуть можно.

– Это вы не трогайте, – сказала Марийка.

– А тебе ли засыхать? – продолжал свое Лозневой.

– Бросьте! – строже сказала Марийка.

С кухни донесся недовольный, ворчливый голос Ерофея Кузьмича. Все сразу притихли, прислушиваясь. В кухне скрипнула половица.

– Сюда, – шепнула Марийка.

Ерофей Кузьмич вошел в горницу, растирая натруженные и только что обмытые руки. Подойдя к зеркалу, не взглянув на Марийку, но обращаясь к ней, спросил:

– Гребень-то где?

– За зеркалом.

Ерофей Кузьмич долго, старательно расчесывал бороду, то откидывая ее в сторону, то круто задирая вверх. Марийка сразу догадалась: свекор хочет о чем-то говорить. Пряча гребень за зеркало, Ерофей Кузьмич, словно между прочим, промолвил:

– Да, старею, старею!

– Садись, Ерофей Кузьмич, – угодливо предложил Лозневой. – Закури. Хорош табачок у тебя.

– Мне некогда сидеть! – не глядя ни на кого, ответил Ерофей Кузьмич. – И лясы точить тоже некогда!

У Ерофея Кузьмича все росла и росла озлобленность против Марийки. В последние дни старика до удушья раздражало ее сближение с Лозневым и Костей. Он молчал, сдерживал себя: слишком мало времени прошло после известия о гибели Андрея, и – он понимал – нехорошо было ругаться со снохой. Но теперь он не мог больше сдерживать свой гнев.

– Мы всю жизнь хребет гнем! – ворчал он, бросая по сторонам злой взгляд. – Нам не до гулянок!

Марийка поднялась у стола:

– Что же делать-то?

– Мало ли работы в доме!

– Да какой?

– Тебе все укажи! Сама видеть должна! – Он понизил голос. – Рано своевольничать стала. Рано.

Марийка порывисто двинулась в сторону свекра.

– Это я-то?

– На! На! – Ерофей Кузьмич тоже подался к снохе. – Выдирай глаза! Вот она, ваша логовская породка. Вам только…

– Хозяин, будет тебе… – просяще перебил его Лозневой.

– Что будет? Я здесь кто?

– Нельзя же, нехорошо…

Марийка отошла к окну и, поправив полушалок на плечах, глянула поверх цветов на улицу. Подмораживало. Небо прояснилось, начинало светиться ровной морозной синевой. Над деревней кружились голуби.

Ерофей Кузьмич присел у стола.

– Ну, а вы как? Значит, полегчало?

– Живем! – уклончиво ответил Лозневой.

– А вот как вы, товарищи военные, думаете: мне, скажем, жить тоже хочется? – Ерофей Кузьмич оперся ладонями о колени. – Так, правильно. А с меня вскорости голову снимут! Оно и жизнь теперь такая, что ломаного гроша не стоит, а вот привык к ней и не хочется еще в могилу. Старею, а неохота. Все хотелось дожить до хороших времен, да не придется, видно…

– А что случилось? – спросил Лозневой.

– Вон подмораживает, – Ерофей Кузьмич кивнул на окно, у которого стояла Марийка. – Теперь жди немца! Особо после этого пожара. А придет мне первому голову снимет. Первому! Всей деревне известно, что вы у меня живете, а народ у нас такой… Я вам слова, сами знаете, не говорил: держал, кормил, всем снабжал, пока можно. Свои ведь люди: крови не родной, а души одной. Ну, а теперь и не знаю, что делать. По совести скажу: боюсь! Если бы вы тайно заявились ко мне, пошел бы на риск, стал бы прятать. А тут – явное дело! Я уже хожу по деревне да все поглядываю, на какой березе висеть буду. Вот подумайте, как быть.

– Мы уйдем, хозяин, – неожиданно и решительно заявил Костя. – Живи себе спокойно.

– Не гоню, а подумать надо, – сказал Ерофей Кузьмич. – Меня вздернут на березе – ладно! А вас-то, думаете, помилуют? Об вас же думаю. Вам теперь один расчет – жить тайно. Как хотите, а выдадут вас тут, в деревне. Найдутся такие. Вот, подумайте!

Хозяин поднялся и, не дожидаясь окончательного решения неугодных ему квартирантов, вышел из горницы.

Марийка тут же оторвалась от окна. Она быстро подошла к Лозневому и Косте, встала перед ними совсем близко и, оглянувшись на дверь, сказала горячим шепотом:

– Уходите! Уходите в партизаны!

– В п-партизаны? – Костя схватил Марийку за руку. – А где они? Где?

– Я не знаю где, – зашептала Марийка, боясь, что вновь откроется дверь горницы. – Этого я не знаю. Но я вас сведу к одному человеку, а он туда, к ним… – Она махнула рукой на окно. – Он оттуда.

XV

Повсюду вокруг Ольховки были испорчены мельницы. Пришлось делать ручные, шорох их небольших жерновов с утра до вечера слышался почти в каждом доме. У Лопуховых мельница находилась в кладовке. Здесь всегда держались легкие сумерки. У одной стены стоял ларь для муки, у другой разные кадки и решета с калиной, под потолком висели пучки мочала и льна, связки степной полынки и богородицыной травы. В углах кладовки, в спокойной темени, вольготно промышляли мыши, и, даже когда шумела мельница, часто раздавался их писк.

Увидев, что в желобке опять иссякает струйка муки, Костя с раздражением, чего не замечалось за ним раньше, сказал Лозневому:

– Досыпьте еще!

– Погоди, Костя. Отдохни.

– Чертова работка! Подавился бы он этой мукой! – Костя сплюнул. Жила, сукин сын!

– А я тебе говорю: все они такие.

– С тридцатого года не видел таких. – Костя склонился на ларь. – Нет, не могу!

– Устал? Скоро ты. Ладно, я покручу.

– Жить я так не могу! – пояснил Костя.

– Слушай, дорогой, – Лозневой тоже склонился на ларь. – Ты никогда не был таким. Почему ты не можешь так жить?

– А какая тут жизнь?

За ларем послышалась возня и писк мышей. Когда они утихли. Костя досказал:

– Как у этих вот мышей. Чем лучше?

Лозневой схватил Костю за руку.

– Будет! Давай молоть!

Костя засыпал в мельницу зерно, Лозневой начал крутить, – зашумел жернов, из желобка потекла теплая струйка муки.

– Стойте! Не могу! – сказал Костя и, облокотясь о мельницу, спросил тихо: – Как вы надумали, а? Идти?

– В партизаны?

– Да.

– Слушай, Костя. – И Лозневой взял Костю за плечи, поставил прямо перед собой. – Ты мне скажи, дорогой: что мы вчера мололи?

– Пшеницу.

– А сегодня?

– Ну, рожь…

– А все получается мука! – Лозневой тряхнул Костю за плечи, заставляя улыбнуться. – Понял, дружище?

– Все п-перемелется? А скоро ли?

– Может, и не скоро. Кто знает. Надо пережить это время, пусть даже как мыши. Сейчас одно известно: немцы под самой Москвой. Вон где!

– Значит, не скоро, – определил Костя. – Пока наши соберутся с силой да дойдут сюда… Это долго будет молоться, как вот на нашей мельнице.

– А может, и недолго! Вряд ли, Костя, наши соберутся с силой. Где она?

В небольшое окошечко, до половины завешенное пучками сухих трав, врывалась полоса неяркого осеннего света. Он освещал лицо Кости. Лозневой заметил, как на его светлом ребячьем лице вдруг обозначились твердые мужские черты.

– Что же будет? – спросил он тихо.

Лозневого удивила такая резкая перемена в лице Кости. Теперь он совсем не был похож на того паренька-вестового, что выполнял его приказы с ребячьей готовностью и расторопностью.

– Что же будет? – повторил Костя еще тише.

– Что? Разобьют нас немцы – вот и все!

– Нас?

– Вот возьмут Москву – и дух из нас вон!

Костя крепко, по-мужски сжал похолодевшие губы. Несколько секунд смотрел на Лозневого не отрываясь, даже ресницы не вздрагивали. Потом спросил:

– Вы всегда думали, когда отступали… об этом?

– Да, об этом, – сознался Лозневой.

Все так же недвижимо смотря на Лозневого, Костя вдруг с непривычной для себя бешеной силой ударил его кулаком под ребра. Не ожидая удара, вскрикнув, Лозневой опрокинулся на решета с калиной. Рыча, как волчонок, Костя бросился на бывшего комбата и вцепился ему в горло. Они долго и остервенело бились в кладовке, гремя кадками, пустыми ведрами, корытами и разной домашней рухлядью.

XVI

Взглянешь на иной спутанный моток ниток – и на первый взгляд покажется: распутать его – пустое дело. Но потянешь за одну нитку – моток запутывается еще больше, потянешь за другую – и вдруг становится ясно, что его уже не распутать никогда.

Вот такой же запутанной была и жизнь Лозневого.

Отец очень любил и баловал Владимира – единственного сына. Как и всем родителям, землемеру Михаилу Александровичу Лозневому всегда казалось, что его сын, во всех отношениях незаурядный малый, рожден для больших дел. Восторженное и даже поэтическое воображение Михаила Александровича всегда рисовало для него прекрасное будущее. Показывая гостям нелюдимого, худенького и большеносого мальчика с белесым чубиком, он всегда восклицал с гордостью:

– Видите, каков орел? Смею уверить, что его удел – не мой удел! – И ласково трогал сына за чуб. – Большой будет человек! Верно, Вовик, а?

– Да, папа, – четко отвечал Вовик.

А гости, конечно, не скупились на похвалы:

– Чудесный мальчик! Какой взгляд!

– Да, сразу видно – умен!

С детства привыкнув думать высокомерно о своем будущем, Владимир Лозневой боялся только одного – повредить своей карьере неудачным выбором профессии. За первый учебный год в Казанском университете он переменил три факультета и наконец понял, что его не прельщает перспектива жить всегда как бродяга и разведывать недра в нелюдимых местах, всю жизнь рассказывать ребятам сказку о яблоке, которое привело Ньютона к великому открытию, или дни и ночи колдовать над кислотами в химической лаборатории. Все это слишком мелко для него. Занятый поисками своего призвания, Лозневой занимался, конечно, кое-как, и дело кончилось тем, что в конце года его исключили из университета.

Два года Лозневой колесил по стране в поисках "настоящего дела", занимаясь пока такими делами, которые бы не сильно обременяли и по возможности давали приличный заработок: то служил администратором в бродячей труппе иллюзионистов и акробатов, то вел курсы танцев в небольшом клубе… В стране совершались грандиозные дела, а он оторвался от них; весь народ жил напряженной и сплоченной жизнью, а он незаметно выключил себя из нее…

Таким его и призвали в армию.

Лозневой почему-то вдруг решил, что в армии он может с необычайным блеском проявить свои недюжинные способности и очень высоко взлететь на воинском поприще. Он проявил некоторое усердие по службе и довольно быстро, используя все возможности, добился офицерского звания. Его привлекла штабная работа. С тех пор его мечтой стало одно: изо всех сил карабкаться и карабкаться по военной лестнице, чтобы как можно быстрее добиться видной жизни и славы…

XVII

Молодой журавль стоял на кочке; правое крыло его свисало до земли. На востоке медленно поднималась слабая осенняя заря. Тоскующим взглядом журавль осматривал незнакомые, неприютные места. Вокруг простиралось кочковатое болото, поросшее одинокими чахлыми березками, камышом и кугой. Летом это место привольное: много воды, травы, разных земных гадов… Но теперь болото застыло, все на нем замерло от стужи. Ветер шумел сухими, мерзлыми травами. Жутко было одинокому журавлю в час рассвета на этом пустынном болоте. Он перепрыгнул на другую кочку, затем на третью, волоча подбитое крыло. Остановившись, он опять бросил по сторонам потерянный, тоскующий взгляд, вспомнил о своей стае, с которой летел в теплые места, и жалобно закричал на все болото.

– От своих отстал, что ли? – спросил Костя.

– Видно, подраненный, – сказал Серьга Хахай. – Пропадет здесь! У нас тут большие холода.

Они шли от Ольховки на запад. Оба были в полушубках, шапках и добрых сапогах. У каждого за плечами тяжелая котомка. Ветер обжигал их лица.

На восходе солнца они были в Лосином урочище. Пока шли лесом, у Кости росло какое-то новое чувство. Он не мог понять его, но оно было отрадно его душе. Лес был стар и дремуч. По обочинам дорожки, прикрывая ее темным густым лапником, стояли старые, замшелые ели. Их острые вершины, поднятые высоко на просторе, качались от ветра, а внизу, на земле, опушенной мхами и расшитой узорами орляка, было тихо и глухо. В стороне от дороги стоял сплошной частокол еловых стволов, и нигде не виднелось ни одного просвета. Лес был такой же, как на Каме. "Везде земля одна, – почему-то подумал Костя. – Везде наша".

В глубине урочища их встретил партизанский патруль. Затем они вышли к широкой поляне, и Костя увидел избу лесника с заросшей мхом крышей, с висящими вкривь и вкось ставнями. Серьга Хахай объяснил ему, что эту избу облюбовали партизаны. И здесь вдруг Костя понял, что для него начинается новая жизнь и что то приятное чувство, какое он испытывал в пути, родилось от ощущения близости и новизны этой жизни.

В избе было людно. Два человека в военной форме разбирали и чистили на столе станковый пулемет. "О, наш брат! – обрадовался Костя. – Видать, кадровики". Рядом с ними высокий сухощавый человек в очках, по виду учитель сельской школы, старательно укладывал свои вещички в охотничий рюкзак. Две девушки в простых городских костюмчиках шептались у окна, осматривая телефонный аппарат. Грузноватый парень в шоферском комбинезоне сидел у стола и громко рассказывал двум подросткам, как надо обращаться с ручной гранатой.

Из-за стола, в переднем углу, поднялся Степан Бояркин. Вся нижняя часть его сухого, болезненного лица была покрыта густой мыльной пеной.

– А-а, шатущий, явился? – сказал он строговато, но обрадованно. Шагай сюда! Что долго?

– Дела!… – ответил Хахай.

– Знаю твои дела! Небось Ксютка не отпускала?

Подойдя к столу, Хахай сообщил:

– Тут вот со мной один товарищ… – Оглянулся назад. – Иди сюда!

– Кто такой? – спросил Бояркин.

Смущаясь, Костя начал рассказывать о себе. Вокруг стола столпились партизаны. Степан Бояркин спросил:

– Документы имеешь какие?

– Э-э! – протянул Серьга. – Какие у него могут быть документы?

– Почему же? – обидчиво покосился Костя. – Документы имею при себе.

– Какие?

– Разные. Комсомольский билет имею.

– Покажи.

Костя смущенно оглянулся на партизан.

– Потерял? – усмехнулся Бояркин.

– А, ладно! – сказал Костя решительно.

Раскинув полы полушубка, он поднял подол гимнастерки и начал расстегивать брюки. Бояркин улыбнулся.

– Это в каком же ты месте документы держишь?

– Видишь где?

– Разбей тебя громом! – воскликнул Серьга и расхохотался, хватаясь за бока. – Вот упрятал!

Вокруг тоже захохотали.

– Чего ржете? – обиделся Костя. – Какой тут смех? У меня, может, никаких надежных мест больше не было! Тьфу, будь она проклята, эта пуговка!

– Ну ладно, ладно, – все еще улыбаясь, сказал Бояркин. – Иди вот к печке, отогрей руки. После достанешь. Я вот добреюсь, тогда и поговорим. Шагай к печке!

– Есть! – ответил Костя радостно и четко, как привык отвечать на службе.

Серьга и Костя примостились у печки. Вскоре подошел Бояркин. Выкинув из печки уголек, он закурил и придирчиво осмотрел документы Кости.

– Порядок! – сказал в заключение. – Давай обживайся. Скоро за работу. Тут у нас большое дело будет. По всем лесам собирается народ. Оружия нет?

– Не имею.

– Найдешь! – ободрил Бояркин и задумчиво добавил: – Да, скоро за дело!