Текст книги "Белая береза"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

За рекой Вазузой, в темном еловом урочище, капитан Озеров устроил большой привал. Тот день был тихий и солнечный. Где-то далеко на востоке, куда прокатилась война, тяжело ухали фугасы, а в урочище держалось стойкое осеннее безмолвие. Весело трудились белки: обшаривали хвою, грызли шишки, готовили к зиме дупла. Непоседливые синицы неумолчно перекликались в подлеске. Березки неторопливо раскладывали вокруг себя желтенькие листья-карты, будто гадали о своей судьбе.

Весь день в это большое урочище, как и рассчитывал капитан Озеров, стекались люди из полка: пробирались на восток. Наблюдатели, выставленные во многих местах по реке, встречали их и вели на привал. Раньше всех здесь появились почти в полном составе роты с правого фланга рубежа, неторопливый, флегматичный капитан Журавский дольше всех вел бой и лучше других сохранил личный состав своего батальона. Затем начали выходить мелкие группы с далекого левого фланга; они принесли весть, что комбат Болотин погиб, а вместо него командование Первым батальоном взял на себя комиссар полка. Наконец в строгом порядке прибыла основная часть Первого батальона; ее привел сам Яхно. К вечеру в лесном лагере Озерова, всем на удивление и радость, собралось больше половины стрелков полка.

У всех подняла дух встреча Озерова с Яхно.

Как у большинства людей, побывавших в первом бою, у Яхно что-то неуловимо изменилось в лице: или добавились морщинки, или глаза, повидавшие смерть, теряли свой прежний цвет. Но выглядел он, как обычно, моложавым и бодрым. В зеленоватом солдатском ватнике, на который он сменил перед боем шинель, Яхно казался еще подбористей и легче в ходьбе. Там, где он проходил, солдаты охотно вскакивали со своих мест и отдавали ему честь, а затем сбивались в кучки, толковали:

– Вот и комиссар пришел!

– А с ним, ребята, как-то легче душеньке!

– Может, и на поправку пойдут наши дела?

Встретив Озерова, Яхно быстро схватил его за обе руки, сжал их, как мог, в своих руках и долго тряс, и на моложавом, светлом лице комиссара все это время играла улыбка. Заметив, что голова Озерова повязана бинтом, он быстро спросил:

– Легко?

– Так, царапнуло…

– Я знал, что мы встретимся! – заговорил Яхно, все еще не выпуская рук Озерова и вспоминая, как они прощались перед боем и капитан почему-то долго не бросал сорванный им какой-то осенний цветок. – Я верил в это! А ты?

– И я верил, – смущенно ответил Озеров, заметив, что к их разговору прислушиваются столпившиеся вокруг солдаты.

– Итак, поздравляю, капитан! – Яхно еще раз встряхнул руку Озерова. От всей души поздравляю! – Он тоже заметил, что вокруг стоят солдаты, и, выпустив наконец руки Озерова, заговорил громче, чем нужно было говорить для одного капитана: – Как бы то ни было, а полк выполнил свою задачу. Правда, нам это стоило дорого. Но первая удача, даже небольшая, всегда дорога! Теперь мы знаем, что можем задерживать немцев. А раз мы знаем это, мы остановим их!

Обойдя весь лагерь, поговорив на ходу с солдатами, Яхно и Озеров вышли на пустую поляну, сплошь покрытую узорчатым позолоченным листом папоротника. Они забрели до колен в золотую заводь и остановились.

– Я очень, очень рад, что вы пришли, товарищ комиссар, – сказал Озеров. – А Волошин… знаете?

– Да, знаю, – опустив голову, ответил Яхно.

Они грустно помолчали, затем Яхно сказал:

– Полком должен командовать ты – и никто больше!

– Но вы – комиссар. Значит, двое?

– Хорошо. Юридически двое, – согласился Яхно, – но фактически – один ты! У тебя есть на это право. А я буду помогать тебе. Видишь ли, я не из тех людей, которые гонятся за властью. – Он помолчал. – Я убежден, что в любой воинской части должен быть один командир. Полновластный и умный!

Озеров улыбнулся, глаза его вспыхнули чистой летней синевой. Он сказал:

– Ум хорошо, а два – лучше. Особенно в тяжелое время.

Яхно приподнял козырек фуражки – на лоб высыпались светлые завитки волос. Он взглянул на Озерова, спросил:

– Надо обсудить, что делать?

– Да.

Они пошли дальше, оставляя за собой широкий след, и листья папоротника затрепетали почти по всей поляне.

– Сейчас переходил Вазузу, – заговорил вдруг Яхно совсем другим тоном, – и знаешь, какие там камешки? Смотришь – в глазах пестрит! Я набрал их полный карман! – Он вытащил из кармана горсть разноцветных камней. – Видишь? Просто чудо! Это я для сына. Вот выйдем к своим, я их пошлю домой. Он у меня любит собирать такие камешки.

…За ночь все люди, собравшиеся в лесной лагерь полка, хорошо отдохнули. Утром приказом штаба вместо погибшего капитана Болотина командиром Первого батальона был назначен старший лейтенант Головко, командир взвода пешей разведки, а все бойцы и командиры из батальона Лозневого временно, до выхода с территории, занятой противником, распределены по мелким подразделениям. В полдень был проведен смотр полка. Два стрелковых батальона и мелкие подразделения выстроились на просторной лесной поляне. И когда пронеслась команда: "Под знамя, сми-и-ир-но-о-о!" и над поляной поплыло, играя золотом шитья, шелковое боевое знамя, все дрогнули, почувствовав, как по шеренгам, словно ток, прошла знакомая сила, всегда испытываемая на смотрах, и все поняли, что полк спасен и вновь начинает жить привычными законами воинской жизни.

Но в этот день началась осенняя непогодь. Солнце не показывалось. Все небо затянуло хмарью. По шумному лесу неслась облетевшая с деревьев листва. А вскоре после смотра низко над урочищем поплыли темные тучи и затрусил, затрусил неторопливый осенний дождь.

И тогда вновь помрачнели солдаты. Собираясь кучками под разлапистыми елями, они толковали тихонько и озабоченно:

– Воедино-то собрались, а что толку?

– Да, осень, братцы! Даже муторно!

– Польют дожди – куда пойдешь?

– При такой погоде загниешь с одной тоски!

Комиссар Яхно сразу почувствовал, что непогода быстро портит настроение солдат, которое создалось у них на смотру. Переговорив с Озеровым, он вызвал парторга полка – политрука Вознякова. Преждевременно располневший, тот явился неторопливой гражданской походкой, придерживая у бедра до отказа набитую бумагами полевую сумку из желтой кожи.

– Коммунистов всех учел? – спросил его Яхно.

– До единого, – ответил Возняков и потянулся к сумке.

– Собери немедленно.

Коммунисты собрались в сторонке от лагеря, под старыми елями, в затишке. Поджидая Яхно и Озерова, хмуро толковали о непогоде. Положив на колени полевую сумку, политрук Возняков разворачивал на ней и рассматривал какие-то бумаги. С веток то и дело падали на них крупные капли.

– Тьфу, дьявол! – заволновался Возняков. – Как здесь протокол писать? – Он оглянулся. – Может, кто-нибудь ветки трогает?

– Никто их не трогает, – ответил Юргин, стоявший позади. – Насквозь течет.

– Да, занепогодило, – поежился Дегтярев. – Надолго ли?

– Теперь надолго, – ответил кто-то знающе.

И заговорили под каждой елью:

– Скажи на милость, даже темно стало!

– Теперь польют! А здесь гиблые места!

– В такую погодку и собакам тошно.

Показались Яхно и Озеров. Они шли рядом по мокрой траве, даже не пытаясь защищаться от дождя. Не дойдя немного до места, где было назначено собрание, они остановились, о чем-то поговорили и захохотали, как могут хохотать лишь уверенные в себе люди. Всех поразил этот смех, и все замолчали в недоумении.

– Занепогодило, а? – весело заговорил Яхно, первым проходя под ели.

Ему ответили неторопливо и грустно:

– Осень, товарищ комиссар!

– Теперь надолго!

– Погодка неважная, что и говорить!

Яхно переспросил с усмешкой:

– Неважная? А я вам скажу, товарищи, что это – самая чудесная погодка! Вчера я весь день мечтал о такой. Эх, думаю, начались бы дожди! Ведь пора, пора! Зарядили бы на неделю, а то и на две! И вот, как говорится, полное исполнение моих желаний. – Он обернулся к Озерову, который стряхивал с фуражки брызги дождя. – Ведь это чудесно, товарищ командир полка, что наконец-то установилась такая погода?

– Очень хорошо, – серьезно ответил Озеров.

– Признаюсь, – продолжал Яхно с улыбкой, – вчера я даже немного приуныл, поглядывая на небо. Неужели, думаю, будет продолжаться это бабье лето? А сегодня у меня, честное слово, отлегло от сердца. Поглядите, как обложило, а? Это надолго! На неделю, а то и больше. Нет, нам здорово повезло! Очень здорово!

Все молча, с недоумением слушали комиссара. Затем один коренастый сержант в мокрой помятой пилотке, высунувшись из-за комля ближней ели, недоверчиво спросил:

– Чем же она, эта мокреть, нравится вам, товарищ комиссар? При такой погоде сгнием на корню!

– Чем нравится? – переспросил Яхно, приглядываясь к сержанту, и улыбчивое лицо комиссара сделалось строгим. – А тем, что она помогает нам в войне, товарищ сержант! Она помогает сейчас нашим войскам задерживать немцев! – Он быстро осмотрелся вокруг. – У наших войск, несмотря на потери, с каждым днем растет стойкость. Они всюду начинают бить и останавливать врага. Теперь немцам и при сухой-то погоде трудно идти, а как они пойдут в такую слякоть? Здесь везде бездорожье, леса, болота… Далеко ли они продвинутся в такую распутицу со своей тяжелой техникой? Половину танков и орудий они замертво засадят в болотах, на всех дорогах, у всех переправ создадут заторы. Вот и конец их наступлению!

Коммунисты, уже не обращая внимания на дождь, начали выходить из своих укрытий и осторожно сбиваться вокруг той ели, где стоял комиссар.

– Так вот, – продолжал Яхно, стараясь говорить таким тоном, каким говорят в частных беседах, а не на собраниях, – чем ни хуже погода, тем лучше для нас. Чем сильнее дождь, тем веселее должно быть у нас на сердце. Пока немцы будут сидеть в болотах, мы выйдем с территории, занятой ими, и соединимся с нашими войсками. И я уверен, что это будет скоро! Вот почему, товарищ сержант, мне нравится такая погодка! Она должна нравиться и всем людям полка.

Многие коммунисты виновато опустили головы.

– И нам трудно? – щурясь, спросил Яхно. – За ворот льет? Ноги мокрые? А неужели мы хуже отцов и дедов наших?

– Все ясно, товарищ комиссар, – угрюмо, но смело ответил Матвей Юргин. – Пойдем без лишнего слова. И нам не привыкать ходить в непогодь.

– Грязь, понятно, не страшна, – послышался голос из-за ели, – да вот беда – отрезаны.

– Это кто сказал, что мы отрезаны? – вдруг крикнул Озеров. – Кто там, за елью? А ну, выйди сюда!

Коммунисты расступились, и коренастый сержант в помятой мокрой пилотке вышел вперед. Озеров погрозил ему пальцем.

– Забудь это глупое слово! Навсегда! Слышишь?

– Слышу, товарищ капитан!

– Забудь! – крикнул Озеров и, обращаясь ко всем, заговорил, как всегда, резко, напористо: – Каждый, кто произнесет это глупое слово, будет расплачиваться за него своей головой. Так и знайте! Кто выдумал это слово? Трусы! – И, не отдавая себе отчета, что повторяет мысли, вычитанные из "Войны и мира", сказал: – Это слово не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию, перегородить ей дорогу невозможно, ибо места кругом всегда много, всюду можно найти новую дорогу и есть ночь, когда ничего не видно. Ишь ты, отрезаны! – Озеров еще раз погрозил пальцем. – Чтобы я не слышал больше этого поганого слова! Вы, коммунисты, должны сделать так, чтобы его не произносил ни один солдат! А в походе вы обязаны показать всем пример мужества, выносливости и бодрости. Идти будет нелегко, нечего греха таить, но что на войне дается легко?

Политрук Возняков решил, что пора начинать собрание. Приблизясь к Яхно, он шепотом спросил:

– Может, откроем, товарищ комиссар? Все в сборе. Присутствует… одну минутку!

– Какое собрание? – перебил Яхно. – Собрание уже закончено.

Политрук Возняков оторопело опустил руки с бумагами.

– Закончено? А как же… А как протокол?

– Обойдемся без протокола.

Минут через пять, выслушав еще несколько наказов Яхно, коммунисты разошлись по всему лагерю, и всюду под елками начались оживленные солдатские разговоры…

II

Через два дня полк выступил в поход.

Вслед за войсками первой линии по большакам, ведущим к Москве, двигались самые различные немецкие штабы, тыловые части и резервы. На большаках не стихал гул немецких танков и тяжелых машин, мотоциклов и грохот повозок. В селениях, стоявших на большаках, да и в тех, куда можно было проехать в распутицу, проходящие вражеские части останавливались на постой. В городках и районных центрах торопливо размещались комендатуры.

Полку Озерова оставалось одно: минуя все пункты, занятые немцами, не показываясь на большаках, пробиваться на восток пустыми проселками и бездорожьем, сквозь леса и болота. Это было почти безопасно – сюда не долетали даже отзвуки войны. Вначале, когда люди полка не обвыкли еще в новом своем положении и боялись похода, всем нравилось брести такими местами, но вскоре всем стало ясно, что идти здесь очень трудно.

С каждым днем ухудшалась погода. С небосвода, будто весь он проржавел за лето, нескончаемо лили дожди. Всюду разверзлись земные хляби, куда ни ступишь – по колено. Урочища залило, как в половодье, и в них теперь было сумеречно и душно от тяжелой, застойной мглы. Поневоле пришлось бросать в пути, в непролазных болотах, все повозки и двуколки.

Но и налегке, без обоза и ноши, двигались медленно. Бездорожье и непогода выматывали силы. Много времени отнимала разведка. Шли в самое различное неурочное время, смотря по обстановке: и на рассвете, и вечером, и ночью. Питались плохо. Своих продуктов не было, приходилось довольствоваться тем, что удавалось изредка раздобыть в опустевших лесных деревушках. Люди то и дело прокалывали на ремнях новые дырки. К тому же ночами уже начали лютовать стужи; засыпая от усталости мертвым сном, промокшие люди примерзали к земле вместе со своей немудрящей подстилкой еловым лапником или соломой. И обогреться не всегда удавалось: перед непогодой, покрывшей весь край, был бессилен даже огонь. За неделю похода многие так обессилели, что едва держались на ногах. Тяжко было видеть, как шли вслед за Озеровым и Яхно их бойцы – тощие, с воспаленными глазами, продрогшие, в прожженной у Костров и заляпанной грязью одежде. Но они шли и шли – угрюмо и молча.

Наконец полк вышел на подмосковные земли южнее Волоколамска. Поля здесь просторнее, с более твердой почвой, деревень больше, а в смешанных лесах и рощах уютно и светло. Идти здесь стало легче, но во много раз опаснее. Разведчики всюду натыкались на врага. Почти во всех деревнях стояли на постое, не передвигаясь, немецкие части. Во многих местах немцы устраивали различные склады, временные гаражи, заправочные базы. У обочин дорог виднелись погрязшие в болотинах и разбитые немецкие танки, опрокинутые повозки и машины. И всюду, куда хватал глаз, медленно поднимались и таяли в ненастном небе большие и малые дымы.

Озеровцам стало ясно, что немецкое наступление задержано, что недалеко фронт. Однажды утром все услышали: с востока внятно доносило гул орудийной пальбы. У некоторых озеровцев показались на глазах слезы.

Вечером, пересекая большак, озеровцы встретились с немцами. Произошла первая схватка. Озеровцы сожгли несколько немецких машин, перебили множество немцев и сами удивились тому, как они дрались и что сделали. И все поняли, что их полк, несмотря на потери, на тяжелый поход, стал и сильнее, и храбрее, и дружнее в бою, чем был раньше.

III

Земля, скованная стужей, была тверда, точно камень. И все на ней, мертво окоченев, хрустело и шуршало под ногами: и побитые травы, и мох, и опавшая листва. Чуткое ухо издалека могло определить, что лесным бездорожьем бредут сотни людей.

Они шли вблизи от опушки. Выходя на участки, где было редколесье, они видели в правой стороне куски поля с потемневшими от дождей стожками, с голыми деревьями на пригорках. Подальше, за косогорами, курились дымки. Вечерело. В глубине леса уже стояли густые сумерки, а на полянках, при хорошем свете, горели в багрянце одинокие ели. Иногда на проредях сквозило такой стужей, что пронизывало до костей. Озеровцы отворачивали от нее лица, натягивали на уши пилотки, горбились в своих грязных, обтрепанных шинелях, жались друг к другу и еще сильнее стучали сапогами по мерзлой земле. Большинство солдат шли молча, занятые только тем, чтобы спастись от холода. Многие кашляли – глухо, задыхаясь, надрывая простуженную грудь.

На двести метров впереди полка, во главе с комиссаром Яхно, двигался дозор, зорко осматривая незнакомые места. Стрелковые батальоны двигались плотными колоннами; за ними – одной группой – штаб и бойцы всех мелких подразделений. В середине этой группы три пары бойцов несли трое носилок: на передних лежал адъютант погибшего командира полка Целуйко, на остальных – двое тяжело раненных в схватке на большаке. Здесь же тащились легко раненные и больные. Они частенько со стоном хватались то за деревья, то за идущих рядом товарищей.

Больного Целуйко несли Андрей и Умрихин. Впереди шел Андрей. Теперь он был похож на охотника-промысловика. Он был в ватнике и в сапогах. На его широком затылке лежала старенькая шапчонка, случайно подобранная в покинутой придорожной избе, а у пояса висели охотничий нож и две гранаты. Андрей шел, хрипло вздыхая, сутулясь, мертво сжимая в опущенных руках концы березовых жердей. Он часто запинался за кочки и корни деревьев, приводя этим Умрихина в недоумение. Не утерпев, тот спросил:

– Или сдаешь уже?

– Тащи! – прохрипел Андрей.

Но тут же он так покачнулся, что едва не выронил концы носилок. Подстраиваясь под его новый шаг, Умрихин озабоченно спросил:

– Да ты что, Андрюха? Ладно ли с тобой?

– Вижу плохо, – сознался Андрей.

– Не курья ли слепота?

– Нет, не она…

– А то сейчас для нее самое время – вечер. И захворать ею недолго! Жратвы-то почти никакой.

– Не она! – с раздражением повторил Андрей. – Заладил одно да одно! Неси!

– Ты гляди-ка, – еще более подивился Умрихин. – Неужто и ты себе нерву попортил? Но-но, дела!

Целуйко около часа лежал в забытьи, а тут опять начал бредить. Не в силах поднять горячей головы, он хватался правой рукой за жердь, слабо восклицал:

– Да, весна, весна!

– Путаешь малость, дорогой, – добродушно возразил Умрихин. – От такой весны загнуться можно. Кишки пустые смерзаются воедино. Да не хватайся ты, о, беда-то! Вот потеряешь варежку – закоченеет рука. Чего ты мечешься? Захворал – и лежи тихо. Вон погляди, как Степан Дятлов лежит. Вон, сзади. Ну и ты лежи знай!

– И как чудесно все! – не унимался Целуйко.

– Где там, даже расчудесно! – съязвил Умрихин и, сморщив обветренное лицо, покачал большой головой, кое-как прикрытой пилоткой. – По своей земле бредем, как зверюги. Отощали да оборвались до последнего. Погляди, какая шинель на мне! Только и держится тем, что грязью ее склеило, а потом заморозило. Да не махай ты рукой! Что тебе – митинг тут?

– Иван, замолчи! – попросил Андрей.

– А чего он мелет!

– Пусть! А ты молчи!

– Нет, я не знал… Я не знал такого счастья… – пробормотал Целуйко невнятно, но с чувством.

– Вот видишь! – поспешил продолжить разговор Умрихин. – Он все свое. Нашел счастье!

Андрей едва не вырвал из рук Умрихина концы носилок. Сбив шаг, Умрихин раза два быстро переступил и взглянул на Андрея, – не выпуская из рук носилок, тот прижимался плечом к толстой шершавой березе.

– Ты же уронишь его! – крикнул Умрихин.

– Дай отдохну, – попросил Андрей. – Палит всего.

– Палит? Ну-ка, опусти.

Они опустили Целуйко на землю. Он продолжал бредить – все толковал о весне и о какой-то девушке.

– Ну, говорун! – не утерпел Умрихин.

Андрей прислонился спиной к стволу березы, расстегнул ворот ватника. Умрихин заглянул в его лицо. Как и все, за эти дни похода Андрей сильно похудел, потемнел и начал обрастать бородкой. Сейчас по его вискам стекал пот.

– Неужто и ты? – прошептал Умрихин.

Их обступили солдаты.

– Что встали? Сменить?

– Андрей вон…

– Что такое?

– Я – нет… – прохрипел Андрей. – Я так…

– Захворал, – пояснил Умрихин. – Палит всего.

– Сменить его надо.

– Нет, я сам, – сказал Андрей, нагибаясь к носилкам. – Не надо. Я сам понесу. Меня обдуло, и теперь легко.

– Уронишь ты его!

– Иван, замолчи! – Андрей круто обернулся. – Тебе сказано?

– Видите? Слово не скажи – кипит, – пояснил Умрихин солдатам.

Пошли дальше. Андрей чувствовал, что с каждым шагом ему становится труднее нести носилки, но шел и шел, со всей силой, какая еще была в нем, борясь с хворью. Иногда в глазах так темнело, что он терял из виду идущих впереди и натыкался на деревья. Но он шел, – его не покидала мысль, что он должен идти на восток…

Андрей был человек прямого, ясного ума, простых и твердых решений. Поняв однажды, что он, как и все, должен уйти на восток, к своим, он сразу и накрепко подчинил себя этой мысли и неотступно следовал ей. За дни похода он сильно изменился. Проходя по местам, где хозяйничали гитлеровцы, он всем сердцем понял, какое неизмеримое горе нависло над родной страной. Он ужаснулся, увидев, как могут быть злы и беспощадны люди. Теперь он чувствовал, что из его души точно выветрилась та тишина, которая держалась в ней с раннего детства. Теперь он чувствовал, что в его душе так же шумно и тревожно, как и в родном краю. Эти перемены начали сказываться во всем: он стал менее сговорчив и добр, среди товарищей держался смелее, разговаривал настойчиво, а иногда даже дерзко, делал все быстро, напористо и беспокойно, – так и поднимала его та буря, что медленно копилась в его душе.

Сумерки быстро сгущались. Вправо от извилистой дорожки, по которой двигался полк, за молодым непролазным ельником совсем не стало видно полей. А в левой стороне открылось большое болото, заросшее камышом и кугой; кое-где на нем, примостившись на кочках, поднимались корявые березки да хлипкие ольхи. С болота тянуло лютой зимней стужей. Березки да ольхи метались, ища защиты от смертного лесного сквозняка, – издали казалось, что они бегут долой с болота. Не стихая, шумел стылый камыш да пересыпалась между кочками сухая куга.

Постукивая сапогами, озеровцы шли, горбясь, дуя на руки, хватаясь за уши. Многие старались бежать вприпрыжку, приплясывали на одном месте, с хрустом ломая в лужицах ледок, обдираясь в темноте о кусты подлеска. Изредка взлетали над бредущей колонной обрывки фраз и отдельные слова:

– Зима?

– Скоро зима.

– В комок сводит, до чего холодно!

– Люто! Ох, люто!

А неугомонный Целуйко продолжал восхищенно рассказывать о чем-то радостном. Умрихин уже не разговаривал с ним, – зорко следил за тем, как шагает Андрей, и все чаще и чаще просил его:

– Да тише ты, ну! Упадешь!

И ворчал про себя:

– Вот незадача, а? Случись же такое!

Умрихину уже давно оттянуло руки. У него закоченели пальцы. Ему хотелось бы смениться у носилок, и он не один раз уже заговаривал об этом, но Андрей, не слушая или не слыша его, все шел и шел, хрипя, гребя по кочковатой земле сапогами, – невиданное, бешеное упорство было в этом дюжем человеке, боровшемся с хворью.

"Ну, детина! – поражался Умрихин. – Вот в тихом омуте-то какой бес оказался, даже страшно с ним!"

Андрей шел, обливаясь потом, напрягая все силы. Все его внимание было занято тем, чтобы не ослабеть, не оступиться в темноте и не уронить больного, и поэтому он только изредка был в состоянии видеть, как идут товарищи, спасаясь от лютой стужи. Но в те секунды, когда он видел, как брели товарищи, он чувствовал, что в его душе свистит и воет такой же вот предзимний ветер…

Он не понимал, долго ли шел, неся Целуйко, и что еще случилось в пути. Очнулся он от гула в небе. Он лежал, уткнувшись головой в сено, должно быть, у стожка, – и никак не мог вначале сообразить, где и что гудело, хотя гул был знакомый. Или буря шла по лесу? Он привскочил и торопливо спросил, хотя еще не видел никого вокруг:

– Это что гудит?

– Самолеты, – ответил кто-то рядом.

– Бомбят?

– Идут низко, – ответил тот же голос. – Опять к Москве.

Андрей лег и, переждав несколько секунд, наконец-то понял, что с ним разговаривает Матвей Юргин. Тогда он, ткнувшись головой в сено, сказал сквозь зубы:

– Сволочи! – и, помолчав немного, спросил тихонько: – А до Москвы… далеко?

– Теперь недалеко, – ответил Юргин. – Плохо тебе?

– Ломит всего.

Гул в небе откатился далеко и затих. И вдруг у Андрея точно вода из ушей вылилась, – он услышал, как шумит ветер, скрипят деревья во тьме, а поблизости от стожка потрескивает на огне сушняк и раздаются человеческие голоса. Андрей поднялся, сел и, будто только теперь узнав Юргина, спросил:

– Это ты, товарищ сержант?

– Видать, плохи твои дела, – заметил на это Юргин. – Ну, крепись, брат, крепись, что есть сил. Теперь немного осталось идти. Вот перейдем скоро фронт, попадем к своим, там отдохнем, в баню сходим…

– Я дойду, – сказал Андрей твердо.

В стороне от стожка – под елями – разгорались костры. Солдаты сбивались в кружки вокруг костров, через головы друг друга протягивали руки к ворохам валежника, где метался огонь, хватали его горстями и растирали в нем окоченевшие пальцы. Андрей понял, что лежал в забытьи у стожка совсем недолго – полк только еще располагался на привале.

– А Целуйко где? – вдруг спросил он тревожно.

– С той стороны все.

Андрей услышал, что за стожком ворчит Умрихин, и понял, что он возится около раненых и больных. "Вот чепуха какая! – сказал Андрей про себя с удивлением и горечью. – Что ж это меня сморило так?" И опять свалился у стожка.

…В западной стороне раздался сильный взрыв, потом другой, третий… Озеровцы поднялись и замерли у костров. Андрей вскочил, сказал резко:

– Зря!

– Зачем зря? – возразил Юргин. – Есть случай – бей, жги! Война так война! Вот взорвали склад, а там, знаешь, сколько снарядов? Сколько людей наших погибло бы от них?

– Это все так, – ответил Андрей. – Только ведь здесь фронт близко, а значит, и немцев везде больше. А ну как погоню сделают? Что тогда? У нас должен быть один расчет – идти тихо, по-охотничьи. Нападут на наш след какая выгода?

Больше часа озеровцы сидели у костров, плотно окружив огни, и с тревогой прислушивались к шуму леса. Наконец вдали послышались окрики часовых, затем разные голоса и шаги по мерзлой земле. К одному из костров впереди небольшой группы солдат быстро вышел капитан Озеров – как всегда, в солдатском ватнике и в крестьянской шапке-ушанке. Негромко, но властно приказал:

– Тушить!

– Похоже, что ты и прав, – заметил Юргин Андрею.

Раздались команды. Полк быстро поднялся в поход. Солдаты таскали котелками воду из ближнего болотца и торопливо заливали огни.