Текст книги "Белая береза"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

XVIII

Взвод заканчивал ужин.

Дубровка спросил Петра Семиглаза:

– На всех, кого нет, оставил? Не забыл?

– Что вы, товарищ старший сержант! – даже обиделся Семиглаз и указал на котелки, стоявшие на столе. – Вот, глядите! Только что же они так долго? Даже Умрихин запоздал, а уж он-то никогда не опаздывал!

Один солдат из третьего отделения, которое расположилось у русской печи, спросил:

– Что у вас с Умрихиным-то случилось?

– Вчера-то? – переспросил Тихон Кудеяров, солдат из-под Владимира, лет тридцати, круглолицый, с яркими пятнами румянца на припухлых щеках, с остренькими, небольшими глазами неопределенного цвета. – Да, было дело! Не слыхали разве?

– Расскажи толком-то…

– Значит, как вчера заняли мы это самое Козлово, – начал Кудеяров, присев среди бойцов третьего отделения, – то сразу же, понятно, пошли осматривать блиндажи… И вот находим в одном бутылку с какой-то светлой жидкостью. Бутылка полная, а чуть-чуть прикрыта пробкой. Это нас и навело на сомнение. На наклейке, конечно, есть надпись, но читать никто не может, вот и стали гадать: что такое в бутылке? Большинство, конечно, за то, что, кроме вина, ничего быть не может. Умрихин как раз подоспел к этому моменту и говорит: "Сомнительно, чтобы это было вино, очень сомнительно! Если вино, то почему же немцы откупорили его и не распочали? Скорее всего это жидкость от "автоматчиков", то есть, сами понимаете, от насекомых…" Ребята призадумались было, но тут один все же прочитал наклейку и говорит: "В переводе на русский язык – вино, даю слово!" А Умрихин повертел в руках бутылку, понюхал жидкость и покачал головой. "Вино-то, может, и в самом деле вино, говорит, но какое оно, это вам известно? А может, оно отравленное? Гитлеровцы – народ зловредный, пришлось бежать, вот и взяли открыли бутылку вина, а в нее – порошок: нате, мол, пейте и подыхайте!" Ребята так и сели, а Умрихин и говорит: "Тут, братцы, выход один: бутылку надо разбить! А если желаете, я могу попробовать эту жидкость, я все на свете перепробовал, мне не страшно!" Погалдели, погалдели ребята и решили: раз не боится, пусть пробует! Налил он полный стакан, отхлебнул раз, почмокал губами, отхлебнул побольше, опять чмокает… "Что такое? пожимает плечами. – Никак не пойму!" И затем третьим глотком – стакан до дна! Покрутил потом головой, подергал ноздрями… "Никак, говорит, понять невозможно! Никаких градусов нет, малость горьковато, а больше – с дурмяным запашком, вроде настой белены… Сколько разных жидкостей ни пробовал, а такой не приходилось! Не ружейная ли это жидкость какая, братцы, а?" И наливает другой стакан. Ну, тут, конечно, все в один голос: "Брось, не пей, лей ее к чертям!" Но Умрихин – свое: "Как это, говорит, вылью я ее и не узнаю, что пил? Теперь мне все одно!" Не успел он допить второй стакан, его и…

– Вырвало?! – не вытерпев, перебил один из солдат.

– С ног сшибло! Наповал! Пьяный в дым! Обманул, сукин сын! Крепкое вино попало! Кинулись мы к бутылке, а там на донышке…

Дверь открылась, и Семиглаз объявил:

– Вот он, легок на помине!

В дом вошел Иван Умрихин, за ним – еще трое солдат. От них веяло стужей. Все они – в белых маскхалатах, у каждого – снайперская винтовка с оптическим прицелом в мягком кожаном чехле…

Молча поставив в угол винтовку и скинув шинель, Умрихин, не глядя на товарищей, подошел к Семиглазу, спросил:

– Где мой котелок?

– Вот он, сидай сюда, товарищ снайпер, – ответил Семиглаз. – Я для тебя у повара, брехать не буду, полчерпака лишку добыв! Бачишь? Так и кажу: добавь, кажу, для нашего снайпера, он у нас сегодня тяжелый экзамен проходит, а потом, кажу, даст жизни этим хрицам! Ну, он и зачерпнул!

– Зря выпросил, – мрачно сказал Умрихин.

– Як зря?

– Не выходит из меня снайпера.

Все, кто сидел поближе, перестали скрести ложками в котелках. При всеобщем внимании Умрихин опрокинул в рот стопку водки.

– Промерз, как собака, а все зря!

– Рассказал бы, в чем дело? – суховато спросил Дубровка. – И потом, где лейтенант? Где сержант?

– Они скоро прибудут, товарищ старший сержант; заговорили о своих делах и малость приотстали, – сообщил Умрихин. – А о своем деле я расскажу, понятно. Только разрешите дохлебать?

Он быстро опорожнил свой котелок.

С удивлением указывая глазами на ложку, которую Умрихин старательно облизывал. Осип Чернышев заметил:

– Ну и миномет у тебя, Иван!

– Работает без осечки, – ответил Умрихин.

Солдаты укладывались один к другому на полу и свертывали цигарки…

– А дело, братцы, вот как было, – начал Умрихин. – Закончился этот самый экзамен, нас и созывает товарищ лейтенант и объявляет: все годятся в снайперы, один я – нет! Можете вы это понять? Вы же сами, братцы, знаете, как я стреляю. Помните, когда еще стояли на реке Великой, как я отличился на стрельбище? Мне же тогда была объявлена благодарность от самого комбата! Нет, хвастаться не буду, а стрелять-то я умею! Глаз-то у меня, будьте покойны, верней некуда! Я как стреляю! Мигнет молния, я ее р-раз! и готова!

– Вот и хвастнул трохи, – сказал Семиглаз.

– Давай дальше! – попросил Дубровка.

– Так вот, – продолжал Умрихин, – пришли мы на место. Это, значит, правее Скирманово. Там разных немецких траншей и блиндажей – черт ногу свихнет! И вот наш товарищ лейтенант указал каждому место, свои сектора, и говорит: "Следить за блиндажами, за дзотами – глазом не моргать! Как появится где цель – бей без промаха!" А в тех траншеях да блиндажах засели наши же ребята, и дан был им наказ: то шапку на палке на самое малое время показать, то щиток из фанеры с фашистской мордой… Ну вот, выбрали мы позиции, наблюдаем… Лежу я полчаса – нет цели в моем секторе! Нет и нет! В стороне кто-то уже хлопнул разок, а я лежу… Проходит еще полчаса. У меня уже и ноги закоченели, но я не отрываю глаз от своего сектора. А цели нет! Что за чертовщина, думаю? В чем дело? В стороне опять хлопают, а я лежи, стало быть, без движения, коченей заживо! А тут к тому же как потянет поземку и прямо, поверите ли, в глаза! За несколько минут замело всего до горба. Но я лежу, коченею, а наблюдаю. Только когда утихла поземка, меня сомнение взяло: не просмотрел ли, думаю, цель, когда меня снегом заметало? Но все же опять лежу. Окоченел до самого сердца, курить до смерти охота, а цели все нет и нет! Тьфу, пропасть, думаю, хоть лопни! И тут у меня такая мысль мелькнула; а не забыл ли, думаю, товарищ лейтенант посадить человека в мой сектор с шапкой на палке или фанеркой, иначе говоря, с целью? Дай, думаю, схожу разузнаю, в чем дело? Пришел к товарищу лейтенанту, а он говорит: "Сиди жди остальных, будет беседа". А потом и говорит: не гожусь! Видали, что вышло?

– Все ясно, – сказал Дубровка. – Нет выдержки! Хорошо стрелять – это совсем мало для снайпера! Снайпер должен прежде всего обладать большим спокойствием, большой выдержкой. Без этого он не может вести наблюдение, подкарауливать врага и, наконец, стрелять метко… А какая у тебя выдержка? Полежал три часа в снегу при довольно благоприятной погоде, и все терпение лопнуло? Что тебе сказал лейтенант?

– Вот это же и сказал, – уныло ответил Умрихин.

Солдаты были в добром, благодушном настроении после сытного ужина и поэтому дружно взялись шутить над Умрихиным – представился редкий и удобный случай дать ему сдачу за его постоянные шутки.

– Какое у него терпение? Откуда взялось?

– Он терпелив с ложкой в руках!

– Эх, Иван, Иван! – вздохнул Петро, и все замолчали, ожидая особенно крупной сдачи. – И правда, зря я выпросил у повара ту добавку. Ну, ничего! Завтра як буду получать обед, то и скажу повару: "Забери, дядько, из его котелка назад полчерпака; сознаюсь, дядько, зря выпросил вчера!"

Иван Умрихин, молча сносивший все уколы, выжидая удобного случая для контратаки, вдруг посмотрел на Семиглаза и сказал серьезно:

– Ты, смотри, дурная голова, на самом деле не сделай так! У тебя ума хватит!

Изба дрогнула от хохота.

XIX

Как горные ручьи, то шумя, то стихая, без конца меняя путь, весь вечер текли солдатские разговоры. В одной группе говорили о том, как бы теперь, не будь войны, хорошо жилось и работалось; в другой – о том, что делается сейчас в тылу для победы над врагом; в третьей – о том, что происходит сейчас в родных краях, где хозяйничают ненавистные захватчики… Там и сям слышались тяжелые вздохи. Из рук в руки переходили фотографии и письма.

В эти минуты один солдат из второго отделения, вытянувшись на соломе у печки и смотря уныло в потолок, внезапно запел, переделав на свой лад старинную грустную песню. Он пел тихо, не спеша, будто стараясь, чтобы каждое слово песни унесло из его души как можно больше горечи и тоски:

Прощай, ра-а-адость, жизнь моя,

Ты осталась без меня-я-я…

Но горечи и тоски, должно быть, слишком много было в его душе. Он не выдержал и заговорил быстро, строго:

Знать, один должон скитаться,

Тебя мне больше не вида-а-ать!

И вдруг, передохнув, со всей силой бросил вверх слова:

Тем-на… но-о-оченька-а-а!…

И тут же откровенно пожаловался однополчанам:

Ой, да не спи-ится,

Ой, да не спи-ится мне!

Петро Семиглаз наклонился к Кудеярову.

– Хм, спивае… Голосист!

– А шо?

– Убьют его…

– Як убьют?

– Боится, а такие недолго воюют…

Умрихин пододвинулся к Андрею, зашептал:

– Завтра, пожалуй, опять бой…

– Почему так думаешь?

– А вон, видишь, как предчувствует…

Солдат лежал молча, с закрытыми глазами, будто прислушиваясь, куда уносит его песню. Многие уже решили было, что солдат забыл ее продолжение, но он вновь запел:

Эх, тала-ан, мой тала-ан,

Участь горь-кая моя-я-а…

Уроди-илось мое го-оре,

Полынь-горькою траво-о-ой…

И опять точно застонало сердце:

Темна… ноченька-а-а!…

Ой, да не спится-а,

Ух, да не спится мне!

Андрей приподнялся на лавке, крикнул:

– Эй ты, соловей залетный, поешь ты здорово, а когда молчишь – того лучше. Что ты на всех нагоняешь тоску? Что ты, в самом деле, нюни распустил?

– На это моя воля, – ответил солдат.

– Твоя? – Андрей сорвался с лавки, внезапно по-отцовски раздражаясь, что случалось с ним теперь частенько. – А нашу знаешь?

Он оглядел солдат быстрым недовольным взглядом, густо румянея от раздражения и порыва, вскинул руку и сразу запел, удивляя всех могучей силой своего голоса:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

Это была одна из самых любимых и волнующих песен нашего народа в дни войны. Властная сила этой песни заставила солдат вновь и вновь испытать ощущение величия всего, что они делали на фронте, ощущение взлета своей душевной мощи… Сразу же забывая обо всем, что занимало думы, солдаты, как по команде к бою, сорвались со своих мест и дружно, слитно, могуче подхватили песню:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна!

Идет война народная,

Священная война!

Песня понеслась, как горный поток…

У всех солдат ярко загорелись глаза…

В тот момент, когда запевала заканчивал второй куплет, в избу вошли Озеров и Брянцев, – весь день они были вместе: комиссар знакомился с офицерами и солдатами полка, делая обход всех занятых полком домов и блиндажей. Старший сержант Дубровка подал команду "смирно" и шагнул вперед, чтобы отдать командиру полка рапорт, но Озеров и Брянцев одновременно замахали на него руками и, порывисто обнимая оказавшихся рядом солдат, тоже с чувством могучего порыва душевной силы первыми начали припев:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна!

Идет война народная,

Священная война!

…На этом и оборвалась песня. Приоткрылась дверь, и какой-то солдат, заиндевевший так, что остались видны только сторожкие глаза, крикнул в избу:

– Говорят, товарищ майор сюда зашел?

– Здесь я, здесь. А что? – спросил Озеров.

Солдат открыл дверь настежь, и тогда на порог боязливо вступил тоже весь заиндевелый, мрачно поглядывающий человек в немецкой шинели. Это был Отто Кугель – первый немецкий перебежчик на подмосковном фронте…

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

I

Тихо занималось морозное лесное утро. На кромке старой гари, заваленной колодинами и густо заросшей подлеском, появилось лосиное стадо. Выйдя первым на гарь, старый лось-вожак остановился и высоко поднял могучие рога. Несколько минут лось стоял с оцепеневшими мускулами, как изваяние, чуть поводя ушами, напряженно прислушиваясь к чуткой зимней тишине. Все стадо тоже высоко и сторожко держало горбоносые морды. Над дальней кромкой гари взмыл тяжелый краснобровый глухарь. По ворсистым, заиндевелым спинам лосей прокатилась дрожь. Но лоси тут же успокоились: вокруг стояла такая крепкая тишина, что ни одно дерево не решалось шевельнуть веткой, чтобы сбросить лишний иней. Старый лось смело шагнул вперед и одним поворотом сухой, губастой головы забрал в пасть вершину молодой осинки. За ним двинулось на гарь все стадо, жадно хрустя промерзлыми ветками сочного подлеска.

Около часа стадо медленно бродило по раздолью гари. Затем старый лось остановился на маленькой полянке, оглянулся вокруг, шумно потянул ноздрями морозный воздух и, помедлив еще немного, тяжко опустился в снег. Рядом легла его любимая лосиха, за чью любовь он смертельно бился в сентябре. Поодаль, среди мелкого березнячка, опустились остальные лоси.

Утро разгоралось над всем лесом.

Отдохнув, старый лось встал на ноги и пошел на кромку гари, за которой черной зубчатой стеной поднимался нетронутый еловый лес. За ним двинулось все стадо. Вдруг лось-вожак дрогнул всем телом и замер в ужасе: в лесной тишине хрустнула сухая ветка.

В ту же секунду грохнул выстрел…

Старый лось разом взлетел на воздух и с шумом врезался в густой ельник. За ним в беспамятстве метнулось все стадо…

Стрелял Афанасий Шошин, неделю назад по заданию Лозневого появившийся в лесной партизанской избушке. После выстрела он, не торопясь, открыл затвор винтовки и выбросил гильзу. Повернув на солнце землистое, прежде времени постаревшее лицо в густой сетке морщин, он весело подмигнул Васе Сойкину:

– Ловко, а?

Молоденький Вася был изумлен и испуган.

– Ты кого же бил? Рогача?

– Нет, лосиху, которая рядом была…

– Лосиху? Да разве можно?

– Ну и что же? Подумаешь!

Афанасий Шошин даже хохотнул всем нутром.

– Видишь ли, – сказал он затем, – бык, нет спору, здоров был, прямо сказать – бычище. Но знаешь ли, дружок любезный, он уже в годах, этот бык! Стало быть, мясо у него постное, сухое. Другое дело – у коровы. Как ни говори, она завсегда жирнее быка, мясо у нее мягче, сочнее. Да ты возьми любую живность женского пола – что курицу, что утку, что свинью… У женского пола, сердешный ты мой, завсегда мясо слаще! Так и запомни!

Вася Сойкин посмотрел в ту сторону, куда умчалось подброшенное выстрелом лосиное стадо, и жалобно поморщился.

– Может, не убил все же?

– Тоже скажет! – Шошин презрительно засмеялся. – Да я ей, если хочешь знать, под самую лопатку ударил!

– Но она же ушла!

– Далеко не уйдет. Это она сгоряча.

Направились к месту, где стояли лоси. Вася Сойкин, обогнав Шошина, нетерпеливо окинул взглядом маленькую полянку, на которой лось и лосиха, делая первые после выстрела прыжки, глубоко взрыхлили снег. Не увидев пятен крови, Вася Сойкин торжествующе воскликнул:

– Промазал!

– Нет, сердешный мой, промаха я не даю! – возразил Шошин, подходя. Погоди меня срамить. Пойдем дальше.

Он взглянул на след лосихи, чуть заметно усмехнулся тонкими губами и направился в ельник. Пройдя круговинку ельника, остановился у другой полянки.

– Видишь? А ты срамить меня!

След лосихи был густо забрызган кровью.

– Да, убил! – прошептал Вася Сойкин. – Эх, ты!

– Что ты меня коришь? – заговорил Афанасий Шошин. – Что тут такого убил? А ты знаешь, как все партизаны будут рады? В ней пудов пятнадцать чистого мяса, вот что! Соображаешь, какая это добавка к питанию! А питание у нас, сам знаешь, не ахти какое, не курортное! Вот и суди-ряди!

Мертвая лосиха лежала в густом еловом лесу, лежала на левом боку, откинув голову так, словно подставляя горло под нож, а весь правый бок ее был в крови. Осмотрев лосиху, Шошин весело похлопал ее по ляжке.

– Хороша!

Присев на зад лосихи, предложил:

– Закурим, а? Жаль, некогда, а то бы горячую освежевать!… Ничего! Сделаем перекур, забросаем ее снежком – и живо к избушке. А потом разрубим на части и унесем. Дело привычное, случалось!

Курили молча.

За неделю, прожитую в лесной партизанской избушке, Афанасий Шошин не смог выполнить задания Лозневого: никаких важных сведений о партизанском отряде достать не удавалось. Сначала Шошин думал, что лесная избушка – это и есть основная база отряда, но вскоре понял, что ошибся. Никто из новичков тоже не знал, где основная база, а со старыми партизанами Шошин побаивался пока разговаривать, чтобы не вызвать у них подозрений. На основную базу новичков почему-то не отправляли. Приходилось спокойно выжидать.

Чтобы не терять зря времени, Шошин решил снискать доверие у начальника передового поста Пятышева, человека, по всем приметам, снисходительно относившегося к лести. Афанасий Шошин пустил в ход все свои недюжинные способности в этой области и быстро достиг успеха: вчера вечером он получил от Пятышева первое задание – побывать в ближайшей деревеньке Горбушка и распространить там среди колхозников свежие листовки подпольного райкома партии. Задание было выполнено за ночь отлично. Теперь же, убив лосиху, Шошин считал, что своей заботой о благополучии партизан он окончательно покорит податливое сердце начальника поста.

Так и вышло.

Узнав о том, что Шошин убил лосиху, Пятышев даже не расспросил его, как он выполнил боевое задание, а полностью отдался власти долголетней профессиональной привычки снабженца.

– Что ты говоришь? Пятнадцать пудов? – закричал он. – Не может быть!

– Совершенно верно, товарищ командир! У меня глаз наметан, – ответил Шошин.

– Вот это здорово! Вот это да! – Восторгу Пятышева не было предела. Ну, братец, молодчина! Вот это выручил! Вот это сделал одолжение! Да ты знаешь, что значит для нас пятнадцать пудов мяса? Общественное питание великое дело! Что скрывать, сидим иногда на сухой корке да на пустой пшенной похлебке! Разве такое питание соответствует нашим задачам? А пятнадцать пудов… Стоп, сейчас подсчитаю. Итак, это будет двести сорок килограммов… Если мы будем расходовать по десять кило в день, а этого вполне достаточно, нам хватит мяса на двадцать четыре дня. Почти на месяц! Вот что это значит, дружище Шошин! Стоп, слушай: а нельзя ли еще одну такую подшибить, а?

– Это можно, – с достоинством и благосклонно согласился Шошин, внутренне сгорая от радостного ощущения большого успеха в своей трудной миссии. – Лосей здесь найдем. Недаром этот лес зовется Лосиное урочище. Когда надо, я завсегда ухлопаю, только прикажите!

– Хорошо! Значит, будешь у нас заготовителем. Проблема мяса, так сказать, полностью разрешена! – Видимо, от избытка благодарного чувства за помощь в решении этой проблемы Пятышев ласково потряс Шошина за плечи. – А теперь, дружище, организуй доставку! Бери людей, сколько надо, и живо туда! Чтобы на обед было мясо. Жду начальство. Ты как думаешь ее доставить?

– Очень просто. Разрубим на части – и в мешки.

– Верно! Давай, брат, двигай!

Выйдя от Пятышева из боковушки в просторную кухню, полную партизан, Шошин скосил правый глаз в сторону Васи Сойкина.

– Видал, как рад? А ты… За мясом-то пойдешь?

– Народу много, набирай!

– Как хочешь, дело твое.

Охотников идти за мясом нашлось много. Раздавая своим помощникам мешки и топоры, Шошин вдруг увидел у печи молодого парня в черном бобриковом пиджаке – полицая Усачева, прибывшего из-под Смоленска и в один день вместе с ним поступившего на службу в полицию. "Зачем же он здесь?" встревожился Шошин и вдруг закричал на обступивших его партизан:

– Что вы лезете? Что вы на горло наступаете? Кого надо, того и возьму!

Партизаны расступились, и тогда перед Шошиным в покорной позе предстал полицай Усачев; его правая бровь легонько дрогнула.

– А ты куда? – крикнул на него Шошин.

– Возьмите и меня, – скромно попросил Усачев.

– Обожди-ка… – Шошин оторвался от мешков. – Что-то я тебя, брат, впервой вижу. Ты, что же, новичок? Когда же прибыл?

– Вчера вечером.

– Ага, вечером… – Словно убедившись, что стаж прибывшего новичка в избушке вполне достаточен, Шошин охотно принял его под свое начало. Хорошо, получай мешок!

Разрубали лосиху в два топора.

Набивая мешки кусками мяса, Шошин отправлял с ними партизан одного за другим. При этом кричал:

– Что тут стоять? Нагрузился и шагай!

Как бы случайно оставив при себе последним Усачева, Шошин прокричал партизанам, уходившим цепочкой через гарь:

– Шагайте, шагайте! Мы все остальное заберем!

Покуривая, Шошин терпеливо ждал, пока партизаны, разбрасывая подлесок, пересекали гарь. Усачев подбирал и складывал в мешок вывалянные в снегу куски мяса.

Солнце проходило низко над лесом, – наступали самые короткие дни зимы. В лесной тишине мороз был полным и жестоким властелином: коченели руки, ноги, остро покалывало в ноздрях, вздымало жгучим воздухом грудь.

– Жжет, а? – похлопав рукавицами, спросил Шошин.

– Говори! – негромко приказал Усачев, не отрываясь от работы. Быстро! И надо догонять.

– От него? – спросил Шошин, намекая на Лозневого.

– Не теряй времени! Я ненадолго. Я завтра должен уйти обратно, сказал Усачев. – Ты поглядываешь по сторонам? Смотри и говори. Лозневой этот злой сейчас, как дьявол! Мне приказал взять у тебя все сведения и скрыться отсюда. Я должен быть у него завтра.

– А что говорить-то?

– Как что? Все сведения, какие нужно. Где у них главная база? Кто командир? Какие налеты задумали?

– Эх вы, чудаки-люди! – вздохнул Шошин. – Думаешь, легко все это узнать? Нет, сердешный мой, они не развешивают зря губы. Ты собирай, собирай, знай свое дело. Я вот неделю прожил здесь, а что узнал? Ничего! Где база, и то не знаю. Вот они какие!

– Они умные, а ты дурак, – сказал Усачев. – Вернешься в Болотное тебе надают по шее, так и знай! Может, ты продался им? Очень уж ты лебезишь перед ними!

– Вот теперь и ты дурак, – без злобы заметил Шошин. – Давай сюда мешок. А ну, помоги вскинуть. Не забудь топор. Пошли!

Кряхтя, Усачев потащился следом.

– Смотри, Шошин, за невыполнение приказа…

– Ты меня не пугай! Я лучше вас знаю свое дело. – Изредка оборачиваясь, Шошин бросал назад по одной фразе. – Так и скажи ему: знаю свое дело! Задумали учить ученого! Об избушке передай все, что сам видел. Остальное все разузнаю на днях. Как разузнаю – немедленно прибуду.

– Сообщишь, а не прибудешь…

Шошин остановился.

– Как так? Мне приказ был вернуться.

– А теперь есть другой приказ! – Усачев оглянулся, поудобнее устроил мешок на плече. – Приказ такой: собрать все сведения, передать через полицая в Горбушке, а самому оставаться в отряде. До особых указаний.

Шошин шумно и обидчиво вздохнул.

– Выходит, на смерть обрекли?

Не слушая Усачева, он тяжело побрел дальше, покачиваясь под мешком, часто сбиваясь с проложенной партизанами тропы.

Пока Шошин и его помощники ходили за мясом, с главной базы в лесную избушку Прибыла большая группа партизан во главе с Бояркиным. Все в избушке догадались: ночью будут проводиться широкие боевые операции.

Подходя к избушке, Шошин увидел на крыльце Пятышева, а около него знакомых и незнакомых партизан. "Меня ждут, – подумалось Шошину. – Теперь мои дела пойдут!" У крыльца Шошин с облегчением и в самом приятном настроении бросил наземь мешок; отдуваясь, устало сказал:

– Фу, едва донес! Думал, немного осталось, а как стал сгребать – о батюшки! – Обернулся к Усачеву: – Бросай здесь. Сейчас уберем.

Незнакомый худощавый человек в белом мерлушковом треухе и в беленом военном полушубке с пистолетом на поясе – это был Степан Бояркин, – кивнув на Шошина, спросил кратко:

– Этот?

– Он… – уныло ответил Пятышев.

Шошину показалось, что кто-то холодной ладонью коснулся его горячей спины.

Бояркин спустился с крыльца.

– А ну, охотничек, отвечай: кто же это тебе разрешил стрелять лосей? Кто тебе разрешил нарушать государственные законы?

Шошин мгновенно догадался, что с ним разговаривает сам командир партизанского отряда. В эти секунды он испытал такие ощущения, какие испытывал только во сне, когда, бывало, падал в пропасти.

– Какие законы? – в замешательстве переспросил Шошин, хотя и отчетливо понял вопрос Бояркина. – Это насчет лосей? – И он оторопело развел руками. – Господи, да какие же теперь законы? Тут война, а тут законы…

– А по-твоему, раз война, раз наши места временно захватили немцы, то и кончились советские государственные законы? – Худощавое, серое от недуга лицо Бояркина стало суровым. – Нет, охотничек, наше государство как стояло, так и стоит, и никто не отменял и не будет отменять его законы! Так рассуждать, как ты, может только тот, кто не верит в нашу победу, не заботится о нашем будущем. Мы как были, так и будем хозяевами всех наших богатств – и на земле и в воде. И мы должны по-хозяйски беречь их для нашей будущей жизни. Понял? Ничего, подумаешь на досуге – поймешь!

Бояркин взглянул на унылого Пятышева.

– Этого охотничка – на десять суток под арест. Под строгий! Мяса не давать. Пусть на досуге подумает о законах Советского государства!

У Шошина упали руки…