Текст книги "Белая береза"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

XVII

Около полудня в Ольховку прибыл немецко-фашистский карательный отряд. Вместе с гитлеровцами приехал и Лозневой. Но партизаны скрылись из Ольховки еще на рассвете. Каратели кинулись дальше, в деревню Рябинки, куда, по рассказам ольховцев, будто бы ушли партизаны. В Ольховке остался волостной комендант Гобельман с небольшой группой солдат для производства тщательного расследования дела. Остался здесь и Лозневой.

…В разгромленной комендатуре был найден связанный по рукам и ногам староста Ерофей Кузьмич. Связали старика партизаны перед уходом, по его же совету, чтобы ему легче было отвлечь от себя какие-либо подозрения. Но старику пришлось лежать связанным, в неловкой позе, на вонючей соломе несколько часов в томительном ожидании приезда гитлеровцев. В разбитые окна дуло и заносило снег, в комендатуре было холоднее, чем на улице. Партизаны связали на совесть, и Ерофей Кузьмич не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. Хорошо, что догадался одеться потеплее, но даже и в хорошей шубе да в теплых валенках коченело все тело. Как ни побаивался Ерофей Кузьмич встречи с гитлеровцами, но все же, корчась на соломе, ругался про себя: "Какого же они черта задерживаются? Ехали бы скорее, что ли!… Мысленное ли дело лежать столько на холоду?" Да и жутко было лежать в комендатуре. Вокруг – вороха соломы, куриное перо и трупы немцев… Думалось обо всем и казалось разное: один раз – будто пошевелился толстый комендант Квейс, в другой раз – будто застонал солдат у порога. Нелегко было и оттого, что в эти часы мук и волнений Ерофей Кузьмич не мог закурить, хотя, как человек предусмотрительный, захватил с собой полный кисет самосада.

За несколько часов Ерофей Кузьмич так измучился, что ему, когда появились в комендатуре гитлеровцы, не потребовалось изображать себя несчастным: он и в самом деле имел вид совершенно несчастного, измученного человека. Увидев над собой Лозневого, Ерофей Кузьмич страдальчески сморщил посиневшее морщинистое лицо, будто сдерживал рыдания, и сказал с тяжким стоном:

– Повесить хотели!

В комендатуре шумели гитлеровцы, рассматривая закоченевшие трупы; немецкие голоса слышались и вокруг – на ближних дворах и огородах. Но несколько гитлеровцев (один из них – Гобельман) столпились около Ерофея Кузьмича.

– Кто же был-то? Кто? – спросил Лозневой.

– А кто их знает, кто они, – со слезной нотой в голосе ответил Ерофей Кузьмич. – Известно, бандиты, кто же еще может меня, старого человека, в петлю тянуть? О господи, руки-ноги занемели! Да развяжи ты, чего ты стоишь? Или не видишь, что со мной?

Связан старик был крепко, Лозневой едва распутал на нем многочисленные узлы. Присев на стул, Ерофей Кузьмич долго кряхтел, растирая руки и ноги, и еще раз, казалось, с трудом сдержал рыдание. Когда же он немного пришел в себя и закурил, Лозневой продолжал расспросы:

– Местные были?

– Здешние? Наши? Нет, наших никого не видел. Все больше в шинелях были.

– А Кости не было?

Ерофей Кузьмич понял, что здесь лгать нельзя, и ответил серьезно:

– Костя был, да! Он-то и нашел меня, стервец поганый! – Ерофей Кузьмич почувствовал, что произвел необходимое впечатление, и, смелея, заговорил оживленно: – Как поднялась в деревне стрельба, меня будто по темю кто стукнул: бандиты! На кого же еще подумать? Ведь слышно же, как разбойничают по деревням. Ну, думаю, эти они и есть, пришли из леса… Я той же минутой схватился да в погреб! А он у нас, сам знаешь, в каком закрытом месте, его чужому человеку сразу-то и не найти! Так они, бандиты, два раза приходили, весь дом и двор обыскали, все обнюхали, как псы… Найди они меня сразу, тут бы мне и каюк! А то они нашли-то меня совсем утром. Должно быть, Костя-то, стервец поганый, и вспомнил о погребе. Ну, слышу, опять идут, прямо к погребу, и голос слышу Кости… Фу, даже вспомнить не могу: мороз по коже! Приволокли сюда, связали, бросили вон тут в угол… Фу, опять же не могу! Вот как было! А морды у всех страшные, черные, волосатые – одним словом, зверье! "Врешь, – говорит Костя, – от нас не уйдешь! Вот рассветет, соберем народ, устроим суд и вешать будем, как предателя". А потом, слышу, зашумели, загалдели на всю деревню. Видать, показалось, что немцы едут, и давай уносить ноги! Тем моментом один мордастый, как рванет дверь да из сенец два раза из пистолета. Прямо огонь в глаза! Даже шубу порвал, сволочь! Видишь?

– Много их было?

– Какое там! Десятка три, не больше!

Лозневой взглянул на Гобельмана.

– Это все они…

– Да, одна банда.

Ерофея Кузьмича отпустили домой.

Лозневой отправился в дом Анны Чернявкиной.

Сегодня перед рассветом Анна Чернявкина вместе с полицаем из соседней деревни приехала в Болотное ни жива ни мертва. Она ничего не могла рассказать толком о том, что случилось в Ольховке; она только догадывалась, что на комендатуру напали партизаны. Анна категорически заявила, что в Ольховку больше не вернется, и долго уговаривала Лозневого тоже покинуть деревню и перевестись на работу в Болотное. Когда Лозневой признался, что ему предложили служить волостным комендантом полиции и теперь все зависит от его желания, Анна настойчиво потребовала, чтобы он немедленно принял это предложение и навсегда распрощался с ненавистной Ольховкой. Но Лозневой выехал из Болотного, не успев решить, что делать: это повышение в должности ему льстило, но и пугало.

Лозневой решил собрать и подготовить к отправке в Болотное вещи Анны. На кухонном столе, под солонкой, он нашел письмо Кости. Несколько секунд Лозневой держал в дрожащих руках листок из маленького блокнота, потом сел у стола, схватился за узкий подбородок и долго недвижимо смотрел на застывшую лужу помоев среди кухни.

Он вспомнил тот день, когда дрался с Костей в кладовке лопуховского дома, когда Костя, уходя к партизанам, дал слово убить его. Раньше Лозневой не придавал большого значения этой, как он считал, мальчишеской угрозе. Одно время, ничего не слыша о Косте, он решил, что тот ушел куда-нибудь из здешних мест. Но теперь Лозневой понял, что ему грозит большая беда. Теперь было ясно: Костя мог осуществить свою угрозу в любое время.

Надо было спасаться.

И здесь, в доме Чернявкиной, смотря на застывшую грязную лужу, Лозневой твердо и бесповоротно решил принять предложение Гобельмана и уехать в Болотное. "Служить так служить! – подумал он. – На побегушки найдутся поглупее меня!" Однако этого мало. В Болотном, где стоит большой немецкий гарнизон, жить, конечно, безопаснее, но и только. Чтобы жить совсем спокойно, надо уничтожить партизан. И он, Лозневой, ради своей безопасности должен помочь гитлеровцам уничтожить их. Он должен найти партизанское лесное убежище. Медлить нельзя ни одного дня, ни одного часа: за промедление и нерешительность можно поплатиться головой.

Лозневой вспомнил, как Марийка уговаривала его и Костю уйти к партизанам в лес, вспомнил ее слова: "Я не знаю, где они, но я сведу вас к одному человеку, а он – туда, к ним… он оттуда". Связь Марийки с партизанами, может быть и временная, была несомненной. Лозневой помнил об этом всегда, он не хотел выдавать Марийку. А теперь ничего больше не оставалось делать: надо было жить, а жизнь давалась нелегко…

Через полчаса Марийку арестовали и посадили под охрану в летнюю избенку на дворе комендатуры.

XVIII

Вечером в комендатуру пришел Ерофей Кузьмич.

Услышав об аресте Марийки, он сразу догадался, что ее выдал Лозневой, и сразу понял, что она погибла. Первой мыслью старика было: спасти сноху во что бы то ни стало! Но как спасти? Сколько он ни ломал голову, ничего придумать не мог. Жена и Васятка ревели в один голос, требуя от него каких-нибудь действий, а в нем точно исчезло все былое умение находить выход из самых трудных положений в жизни. Черная весть о несчастье снохи так ударила старика, что он вдруг растерялся, как мальчишка, и никак не мог обрести вновь прежнее спокойствие: он только теперь понял, что давно любит сноху большой отцовской любовью. Лишь вечером, кое-как овладев собой, Ерофей Кузьмич решил сходить в комендатуру, чтобы узнать о судьбе Марийки и, может быть, хоть немного облегчить ее участь.

Лозневой и несколько немецких солдат сидели в разгромленной комендатуре. Окна в ней были заложены подушками и занавешены одеялами, нары исправлены и застланы свежей соломой. Плотно окружив маленький стол, все ужинали, торопливо разрывая на части вареных кур и с треском разгрызая их кости. Узнав старосту, немцы пригласили его к столу, но Ерофей Кузьмич вежливо отказался, стряхнул с шапки снег и присел на корточки у дверей, как любил, бывало, сиживать вечерами в правлении колхоза.

Подошел Лозневой. Он догадался, зачем в позднее время появился в комендатуре Ерофей Кузьмич, и молча присел на нары. Струи табачного дыма застилали его лицо и глаза, но Лозневой почему-то даже не разгонял их перед собой…

Ерофей Кузьмич спросил, с трудом сдерживая кашель:

– Ну, как она, а?

– Ничего не говорит, – сухо ответил Лозневой.

– Так, может, она ничего и не знает?

– Знает она! Помните, Костю отправила?

Ерофею Кузьмичу захотелось выпытать, что делали немцы с Марийкой, и он предумышленно посоветовал:

– Попугали бы, вот и скажет!

– Напугаешь ее! – Дымок от папиросы Лозневого отнесло в сторону, и Ерофей Кузьмич с содроганием увидел, как блестят железные глаза полицая. Ее не только пугали! Хоть бы одно слово! Ее даже ставили к стенке и стреляли холостыми. Упала, а все молчит! И зачем ей нужно было связываться с этой шантрапой? Зачем?

У Ерофея Кузьмича показались слезы.

– Как ни говори, а родная, жалко, – сказал он, оправдывая свою слабость.

– Какая может быть жалость? – зло ответил Лозневой. – Все пошло зуб за зуб! Она вас не жалела, когда хотели повесить?

– Все же родная, – повторил Ерофей Кузьмич, смахивая со щек слезы. Я вот о чем хотел посоветоваться с тобой: может, мне ее попытать, а?

– Как же это?

– А вот пойду к ней и поговорю. По добру поговорю, растолкую! – У Ерофея Кузьмича вдруг высохли слезы, около вспыхнувших глаз точно внезапно уменьшилось число морщин. – Да, да, именно растолкую! Она же знает, что я ей добра желаю. Так и скажу: "Брось ты, мол, Манька, выдай их, стервецов, скажи, где они прячутся, – и дело с концом, сама страдать не будешь!" Ей-богу, я ее по-родственному уговорю!

Лозневому, должно быть, понравилась мысль старика; он поднялся с нар, прошелся мимо стола, за которым все еще молча трудились над разной снедью немецкие солдаты. Поднялся и Ерофей Кузьмич.

– Конечно, как посоветуешь, тебе видней, – продолжал он, когда Лозневой, думая, остановился около нар. – Только, ей-богу, жалко же, вот что! Баба молодая, а от такого допроса все с ней может быть… Она упорная, род у них такой твердый. Уперлась, и теперь ее ничем не возьмешь, верь моему слову! Ее надо только лаской! Вот я поговорю с ней, растолкую все, и она, убей меня бог, все расскажет! Что ей, на самом деле, из-за них погибать? Какая они ей родня?

– Слушай, Ерофей Кузьмич, – сказал Лозневой, – а ведь это у тебя хорошая мысль! В самом деле, почему не попытать? Может, и скажет, а?

– Обязательно скажет! Уговорю!

Лозневой сходил в соседний дом к волостному коменданту Гобельману и доложил ему о предложении старосты. Гобельману тоже понравилось предложение Ерофея Кузьмича, и его тут же провели в маленькую летнюю избенку, где сидела под стражей Марийка.

…Вернулся Ерофей Кузьмич оттуда очень скоро. С трудом найдя в темноте скобу и открыв дверь, он тяжко, согнувшись, точно под тяжелой ношей, переступил порог. На его глазах сверкали слезы.

– Родная ведь, – ответил он на вопрошающие взгляды, прижимаясь спиной к стене, чтобы удержаться на ногах, и обтирая шапкой страдальческое лицо.

– Что такое? Что случилось? – воскликнул Лозневой.

– Умом тронулась, чего же боле! – прошептал Ерофей Кузьмич, тяжко посапывая. – Молодая же… много ли ей надо? От такого допроса…

Лозневой и Гобельман вышли из комендатуры. Ерофей Кузьмич, выйдя за ними следом, видел, как они опасливо, не переступая порога, заглядывали в избенку, где сидела Марийка. Из плохо освещенной фонарем избенки доносился визг и смех. Лозневой что-то спросил Марийку, но тут же отпрянул от порога и захлопнул дверь. Невысокий, плотный Гобельман круто обернулся всем корпусом и сказал:

– Убрать этот идиот! Фу!

Он хотел добавить еще, что не будет больше заниматься с этой женщиной, марать о нее своих рук, но не нашел нужных слов и поэтому брезгливо показал, что отряхивает свои пальцы. Буркнув что-то часовому по-немецки, Гобельман быстро пошел в комендатуру.

Вслед за комендантом быстро пошел и Лозневой; проходя мимо Ерофея Кузьмича, он бросил коротко:

– Забери ее!

Лозневой был уверен, что если Марийка знала, где скрываются партизаны, то еще лучше знала это ее мать. Но все же он выдал Марийку, надеясь, что от нее можно легче добыть необходимые сведения. Когда же пришлось отпустить Марийку, Лозневой, догоняя Гобельмана, решил было предложить немедленно арестовать Анфису Марковну, но, пока поднимался на крыльцо комендатуры, передумал: если Марийка ничего не сказала, то от Макарихи тем более нельзя ждать каких-либо признаний. Лозневой уже знал твердость ее характера и поэтому трезво рассудил: трогать Макариху пока нельзя, необходимые сведения от нее надо добыть не силой, а хитростью. До поры до времени Лозневой решил ничего не говорить Гобельману о своих замыслах: борьба с партизанами, как он начинал понимать, дело не одного дня, а потому вести ее надо осмотрительно и безошибочно. Он был уверен, что в ближайшее время сама жизнь подскажет, как обмануть Макариху, и тогда с партизанами будет покончено одним ударом.

Ночь была туманная. Легко метелило. Как всегда в последнее время, деревня казалась опустошенной жестоким мором: всюду тьма и глушь. Только легкая метелица шарила вокруг домов и строений да каталась по сугробам вдоль улиц…

У ворот родного двора Марийка остановилась и, дрожа, потянулась рукой к Ерофею Кузьмичу; запорошенный снежком, он стоял перед снохой, тяжко дыша после быстрой ходьбы.

– Спасибо, папаша! – сказала Марийка быстрым шепотом. – Не забуду!

– Что ты, родная ведь!

– Вы не ходите к нам, не надо, – продолжала Марийка. – Так лучше. Я вот что вас попрошу сделать: зайдите к Ульяне Шутяевой и скажите, чтобы она сейчас же бежала к нам, сейчас же! Надо поговорить. Нам ведь оставаться здесь больше нельзя. В любую минуту могут прийти за мамой. Мы сейчас же соберемся и уйдем.

– Туда? – спросил Ерофей Кузьмич.

– Туда.

– Метель, пожалуй, разойдется.

– Это ничего! Все это ничего!

– Ну, с богом, счастливого пути!

Марийка взялась было за скобу калитки, но тут же оторвалась, сказала свекру, с трудом сдерживая голос:

– Я горю вся! Я теперь сама себе страшная!

Сегодня они виделись и разговаривали впервые после того, как Марийка внезапно ушла из лопуховского дома. Около месяца они жили, как чужие, стараясь даже не вспоминать друг друга, но жизнь заставила их встретиться вновь, и эта встреча была началом их новой, большой дружбы.

– Да, вы ведь до сих пор не знаете, что Лозневой обманул? – вдруг вспомнила Марийка, второй раз отрываясь от калитки. – Пойдемте, я все расскажу дома…

XIX

Узнав о том, что Лозневой обманул, рассказав небыль об Андрее, Ерофей Кузьмич со всех ног бросился домой. Почти до рассвета взволнованная лопуховская семья не смыкала глаз; на все лады проклинали Лозневого, вспоминали Андрея, со слезами мечтали о возвращении его с армией в родную деревню.

Утром Ерофей Кузьмич пришел в комендатуру, где вместе с гитлеровцами ночевал и Лозневой. За ночь старик так возненавидел Лозневого, что ему стоило немалых усилий сдержать свою ненависть при этой встрече. Но старик сдержался: теперь он обязан был думать не только о себе и своей семье, но и о том большом деле, которое поручили ему партизаны. Все же, как никогда, его лицо при этой встрече было темным, брови сжаты и опущены, а на скулах нет-нет да и обозначались желваки: любой мог заметить, что у старика мутно на душе.

– О чем задумался так? – спросил его Лозневой.

– Мне есть о чем думать, – не сразу, с необычной мрачностью ответил Ерофей Кузьмич, присаживаясь у стола, за которым Лозневой что-то писал в блокноте. – Вот теперь, скажем, уедут немцы и ты с ними, раз повышение получил, а мне как быть? Комендатуры не будет, а мне каждую ночь смерти дожидаться?

– Нечего их бояться, этих бандитов! – сказал Лозневой. – Больше они сюда не придут!

– А вдруг опять придут?

– Тебе говорят, не придут! И не ной! Ты вот лучше подумай: кого поставить на мое место? Сегодня же надо найти!

– Кто же это пойдет на твое место? – мрачно, скривив в усмешке губы, ответил Ерофей Кузьмич. – Знаешь ведь, какая бешеная работа! Да и должность опасная, чего там лишнего говорить! Того и гляди окажешься на березе… Вот так, Михайлыч, верь слову, любой и каждый думает! Нет, на такую должность охотников мало! Да и кому у нас в деревне? Сам знаешь, одни старики да малолетки.

– Где же найти? Надо ведь человека!

– Надо-то надо, а где его найдешь?

С минуту Ерофей Кузьмич молчал, искоса, испытующе поглядывая на погруженного в раздумье Лозневого. Точно рассчитав секунды, как при выстреле по летящей птице, он вдруг сообщил тихонько:

– Тут, правда, появился один паренек. Позавчера, как ты уехал в Болотное, мать ко мне присылал: просит, дескать, прощения у новой власти и все прочее…

– Кто он?

Ерофей Кузьмич неторопливо рассказал ту версию о Сергее Хахае, какую придумал Степан Бояркин, но гораздо подробнее и ярче.

– Чего же он боится? – спросил Лозневой.

– А шут его знает! – Ерофей Кузьмич даже махнул рукой, подчеркивая этим, что совершенно безразличен к судьбе Хахая. – Я тоже говорил матери: чего ему бояться? Молодой, дурак был, вот и все… Он, видишь ли, в комсомоле состоял! А какой он там комсомолец? Какая может быть у него идея, раз у него недавно высохло на губах материно молоко? Пообещали должность в лавке – вот и вступил. Потянуло к легкой работе, только и всего…

– О регистрации коммунистов и комсомольцев он знает?

– Вот именно знает, потому и решил объявиться! А еще побаивается: верить или нет? – Ерофей Кузьмич помахал рукой, разгоняя дым. – С матерью передавал: перевоспитался, дескать, вчистую… А мать христом-богом просит! Конечно, хоть он и глупый парень, а жалко.

– Согласится он? – осторожно спросил Лозневой.

– А куда ему деваться? Его и припугнуть, я думаю, можно. Раз ты перевоспитался, то докажи на деле! Я так понимаю.

Словно раздумывая вслух, Лозневой сказал:

– Это чепуха, что он был в комсомоле. Таким, кто искренне раскаивается в прошлых ошибках, везде дорога.

– Конечно, тебе теперь, в такой-то должности, виднее… – смиренно польстил Ерофей Кузьмич. – Конечно, я понимаю, оно и тут политика… Гляди, гляди, сам соображай, все в твоей власти.

Да, это было теперь в его власти. Теперь он волостной комендант полиции – может назначать и снимать любого полицая по своей воле. Лозневой впервые хорошо почувствовал, как изменилось его положение, и ему понравилась эта коренная перемена в жизни. Втайне сознаваясь себе в том, что ему приятно вот сейчас же попробовать на деле свою власть, он встал и сказал тем тоном, каким разговаривал когда-то в армии:

– Веди его!

…Серьга измучился за сутки.

После того как партизаны покинули деревню, а он остался дома, он никак не мог отбиться от недоуменных расспросов тетки и сестры. Но когда они заподозрили его в дезертирстве из отряда, он понял, что ему не избежать откровенного признания; взяв с родных клятву, он рассказал им о полученном задании. Тетка Серафима Петровна и старшая сестра солдатка Елена вначале перепугались и заохали, но затем, видя, что этим совсем убивают Сергея, стали ободрять его, как могли.

– Вам хорошо подбадривать! Вам что! – заворчал на них Серьга, кося правый глаз и встряхивая свисающий русый чуб. – Вам хорошо рассуждать: иди! Конечно, когда я стану полицаем, тогда я плевал на него! Я им наработаю! Я им такое отмочу, что они кровью рыгать будут! Они еще узнают меня!

Тетка и сестра воскликнули в один голос:

– А что ж ты боишься?

– Я? Боюсь? Испугался я такого выродка, как этот Лозневой. Да и немцев тоже. Не очень-то они храбрые, чтобы их бояться!

– А не боишься, так нечего зря ныть и тоску на себя нагонять, сказала Серафима Петровна. – Иди – и все, раз велено! Приказ так приказ: что сюда, что в бой…

– Понимаете вы! – Хахай совсем озлобился. – Да я в любой бой пойду и глазом не моргну! А тут… Эх, лучше и не вспоминать! Да вы понимаете, что он может от меня потребовать? А вдруг он скажет: "Отрекись от партии, от комсомола!" Может потребовать, раз явился? Может! А что мне тогда делать? Разве я снесу это? Разве я могу сказать такое? Да у меня язык не повернется даже для обмана сказать такие слова! Лучше я сам в петлю полезу, чем сказать это… – Серьга остановился, казалось, проглотил что-то, и глаза его вдруг налились слезами. – Не сказать мне этого… А потребует – тогда конец: я ему на том же месте всю морду расшибу! Я из него омлет сделаю! Перед таким подлецом, перед таким предателем, пусть и для конспирации, да я буду отрекаться от партии и комсомола? Никогда!

Но произошло все гораздо проще. Пришел Ерофей Кузьмич, пересказал разговор с Лозневым и предложил Серьге вместе с ним немедленно отправляться в комендатуру. Когда же Хахай высказал предположение, что Лозневой потребует отречения от партии и комсомола, Ерофей Кузьмич даже захохотал.

– Какое отречение? Хэ! Когда ему требовать? Вот удумал! Стой ты, стой и слушай меня! – И он подсел к мрачному, косо поглядывающему Серьге. Пока мы с ним-то, с Лозневым-то этим, вели разговор, подъехали немцы. Целый обоз. Ну, те, что за отрядом гонялись. Приехали, понятно, ни с чем, злые, как черти! Сейчас укладывают на сани всех побитых и торопятся в Болотное. И Лозневой с ними. Когда ему тебя допрашивать? Когда ему требовать от тебя отречения? Только бы скорей унести ноги. Одна минута разговора – и все в порядке, и ты на должности. Держись смелее – вот и все! Он сам боится, что ты откажешься. Никого же нет в деревне, а человека… то есть, сказать вернее, полицая, надо, непременно надо! Да не коси ты своим дурным глазом, собирайся живо, и пошли, а то уедут! Возьмут и пришлют чужого, а тебе потом влетит от Степана. Какой же ты дурной, а?

– Ладно, пошли! – согласился наконец Серьга.

Пришел Серьга Хахай в комендатуру бледный и мрачный: он все еще втайне ожидал, что Лозневой потребует от него невозможного. Но этот его вид как нельзя лучше сделал свое дело: Лозневой счел, что парень действительно страдает от искреннего раскаяния за грех своей молодости. Целясь в Серьгу из-за стола острыми, как осколки, глазами, он спросил:

– Что мрачный?

– Радостей мало… – угрюмо ответил Серьга; чувствуя толчки Ерофея Кузьмича в бедро, он подошел к столу ближе, снял шапку. – Не очень весело…

– Говорил с тобой Ерофей Кузьмич?

– Говорил…

– Я все обсказал ему, – доложил Ерофей Кузьмич.

– Ну как, будешь служить?

Серьга помедлил с ответом, помедлил лишнего, и Ерофей Кузьмич даже покашлял от досады. За эту секунду промедления Серьга успел увидеть, с какой поспешностью собирались гитлеровцы в путь: одни быстро, жадно жевали куски хлеба и мяса, другие вытаскивали из комендатуры оружие и разные вещи, третьи выводили со двора лошадей, запряженных в сани… Серьга поглядел на немцев-карателей, вздохнул и сказал вдруг независимо:

– Что ж, это можно…

– Он согласен, согласен, – подтвердил Ерофей Кузьмич.

– А зарплата, извиняюсь, какая будет?

– Привык к зарплате? – съязвил Лозневой.

– У меня запасов нет. Чем жить?

– Без куска хлеба сидеть не будешь.

– На этой работе мало одного куска хлеба, – все смелея и наглея, заметил Хахай. – Они вон и мясо едят…

– Все будет, не торгуйся.

– Уговор дороже денег.

– Раньше вот так же нанимался?

– Там была зарплата. Дело точное.

– Расчетлив ты, как американец!

– А как жить без расчета?

Ерофей Кузьмич даже взомлел от этого разговора.

– Брось ты. Серьга, что ты торгуешься? – И добавил, подумав: – И к большевикам пошел за деньги, и тут все тебе дай. И в кого ты уродился такой? Вот хапуга, право слово!

– Всяк живет, как может, – ответил на это Хахай.

– Научили тебя большевики жить! – злобно косясь, сказал Лозневой. Хорошую из тебя сволочь сделали! Видал, Ерофей Кузьмич, как рассуждает? А ведь еще молод! С такими замашками ты, безусловно, нас переживешь!

– Меня-то точно переживет! – сказал Ерофей Кузьмич.

– Да и меня! – добавил Лозневой.

– Все может быть. – Серьга мирно вздохнул. – Закурить не разрешите?

Комендатура опустела. Выглянув в окно на улицу, где скучился обоз, Лозневой тоже заторопился в путь.

– Так вот, – сказал он Серьге Хахаю и Ерофею Кузьмичу, застегивая полушубок, – ваша задача… Впрочем, это известно: точно выполнять все распоряжения волостной комендатуры. Служите… и чтобы в деревне был полный порядок!

– Это можно, – ответил Хахай. – Порядок будет.

– Как положено, – подтвердил Ерофей Кузьмич.

Отряд гитлеровцев тронулся в Болотное. На последних санях, загруженных мерзлыми трупами, кое-как прикрытыми шинелями, в самом задке примостился и волостной комендант полиции Лозневой.

Ерофей Кузьмич и Серьга Хахай, как заставляло их служебное положение, почтительно проводили отряд. Когда отряд скрылся за околицей, они отвернулись от запада и улыбчиво поглядели друг на друга.

– Ну, как дела, господин полицай?

– А твои как, господин староста?

Улыбаясь, они стояли на дороге, а вокруг них, над всей деревней, заваленной сугробами снега, тихо и величаво, как в любое мирное морозное утро, поднимались, точно в чудесном дворце, колонны дыма…