Текст книги "Белая береза"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

IX

Только к полуночи наши части заняли Скирманово.

Четырнадцать часов шел бой. Все наши бойцы сильно устали, но от необычайного возбуждения почти не замечали усталости: так были счастливы, что хотя и с большим трудом, но все же выиграли первый наступательный бой, освободили от врага первую деревню, первый клочок родной земли… С разноголосицей бойцы тушили горевшие дома, при свете огней пожара осматривали подбитые немецкие танки и орудия, стаскивали в центр деревни трофейное стрелковое оружие и боеприпасы, обыскивали немецкие блиндажи и землянки…

Один Юргин был молчалив и мрачен.

Андрей успокаивал его:

– Может, ты ошибся?

– Нет, точно, это были ее собаки…

– Где ж ты их видел?

– У самого оврага. Носились как бешеные.

– Может, сходить в санвзвод?

– Сейчас пойду. Не знаешь, где он?

После короткой встречи с командиром роты Кудрявцевым Юргин отдал Дубровке приказ собрать бойцов и занять блиндажи для ночевки, а сам отправился к большому дому в центре деревни, где временно разместился санвзвод. Он пошел туда с чувством безмерной тоски и тревоги.

В санвзводе никто не знал, что случилось с Леной. Собаки ее пришли в деревню, хотя одна из них, Найда, была тяжело ранена. Лену уже пошли искать ее подруги.

– А куда пошли? – мрачно спросил Юргин.

– В овраг пошли, – тоже мрачно ответила Вера Уханова, та, что утром осталась недовольна поведением Лены.

– Потери есть у вас?

– Одна убита, две ранены, а вот Лена – без вести…

– Я тоже пойду искать! – сказал Юргин с волнением и с такой страстной верой в необходимость своего решения, что Вера Уханова впервые взглянула на странного лейтенанта примирительным взглядом.

Захватив с собой Андрея и еще двух бойцов, Матвей Юргин отправился к оврагу – на южный склон Барсушни.

У западной околицы деревни Юргин повстречался с девушками из санвзвода. Побаиваясь бродить ночью в незнакомом месте и опасаясь, что часовые могут обстрелять без предупреждения, девушки разговаривали излишне громко. Юргин вдруг решил: девушки возбуждены потому, что несут Лену, и бросился к ним навстречу, скользя перед собой по снегу лучом фонарика.

Но девушки возвращались без Лены.

На вопрос Юргина они отвечали наперебой:

– Весь овраг обыскали, весь овраг!

– Каждый куст осмотрели!

– И блиндажи все… Нигде нет!

Юргин спросил сдавленным голосом:

– С ранеными не увезли?

– Нет, мы сами всех отправляли, – ответила одна из девушек, присматриваясь к Юргину и стараясь определить, кто интересуется судьбой их подруги.

– К танкистам не попала?

– Уже спрашивали.

– Убитых всех собрали?

– Всех.

Юргин с ужасом подумал: "Неужели прямое попадание?" (Однажды в полсотне метров впереди Юргина шел солдат, вдруг – взрыв, блеск огня… Вскочив, Юргин бросился туда, где находился солдат, а там – только опаленная и задымленная трава…) Но Юргин, внезапно обозлясь на девушек, сказал:

– Плохо искали! И не стыдно?

Девушки испуганно притихли.

Матвей Юргин и его бойцы пошли к оврагу, а девушки сбились в кучу и долго смотрели в ту сторону, куда ушел странный незнакомый командир, встревоженный судьбой Лены Малышевой и верящий в чудо. И вдруг все они разом, молча, толкая друг друга, рванулись за ним…

Более часа лейтенант Юргин, его бойцы и девушки из санвзвода обшаривали овраг. Перекликаясь, светя фонариками, вся группа медленно пробиралась к его вершине, тщательно осматривая каждый метр земли.

…В детстве с Матвейкой Юргиным произошла немалая беда. Он долго мечтал побывать на одной горе у Енисея, чтобы узнать, далеко ли видны с нее земные просторы и что делается в необозримых далях. И вот наконец сбылась его мечта. Забрался он однажды с дружками-приятелями на ту гору, забрался – и обомлел от восторга! Какое необозримое, блистающее, ласково поющее неведомую песнь пространство развернулось перед его изумленным взором! У Матвейки с жутким и радостным замиранием, как у воробышка в первом полете, забилось сердце. И Матвейке вдруг показалось, что он стал за несколько секунд – совершенно взрослым человеком, что он познал пока еще неизвестное многим, особое, таинственное счастье…

Но один дружок-забияка, не познав этого счастья, хотя и стоял рядом, взял и толкнул зачарованного Матвейку в плечо, толкнул из озорства и, должно быть, из зависти. У Матвейки неловко подвернулась на камне нога, он неожиданно упал и, к ужасу всех ребят, покатился, перевертываясь, по склону горы. Пролетел он, правда, немного, увечий не получил, но избит был так, что дружки принесли его домой на руках, с ног до головы в крови.

Что-то подобное случилось и сегодня.

Познакомясь с Леной, поговорив с ней, Матвей Юргин испытал чувства, чем-то похожие на те, какие испытал на горе у Енисея, но, увидев мечущихся по полю боя одиноких собак Лены, он вдруг почувствовал себя избитым, измятым, в крови, – точно так же, как в детстве на той горе.

Все это было так жестоко и несправедливо, что Юргину хотелось лечь грудью на землю и умереть…

Но все же он всеми силами сберегал в себе надежду найти и увидеть Лену живой. И потому он был неутомим и даже яростен в своих поисках. Он все требовал и требовал:

– Ищите, друзья! Ищите лучше!

Голос его охрип от горя.

– Она здесь! Надо искать!

Андрей тихонько утешал друга:

– Ты крепись, мы ее найдем…

– Да? Правильно, Андрей, правильно…

И Матвей Юргин вновь шел вперед. Ему светили под ноги фонариками, а он сам, никому не доверяя, обшаривал все кусты, разрывая руками сугробы снега и разбитые, полузаваленные блиндажи…

X

Тем временем Лена сидела у крыльца дома, занятого санвзводом, и плакала над издыхающей Найдой. Подруги настойчиво упрашивали:

– Лена, перестань, нехорошо!

– Собака и есть собака…

Лена попыталась объяснить свои слезы:

– Вы понимаете, ей было очень страшно. А я, дура, ее еще ругала…

Не поняв ничего из объяснений Лены, подруги силой взяли ее под руки и увели в дом.

…После небольшого отдыха наши части двинулись в сторону деревни Козлово, до которой от Скирманова три километра лесистой долиной. В 6.00, еще в темноте, начался бой за Козлово.

Лену не пустили в этот бой.

Она долго отказывалась рассказать, что произошло с ней у Барсушни. Утром она не дотронулась до котелка с кашей. Она одиноко сидела в блиндаже рядом с домом санвзвода, тревожно прислушиваясь к грохоту боя; если кто-нибудь неожиданно спускался в блиндаж, она вздрагивала, а один раз даже вскрикнула.

Командир санвзвода Пересветов, встретив Веру Уханову, спросил:

– Придется эвакуировать ее, а? Как думаешь?

– Зачем? – удивилась Вера. – У нее же нет никаких ранений. Одни переживания…

– А переживания, по-твоему, легче ранений? За ней такого… особого… не заметно? – Пересветов пошевелил пальцами у правого виска.

– Ничего не замечала!

– А ты посмотри за ней, посмотри!

Вера Уханова вновь заглянула в блиндаж, где находилась Лена, и вновь поставила перед ней котелок с кашей. И сурово потребовала:

– Ешь!

– Не хочу, Вера…

– Ешь и не разговаривай!

Лена взялась было за ложку но тут же опустила ее в котелок. Брезгливо передернув плечами, спросила:

– Бой все идет?

– Идет. Ужасный бой!

– Много раненых?

– Больше, чем вчера.

– Зря вы не пустили меня…

– Куда тебя пускать? – возмутилась Вера. – Всю ночь бредила, металась, плакала…

– Не сочиняй! – осуждающе сказала Лена.

– Ты лучше расскажи все, что было, – носоветовала Вера. – Давай-ка выкладывай… Расскажешь – и сразу легче станет. А то и смотреть-то на тебя страшно: за один бой совсем другая стала!

Немецкие минометные батареи открыли беглый огонь по Скирманову. Налет продолжался больше минуты. Два раза блиндаж встряхивало так сильно, что трофейную сальную плошку с огнем засыпало землей. Девушки забились в один угол и замерли.

– Вот бьют! – прошептала Лена, когда затихло.

Вера вытащила из кармана новую плошку, зажгла огонь и опять продолжала:

– Говори, я жду…

– А дашь слово, что никому ничего не расскажешь?

– Даю! Не тяни, выкладывай!

– Честное слово?

– Честное слово! Вот прицепа!

И только после этого Лена рассказала, что произошло с ней в землянке у оврага. Когда к ней вернулось сознание, была уже ночь и по полю боя, осматривая трупы, ходили бойцы похоронной команды; они услышали ее крик, вытащили из землянки мертвого немецкого солдата, а затем вытащили ее…

Открыв свою тайну, Лена прижалась к Вере и немного поплакала; впрочем, вскоре ей в самом деле стало легче, и она сама подтащила к себе котелок с остывшей кашей.

– Вкусно? – невесело улыбаясь, спросила Вера.

– Очень!

Было что-то ребяческое в манере Лены есть; она так смешно орудовала ложкой в котелке, так смешно облизывала ее, что Вера не вытерпела и сказала:

– Дуреха ты! Но счастливая…

– Ты о чем?

– Сама знаешь!

– А-а! – протянула Лена неуверенно.

– Какой он был, когда пошел искать тебя!

– А-а! – протянула Лена совсем другим тоном и, потупясь, добавила: Не сочиняй!

– Такую любовь, дуреха, трудно сочинить, – сказала Вера очень серьезно. – Разве только писатели могут… Да и то: куда им!

– Дай покушать, не мешай!

– В такое время, как сейчас, по-моему, самая крепкая любовь бывает, убежденно продолжала Вера. – Кругом война, кровь да смерть… И если в это время полюбил человек – значит, настоящая у него…

– Он меня совсем не знает! – перебила Лена.

– Значит, узнал с одного взгляда!

Вера посмотрела на Лену с завистью.

– Да, счастливая ты! – повторила она со вздохом. – Девчата все блиндажи обыскали, пока нашли его ночью. И нашли-то за несколько минут до того, как идти ему в Козлово. Ну, рассказали, конечно, что ты жива-здорова…

Не успев второпях скрыть заинтересованности, Лена живо переспросила:

– Рассказали? А он что?

– От радости целоваться полез!

– Да? Может, он… такой?

– Ага, уже ревнуешь?

…После полудня Лена пошла в бой.

Это был один из жесточайших боев в Подмосковье. Без малейшей передышки он продолжался весь день, всю ночь и закончился только после полудня 14 ноября. Более тридцати часов шла смертная, тягостно туманящая воображение борьба за каждый клочок земли.

Все это время Лена вместе со всеми работала с тем необычайно возвышенным напряжением, с той нежнейшей силой милосердия, с какой поет струна… Она бесстрашно шла в самые опасные места. Она выносила раненых, оказывала им помощь, попутно доставляла боеприпасы, помогала собирать павших на поле боя и их оружие… Она делала все, что заставлял делать бой, и на все дела была беспредельна ее святая девичья щедрость.

Лена очень быстро оправилась от тех потрясений, какие доставило ей боевое крещение, – новый бой за один день отбросил все пережитое далеко назад. Но он не в силах был отбросить то, что связывалось для нее с именем Юргина. Все, что касалось этого человека, крепко легло в память. Даже в бою находились секунды, когда Лена вспоминала встречу с Юргиным на восходе солнца. Вспоминала и то, как испугалась, когда узнала, что Юргину требуется помощь в бою. Вспоминала, с каким изумлением, самой непонятным испугом, едва сдерживая слезы, она слушала рассказ подруг о том, как Юргин искал ее в овраге… Все эти события соединились для Лены в одно целое, точно цветы в один букет, и от этого букета так пахло солнцем и жизнью, что легко, радостно, как в лугах, кружилась и звенела голова…

XI

Приказ о разгроме противника в районе Скирманово – Козлово был выполнен, хотя наши войска и затратили для этого значительно больше, чем предполагалось, времени и усилий. Не дешево досталась им эта победа, но и противник понес большие потери. За три дня боев он потерял тридцать четыре танка, двадцать противотанковых и пять тяжелых орудий, двадцать шесть минометов и много другого вооружения; немало полегло костьми и гитлеровцев в здешних снегах…

За час до освобождения Козлова стало известно, что Советское правительство наградило орденами и медалями большую группу солдат и офицеров полка. Майор Озеров и – посмертно – комиссар Яхно были награждены орденами Ленина; несколько офицеров, в том числе лейтенант Юргин, орденами Красного Знамени; среди двадцати трех бойцов полка славную солдатскую медаль "За отвагу" получили Андрей Лопухов, Осип Чернышев, Иван Умрихин и Нургалей Хасанов.

Озеровцы узнали о наградах еще во время боя.

Полк поздравил своих героев с победой в Козлове.

Вскоре после того как противник был выбит из последних домов на западной окраине Козлова и бежал в леса, майор Озеров получил сразу две телеграммы от командующего армией генерал-лейтенанта Рокоссовского. В одной из них командующий поздравил бойцов и командиров полка с получением высоких правительственных наград; во второй объявил Озерову и всему полку благодарность за успешные действия в последних боях. "Особо отмечаю, писал командарм Озерову, – вашу смелую инициативу в боях за высоту 264,3".

Присев на крыльце крестьянской избы, занятой связистами, Озеров прочитал телеграммы и затем, думая о чем-то или пытаясь думать, долго держал их в правой, устало опущенной руке. С той минуты, как начался бой за Барсушню, он забыл об отдыхе, и теперь усталость брала свое, казалось, Озерову трудно держать в руке даже небольшие листки бумаги. За три дня, проведенных все время на морозе, лицо Озерова побагровело и задубело, а глаза опухли и налились кровью, – посторонний мог принять его сейчас за непомерно пьяного человека, хотя он никогда не позволял себе в бою ни одного глотка водки.

Гитлеровцы повсеместно прекратили огонь, – скрепя сердце они вынуждены были смириться с тяжелой потерей очень важных скирмановских и Козловских позиций. На фронте установилась тишина.

В Козлове догорали подожженные гитлеровцами крестьянские дома. Группы солдат шумно растаскивали пылающие бревна, забрасывали снегом пожарища: к ночи нигде не должно остаться и маленького огонька. Другие группы торопливо шли на западную окраину деревни – закрепляться на занятом рубеже, осматривали подбитые немецкие танки и орудия, собирали в штабеля закоченевшие трупы гитлеровцев, разбросанное всюду трофейное оружие и боеприпасы. Повсюду гудели танки, направляясь за Козлово в лесные засады. Главной улицей, по дороге на Скирманово, тягачи с трудом волокли две наши поврежденные машины "Т-34". За околицей, громко крича, артиллеристы оборудовали новые огневые позиции.

Все эти картины, порожденные первой большой победой, были долгожданны и приятны, но Озеров почему-то вдруг потерял к ним тот возбужденный интерес, какой только что испытывал… Озеров еще и сам не понимал, отчего это произошло, и поэтому ему особенно трудно было разобраться в своих мыслях.

На крыльцо выскочил Петя Уралец и доложил, что Озерова вызывает к телефону командир дивизии. Озеров порывисто встал на ноги, точно и не было никакой усталости, взглянул на вершину Барсушни, где сейчас находился НП генерала Бородина, и вдруг понял, что внезапно изменило его отношение к картинам победы.

– Телеграммы получил? – спросил Бородин.

– Да, получил… – обычным тоном ответил Озеров.

– Что у тебя голос такой? – удивился Бородин. – Устал? Или не рад?

– Признаться, не совсем… – откровенно сознался Озеров. – Да дело в том, что мою инициативу, по-моему, нельзя называть смелой. Самая обычная инициатива. Только теперь вот я вижу многие наши ошибки.

– Завтра соберемся, – сказал Бородин, давая понять, что хочет устроить разбор проведенного боя. – А теперь слушай "третьего"…

Это был начальник политотдела дивизии полковой комиссар Михайловский.

– Прибыл тот, кого ждешь, – сказал он кратко.

– Да? – Озеров понял, что речь идет о приезде нового комиссара полка. – Где он сейчас?

– В твоем "хозяйстве".

– Я сейчас еду туда.

Озеров быстро собрался и выехал в штаб своего полка, который находился теперь в Скирманове.

…Майор Озеров поджидал нового комиссара уже с неделю. Почему-то Озерову казалось, что он непременно должен быть похожим во всем на погибшего Яхно: ничто не могло затмить его образ перед взором Озерова – ни огонь, ни дым войны. Но вскоре ему пришлось с досадой убедиться, что он ошибся в своем ожидании.

Новый комиссар, Иван Иванович Брянцев, был человеком совсем другого склада. Если Озерову казалось, что Яхно всегда лучился, как хорошо отграненный алмаз, то этот был темен, словно кусок антрацита. Он казался таким еще и потому, что все в нем было темным от природы: и худощавое, губастое лицо, и волосы, так плотно свитые на широкой голове, что можно было ходить без шапки, и хмурые, должно быть, не любящие яркого света глаза. И даже голос, казалось, был у него темноватый, подземный, разговаривал он, особенно в первое время, коротко и мрачновато.

Как следует разговор начался только за обедом. Ради знакомства майор Озеров налил комиссару стопку водки.

– А себе? – сразу спросил Брянцев.

– Я ее редко употребляю.

– Это очень опасно.

– Опасно? Почему же?

– К старости начнете пить запоем, – объяснил Брянцев мрачновато и убежденно. – Сегодня выпейте, – добавил он проще. – Это даже необходимо.

– Да, я налью, пожалуй, – вдруг согласился Озеров.

Не чокаясь, Брянцев поднял стакан.

– С высокой наградой и замечательной победой.

Выпил он смело, но потом долго отдувался, смешно оттопыривая мясистые губы, и торопливо обнюхивал кусочек свежего ржаного хлеба, – ясно было, что он тоже выпить не большой мастак, как показалось вначале. Именно это сразу же навело Озерова на мысль, что новый комиссар, видимо, относится к числу тех людей, каких очень трудно разгадать с первого взгляда: у них особая, настороженная манера знакомства.

– Поздравляю и завидую, – продолжал Брянцев, закусив колбасой, – это ни с чем не сравнимо – испытывать чувство победы над врагом.

– А я вас ожидал раньше, – сказал Озеров.

– Задержали в политотделе армии, – ответил Брянцев, все еще пряча от света тяжеловатые глаза. – Вернее, пришлось заходить в госпиталь. Рановато уехал из Москвы.

– Вы москвич? Значит, были дома?

– Был, да… Но дом пуст.

– А семья?

– Семья там! – Брянцев указал ложкой в сторону запада. – Я был у границы. Когда это случилось, стало не до личных дел. А у жены – близнецы. В двух колясках.

Туго и медленно, как осторожный цветок на заре, раскрывалась перед Озеровым душа нового комиссара, и Озеров начинал видеть, что в ней полным-полно огненно-красного цвета, словно в бутоне махрового мака. "Кажется, подходящ", – с осторожностью отметил Озеров про себя и вновь взялся за флягу с водкой. Но Брянцев решительно отказался от второй стопки.

– Завидую, завидую! – сказал он, повеселев, и даже впервые внимательно посмотрел на Озерова. – Очень сожалею, что не принял участия в этом наступательном бою. Я большой неудачник в обороне. Уже два раза с начала войны выходил из строя. Знаете, я, видимо, похож на механизм без заднего хода: двигаешь вперед – идет, работает; чуть подал назад авария…

– В войне необходимы всякие механизмы, – сказал Озеров.

– Теперь я знаю это, – ответил Брянцев. – Но вначале не знал. Видите ли, полезным движением, а значит и жизнью, я привык считать только один процесс – когда идешь лицом вперед. Всякие иные манипуляции – балет… Вот такие взгляды, видимо, и губили меня в бою.

– Горячились?

– Вероятно, – просто сознался Брянцев.

– Да, это упрощенство. – Озеров уже с удовольствием чувствовал, что беседа с комиссаром пошла на лад. – Этак, дорогой Иван Иванович, можно дойти до отрицания маневра в войне. А война не есть движение только по прямой.

– Теперь я знаю. Но больно было!

– Значит, ваша стихия – наступление?

– Возможно.

Разговор все больше и больше радовал Озерова. Новый комиссар все еще казался ему черным куском антрацита, но теперь Озеров чувствовал, что он не холоден, а раскален, будто недавно вынут из горнила, и, значит, только брось его опять в горнило – он сразу засверкает огнем…

После обеда, хитря, Озеров спросил:

– Так что ж, Иван Иванович, будете отдыхать с дороги?

– Да, мне отдохнуть надо, – ответил Брянцев с иронией. – У меня так получилось. Два месяца я отдыхал в госпитале и, признаться, даже устал от отдыха. Ведь отдыхать – тоже устаешь. Так что теперь, конечно, мне вновь нужен отдых.

– Отлично, – сказал Озеров, – такой отдых, при желании, можно устроить очень быстро. Я вас познакомлю с нашими делами.

Майор Озеров знал, что любой комиссар прежде всего интересуется моральным состоянием личного состава части и тем, как поставлена в ней политическая работа. С этого и начал было Озеров свой рассказ о полке, но Брянцев попросил прежде всего показать, где занял полк позиции после боя, рассказать о командном составе, о боеспособности различных подразделений. А затем, быстро освоясь с обстановкой в полку, он расспросил, в каком состоянии орудия и пулеметы, достаточно ли зимней смазки, как работают ремонтники, какой имеется транспорт, сколько запасного телефонного кабеля, где можно достать лыжи… Причем, разговаривая о чисто военных делах, он проявлял во всем отличные знания. Сразу чувствовалось, что он не только хорошо знает Полевой устав пехоты и множество различных наставлений, но имеет немало своих, иногда оригинальных мыслей о военном искусстве. Озеров был окончательно изумлен, когда Брянцев, заговорив об инженерных работах, развязал свой вещевой мешок и вытащил пачку книг и брошюр по различным вопросам военного дела.

– Послушайте-ка, Иван Иванович, – сказал Озеров, рассматривая книги, – да вы случайно не были раньше строевым командиром?

– К сожалению, не пришлось.

– А из вас бы, пожалуй, мог выйти строевой командир. Вы это знаете?

– Возможно, – смело ответил Брянцев.

Наконец наступила очередь знакомить комиссара с делами, которые касались его непосредственно. Озеров умышленно начал рассказывать о них подробнее, чем думал рассказать прежде, – этим он хотел подчеркнуть, что вот, мол, дорогой комиссар, где твоя настоящая область работы. Озеров очень подробно рассказал о политическом составе полка, о том, как он выполнял свои обязанности в боях, чего не хватает некоторым политработникам, чтобы полностью оправдать свою роль в армии. Он рассказал о работе партийной организации, о ее влиянии в полку, об отдельных коммунистах, ставших вожаками солдат в бою.

Брянцев слушал его рассказ весьма внимательно и даже удивленно, изредка записывая что-то в своем блокноте.

– Сергей Михайлович, послушайте, – сказал он, когда рассказ был закончен, – а ведь мне, в свою очередь, приходится спросить: вы раньше не были, случайно, комиссаром, а?

– Никогда.

– А из вас бы, мне кажется, неплохой вышел комиссар!

– Возможно! – со смехом ответил Озеров.