Текст книги "У пристани"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц)

Атаман загона между тем стоял на площади перед среднею брамой, терзаемый жгучим нетерпением ворваться поскорее в ворота, завладеть замком, покончить с поляками и допросить этого Чаплинского, где он дел Оксану? О, он не скроет ее более, он возвратит ее или укажет место ее заключения! Все пытки, все муки, какие изобрел только ад, он призовет на помощь и выведает от этого аспида тайну... А может быть, сегодня же и увидит ее, свою голубку... Эта мысль кипятила ему кровь, что расплавленным оловом пробегала по жилам, жгла сердце огнем и заставляла его стучать до боли в груди. Но время шло, ворота неподвижно стояли; ни от Сыча, ни от Квача не было никаких известий... Терпение у Морозенка истощалось...

– Что же это? Спят все, что ли? – волновался он все больше и больше. – Костьми лягу, а добуду это чертово гнездо! Гей, колод, таранов сюда! – крикнул он зычным голосом. – Бейте, хлопцы, ворота! В щепки ломите!

Засуетились ряды, отделились группы и бросились на розыски в разные стороны; вскоре появились перед воротами колоды-тараны на колесах...

XV

Поляки заметили маневр и открыли по подступившим к браме козакам ружейный огонь. Стоявшие дальше лавами козаки отвечали тем же; загомонели, затрещали рушницы, и начали то там, то сям клониться к земле козаки; на стенах тоже раздались стоны и крики, и стали изредка срываться вниз грузные туши панов, но шляхту прикрывали стены, а козаков ничто...

Тем не менее, несмотря на протесты товарищей, Морозенко подъехал к самой браме и начал руководить громлением ворот.

Откатили козаки свой таран немного от ворот и потом, налегши дружно, снова погнали его к воротам. Ударила в них тяжко с разгона дубовая колода, и они вздрогнули, застонали. Глубокая язва обозначилась на них от удара; но окованные железом бревна ворот казались несокрушимыми. Поляки бросились все-таки баррикадировать их изнутри.

– Эй, пане атамане, – заговорил тогда седой и опытный в боях обозный Нестеренко, – не рискуй собой понапрасну. Долго придется громить эту чертову воротину, кованая, клятая... А ведь ляхи не спят и что-то затевают; того и гляди, шарахнут в нас железными галушками, так нам нужно поскорей с этою брамой справиться.

– На бога, поскорей! откликнулся горячо Морозенко, – у него, кроме нетерпения, начинала гнездиться в сердце тревога: с правого крыла все еще не получалось известий, а с левого потребовали уже подкрепления. В запальчивом раздражении он хотел уже дать приказ ставить лестницы к стенам и готов был броситься по ним первым на штурм, но слова Нестеренко остановили его безумный порыв.

– Что делать, диду? Научите! – подскакал он к обозному.

– А вот что, сыну, – ответил с снисходительною улыбкой старый гармаш, – выскребти ямку под воротами да подложить барыло с мачком, так справа-то поживей будет...

– Так-так! – вскрикнул в восторге Морозенко. – Мудрый совет! Распорядитесь же, диду, бога ради, скорее!

А на правой башне творилось что-то недоброе. Пан Яблоновский, расправившись с добровольцами Сыча, сконцентрировал здесь сильный отряд и не допускал к стенам атакующих, усилившихся подмогой Рубайголовы. Когда же Морозенко выдвинулся из-за ратуши к браме, то Яблоновский, заметя, что враг вошел в поле боковых выстрелов, скомандовал ударить по быдлу картечью. Быстро зарядили пушкари боковые орудия и приложили фитили к затравкам... Но что это? Порох на затравках вспыхнул, а жерла не откликнулись и молча, мертво стояли...

Суеверный ужас охватил сразу толпу; всем припомнились сегодняшние рассказы про нечистую силу, про колдунов и про ведьм.

– Проклятые! Заколдовали пушки! – послышалось глухо в онемевшей толпе.

– С схизматами – пекельные силы! – откликнулся где– то дрожащим голосом другой голос.

– Ай! Вон распатланная ведьма скачет сюда! – взвизгнул третий.

– Слышите, слышите, как земля вздрагивает?.. Под нами подкоп! Спасайтесь! – крикнул кто-то и опрометью побежал с башни.

Этот крик вывел всех из оцепенения. Обезумев от страха, ничего не понимая уже и не соображая, просто по стадному инстинкту, они бросились за первым беглецом, давя и опрокидывая друг друга. Ни стоявшие на площади замка войска, ни команда начальства не могла уже остановить перепуганных до смерти воинов; они с криком: «Спасайтесь! Нечистая сила! Подкоп!» – метались растерянно по площади, ища спасения в погребах и подвалах. Паникой заразились и другие войска; нарушен был боевой строй, смятение росло и передавалось на всю линию защиты. Дикий, суеверный ужас охватил всех обитателей замка.

Вдруг земля вздрогнула; чудовищный сноп пламени вырвался из-под брамы, раздался страшный грохот. Посыпались камни, разлетелись со свистом осколки железа и щепья, поднялись в воздух, словно подброшенные гигантскою рукой, окровавленные, изуродованные тела. Дикий, нечеловеческий вопль оглашал всю толпу; мужчины, женщины, дети отпрянули от места катастрофы и, сбившись в кучу, смотрели обезумевшими от страха глазами на появившуюся брешь. В то же мгновение ворвались в нее с адским гиком козаки, и такой же крик раздался с вершины правой, господствующей, башни. Как огненная лава, вырвавшись из тесного кратера, стремится неудержимым искрящимся валом, сметая и уничтожая все на своем страшном пути, так эти два живых потока, слившись в бурный прибой, ударили с ошеломляющей силой на сбившихся в беспорядочные группы гарнизонных жолнеров, рыцарей, простых обывателей, слуг и опрокинули их, разметали.

Никто уже и не думал о сопротивлении; бледные, пораженные ужасом, сковавшим свободу движений и разум, наемные солдаты и слуги бросали оружие и молили беззвучными устами, во имя бога, во имя спасения души, о пощаде... Но от рассвирепевших, опьяненных местью за павших братьев в бою козаков нечего было и ждать ни пощады, ни сострадания...

Вид пылающих предместий, картины дикой резни, крики, вопли, мольбы и эти зловещие звуки набата, подымающиеся к огненному небу, – все говорило обитателям замка о часе страшного суда, наступившем для них так внезапно. Зажмуривши глаза, некоторые прямо бросались на козацкие сабли, ища в смерти спасение от страшных пыток и мук.

Не все, впрочем, побросали сразу оружие: испытанные в боях шляхтичи, видя безысходность своего положения и беспощадность врагов, решились защищаться до последней капли крови. Драгуны, латники и атаманы бросились в замок и в другие помещения и открыли из окон убийственный огонь. В пылу резни, в адском шуме гиков и стонов увлекшиеся победители и не заметили сначала, как падали чаще и чаще их товарищи, но Морозенко вскоре заметил это.

– Гей, братцы, – крикнул он зычно, – вон шляхта засела и щелкает из окон... бросьте эту погань, а искрошите-ка этих! Только с разбором и осторогой: могут быть и наши христиане пленниками у панов и томиться в неволе, так вы оружных кончайте, а безоружных сюда приводите, на мой суд. Да добудьте мне непременно живым хозяина!

– Добре, атамане! – отозвался Хмара. – А славно собачьи сыны лускают, ей-богу, славно! Ишь как валят на землю нашего брата! А нуте, хлопцы, сыпните и им в очи горохом, да гайда за мной!

Раздался залп. Зазвенели и посыпались стекла из окон. Присели многие шляхтичи, а другие повисли на окнах. Пробежал еще один раз по рядам перекатный огонь, и толпы козаков с остервенением бросились в окна, в подвалы, в двери замка, ломая все на ходу.

Площадь временно опустела. Недобитые жертвы или лежали пластом на земле, или ползали, желая скрыться под грудами трупов. Кругом замка страшною дугой взвивалось пламя, долетая в иных местах до стены, темно-багровыми клубами волновался над замком удушливый дым, пропитанный едкою гарью; раскаленный воздух жег тело. В замке раздавались глухие выстрелы, треск ломаемых дверей и дикие крики.

В замковом костеле заперлись все женщины и дети; там же находился и владелец Искорости с семьей. Все стояли в оцепенении на коленях; ксендз молился, распростершись у алтаря. Но вот в костел ворвался Хмара, разъяренный сопротивлением шляхты и понесенными потерями; он ворвался, готовый затопить этот костел волнами крови, и остановился, пораженный представившеюся ему картиной; что-то дрогнуло у него в груди, словно заныла в сердце давно забытая нота.

– Стойте, хлопцы! – остановил он жестом товарищей. – Не троньте их в доме божьем, вяжите и ведите живьем к атаману, а добро все берите: оно или награблено из наших церквей, или добыто нашим потом и кровью...

Морозенко уже стоял с полчаса на крыльце замка, окруженный своею старшиной; возбуждение его доходило до высочайшей степени; он наблюдал за сносимыми к его ногам драгоценностями, за приводимыми связанными женщинами, панами, детьми... но не находил ни одного знакомого лица.

– Где же этот хозяин? Где Чаплинский? – обращался он взволнованным, молящим голосом к каждой группе пробегающих козаков. – Найдите его, приведите, Христа ради!

– Нашли, пане атамане, Сыча! – крикнул кто-то в ответ.

– Где? Жив? – встрепенулся Морозенко.

– В подвале... кажись, пытали... может быть, отходит. Морозенко хотел было уже броситься за козаками в подвал на помощь к Сычу, как вдруг в толпе, прибывающей на площадь, послышалось:

– Ведут, ведут, вон, Чаплинского в кандалах!

Лихорадочный озноб прохватил Морозенка. Толпа расступилась, и перед атаманом предстал страстно ожидаемый Чаплинский: два козака держали под руки связанного, едва стоявшего на ногах, низенького, худого, желто-зеленого брюнета; на руках у других козаков судорожно бились в предсмертном ужасе две женщины и трое детей.

Морозенко взглянул на Чаплинского диким, обезумевшим взглядом, обвел им трепетавшие перед ним жертвы и вскрикнул страшным голосом:

– Кто это?

– Господарь наш, мучитель наш, кровопийца, – ответили, низко кланяясь, мещане, – пан Чаплинский, о котором мы твоей милости говорили.

– Смеетесь вы надо мной! – схватил Морозенко одного из них за плечо, и затем, выпустивши его, обратился к дрожащему пану прерывающимся голосом: – Как имя твое? Говори, не лги... правду... правду!..

– Чаплинский... Ян-Казимир-Франциск, – пролепетал заплетающимся языком шляхтич и рухнул перед Морозенком на колени.

– Проклятье! – простонал Морозенко; отчаяние, злоба, разочарование исказили все его лицо.

Все кругом молчали.

– Что же, пане атамане, с этим кодлом, да и с остальными делать? Какой твой суд? – спросил наконец Хмара.

– Смерть, смерть всем, – прохрипел Морозенко сдавленным голосом, – за наших братьев, за жен и детей!

Два дня еще оставались козаки в местечке после разгрома: необходимо было похоронить своих, приютить тяжелораненых, дать хотя дневной отдых истомленным людям и лошадям, кроме того, надо было устроить и вооружить поступившие в отряд толпы поселян и молодых горожан. Оружия хватило на всех с избытком; кроме ружей, сабель, драгоценных пистолей и кинжалов, козаки захватили в замке еще четыре пушки, несколько гаковниц и множество боевых припасов. Деньги и драгоценные вещи, найденные у панов в огромном количестве, были разделены поровну между козаками и горожанами; не были забыты и поселяне из окрестных деревень; главная же касса владельца была оставлена для войсковых нужд. Всем этим распоряжался Сыч. Ужасное приключение с ним в замке, едва не окончившееся так печально, казалось, не оставило на здоровой натуре гиганта никаких последствий. Первым делом, когда его привели в чувство, он справился о своей мащуге и, узнавши, что она найдена и находится в целости, заметил с улыбкой товарищам:

– А чтоб вас к хрену, хлопцы! И охота было будить меня, только через вас даром себе ноги бей; то было уже полдороги на тот свет прошел, а теперь придется опять сначала путь верстать!

Однако же, когда Сыч узнал, что Чаплинский оказался не Чигиринским подстаростой, а совершенно постороннею личностью, юмористическое настроение его сразу оборвалось. Хотя знаменитого золотаревского дьяка и нельзя было бы назвать нежным родителем, но все же он любил, сколько мог, свою дочь.

– Ишь ты, дьявольское наваждение! – произнес он, взъерошивая свою огненную чуприну, и вышел, потупившись, из подземелья.

Больше никто не слыхал от него ни слова относительно этого происшествия, однако же всем было приметно, что дьяк загрустил не на шутку.

Морозенко же совершенно потерял голову; долго не мог он примириться с той мыслью, что судьба сыграла над ним такую жестокую шутку. Первая мысль, бросившаяся ему в голову после того, как он очнулся от охватившего его ужаса, была та, что Чаплинский подкупил мещан и скрывается где-нибудь в подземелье. Не обращая внимания ни на огонь, ни на возможность засады, бросился он с небольшою кучкой козаков оглядеть весь город. Все погреба, все башни, все подземелья были перерыты, но Чаплинского не оказалось нигде. Тогда Морозенка охватило другое ужасное предположение: что Чаплинский с Оксаной и Марылькой могли быть убиты нечаянно при расправе. Как безумный, пробродил он до самого утра по городу, останавливаясь над каждою группой мертвецов, подымая каждый труп и заглядывая ему в лицо.

На площади замка уже началась безобразная оргия. За расставленными во всю длину ее столами пировали окровавленные, закоптевшие от дыма козаки; всюду валялись выкаченные бочки меду и вина; на столах стояли и лежали разбитые бутылки, драгоценные кубки и простые, глиняные, миски с наваленными на них яствами, – все представляло из себя какую-то безобразную груду. Между козаками сидели бледные, полураздетые женщины с выражением безумного ужаса на застывших лицах; они уже безучастно относились к оскорбительному с ними обращению. Громкие крики и песни раздавались за каждым столом. То там, то сям валялись груды брошенных трупов; какая-то женщина рыдала, припавши к неподвижному шляхтичу головой. Огненное зарево пожара, то потухавшее, то разгоравшееся снова, освещало всю эту картину и темную фигуру козака, блуждающую по городу и склоняющуюся над каждой кучей мертвецов.

Уже солнце показалось над горизонтом, когда Морозенко вернулся в замок после своих бесплодных поисков; измученный, истомленный, он заснул наконец мертвым сном. Когда же он проснулся и перед ним встало все происшедшее за эту ночь, его охватило такое мрачное, беспросветное отчаяние, что в первое мгновение он готов даже был рассадить себе голову о каменную стену. Между тем надо было распоряжаться, отдавать приказания. Морозенко велел никого не пропускать к себе, а за всеми распоряжениями обращаться к Сычу. Так прошел день, наступил другой, нужно было предпринимать что-нибудь, решить, когда и куда выступать, а атаман не отдавал никаких приказаний и, запершись в башне, казалось, забыл обо всем на свете...

Но вот у дверей башни раздался довольно громкий стук. Морозенко нахмурил брови, но не отвечал ничего. Стук повторился.

– Кто там? – спросил сурово Олекса.

– Я, сыну! – отвечала октава, в которой нетрудно было угадать Сыча. – Отопри!

Морозенко поднялся с места и, отбросивши щеколодку, впустил Сыча.

– Ну что же, сыну, все уже готово, пора бы и выступать! – остановился Сыч перед Морозенком.

– Зачем? – поднял тот голову и уставился на Сыча неподвижным взглядом.

– А что же нам тут дольше сидеть? – изумился Сыч. – Люди отдохнули, лошади тоже, да и больно начинает всякое падло смердеть. Пора бы ехать.

– Куда ехать?

– Как куда? Сам знаешь... А то что же, Оксана наша пропадать должна?

– Эх, батьку, – махнул рукой Морозенко, – Оксаны нашей уже давно нет на земле!

– Что ты, что ты, сыну? Зачем накликаешь беду? – захлопал испуганно веками Сыч.

– Нету, – повторил холодным тоном Морозенко, – а хотя б и была, так нам не отыскать ее вовек. Вот видишь же, сама доля смеется над нами, а против доли не поделаешь ничего!

Морозенко угрюмо замолчал; молчал и Сыч, но тяжелое сопенье, вырывавшееся из его груди, доказывало, что мысль его работала с усилием.

XVI

После довольно продолжительной паузы Сыч заговорил, запинаясь за каждым словом и поводя выпученными глазами, что всегда случалось с ним, когда ему приходилось произносить более или менее длинную речь.

– Гм-гм... Не умею я, сыну, толком рассказать тебе, что думаю, а только мне сдается, что твои речи пустые. Да... Отчего на тебя такой отчай напал? Оттого, что горожане тебе сказали, что здесь Чаплинский, а ты пришел да и увидал, что Чаплинский, да не тот? А что ж от этого сделалось нам плохого? Только три дня пропало, так зато, на славу батьку нашему, какую крепость взяли и Оксаны не потеряли ничуть...

– Не потеряли?! – воскликнул горько Олекса. – Дурим мы только себя да гоняемся, как дурни, за своею мечтой!

– Ну это ты уже напрасно, сыну!

– Нет, не напрасно, – продолжал возбужденно Морозенко, – подумай только: знать мы ничего не знаем ни следу никакого не имеем и ищем по всей Волыни одного человека. И знаем о нем всего только то, что зовут его Чаплинским. А мало ли их здесь, этих Чаплинских? Вот и будем колесить из стороны в сторону, а Оксаны, быть может, уже давно нету в живых.

– Надейся на божью благодать, сыну, ибо рече господь: «Ни один волос не упадет с головы человеческой без воли его», – произнес важно Сыч.

Но Морозенко ничего не ответил на это; охвативши голову руками, он уставился куда-то в пространство мрачным, неподвижным взглядом.

– Так что же, по-твоему, так и оставить все дело? – нарушил наконец тягостное молчание Сыч. – Разбить голову, да и баста! – ответил, не глядя на него, Олекса.

Сыч оживился.

– Разбить-то всегда можно, сыну, – произнес он, приподымая брови, – только что же так даром? Коли бить, так за дело! Она хоть и недорогой товар, да теперь на нее спрос большой, можно подороже продать.

Морозенко слушал угрюмо, не подымая глаз.

– А ты вот о чем подумай, сыну, – продолжал смелее Сыч, – не за одной только Оксаной поехали мы, а послал нас батько Богдан поднять край, оживить замученных людей и выгнать отовсюду заклятых врагов его, панов, да и за себя отомстить. Доверил он нам окривдженных и ограбленных, доверил он нам и свою обиду, а мы возьмем да и повернем оглобли назад! С какими же глазами вернемся мы к нему? Что скажем? Бог видит, что дочку свою Оксану я крепко люблю, но я бы со стыда разбил себе эту голову, если бы ради дочки забыл десятки тысяч таких же несчастных людей.

– Правда твоя, батьку! – поднялся решительно с места Олекса и произнес громко, сжимая свои черные брови: – Едем! Вперед! Без остановки!.. Пока сил хватит! Поднимем, перероем весь край, а тогда хоть и на тот свет сторч головой.

– Сице![11]11
   Воистину так! (старослав.).


[Закрыть] Аминь! – возгласил торжественно сияющий Сыч.

Через два часа отряд уже выступал в полном боевом порядке из дымящихся развалин города. Мещане и крестьяне провожали его с благословениями и пожеланиями всего наилучшего. В замке Олекса оставил свою залогу (гарнизон) и велел жителям заняться поскорее возобновлением городских укреплений, чтобы, на случай появления поляков, город мог запереть ворота и не допускать их к себе. Решено было все-таки направляться к Луцку, но кратчайшим путем, который вызвались указать благодарные мещане. Главные силы должны были двигаться вместе; небольшие же отряды, которые Морозенко составил из самых расторопных и отважных козаков, должны были рассыпаться по сторонам и, подвигаясь по тому же направлению, разузнавать в хуторах и деревнях относительно польских войск, приглашать крестьян к поголовному восстанию и раздавать им универсалы Хмельницкого. Кроме того, козакам порученобыло справляться всюду и о Чаплинском; каждому, кто принесет о нем хотя какое-нибудь известие, Морозенко обещал по сотне червонцев; но и без этого обещания все старались услужить атаману, так как каждый принимал горячо к сердцу его судьбу. В числе козаков, посылаемых на рекогносцировки, вызвался участвовать и Сыч. Разделившись таким образом, козаки пожелали друг другу успеха и двинулись вперед.

День прошел спокойно, без всяких приключений. Весть о новой победе козаков разнеслась по окрестностям с изумительною быстротой. В каждой деревне, которую приходилось проезжать отряду, жители выходили к козакам навстречу с хлебом-солью, с иконами и сносили им на место стоянки груды деревенских припасов; в больших же селах их встречали и священники с причтом, с хоругвями и кропили святой водой. Отряд двигался усиленным маршем; к вечеру было уже пройдено шестьдесят верст, и Морозенко велел остановиться на ночлег. Рано утром отдохнувшие и подбодрившиеся козаки двинулись снова вперед. Так прошло еще два дня.

На третий день вечером, когда остановившиеся для привала козаки расставили уже свои казанки и готовились приступить к вечере, в лагере послышались вдруг шум и движение. Толпа козаков окружила какие-то две фигуры и с громким хохотом и шутками волокла их к Морозенку.

– Поймался, друже! Ах ты, смутьян, народ бунтуешь? Ну, погоди ж! Идем-ка к атаману! – раздавались веселые угрозы в толпе, окружавшей двух прибывших.

Все в лагере посрывались со своих мест, заинтересованные любопытным происшествием.

– Что это? Что там такое? – всполошился и Морозенко, подымаясь с места.

– Да это Сыч поймал кого-то и волочит к тебе, – пояснил с улыбкою Хмара.

Сердце Морозенка забилось тревожно. В это же время толпа достигла его и из нее выступил красный, сияющий Сыч, державший за шиворот какую-то человеческую фигуру.

– А вот, посмотри-ка, сыну, какого карася аз пояше![12]12
   Я поймал! (старослав.).


[Закрыть] – возгласил он торжественно, приподнимая одною рукой свою жертву.

– Верныгора! – вскрикнул с изумлением Морозенко, и в голосе его послышалось некоторое разочарование. – Теперь уже не Верныгора, а Вернысолома, брате! – пояснил с широкою улыбкой прибывший и, обратившись к Сычу, прибавил: – Да ты пусти, отче, а то жупан перервешь.

– Э, нет, братику, попался в полон, да еще и просишься! Вознесем мы тебя еще превыше древес! – хлопнул его по спине Сыч и, опустивши на землю, продолжал, обращаясь к Морозенку: – Ты только подумай, сыну, за каким делом мы его застали, га? Ездит себе на серой кобыльчине, да всюду гетманские наказы развозит, да язык о зубы точит, против вельможных панов бунтует! Га?

– Почтарем стал, – усмехнулся Верныгора, – в козаки уже не гожусь, ну так хоть в дзвонари.

– И ведь что еще, – продолжал с воодушевлением Сыч, – и двух ног целых нет, а туда же пнется.

– Борониться могу и на одной, а бежать и на двух не собирался, – ответил Верныгора.

Громкие крики одобрения приветствовали его слова.

– Ишь ты, какие они у нас завзятые! – крикнул весело Сыч. – Ну, за это можно будет тебе и чарку горилки дать. Садись же да расскажи нам про все новости; уж если ты почтарь, так должен все знать, а то мы от стаи отбились да и не знаем, что там поделывают наши орлы-соколы.

Козаки уселись в круг; в центре поместились Морозенко, Сыч, Верныгора и Хмара, а остальные окружили их плотною стеной. Кашевары принесли огромный казан галушек с салом и бочоночек водки. Когда все утолили и голод, и жажду, Сыч обратился к окружающим:

– Ну, братия, будем слушать!

– Гм... Ну, с чего ж вам начать? – откашлялся Верныгора. – Про Ганджу да Кривоноса, что взяли Винницу и Брацлав, слыхали?

– Оповещены, – пробасил Сыч, – реки далее: как другие?

– Остап взял Тульчин.

– Ну? – изумились Сыч и Морозенко.

– Крепость важная, – заметил значительно Хмара, – я там раз чуть-чуть на кол не угодил. Помню хорошо. Так, значит, уже вся Подолия наша?

– Почти; пройдет еще недельки две – и вся в жмене будет, – ответил Верныгора и продолжал, набивая люльку: – Колодка вот тут же, на Волыни, Кременец взял{3}.

– Вот это так дело! – воскликнул шумно Сыч. – Как ему оно удалось? Ведь так огорожен этот город, что и сам черт о него зубы сломает.

– Шесть недель осаждал, а все-таки взял!

– Молодец! – перебил его весело Кривуля.

– А в Литве Небаба наш хозяйничает: Гомель, Лаев, Брахин сами ему отворили ворота; везде города под гетманскую руку приводит... Да вот гетман Радзивилл выслал сильный отряд с Воловичем на челе, что у них выйдет – не знаю.

– Ну, мы к нему на подмогу поспеем, – вставил Морозенко, – мы к Луцку идем.

– Дело, – согласился Верныгора, – Луцк сильная крепость, а там еще и значительный польский отряд заперся.

– Ты знаешь наверняка? – оживился Морозенко.

– Верно; люди говорили, что там скрылось множество панов.

– Ну вот, это как раз нам на руку, – вскрикнул радостно Сыч, – а как же левобережцы?

– Работают! – усмехнулся Верныгора. – Недавно я там был. Жныва теперь... поверишь ли, на полях никого... и хлеб уродил, а собирать некому, так и высыпается... или скотина выпасывается... все облогом стоит... хаты везде не заколочены, словно мор по земле прошел, только кой-где бабы, старики да дети по две, по три копки нажали... да и баб мало. Все, что могло, все к батьку да к нашим ушло... А особенно из Вишневеччины; много там народ вытерпел, озверился... Вовгура там хозяйничает...{4} Здорово ощипал Ярему...

– Ха-ха-ха! – разразился зычным хохотом Сыч. – Вот за это почоломкаюсь с ним, когда свидимся... Я бы его не то ощипал, а и все перья из хвоста бы повыдрал ему, дьяволу! Ну, а что ж, лютует, собака?

– Го-го-го! Еще как! – усмехнулся Верныгора. – Сначала он живо сорвался было с места, собрал восемь тысяч шляхты да и давай рубить всех и вешать, а как услыхал, что на него Кривонос идет, да как увидал, что кипит все кругом, сейчас же повернул оглобли назад: княгиню свою отправил в Полесье, а сам бросился со своими вишневцами в Житомир. Хотел сначала было в Киев, да туда ляхам теперь уже и приступу нет: все кругом наше, – усмехнулся Верныгора, потянувши сладко люлечку. – Ну, так вот, как очутился он сам посреди наших потуг, как заструнченный волк, и бросился в Житомир, там собирает шляхту, снаряжает войско, думает идти на Кривоноса и Чарноту{5}.

– Эх, братики, – вскрикнул шумно Сыч, – два года жизни, ей-ей, дал бы, чтобы быть теперь с ними! Чешутся руки на Ярему, да так чешутся, что и сказать нельзя!

– Правда! Правда! – послышались возгласы среди козаков. – За Яремину голову было бы и двадцать городов променять!

– Иуда! Отступник! Мучитель проклятый! – сверкнул глазами седой сотник.

– Да, а из всего польского рыцарства самый опасный воитель, – пробурчал угрюмо Сыч, и храбрый зело, и умудрен в ратном деле.

– Не тревожьтесь, панове, дойдет его уж Кривонос, – вскрикнул воодушевленно Кривуля, – он давно на него зубы точит!

– Дойдет, дойдет! – подхватили и остальные.

– Навряд ли... А если и дойдет, панове, да без нас! – простонал с тоскою Сыч и, охвативши голову руками, замолчал, опершись локтями в колени.

– Стой, любый, не журись! – потряс его за плечо Верныгора. – Хватит еще на всех этого падла: ведь это еще только начало, а конец впереди; вернулись уже наши послы с сейма.

– Ну, ну? – раздались со всех сторон любопытные возгласы, и козаки понадвинулись еще ближе.

– Решили ляхи на сейме против нас войну вести, собрать тридцать шесть тысяч войска, а гетманами назначить Заславского, Конецпольского и Остророга.

– Как же это они Ярему обошли? – изумился Сыч.

– А это все нашего батька Хмеля дело, – осклабился Верныгора, – есть у него там руки в Варшаве. Здорово смеялся он, как узнал об этом деле; что это, говорит, панки голову потеряли, выставили против меня: «Перыну», «Латыну» и «Дытыну»?{6}

Громкий смех покрыл его слова.

– Ну и батько! – вскрикнул Сыч, заливаясь от смеха. – Уж как скажет слово, словно квитку пришьет! «Перына, Латына и Дытына»!

– А еще об этом и Ярема не знает, – продолжал Верныгора, – а как узнает... вот то пойдет у них смута! Пожалуй, еще с нами Варшаву бить пойдет... Ну, да об чем это я? Так вот, порешили нам ничего о том не говорить, да в ответ на батьково прошение прислали нам лыст: так, мол, и так, панове козаки, мы вам зла не желаем, распустите вы свое войско, положите оружие, отпустите татар, так мы вас за то, что вы нас победили, пожалуй, помилуем, только начальников для острастки покараем.

– Ишь, дьяволы! – крикнул Сыч, покрываясь багровым румянцем.

– Так мы им в зубы и дались! – нахмурил брови Хмара.

– Го-го! Не такой ведь батько Хмель, чтобы его обмануть! – вскрикнул уверенно Верныгора. – Представился таким святым да божим, падам до ног, – мол, вельможное панство, со всеми вашими пунктами согласен, а только вот об одном месте поторгуемся. Они нам лыст, а мы им также, они нам другой, а мы им тоже. Выслали они наконец своих комиссаров. Проехали комиссары до Волыни{7}, видят – дальше ехать нельзя, посылают послов к батьку, а батько к ним. Они нам свои условия, а мы им – свои. Уговаривают с батьком друг друга да письма пишут, бумагу портят! Таким образом мы их два месяца уже морочим, а тем временем паны-браты города да замки к нам привлащают да край святой от лядства клятого очищают... А Тимко у хана хлопочет. Посмотрим еще теперь, кто кого перехитрит.

– Ну да и батько! Ну да и голова. Вот уже гетман так гетман! – раздались кругом восторженные возгласы.

– За таким можно и на тот свет пойти, – зажмуривши глаза, вскрикнул, подымаясь с места, Сыч.

– Голову за одно его слово положить! – вспыхнул и Морозенко, сверкнувши глазами.

До поздней ночи сидели у пылающих костров козаки, слушая рассказы Верныгоры о подвигах козаков, о намерениях гетмана, о хитростях поляков. Восхищение Богданом и воодушевление росли у слушателей с каждым словом товарища.