Текст книги "У пристани"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)

Оксана замерла на месте и, вытянувшись, из-за дерева начала всматриваться в то, что происходило внизу.

В долине, окруженной со всех сторон лесами, горели ярко четыре больших костра с установленными на них котелками. Вокруг них сидело душ сто козаков в синих жупанах, смушевых шапках, а между ними мелькали и хлопские серяки.

– Наши, наши, дядьку! – вскрикнула громко Оксана. – Смотрите, козацкие шапки, жупаны!

– А почему ж их душ сто, не больше? – заметил ещё нерешительно мужик.

– Кто знает, они нам расскажут... быть может, это передовой отряд... идем, идём скорее, – задыхалась Оксана, дергая крестьянина за рукав.

– Стой, – остановил он ее, – мне послышалось какое-то лядское слово.

– Да нет же, нет! – вскрикнула нетерпеливо Оксана. – Ведь видите же вы – козаки... козаки! – и с этими словами она бросилась вперед.

Крестьянин поспешил за ней. Через две минуты они уже стояли на краю обрыва.

Появление их было замечено среди козаков и вызвало сильное волнение.

– Эй, кто там? До зброи! – закричали некоторые из них, подымая ружья.

– Стойте, стойте, братове! – замахала Оксана и крестьянин шапками, спускаясь с обрыва.

– Свои, свои, свои!

Последний возглас, казалось, не произвел особенно приятного впечатления на козаков, но они остановились, не спуская мушкетов.

Оксана не сбежала, а слетела с обрыва.

– Вы от Морозенка, от Морозенка, панове? – бросилась она к ним с вопросом.

– Гм... вот что! Да, от Морозенка, – ответили ей некоторые; другие переглянулись.

– Где же он?

– А тут близютко... А вы куда?

– Мы с загоном... нас выслали вперед разведать, чтобы не налететь на поляков... – С загоном? – переспросил встревоженно один из козаков, казавшийся старшим. – А много ли вас?

Нет, всего тридцать.

Козак шепнул что-то другому и продолжал свои распросы:

– Куда же это вы шли?

– Да к Морозенку, спешили соединиться... говорили, что он недалеко.

Да это он нас выслал вперед, а где же ваши товарищи?

Здесь, в лесу, – ждут гасла, – ответил крестьянин.

– Ну так давайте ж его скорее... чего же вы ждете? – зашумели кругом козаки. В это время из опушки показались и другие четыре парубка. Крестьянин, пришедший с Оксаной, поднял пистолеты и дал один за другим два выстрела.

Оксана засыпала вопросами давно желанных друзей, но они большей частью отмалчивались или произносили какое– нибудь односложное слово.

Не прошло и получаса, как из опушки начали показываться вооруженные ножами, дрекольями, самодельными мечами крестьяне; козаки приветствовали их громкими радостными восклицаниями.

– Ну что же, теперь все, диду? – спросил старший из козаков деда, когда последние группы спустились с обрыва.

– Все, все, сынку! – ответил старик.

– Ну так пойдем к атаману, оставьте только тут дреколье, – скомандовал козак.

Крестьяне побросали наземь оружие и тихо, поснимав шапки, последовали за козаком. Остальные козаки двинулись полукругом за ними. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как вдруг раздался чей-то визгливый, шипящий голос:

– На пали их всех, на виселицы быдло!

Если бы в это время земля провалилась под ногами поселян, они не так бы испугались и поразились, как от этого возгласа; они даже сразу не поняли, что случилось, как это козаки начали кричать по-польски и ругать их быдлом? Но им не дали опомниться. С гиком, с дикими криками набросились на них со всех сторон переодетые ляхи.

– А что, поймались, псы, схизматы, быдло! – раздались со всех сторон яростные польские возгласы, и, выхвативши кинжалы, ножи и сабли, ринулись на крестьян разъяренные ляхи.

– Зрада! Зрада! За ножи, братове! – раздались крики среди крестьян.

Некоторые схватились за ножи, но так как они против сабель и копий оказались ничтожными, то защищаться было нечем.

Произошла какая-то безобразная свалка: поляки набрасывались на крестьян, валили их на землю, скручивали веревками, прикалывали кинжалами.

Почти никто не сопротивлялся.

И неожиданность, и ужас, и беспомощность парализовали совершенно крестьян.

А чей-то визгливый голос все выкрикивал:

– Оставьте несколько псов для потехи, шкуру с живых сдерем, на колья посадим. Гей, готовьте пали и веревки, мы им покажем Морозенка! А вы, бестии, подумали, что это и вправду козаки? Ха-ха-ха, только вашу шкуру надели, чтобы лучше ловить вас и карать за бунтарство! – кричал и шипел голос, разражаясь какими-то дьявольскими проклятиями.

Когда Оксана услыхала этот голос, он ей показался знакомым, но из всех его проклятий она поняла только одно: что она снова попала в ловушку к полякам. Охватившее ее отчаяние было так велико, что Оксана почувствовала вдруг, как всякая энергия, всякая жажда жизни покидает ее.

«Ох, смерть, скорее бы только!» пронеслось в голове ее, и она безропотно дала связать себя, когда очередь дошла до нее.

XXXV

Расправа с крестьянами продолжалась недолго: через четверть часа все оставшиеся в живых уже лежали на земле, связанные веревками.

– Ну, теперь стругайте скорее пали, панове! – раздался над Оксаной тот же визгливый голос. – Половину этого быдла на пали, а половину повыше – на деревья. Можно было бы с ними разделаться и лучше, да жаль время терять!

С этими словами говоривший шляхтич, одетый в костюм крестьянина, толкнул Оксану изо всей силы ногой; но Оксана даже не полюбопытствовала поднять голову и взглянуть в лицо тому, в чьи руки досталась ее жизнь; она даже почти и не почувствовала удара.

Повернувшись лицом к земле, она шептала побелевшими губами:

– Смерть... смерть... скорее бы! Эх, нет сил больше жить!

Ляхи исполняли торопливо приказания своего начальника.

– Третьего на кол, – скомандовал он резко и, указавши на деда, прибавил: – Этого старого пса связать и в живых оставить, – расспросим с угольками.

Началась последняя конвульсивная борьба жертв. Раздались раздирающие душу вопли и стоны. Ляхи подымали крестьян, набрасывали им на шеи веревки и с громким хохотом вздергивали на деревья; других раздевали донага и тащили на пали.

– Так вам, псам, так вам, собакам, – приговаривал злобный, шипящий голос начальника отряда, – корчьтесь, шельмы; захотелось панами быть, вот вам и честь! Сидите, сидите спокойно, а я постою перед вами!

Некоторые из крестьян падали шляхтичу в ноги с мольбами о пощаде, но вопли эти, казалось, раздражали его еще больше.

Большинство же крестьян шло тихо, покорно и тупо, как идет в бойню подгоняемый резником бык.

Наконец очередь дошла до Оксаны. Оксана быстро поднялась с земли и, повернувшись к деду, произнесла тихо:

– Простите, дидуню, если когда обидела в чем вас.

– Бог простит тебя, дитя мое, прости и ты меня, – ответил дрогнувшим голосом дед, утирая глаза.

Оксана поспешно наклонилась и прижалась губами к руке старика.

Дед осенил ее крестом.

– Да вот еще, дидуню, – сняла она торопливо зашитый в парчу пакет. – Вас оставили в живых, возьмите спрячьте, быть может, удастся спастись, – это батьку Богдану нужно. А Олексе, увидите его, скажите, что любила, люблю и буду вечно... вечно...

Но в это время над головою Оксаны раздался голос старшего ляха, одетого козаком, с которым она разговаривала вначале.

– А вот и тот хлопец, который все о Морозенке толковал, он может нам много рассказать!

– Тащи его, песьего сына, сюда! – скомандовал визгливый голос.

Оксана вздрогнула с головы до ног. Ужасная догадка прорезала вдруг ее мысли. Она подняла голову, взглянула и замерла.

Перед ней стоял Ясинский.

Оксана пошатнулась и едва не упала на пол. О господи, да неужели же и смерть не даст ей господь, а позор?

Грубый толчок поляка заставил ее очнуться.

– Ну, иди ж, иди, чего упираешься? – крикнул он сердито, приправляя свои слова добрым ударом кулака.

Оксана сделала несколько шагов; ей показалось, что Ясинский не узнал ее, и пока решилась молчать, не подымая головы, чтобы быть поскорее осужденной на смерть. «Прощай, Олекса, навеки!» – произнесла она про себя и начала повторять слова молитвы.

– Ну, говори, щенок, поскорее: что ты знаешь об этом собачьем схизмате? – крикнул Ясинский.

Оксана молчала.

– Где он? Сколько у него быдла? Куда идет? – продолжал он допрашивать.

Оксана закусила губу и опустила еще ниже голову.

– Ишь, хлопская тварь, как молчит теперь, змееныш! – крикнул грубо приведший Оксану лях и ударил ее со всей силы кулаком под подбородок.

Голова Оксаны невольно подскочила вверх, от сильного толчка шапка слетела с нее, волосы рассыпались и закрыли до половины лицо. – А тогда, небось, как трещал, – продолжал он: – «Здесь, мол, недалеко брат мой коханый...» Отвечай же, когда ясный пан тебя спрашивает! – замахнулся он снова кулаком.

Но Ясинский перебил его с тревогой в голосе:

– Недалеко, говорил хлопец?

– Да ведь это они к нему и спешили! – ответил лях.

– Что ж ты молчишь, щенок? Отвечай сейчас, или я запорю тебя канчуками! – заревел Ясинский, наступая на Оксану, и, выхвативши из-за пояса нагайку, он свистнул ею в воздухе и ударил Оксану со всей силы по спине.

Оксана вздрогнула, но сцепила еще больше зубы и решилась не отвечать до самой смерти ни одного слова.

Ясинский попробовал предложить ей еще несколько вопросов, сопровождаемых ударами хлыста и кулаков, но Оксана молчала так упорно, что можно было даже усомниться в том, в состоянии ли она была говорить.

– А так, так, щенок заклятый! – зашипел с пеной у рта Ясинский, забывая в порыве бешенства недалекую опасность. – Канчуков сюда! Я уже одного такого научил в Суботове, научу и тебя!

Оксана помертвела. «О господи, все погибло!.. Они сейчас сорвут с нее одежду... узнают... Что ждет ее? Этот зверь... Опять... Нет!.. Нет!.. Смерти! Смерти! Кто же даст ей смерть?..»

И, забывая все на свете, Оксана крикнула не своим голосом, бросаясь к деду:

– Диду! Спасите! Убейте! Не допустите!

– Не допущу! – крикнул дрогнувшим от волненья голосом дед и, рванувши с небывалой для его лет силой веревки, он бросился как безумный с ножом к Оксане.

Все это произошло в одно мгновение, но прежде чем дед успел добежать до Оксаны, свидетели этой сцены пришли в себя.

– Держи старого пса! Вали хлопца! – зарычал Ясинский.

Однако сделать это было не так-то легко.

Оксана защищалась с яростью бешеной кошки; не имея никакого оружия, она впивалась когтями и зубами в старавшихся повалить ее ляхов. Отчаяние придавало ей силы. Она была действительно страшна в эту минуту. С диким рычаньем вырывала она зубами куски мяса у своих мучителей, вцеплялась окровавленными руками в глаза, в лица и рты.

– Стой, доню, зараз, зараз! – кричал и обезумевший дед, размахивая ножом.

Но с дедом покончили скоро.

– А вот тебе, старый пес! – крикнул старший из ляхов, ударив его палашом по руке; кисть ее со стиснутым крепко ножом упала на землю, лях выхватил его и с диким хохотом погрузил до рукоятки в грудь старика. Дед только захрипел и упал, как куль, на землю.

Не долго защищалась и Оксана.

Один из ляхов схватил ее сзади за талию и ловким движением повалил сразу на землю.

– Спасите! Сжальтесь! – рванулась она еще раз, но было уже поздно.

– Канчуков! – заревел Ясинский.

Пара сильных рук рванула с нее сорочку, обнажив грудь... Оксана вскрикнула и потеряла сознание...

– Дивчына! – крикнули все, расступаясь в изумлении.

– Вот так находка! – вскрикнул с усмешкой Ясинский. – Як бога кохам, панове, Венера к нам благосклонна, она посылает нам утешение даже в походе. А ну-ка посмотрим, хороша или нет? – подошел он к Оксане и, отбросивши с ее лба волосы, глянул ей в лицо.

– Оксана! – вырвался у него невольный возглас. – Но как? Каким образом? Умерла? Жива? Воды скорее! – заговорил он отрывисто, наклоняясь над ней.

– Жива! – ответил грубо один из стоявших здесь ляхов. – Водой облить – отойдет.

«Отойдет или нет, а больше уж от меня не уйдет», – прошептал про себя Ясинский.

– Поднять ее и отнести в мою палатку! – скомандовал он, выпрямляясь.

Но в это время к нему подбежал, задыхаясь, какой-то испуганный шляхтич.

– Пане Ясинский! На бога! Скорее! – заговорил он, едва переводя дыхание. – С той стороны леса наступают козаки, кажись, Морозенко...

Но Ясинский не дал ему окончить. Лицо его побледнело... Глаза остановились с безумным ужасом...

– На коней! – крикнул он. – Скорее! Скорее! Всех приколоть... никого не оставить... чтоб не было следа... Залить костры... Ее... – указал он на Оксану, – во что бы то ни стало с собой!

Через полчаса на месте стоянки все было тихо и безмолвно. От загона не осталось и следа. При тусклом свете тлеющих углей белели повешенные и посаженные на кол крестьяне; на земле темнели группы трупов, приколотых наскоро. Посреди всех лежал, разметавши руки и седые волосы, дед с зияющею раной в груди.

Через полчаса с трех сторон обступили это место конные отряды Морозенка. Завидя еще издали догоравшие костры, они с осторожностью надвигались на неизвестное становище, но, заметивши, что никого нет, подскакали торопливо и наткнулись прямо на теплые еще трупы.

– Пане атамане, – крикнули передовые, – ляхи только что были здесь!

– Как ляхи? – отозвался на крик молодой, сильный голос, и в слабо освещенном кругу показалась на бешеном рыжем коне статная фигура знакомого нам Морозенка. За атаманом стали подъезжать и остальные... Все останавливались и смотрели равнодушными глазами на трупы: они привыкли уже к подобным зрелищам.

– Ляхи, ляхи... – заговорили ближайшие, – это их штуки: все ведь наши селяне лежат.

– Не только лежат, но и сидят, – подхватили другие, ощупывая посаженных на кол, – еще тела теплые... Наскоро, видно, прикончили и удрали.

– Погнаться бы, пане атамане, – предложили некоторые, – Поджарить можно на угольях, а то рассадить на кольях рядом с хлопами и панов... либо пришить собственными ремнями к спинам их эти трупы...

– Все это добре, – промолвил после некоторого раздумья Морозенко, – да только куда за ними гнаться? Ночь и лес... а времени у нас мало на играшки.

– Да вот, – нагнулся один к земле, – лыст какой-то валяется. Може, через него можно узнать, куда они утекли?

– Давай сюда лыст! – заинтересовался Морозенко и, взявши в руки пакет, раскрыл его и стал внимательно осматривать, поворачивать во все стороны. – Что в нем? Вот бы... Гей, панове! – обратился он наконец громко ко всем. – Кто из вас грамоту знает, кто может по писаному прочесть?

Все зашевелились и начали передавать атаманский вопрос друг другу, но ответом на него было лишь пожимание плечами да отрицательное покачивание головой.

– Что же, неужто ни одного пысьменного в нашем отряде нема? – допытывался с досадой Морозенко. Но все переглядывались и молчали. Некоторые только, обиженные этим вопросом, отвечали недовольно:

– А на черта нам, пане атамане, эта грамота? Разве мы дьячки, что ли? Доброму козаку и не подобает держать книжку в руках, – руки ведь нам богом даны для сабли, а не для чего другого.

– Это правда, – загудели сочувственно многие, – а вот между нами же есть настоящий дьяк, Сыч... так пусть и выводит буки-аз-ба.

– Правда, я и забыл, – обрадовался Морозенко, – попросите же батька сюда.

Вскоре явился опачканный весь в крови да грязи огневолосый Сыч.

Он, по-видимому, смутился предложением своего названного сына, но лыст взял в руки и стал к нему присматриваться...

– Посветите ему! – приказал Морозенко.

К Сычу поднесли несколько горящих головней.

– Нет, сыну, – после долгого молчания промолвил наконец Сыч. – По-мудреному тут словеса закручены... Да еще, кажись, по-польски... а я только по церковным книжкам разбираю, да и то по тем, что на память учил... Вот только заголовок разобрал, что, мол, лыст Богдану Хмельницкому...

– Богдану, нашему батьку, гетману? – всполошился атаман. – Так давай его сюда... может, что-нибудь очень важное... – спрятал он за пазуху неразгаданное послание. – Да знаете что, братцы, – обратился он к отряду, – не будемте по пустякам тратить часу, а поспешим к ясновельможному.

– Згода, згода! – откликнулся дружно отряд и крупною рысью двинулся за своим атаманом.

В крепком замке князя Корецкого собралось много польской знати, и благородных рыцарей, и их пышных жен, только самого хозяина не было дома: он с небольшою, но отборною дружиной присоединился к славному вождю Иеремии Вишневецкому под Немировом, оставив замок, имущество и семью под защиту своих и съехавшихся команд, врученных комендантству пана Вольского. В неприступности этого замка был, впрочем, уверен не только сам владелец его Корецкий, но и опытный воин князь Вишневецкий, решившийся отправить туда свою дорогую супругу Гризельду. Кроме этой знаменитой красавицы из дома Замойских, гостили теперь у пани Виктории и другие важные дамы: пани Анжелика Остророг, жена известного ученого и магната в крулевстве, пышная пани Сенявская{37} с своим мужем, приехавшие недавно из-под Львова, где в их маетностях стало теперь небезопасно, пани Калиновская, жена плененного гетмана, пан Собесский{38} с своей дочерью, светлокудрой, с огненными черными глазами панной Розалией, прибывшие на днях из Варшавы, и много других соседних помещиков, укрывшихся от бед в гостеприимном и надежном гнезде князей Корецких.

Огромное общество, собравшееся по случаю смутного времени у княгини Виктории, проводило время весело, беспечно, в пирах, танцах, за венгржиною, за старым литовским медом, за добрыми настойками, мальвазиями, ратафиями и за всякими другими усладами. С одной стороны, легкий, беспечальный характер польского пана, попавшего в защищенное место, заставлял его сразу забывать об опасности, о всех перенесенных ужасах и предаваться кичливой самонадеянности да веселью, а с другой стороны – увлекательная, пылкая и отважная хозяйка замка воодушевляла все общество, изобретая всевозможные развлечения.

Все знакомые пани Виктории были приятно изумлены счастливою переменой ее настроения в последнее время. С той ужасной ночи в Лубнах, когда при зареве бушующегопожара, при грохоте гармат и лязге сабель она пережила такие страшные минуты сердечных напряжений, характер ее изменился до неузнаваемости: легкость, игривость, увлекательность оставили ее навсегда, а их заменили сумрачная замкнутость и тоска. Ничем уже с тех пор не мог развлечь ее муж: ни охотами, ни блестящей молодежью, ни пирами; Виктория чуждалась всякого общества, проводила время в печальном уединении, с своими скрытыми думами, и видимо чахла, тускнела, снедаемая каким-то непонятным недугом. Только вспыхнувшее восстание козаков и необычайная дерзость их предводителя, взбудоражившие всю Речь Посполитую, пробудили было и ее от внутреннего оцепенения, и она пожелала в буре опасностей размыкать свою сердечную пустоту. Противиться стремительной воле своей супруги престарелый князь Корецкий не мог, а потому Виктория и очутилась в лагере под Корсунем, и там, опьяненная наплывом новых ощущений, в ежедневном риске за свою жизнь, она словно ожила и помолодела. Но эти раздражающие и возбуждающие чары опасности миновали. Корецкий увез ее в тихий, безопасный замок; и снова ее стала одолевать тоска жизни и неотвязная, крушившая ее сердце туга. Мужа она не любила и прежде, но мирилась с этим, удовлетворенная выигрышем блестящего положения, сделавшего ее почти царицей и повелительницей не только своих многочисленных поданных, но и всего рыцарства, готового упасть за одну улыбку к ее ногам; к ласкам своего мужа она относилась равнодушно и даже с некоторым принуждением, входившим уже, впрочем, в привычку, и заглушала молодые порывы доводами традиционных сентенций. Но в последнее время, с переменой ее душевного настроения, переменились и ее отношения к князю. Он стал для нее неприятным, докучливым, даже противным, а его ласк она уже не могла выносить и отстраняла их с нескрываемым отвращением. Все это огорчало влюбленного князя, но он охлаждение своей жены приписывал болезненному ее состоянию вследствие переполоха в Лубнах и рассчитывал, что с водворением мира и покоя все это бесследно пройдет. Поэтому он и поспешил к князю Яреме, чтобы ускорить своею помощью усмирение хлопов, а Виктории с собой больше не взял, полагая, что новое удручение ее духа появилось после корсунских ужасов. Виктория, впрочем, теперь и не навязывалась сопровождать мужа в походе, а рада была радешенька, что он наконец хотя на время избавил ее от своих докучливых ухаживаний. И действительно, с отъездом князя Виктория не только оживилась снова, но с какой-то даже страстностью предалась удовольствиям, словно желая утопить в них свои душевные муки.

XXXVI

Беспечно пировали паны, забавлялись азартною игрой, отбивали пулями каблучки у башмачков пышных пани и паненок в мазурке, ухаживали и не допускали до ушей своих никаких тревожных слухов, которые бродили там где-то далеко, за зубчатыми стенами, за круглыми башнями. Здесь, за крепкими стенами, уставленными гарматами, увешанными гаковницами и плющихами, за высокими башнями-стражницами, вся эта волнующаяся вдали где-то чернь казалась такой ничтожной и презренной, что толковать о принятии мер против этой миражной опасности казалось даже постыдным малодушием, когда еще всяк был уверен, что можно разогнать эти банды оборванцев просто батожьем. Примеру панов, конечно, следовали и слуги, а потому в пышных залах замка, в других жилых помещениях и во дворе раздавались от зари до зари звуки музыки, охотничьих рогов, взрывы смеха, клики бешеного веселья и шепот сердечных признаний.

Но вдруг неожиданно смутил это беспечное веселье приезд некоего пана хорунжего Ясинского; последний явился якобы послом от пана Чаплинского и привез в замок страшные известия о повсеместных восстаниях быдла, о возрастании разбойничьих гайдамацких шаек, о неимоверной лютости уничтожающего все по пути Морозенка, о кровожадности зверя Кривоноса, об их возмутительно жестоких расправах и о повсеместном бегстве панов. Несмотря на то, что Ясинский во многом, видимо, лгал и путался в разноречивых показаниях, несмотря даже на чрезмерное выхваление им своей храбрости, творившей якобы везде неимоверные чудеса, рассказы его произвели впечатление, нагнав на доблестных рыцарей панику и уныние.

Решено было отправить немедленно его же, пана Ясинского, к Киселю в Гущу за помощью, и хорунжий, несмотря на свою отчаянную храбрость, с трудом лишь согласился ехать туда, и то не иначе, как взявши с собою сотню гусар, перерядивши их в козацкие жупаны и серые свитки. Дня два или три ожидало с тревогой возвращения его все корецкое общество и теперь потеряло на это надежду, а между тем слухи о приближении в Корцу козачьих загонов начали стучаться уже в самую замковую браму.

Бледные, дрожащие, с искаженными от ужаса лицами прибегали в замковое дворище к княгине и коменданту жиды и католики из местечка, прося защиты и крова; они утверждали, что кругом уже обступили козаки, все жгут, всех мордуют, катуют. Их, конечно, принимали, пока было какое-либо место в замке; но вскоре пан Вольский попросил княгиню повоздержаться от своих милосердных порывов, так как в случае осады замка продовольственные запасы его не могут выдержать такого безграничного увеличения ртов... Смолкли в замке звуки веселья, а раздались под брамой и на дворище стоны, слезы и вопли.

Теперь уже в роскошных салонах княгини и в ее гостеприимных столовых велись серьезные и тревожные разговоры о надвигающейся грозе, о мерах, какими можно было бы оградиться от нее, об укреплении замка, о возможности измен и так далее.

– Одного не могу простить своему князю, – говорила нервно Виктория, – что он не сообщает мне никаких известий, а пишет только о своей тоске.

– А мой муж мне писал и о том, что громит и карает, по заслугам, всех схизматов, – улыбнулась очаровательно княгиня Гризельда, – вот когда посадят на пали это зверье – Кривоноса, Морозенка и Чарноту, – тогда дадут знать.

– Ну, это сделать, княгиня, не так-то легко, – вспыхнула Виктория до корня своих искрасна-золотистых волос.

– Да и вести об этих погромах, мои пышные крулевы, отчасти сомнительны, – покачал головой пан Сенявский. – Если бы ваши князья так всех громили, то навели бы страх на презренных хлопов, а между тем их дерзость с каждым днем возрастает, значит, что-то не так!

– Пане, – возразила гордо Гризельда, бросив в его сторону надменный, царственный взгляд, – мой князь, потомок державных Корибутов, не может унизиться до лжи, как какой-либо простой шляхтич.

– Простите, княгиня, – наклонил голову Сенявский, – я не хотел обидеть уважаемого всеми героя нашего и вождя, но пожар принял не такие размеры, чтобы его можно было потушить лишь силами князя, а вот когда ему вручена будет булава над посполитым рушеньем...

– Вы хорошо знаете, пане, что она вручена ему не будет, – прервала его с оттенком досады княгиня Вишневецкая, – и он даже не принял бы ее; после предпочтений, оказанных в Варшаве латинисту и мальчишке...

– Мой муж не мальчишка, княгиня, – обиделась пани Остророг, – это раз, а второе – ученость и знание не могут быть лишними в деле ратном, или, быть может, княгиня полагает, что вождь должен быть круглым невеждой?

– Я мальчишкой назвала не вашего мужа, пани, – процедила пренебрежительно Гризельда, – а этого блазня Конецпольского; что же касается того, какие должны быть доблести у вождя, то это уж позвольте знать мне самой.

– Княгиня, вероятно, потому недовольна избранными предводителями, – язвительно продолжала пани Остророг, – что между ними находится бывший претендент ее – князь Доминик.

– Вот еще! – вздрогнула, словно ужаленная, Гризельда. – Это даже не остроумно! Ведь я же сама отказала и оттолкнула этого вашего Доминика, так что в претензии может быть он, а не я.

– Княгиня никаких личностей ни к кому не имеет, – вступилась быстро Виктория, желая загладить возникшее между ее гостями раздражение, – но ведь Гризельда справедливо возмущена против этого сейма... против pardon pour te mot, бессмысленного назначения им трех предводителей... Разве не известно всякому, что у семи нянек дитя без глаза?

– И, кроме всего, как они смели обойти нашего первого полководца и доблестного рыцаря князя Иеремию? – поддержал горячо хозяйку Собесский. – Я и там, як бога кохам, кричал, и здесь кричу, что нет у нас вождя, кроме него, что только ему должна быть вручена булава!

– Ах, князь – c’est un vrai héros! – сверкнула черными, как агат, глазками панна Розалия.

Княгиня Гризельда скользнула по отцу и по дочери признательным взглядом.

– Моему мужу следовало бы после всего этого не мешаться ни во что и не защищать неблагодарное отечество от ударов судьбы... Я советовала сама это князю; но он слишком ненавидит схизматов и потому не может отказаться от их истребления.

– О, virtus sanctissima![18]18
   О, святая правда! (лат.).


[Закрыть] – промолвил слащавым голосом егомосць капеллан Вишневецких. – Имя нашего князя записано на скрижалях небесных... ибо несть более проклятого на земле и на небе, как еретик и схизмат!

– Превелебный ксенже, мы этому глубоко верим, – опустила Гризельда глаза, подавивши сочувственный вздох, – и если бы этот Хмельницкий не был схизматом, то муж уверен, что он сумел бы и его оценить, и заткнуть за пояс многих и многих из ваших варшавских.

– Да, там, в Варшаве, думают, – заметил Сенявский, – что они Хмельницкого обманут, поводив всякого рода обещаниями, пока соберут свое войско, и в том их поддерживает этот старый дурень Кисель, а я вам скажу, что Хмельницкий уже провел их всех за нос, вот под Львовом собирается наше рыцарство – это посполитое рушенье, и собирается как мокрое горит, а у этого сатанинского гетмана, говорят, одной конницы уже восемьдесят тысяч, да, кроме того, не тратя своих сил, он успел одними лишь хлопами истребить наши имущества и выгнать нас всех из этого края до Случи...

Пани Калиновская все время молчала и вздыхала, а при последних словах Сенявского начала утирать украдкой глаза.

– Гайдамаки! Гадючье кодло! Быдло! Пся крев! – раздались везде гневные возгласы. – На пали их, на погибель! В клочья всех изорвать!

– Dominus vobiscum![19]19
   С нами бог! (лат.).


[Закрыть] – провозгласил торжественно велебный капеллан на этот общий взрыв энтузиазма.

Виктория окинула всех слегка презрительным взглядом и не проронила ни слова.

В это время вошел в салон комендант замка пан Вольский и без обычных льстивых приветствий и нескончаемых комплиментов заявил взволнованным голосом:

– Панове, ударил час судьбы.

– Как? Что? Бунт? – посыпались со всех сторон тревожные вопросы.

– Вероятно, случилось какое-либо несчастье с паном Ясинским? – спросила у коменданта Виктория.

– Вероятно... быть может... – не мог, видимо, овладеть еще собою комендант, – его нет и, наверное, больше здесь не будет... Гуща вся сожжена и разграблена.

– Гуща? Русского воеводы маетность? – вскрикнули все и занемели в изумлении.

– Да, русского, – продолжал комендант, – эти звери не щадят и своих братьев.

– У схизматов, как у дьяволов, не может быть родственных уз: все они исчадия ада и исполнены одной адской злобы, – мрачно изрек капеллан.

– Да, целое пекло повстало на нас! – вздохнул прерывисто пан Собесский.

– О боже! – простонала, закрыв рукою глаза, Розалия.

– И не ждать нам от них пощады! – промолвил глухо Сенявский.

– Не ждать! – пронеслось умирающим эхом по зале.

Побледневший капеллан только озирался испуганно во все стороны и не знал, что сказать обескураженной пастве; он только поднял вверх свои очи и руки, застывши в безмолвной молитве.

– Но нам, панове, до Гущи особенного нет дела, – начал снова говорить комендант, – пусть себе эти гадюки пожирают друг друга. Нам важно то, что враги уже стоят под нашею брамой.

Если бы удар землетрясения разрушил вдруг над головами собравшихся в салоне рыцарей и дам этот замок и стены его стали бы падать с страшным грохотом, то вряд ли бы это грозное явление потрясло так всех, как произнесенные слова коменданта. Раздался отчаянный, ужасающий вопль панн и паненок, и этот вопль вывел из оцепенения мужчин; они бросились к своим женам и дочерям, то утешая их бессвязными, бессмысленными словами, то возбуждая упование на бога, то поднося воду. Превелебный капеллан растерялся не меньше дам и сидел в полубессознательном состоянии на кресле, опустивши безвладно руки. Одна Виктория не упала духом, а, оживившись, деятельно ухаживала за своими перепуганными гостями.

Когда прошли первые минуты смятения, заговорила она бодрым и твердым голосом:

– Да чего мы переполошились, панове, ведь наш пан комендант не сказал даже толком, в чем дело? Замок мой укреплен хорошо, запасов в нем много... так, по-моему, мы можем выдержать осаду и самого даже Хмельницкого, а не какой-нибудь банды...

Уверенный тон княгини сразу отрезвил всех. К рыцарству снова возвратилась убежавшая было отвага. Послышался даже, хотя и слабо, в салоне угрожающий ропот.

– Да, пане коменданте, – продолжала высокомерно Виктория, – если действительно существует какая-либо опасность, то следует немедленно принять против нее меры и не пугать, а, напротив, успокоить моих дорогих дам.