Текст книги "У пристани"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)

LXXVII

Через несколько минут в комнату вошел молодой стройный козак; поклонившись низко Тимку, он подал ему письмо и произнес обычное приветствие, но Тимко не ответил на него. Разорвавши порывисто пакет, он впился в лыст глазами. От этого письма зависело для него все. Письмо было недлинно. Уже выступая с войском из Чигирина, гетман начинал ощущать в своем сердце какие-то смутные подозрения, но грозные надвигающиеся события отвлекали его внимание от домашних дел, а пламенные ласки Елены усыпляли его ревность. Теперь же сообщение сына об явной измене жены вызвало в душе гетмана ужасный, все разрушающий ураган. Письмо было кратко, но грозно. Прерывистые, неровные строчки его свидетельствовали о страшном волнении руки, писавшей письмо.

– Ну, расскажи, что слышно там, о чем велел передать тебе ясновельможный? – обратился Тимко к послу.

Козак начал излагать происшедшие за это время события, а Тимко снова зашагал по комнате.

Из передаваемых послом известий только беспорядочные обрывки достигали его воспаленного мозга.

–... Нечай погиб в Немирове... Калиновский напал на сонных и пьяных... Но никто не мог взять его живым. Козаки дрались как львы и унесли своего изрубленного батька умирать в замок, где он и умер. Но зверь Калиновский ворвался в замок и надругался над трупом...

– А Богун?

– Богун, как герой, отстоял с горстью козаков Винницу и обратил в бегство в десять раз сильнейшего врага. Теперь он уже присоединился к гетману-батьку. Войска гетмана усиливаются, но хан до сих пор медлит, не хочет ехать... Слышно, что он сердит на гетмана за то, что султан принудил его выступить на помощь козакам... Говорят о каком-то тайном соглашении его с ляхами... Но гетман уже двинулся к Берестечку, требует провианта, казны.

Все это были важные, оглушающие новости, но Тимко чувствовал, что теперь он не может ничего взвесить и сообразить.

– Хорошо, – перебил он посла, – все будет сделано. Теперь ступай, потребуй себе келех меду да отдохни с дороги.

Не успел посол выйти из залы, как со двора донесся частый звук конского топота. Тимко бросился к окну.

Во двор влетели во весь опор Елена и новый скарбничий. Дикое желание мести мгновенно охватило Тимка.

– Позвать сюда скарбничего! – крикнул он часовому. Через несколько минут вдали послышались легкие, мягкие шаги и в залу вошел скарбничий. В устремленном на себя взоре итальянца Тимко почувствовал даже торжествующую насмешку. Бешеный гнев сжал ему спазмою горло. Он хотел произнести слово – и не мог.

– Что угодно было вашей гетманской мосци? – поклонился изысканно итальянец.

– Ты свободен, работы все покончены, – произнес хрипло, обрывисто Тимко. – Получай деньги и сейчас же оставь наше гетманство.

Лицо итальянца потемнело.

– Я ничего не понимаю... за что такая немилость? Что вызвало такую злобу против меня?

– В военное время чужие люди не нужны... мы получили сведения, что все, происходящее у нас, известно ляхам, – оборвал его грубо Тимко.

– Но я оставлен здесь по желанию самого ясновельможного гетмана! – попробовал еще возразить итальянец, но Тимко перебил его.

– А выедешь по моему приказу! – вскрикнул он бешено. – Слышишь, теперь здесь всем распоряжаюсь я!

В это время в комнату вошла торопливо, задыхаясь от быстрого движения, Елена. При одном взгляде на яростное лицо Тимка она сразу поняла, что здесь произошло что-то решительное.

Дикая ненависть вспыхнула в ее глазах.

– Стой! – произнесла она, обращаясь к Тимку. – Объясни мне, что вышло здесь?

– Ясновельможная гетманша, – произнес с легким поклоном итальянец, – его милость приказывает мне покинуть тотчас гетманство.

Елена вспыхнула и сразу же побледнела.

– Что? Что? – вскрикнула она, делая несколько шагов по направлению к Тимку. – Ты смеешь?

– Да, смею, – ответил спокойно Тимко, любуясь с затаенною злобой вспышкой мачехи. – Гетман дал мне безграничное право распоряжаться здесь всем.

– Но я не дала тебе этого права, – загорелась гневом Елена. – Работы не окончены в моих покоях, и я не отпущу его.

– Он выедет сегодня же!

Елена побледнела от гнева, но сдержала себя и, обратившись к итальянцу, произнесла торопливо:

– Оставьте нас... идите...

Итальянец вышел. Несколько секунд в комнате царила глухая тишина. Первая заговорила Елена.

– Что это значит? – подошла она к Тимку. – Ты должен объяснить мне, что значит твой дерзкий поступок? Как смеешь ты выгонять человека?

– Как смеешь ты заступаться за него?

– Это мое дело. Я гетманша здесь и отчета тебе давать не стану, – выпрямилась гордо Елена, – но не позволю тебе разгонять моих слуг.

– Ха! Слуг! – воскликнул яростно Тимко. – А почему ты так бледнеешь и меняешься в лице из-за слуги? Почему ты так испугалась его отъезда? Почему ты дрожишь вся теперь, теряешь память? А? Почему? Говори же, говори!

– Потому, что я не позволю позорить благородного рыцаря, которому гетман, муж мой, доверил все свое имущество!

– И даже свою жену? – перебил ее бешено Тимко.

– Тимко! – вскрикнула дико Елена.

– Ха-ха-ха! – разразился Тимко диким, неистовым хохотом. – Все знаю я... Все, все, все!

Елена побледнела от бешенства; еще минута – и она, казалось, готова была бы броситься сама на этого ненавистного ей хлопа и впиться в его горло зубами. О, как ненавистен был он теперь ей с своей грубой ревностью и любовью!

Но... с этим ненавистным козаком надо считаться.

Елена сделала над собою невероятное усилие и отвернулась к окну.

С минуту она стояла неподвижно. Только высоко подымающаяся грудь да вздрагивающие плечи говорили о короткой, но сильной борьбе.

Но вот Елена повернулась. Ни следа гнева не было на ее лице. Глаза глядели нежно, любовно, на губах играла тихая улыбка.

– Тимко, тебя ослепляет напрасная ревность. Ведь я люблю тебя, тебя! – вскрикнула Елена в отчаянье, хватая Тимка за руку, но, казалось, никакие чары уже не могли помочь.

– Ха, любишь меня, любишь для того, чтобы отвести мои очи от маляра-волоха! – И, сжавши ее руку, Тимко приблизил к Елене свое исступленное лицо и прошипел над ее ухом: – Слышишь, я знаю, все, все, все!..

– Что знаешь ты? – побледнела Елена.

– То, что ты изменила моему отцу! – выкрикнул одним залпом Тимко и оттолкнул ее от себя.

– Ты лжешь! – произнесла Елена медленно, впиваясь в лицо Тимка полными затаенной злобы глазами. – Ты ответишь за эти слова перед батьком.

– А ты перед мужем! – бросил ей нагло в лицо Тимко.

– Послушай, Тимко, такие слова не бросают на ветер. Ты смел так оскорбить женщину, так слушай же, теперь я, как гетманша, как мать, требую от тебя доказательств, слышишь, доказательств!

– Испугалась, побледнела, – перебил ее с злобною радостью Тимко, – так знай же, что я знаю все и все расскажу отцу! Все твои тайные козни, все твои зрады – все расскажу, все открою! – кричал он уже в исступлении, наступая на Елену; но Елена не потерялась. Из его бешеных, беспорядочных криков она поняла одно, самое важное, что и хотела узнать: доказательств еще не было в руках Тимка.

– А если ты посмеешь от этого отпереться, – кричал вне себя Тимко, – то я поклянусь на евангелии, я присягну всеми святыми, что ты лжешь, лжешь, как собака! Отец меня знает и слову моему поверит.

– Так слушай же, безумец! – приблизилась к нему Елена и произнесла медленным, отчетливым шепотом: – Я клясться не стану, у меня есть чары вернее всех клятв на свете, и посмотрим тогда, кому поверит гетман: дерзкому сыну или молодой, любимой жене!

С этими словами Елена быстро повернулась и вышла из комнаты.

Ошеломленный, задыхающийся от ярости и злобы остановился Тимко посреди комнаты, не будучи в состоянии ничего сообразить. Что говорила она, ничего этого он не мог теперь вспомнить, одно только было ясно ему, что в ее словах было что-то такое, что давало ей смелость. Почему смела она так нагло смеяться над ним? Что давало ей эту уверенность?.. Конечно, то, что у него не было еще доказательств ее измены. А если он отправит сегодня маляра, все будет скрыто. Да, да, в порыве своего бешенства он чуть сам не испортил всего дела. Нет, задержать его, схватить, пытать! Может не сознаться, умереть... Оставить лучше на свободе? И, не сознавая еще, что ему делать, что предпринять, Тимко бросился из залы.

Обширные покои и коридоры Чигиринского замка были пустынны; вечерние сумерки уже сгущались в них; Тимко проходил их, ничего не замечая, вдруг внимание его привлекла чья-то стройная женская фигура, осторожно пробиравшаяся между колонн. Тимко взглянул, и все лицо его осветилось радостью. «Зося!» – чуть не вскрикнул он и, как собака, бросающаяся на птицу, кинулся в одно мгновенье к Зосе и впился в ее плечо с такою силой рукою, что Зося невольно присела к земле.

– Иди за мною, и ни слова, ни звука, слышишь, – прошипел он, не выпуская ее плеча, – или я сейчас же всуну тебе по рукоятку в сердце этот кинжал.

Увлекаемая Тимком, почти потерявшая от ужаса сознание, Зося не видела и не понимала, куда ее ведут, зачем? Она только заметила, что они опускались вниз, что прошли несколько темных коридоров и вдруг остановились у каких– то железных дверей, Тимко стукнул в дверь, дверь отворилась; он впихнул в нее Зосю, сам вошел за нею, и дверь снова захлопнулась за ними.

Зося подняла глаза, и безумный, дикий крик вырвался из ее груди. В комнате не было окон; в большом очаге пылал огонь, в углу стояла дыба, на стенах кругом висели и просто валялись на полу ужасные орудия пыток; два гигантских, уродливых татарина стояли подле дверей; красные, темные пятна покрывали весь пол. Ужас холоднее ужаса смерти охватил Зосю. Еще более дикий, более ужасный крик вырвался из ее груди; она попробовала было рвануться, но железная рука Тимка впилась в ее шею.

– Говори, все говори, без утайки, что знаешь про волоха, – прохрипел над нею его голос.

В голове у Зоси все помутилось.

– Пустите, пустите, на бога! – закричала она, порываясь броситься к дверям.

– А, так вот ты как! – заревел Тимко. – Гей, хлопцы, железа!

В одно мгновение бросились к огню татары и, вынув из него две раскаленные полосы железа, подошли к Зосе и остановились подле нее с двух сторон. Зосю обдало невыносимым жаром, огненные полосы ослепили ее глаза, она вскрикнула, упала на колени и, опустивши голову, залепетала потерянным, безумным голосом:

– Все, все... спасите... на бога... все...

– Куда шла?

– К нему... к волоху... несла записку, гетманша хотела непременно увидеться с ним сегодня.

– А! Так они видятся?

– Да... каждый день... уже давно... С тех пор, как гетман уехал... в северной башне есть потайной покоик. Из башни два выхода... одним они входят, другой я сторожу.

– Ключ, ключ есть ли у тебя?! – рванул ее за плечо Тимко.

– Есть, есть... – залепетала Зося, указывая на снурок, висевший у нее на шее.

Одним движением сорвал Тимко с Зоси ключ и, обратившись к татарам, приказал отрывисто:

– Прикончить эту тварь и – никому ни слова!

Через четверть часа во дворе Чигиринского замка суетились конюхи – седлали лошадей для гетманенка и его свиты, который должен был выехать по неотложным войсковым потребам в Золотарево на один день,

Уже совсем вечерело, когда оседланных лошадей подвели к крыльцу замка. Двери распахнулись, и на крыльцо вышел Тимко в сопровождении нескольких козаков.

– Послушай, – произнес он громко, обращаясь к кому– то, стоявшему на пороге, – посла не отпускать, я завтра вернусь об эту пору и передам все сведения гетману. Да и волоху скажи, чтоб задержался еще на несколько дней: нам надо проверить всю казну, которая у него на руках...

Тихая ночь. Все заснуло в Чигиринском замке, ни один огонек не мелькнет в высоких, черных окнах; кругом безмолвно тихо, только издали слышен сонный окрик часовых. Темное звездное небо раскинулось над темною землей.

По крутым, высеченным в стене ступенькам пробирается осторожно Елена. В руке ее нет фонаря; она идет ощупью; дорога известна ей хорошо. Но вот она остановилась и тихо стукнула, в ответ раздался такой же тихий шорох; дверь растворилась, и чьи-то сильные руки охватили ее крепко– крепко и почти внесли в небольшую комнату. Эта каменная клетка была чрезвычайно мала. В ней не было окон, небольшая дверь с одной стороны вела в нее, дверь же, сквозь которую вошла Елена, была замаскирована какою-то старинною картиной; каменные, грубой кладки стены были увешаны коврами, половину комнаты занимал широкий оттоманский диван, покрытый шелковыми подушками и коврами, в другой стороне стоял небольшой столик с горевшей на нем масляной светильней, еще две небольшие скамеечки помещались по сторонам. Потолок был сводчат и низок; очевидно, это таинственное помещение скрывалось где-нибудь в толще огромных замковых стен.

– Ты? Ты уже здесь? – прошептала Елена, обвиваясь руками вокруг шеи итальянца.

Несколько мгновений в комнате не было слышно ничего, кроме горячих поцелуев.

– Елена! Жизнь моя, повелительница моя! – заговорил итальянец, не выпуская ее из своих объятий. – Я послушался тебя, я явился, хотя бы мне пришлось заплатить за это жизнью, но нам надо сейчас же расстаться, не из-за меня, а из-за тебя, – ведь этот зверь, вероятно, следит за нами...

– О нет, – перебила его с улыбкой Елена, – он уехал в Золотарево, я слышала сама, как он отдавал распоряжения... Вернется только завтра к обеду. – Быть может, это сделано нарочно, чтобы поймать, накрыть нас?

– Будь спокоен, я выпытала его, он еще не знает ничего, он только догадывается. У него нет доказательств, но так продолжаться не может... Ты должен найти способ убрать его с нашей дороги...

– Я твой раб, – ответил итальянец, – прикажи – и исполню...

– А он мечтал о моей любви, дурень! – зло рассмеялась Елена. – Я смеялась, издевалась над ним, но должна была играть с этим животным, а он верил, верил... дурак!

– Бедняжка! – вскрикнул со смехом итальянец.

– Что было делать, иначе бы это животное растерзало нас. Ха-ха-ха! А что бы было с ним, если б он увидел тебя в моих объятьях?

Вдруг дверь порывисто распахнулась, раздался дикий, хриплый крик, и на пороге показался Тимко. Лицо его было безумно. Он впился глазами в обнимавшую итальянца Елену и с поднятым в руке кистенем ринулся с диким ревом на них.

Появление Тимка было так неожиданно, лицо его было так свирепо, что ужас неминуемой смерти охватил сразу и скарбничего, и Елену. Инстинктивно схватился он, ища оружия, но Тимко был уже тут... С хриплым криком: «Вот что бы он сделал!» – он одним ударом кистеня повалил итальянца на землю.

– Тимко! Тимко! На бога... что хочешь? Твоя, твоя навеки! – закричала в отчаянии Елена, стараясь схватить его за руку, но Тимко не понимал ничего.

Раздался второй тяжелый удар; из проломленного черепа хлынула темная масса. Тимко наступил на труп ногою и с безумными, потерявшими мысль глазами, с пеной у рта ринулся на Елену.

– Тимко, Тимко! На бога! – вскрикнула Елена и вдруг встретилась глазами с его взглядом. – Он обезумел! Спасите! – вырвался из ее груди нечеловеческий крик; она бросилась в противоположную сторону комнаты.

Но Тимко, не отвечая ничего, с диким криком кинулся на Елену. С отчаянным воплем ухватилась она за Тимка руками, но он с силою опрокинул ее; к лицу ее приблизилось безумное, исступленное лицо, и две железные руки впились клещами в ее шею.

– Вот что бы он сделал... вот что бы он сделал!.. – повторял он хрипло, впиваясь в мягкое, упругое тело.

Раздался сдавленный стон. Тонкие пальцы Елены еще раз судорожно вцепились в руки Тимка... и голова ее запрокинулась, пальцы разжались и руки бессильно упали по сторонам...

LXXVIII

Уже две недели, как отаборился Богдан своими главными силами под Берестечком{91}; сначала он было перешел через Стырь, а потом снова переправился назад и повернул войска фронтом к реке, упершись тылом в непроходимые болота. Правое крыло его спряталось за темное чернолесье, а левое прикрыли изрытые оврагами возвышенности, на выступе которых и сидело над речкой Стырь местечко; центр занимал широкую равнину. На покатостях того же самого плоскогорья, подальше от Берестечка, в арьергарде гетманских войск, расползлись по холмам саранчою татары; только белый шелковый намет самого хана издали казался среди темных масс серебристою чалмой.

У роскошной гетманской палатки стоит татарская стража. Целые десятки сердюков[33]33
   Сердюки – наемная гетманская охрана.


[Закрыть] лежат за палаткой и пьют чихирь[34]34
   Чихирь – молодое, неперебродившее вино.


[Закрыть], мурлыча какую-то монотонную, унылую татарскую песенку. В почтительном отдалении расположилась вокруг дымящегося котелка, сидя и лежа вповалку, группа рейстровиков; за ними возвышаются светлыми конусами еще две палатки, а дальше пестреют уже серыми пятнами по зеленой равнине возы, палатки, курени с копошащимися везде и снующими по всем направлениям массами люда, напоминающими всполошенный муравейник. Не видно конца этого колоссального муравейника; дальние контуры его сливаются с сизою мглой, висящей над всем лагерем какою– то синеватою дымкой. Солнце уже зашло, и в надвигающихся сумерках, словно светлячки, стали выхватываться мутно-красные огоньки костров. Над лагерем стоит то поднимающийся, то падающий гул; но в этом гомоне не слышно оживленных радостных звуков; вообще, вследствие ли ползущего сумрака, или подымающегося из болот тумана, картина лагеря производит какое-то давящее впечатление.

В группе козаков идут отрывистые, ленивые разговоры, – скажет кто-либо слово – и замолкнет; ответит на него или заметит что по поводу сказанного другой – и снова упадет молчание.

Заметно, что козаки удручены какою-то тоской и пали духом.

– А и скука же, братцы, у нас, – заговорил сидевший тут же Лысенко-Вовгура, – на кого ни глянь, – исподлобья всяк смотрит, словно чует, что придется схоронить здесь и славу, и волю! Где же это видано? Стоим в болотах, мокнем напрасно, а ляхи беспрепонно черною хмарой нас облегают.

– А это потому, – горячился стоявший у костра козак, – что гетман наш, кажется, сам в басурманы пошился да и нас хочет всех турку отдать!

– Чтоб нас под басурманы? – загалдели кругом встревоженные козаки, и многие повскакивали на ноги.

– Да никогда не быть этому! Мы за веру святую да за свою землю проливали кровь, а теперь землю отдай снова панам, сам в ярмо полезай, как и прежде, да еще бросай святой крест под ноги поганых!

– Э, коли так, – кричали другие, – так мы иначе: уж как нам ни дорог свой край, а бросим, ей-богу, бросим! Вот в Московском царстве, от Псла и по Дон, много вольной земли, – бери, сколько за день обойдешь или объедешь, и льготы пресличные, и никто тебе веры не трогает, потому что все православные: и царь, и уряд, и паны, и подпанки! Уж сколько наших перебралось туда!

– Почитай что половина поспольства, – заметил кто-то из дальних.

– Верно, братцы! Туда и рушать, ежели что, – загомонили многие голоса, – главное дело, что там, на новых землях, ни пана, ни жида.

В это время отмахнулась пола гетманского намета и оттуда вышел генеральный есаул Гурский{92}, родом из Киева, уполномоченный гетманом чуть ли не властью главнокомандующего; его сопровождал Тетеря.

Козаки притихли и принялись за кулиш, а татары бросились на свои посты.

– Так помни же, если что, – шепнул, нагнавши Гурского, Тетеря, осматриваясь осторожно кругом, – я – твой!

– Спасибо. Кости брошены, – буркнул, не глядя, Гурский и повернул круто направо. Тетеря простоял несколько мгновений в раздумье на месте, но, заметя, что из гетманской палатки стали выходить и другие, быстро удалился в глубь лагеря.

– Что ж это! – говорил без стеснения Кривонос, выходя из палатки. – Перепился он или потерял совсем разум?.. Ему говоришь, что поляки уже с огромными силами за Стырью стоят, а он еще будет ждать, пока переправятся.

– Вы, панове, должны быть снисходительней к нашему гетману, – заступился за него мягким, ироническим голосом пан Выговский. – У него какое-то на душе горе. Как получил он недели две тому назад от сына письмо, так словно тронулся: безумствует, пьет, предается отчаянию, бешенству, по ночам не спит, советуется с колдунами да ведьмами.

– Так пусть и отправляется к ним на Лысую гору! – возмущался Кривонос злобно. – Тут на весах судьба всей Украйны, а он будет с своим горем носиться! Да что наше горе в сравнении с горем всей родной земли?

– Гетманское горе – всем горе, – заметил Выговский. – Как егомосць распорядился было сначала? Ведь по дивному его плану неприятеля бы теперь не существовало! Ведь ясновельможный задумал напасть на короля с посполитым рушеньем между Сокалем и Берестечком, среди болот и топей, где приходилось ляхам переходить по гатям, растягиваясь в бесконечную линию{93}.

– Да я их там с одним моим полком мог локшить, как баранов, – свирепел Кривонос. – И будь я проклят, что не пошел туда своей волей, без гетманского наказа!

– Да, гетман наш пропустил удобное время, – покачал уныло головою Выговский. – А как все было мудро придумано! На беду, вот в этот самый час и приди от Тимка лыст, и точно секирой подсек он его! Гетман запил, а тут еще прибыл под Лабынино хан; гетманская мосць и встретить его не мог; ну, хан и разлютовал, – он и без того на нас зол за то, что султан принудил его порвать с ляхами и выступить в поход за нашего гетмана, а теперь одно к другому.

– И продаст нас этот хан, клянусь бездольем своим, что продаст! – воскликнул горячо Чарнота. – Мои лазутчики хорошо видят, какие у него завелись шашни с ляхами; над нами так и летает зрада, поверьте!

– Про неверу и толковать нечего, – кричал Кривонос, – на то она и есть невера, а вот смотрите, чтоб и этот лях Гурский не завел шашней!

– Что правда, то правда, – заметил язвительно Выговский, – столько своих есть испытанных в доблести и преданных лыцарей, а гетман доверяет... – Да что же, нам дальше терпеть?! – крикнул Кривонос. – Богдан мне первый приятель, костьми за него лягу везде, а ежели он обеспамятел, так доля родины дороже мне друга! Хотя бы и тут – что он делает? Теперь вот все ворожьи полчища преблагополучно выстроились за Стырью и приготовляют переправу, а мы даже и тут не мешаем им. Гурскому поручено наблюдать! Да пусть Ярема наступит на этот шрам мой ногою, коли я сам со своими соколятами не помчусь сейчас к Стыри!

– Слушай, друже Максиме, – заговорил вкрадчиво писарь, – хоть гетман и хвор, а все же он думкой не спит, и коли не тревожит ляхов, то хочет, верно, приспать их да сонным и поставить пастку, уж недаром, поверь, он послал Богуна!

– Ох, братцы, даром! – раздался неожиданно за спиной собеседников голос; при густом тумане и насунувшейся ночи нельзя было разглядеть новоприбывшего, но голос его сразу узнали.

– Богун, Богун! – крикнули все и бросились приветствовать дорогого товарища.

– Он самый, он самый, друзи, – здоровался со всеми Богун, – только вот не могу порадовать вас доброю вестью. Гетман, знаете, послал было меня, чтоб одурить ляхов, – пустить ложный слух, будто татары нас бросили и мы со страху бежим к Киеву, одним словом, чтобы заставить их погнаться за нами, а я со своим отрядом должен был еще их заманивать. Ну, нашлись у меня такие, что попались ляхам нарочито в плен и под пытками показали, что мне было нужно, и ляхи поверили.

– Поверили? – спросил с живейшим участием Чарнота.

– Поверили; король сейчас отрядил Чарнецкого с пятью хоругвями в погоню, – тысяч двадцать пять, коли не больше, – а сам со своими полками снялся с лагеря. Только вот изменила нам доля: наткнулся Чарнецкий на нас; мы ему отсич дали – и назад; ну, не на такого собаку напали, – понял, дьявол, что заманиваем, и осторожно стал двигаться, рассылая разъезды... Ну, и наткнулся на Тугай-бея с отрядом; увидел Чарнецкий, что татары не отступили, что все, стало быть, показания наши – брехня, и накинулся на Тугая, чтобы пробить себе дорогу назад. Завязалась жаркая схватка; татары подались, мы должны были вступить в битву... И вот от обедней поры до ночи рубились... И добыли славы: только половина лядского войска пробилась назад; но король понял свой промах и двинул все войска на Стырь. Сообщу вам, что Турский стоит у переправы и не мешает ляхам наводить мосты... Клянусь богом, что ляхи пройдут ночью, а к свету будут у нас на хребте!

– Стонадцать им в глотку рогатых чертей, – вскрикнул Кривонос, – а Гурскому три задрыпанных ведьмы! Идемте сейчас к гетману!

– Панове, – остановил их Выговский, – у гетмана страшно болит голова; пусть он отдохнет, а мы посоветуемся сначала сами вот в моей палатке.

– Пожалуй, это лучше, – согласился Чарнота, – только времени терять нельзя.

– Ни минуты! – подтвердил Богун.

Было уже за полночь. Над лагерем висел непроглядный мрак. В чуткой тишине слышались только в разных отдаленных местах окрики вартовых, да и те в густом слое налегшего тумана чудились какими-то слабыми стонами. В этой тьме почти ощупью подвигалась стройная, покрытая темным платком, очевидно женская, фигура. В глубокой задумчивости, уверенно и спокойно приближалась она к возам и стала между ними пробираться к палаткам, как вдруг ее остановил оклик, раздавшийся вблизи:

– Ганно! Где ты была?

Фигура вздрогнула, словно очнулась, и стала всматриваться в мутно-черную темень, – в двух шагах от нее колебался расплывчатый силуэт.

– Это ты, Иван? – спросила в свою очередь шедшая.

– Я, Золотаренко... А ты все не спишь по ночам, словно тень стала, от ветру гнешься...

– Эх, брате! Можно ли жалеть себя, коли кругом столько стонов и мук? – ответила Ганна со вздохом, – это была она. – Вот сегодня вечером привезли сотни раненых, многие на дороге и умерли, многие безнадежны, а есть и такие, которым можно дать еще раду...

– Только нужно же, Ганнусю, и свои силы беречь.

– Стоит ли? – глухо промолвила Ганна. – Я отправилась вместе с вами в поход, чтобы принять под свою руку раненых... Ну, да что обо мне! Как вот гетману?

– Слушай, Ганно, – нагнулся к ней Золотаренко и стал говорить шепотом. – С гетманом что-то неладно... Неприятель на носу, татары вероломны; наши пошли к нему вечером, так он почти не захотел говорить и поручил снова центр Гурскому... Теперь вся старшина собирается, чтобы принять меры.

– Брате, что же это? – вздохнула Ганна. – Я пойду сейчас к дядьку, поговорю... – Да, пойди, пойди, я тебя, признаться, и искал... Скажи ему, что с минуты на минуту можно ждать атаки...

Поспешными шагами направилась Ганна к палатке гетмана.

Навстречу Ганне вышел джура.

– Что гетман? Можно видеть его? – спросила встревоженно Ганна.

– Его ясновельможность только что изволил заснуть, – ответил, уходя, джура.

Пожалела Ганна дядька и решила подождать, дать ему отдохнуть хоть немного, но едва она опустилась на лежавшую невдалеке от гетманской ставки колоду, как раздался внутри палатки встревоженный, болезненный голос Богдана: «Гей, кто там?» – и вслед за сим бледная его фигура с светильней в руках появилась у входа в палатку.

– Гей, гайдуки, сюда! Умерли все вы, что ли? – задыхался от охватившей паники гетман.

– На бога! Дядьку! Что с вами? – отозвалась, подбежав к нему, Ганна.

– Кто? Кто там? – смотрел на нее безумными глазами, словно не узнавая, Богдан.

– Я, я, Ганна.

– Ох, ты, ты!.. Дай мне руку, Голубко, – перевел облегченно дыхание гетман и, словно обессиленный, облокотился на ее протянутую руку. – Мне плохо.

– Что с вами, тату? – спросила тихо, участливо Ганна, не замечая, как на длинных ресницах ее набегали медленно слезы.

– С той минуты, как отец Иван призвал на меня гнев господень, душа моя мятется в какой-то смертельной тоске, – заговорил тихо, прерывисто гетман, – пропала моя сила, отлетела надежда, а одно лишь ужасное предчувствие точит, как могильный червяк, мое сердце...

– Тату, забудьте! – заволновалась Ганна. – То слово батюшки вырвалось с досады... Он заступился тогда за простой народ... Кто освободил родной край од ярма, тот благодетель... Отбросьте сомнения, воспряньте!

– Ах, нет сил! – заломил гетман в отчаянии руки... – На меня ропщут все... быть может, клянут и по правде, а я, как никчемная, изгнившая колода, не могу бодро, по-прежнему встать на защиту... То кажется мне, что я уже в Варшаве, привязан к столбу... кругом палачи... гвозди... пилы... крючья... кипящая смола... толпа дико хохочет и ждет моих мучений...

– Это бред, тату; вы просто больны... дали волю думкам, – ну, и гложет тоска...

– О, смертельная! – простонал гетман и потер с силой рукою распахнувшуюся грудь. – А то мне иногда мерещится, будто стою я один на утесе... и в светло-сизой мгле словно плавают далекие края – рубежи; на востоке играет волной Днепр, на западе серебрятся Карпаты, на севере шумят наднеманские боры, на юге лащится Черное море, а кругом роскошным ковром раскинулся чудный край, отененный гаями, опоясанный светлыми лентами вод, увенчанный садочками.

– Украйна?

– Она!.. Но вся в крови: вместо веселых сел – руины, кладбища, вместо пышных нив – груды костей.

– По знахарку, по знахарку нужно послать, – всполошилась Ганна, – вас сурочили...

– Да, навеки... и это побитое сердце никому уже не дорого и не нужно и...

– Нет, нет! Всем оно нужно, всем дорого!

– Все мне изменило, – простонал мрачно гетман, – и все изменяют... На живую рану кладут огонь... Вон из дому вести...

– Про Елену? – встрепенулась Ганна. – Мне сердце подсказало, что она терзает нашего велетня... Ах, дядьку, батьку наш дорогой! Может ли ома ценить вас и любить? Ведь у нее вместо сердца – льдина!

– О, льдина, камень! Но вот пойми: и сам я вижу, что змея, и не могу оторвать от груди моей... Колдовство, чары, отрава какая-то, дьявольский приворот!

– Так, чары, чары; но господь милосерд... Мы все станем молиться, только возьми себя в руки.

– Ох, сколько раз не взять, а поднять на себя руки хотел! Но эта дьявольская волшебница их вязала... Иногда я готов был поднять на нее весь ад, а иногда сам рад был за ее красоту броситься в пекло! Стыд и позор! Козак – и киснет за бабу! Я презираю себя, а вот поди же!

– Окуритесь ладаном святым да освятите над головой воду... Мы все падем ниц, – опустилась она на колени, – только ободритесь, тряхните булавой... страшная настала минута... без нашего велетня все погибнет!

Богдан был глубоко тронут порывом преданности Ганны; он от охватившего его волнения не мог произнести слова и только горячо поцеловал свою дорогую порадницу в голову. – Нет, еще не угасла ко мне ласка господня, – воскликнул он наконец бодро и пламенно, – если господь мне посылает таких херувимов! Ты мне единственный неизменный и верный друг!

– Батьку наш, гетмане ясный, орел сизокрылый! – говорила восторженно Ганна. – Расправь свои крылья, ударь на коршунов и сов, пугни их с Украйны... Я за тебя и на тебя молилась и буду молиться...

– Какое благодатное тепло согрело вновь мое сердце, – шептал Богдан, сжимая тихо руку Ганны, – какой кроткий луч осветил мою пустыню!.. О, растоптать скорее все прошлое, сбросить с плеч этот камень, сбивавший меня с пути! Прочь пекло, коли рай сияет!