Текст книги "У пристани"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

LXXV

– Ну, что такое? – спросил поспешно Богдан, отходя с Выговским в сторону.

– Ясновельможный гетман, здесь турецкий посол; я задержал его: ведь ты хотел сам от себя передать ему несколько слов.

– О так! Из всех союзников, как вижу я, на горе, всех вернее будет для нас пока Порта. Где же он?

– Ждет здесь.

– А, хорошо. Ты же приготовь ласковые и покорные письма к султану; пиши ему, что мы с райской радостью услыхали его желание принять нас под свою оборону, что сердцем и мечом будем распространять по всему свету его славу.

– Так, – улыбнулся Выговский. – А что же отписать Ракочи?

– Что больше всего желаем мы соединиться с ними, что союз этот для козака – самое отрадное побратимство, и между прочим, вскользь пообещай ему польскую корону.

– А королю?

– Ну, что же? Что мы его верные и покорные слуги; чтобы не верил никакой клевете, которую распространяют о нас наши враги, что по первому его приказанию готовы мы двинуться войною, на кого он укажет.

По лицу Выговского пробежала тонкая усмешка.

– Ну, а пресветлому московскому царю?

– Что к нему мы все льнем душою, как к батьку дети, что молим его взять нас к себе под высокую руку и обещаем завоевать ему за это и турок, и татар.

– Риторика? – приподнял насмешливо бровь Выговский.

– Нет, Иване, – ответил серьезно Богдан, – рыба, говорят, ищет, где глубже, а человек – где лучше; нельзя отталкивать от себя никого, пока еще не знаешь, на кого придется опереться. – О гетмане, – воскликнул с чувством Выговский, – твой ум умеет прозревать далеко в будущее, только будь смелее, не отклоняй от себя господней руки! Теперь удобное время: перессорить всех ничего не стоит! Между Польшей и Москвой уже начались неудовольствия; татарам сообщить, что Польша с Москвой собирались на них и приглашали к этому и нас, а Турции доставить документы, что покойный король, а значит и сейм, подбивали нас затеять с нею войну. Ха! Теперь все нити у нас в руках, – запутать их всех в этом водовороте...

– Поймать печеного рака, – перебил его со смехом Богдан.

– Тебе бояться этого нечего, – ответил смело Выговский, – только окрепнуть на силах, Тимка женить в Молдавии, Украйну одеть в порфиру.

– Стой, – остановил его за руку Богдан, – об этом еще рано, нам надо раньше дать лад и спокойствие внутри, окрепнуть.

– Да, – протянул Выговский, – а внутренние смуты губят наши силы, и подрывают твою власть, и ведут к погибели всех.

– Что? Снова бунты, свавольства, измены?! – повернулся к нему быстро Богдан.

– От святейшего митрополита письмо; он умоляет и заклинает господом, гетмане, усмирить кровопролитие и осушить слезы изгнанников; он пишет, что хлопы, несмотря на мир, злодейски мучат и убивают панов – не только ляхов, но и своих!

– О, проклятье, проклятье мне! – вскрикнул бешено Богдан. – До чего я довел страну!

– Ясновельможный гетмане, свавольство всегда вызывает ярость; поусмирить, попридержать, – продолжал вкрадчиво Выговский. – Что требовать от хлопа, когда сами значные козаки...

– Что, что? – схватил его за руки Богдан.

– Нечай собрал тысяч десять и грозит тебя сбросить с гетманства; на Запорожье отыскался какой-то шляхтич и собирает против тебя козаков; кругом бунты...{90}

– На пали их всех! – зарычал, покрываясь багровой краской, Богдан. – Я покажу им, что в моей руке булава не пошатнется.

В это время у дверей раздался какой-то шум.

– Не велено пускать из посторонних никого, – послышался чей-то голос.

– Гетман обо мне не мог этого сказать, – отвечал другой. – Пусти! Я сама отвечаю за себя!

С этими словами дверь распахнулась и на пороге залы показалась Ганна.

– Ганна! – вскрикнул Богдан, не веря своим глазам, и, забывая все, бросился с неудержимой радостью навстречу к ней.

Ехавши сюда, в Чигирин, Ганна дала себе слово не обнаружить ни единым движением своей слабости перед Богданом; она к нему ехала только из-за спасения родины, и если бы не готовый уже сорваться бунт, она бы никогда не вошла сюда; но этот дорогой голос, этот искренний порыв восторга Богдана, это лицо, измученное, покрытое морщинами, – заставили рушиться в одно мгновенье это решение в душе Ганны. Боясь проронить лишнее слово, боясь разразиться рыданиями, она стояла бледная, неподвижная, не отвечая на его приветствия ничего.

– Друже мой, друже, единый, коханый, – говорил между тем Богдан, обнимая ее и целуя в голову, – ты здорова, жива! Но что с тобою? Боже! Ты вся побелела! Постой, сюда, сюда, садись вот, – засуетился он, подводя Ганну к шелковому банкету и опускаясь рядом с ней, – может, воды, знахарку?

– Нет, не нужно. Это пройдет, – проговорила тихо Ганна, – я только встала с постели.

– Голубка моя! – произнес с глубоким чувством Богдан и устремил на Ганну взгляд, полный любви. Это бледное, исхудавшее лицо, эти запавшие глаза, этот тихий голос были так бесконечно дороги ему! Сердце Богдана охватил порыв неведомого счастья, и вдруг в одно мгновение ему сразу стало ясно, что все его тревоги, вся мука, вся тоска происходили оттого, что он потерял, отстранил от себя этого друга, этого ангела-хранителя, эту чистую душу, равную которой нельзя было нигде отыскать, и отстранил навеки.

Ганна тоже молчала, стараясь победить непослушное волнение, охватившее ее больное сердце.

– Но как ты попала сюда? – произнес наконец Богдан, не выпуская ее руки.

– Я ведь была уже раз в этом палаце, у старого гетмана Конецпольского, а потом и с дядьковой семьей.

Вся кровь ударила Богдану в лицо при одном этом слове Ганны: и ее геройский подвиг, и все то, что она сделала для него, встало перед ним в одно мгновенье мучительным, невыносимым укором.

– Ганно, Ганно, простишь ли ты меня когда-нибудь? – простонал он, сжимая ее руки. – Господь отвратил от меня свое лицо, – у меня нет больше счастья!

Этот возглас Богдана был полон такого неподдельного горя, что сердце Ганны снова сжалось тоской; она хотела было ответить ему, что ничего не помнит, что все забыла при одном только взгляде на его измученное, постаревшее лицо, но, вспомнивши о цели своей поездки, она преодолела себя и произнесла тихо, но твердо:

– Что говорить о счастье! Я приехала за другим. Какие– то ваши враги, дядьку, распространяют о вас всюду ужасную клевету. Народ кругом бунтует, козачество, старшина. Но я не поверила им никому. Вам только, вашим словам поверю я. Скажите... – Ганна остановилась, как бы боясь еще с минуту произнести решающее слово. – Скажите, я ничего не знаю, я больна была, но они все твердят, что по Зборовскому договору народ наш снова возвращается в неволю к панам?

Богдан молчал.

– Дядьку, дядьку! – вскрикнула в ужасе Ганна, хватая его судорожно за руку. – Ведь это неправда, это гнусная, подлая ложь!

– Это правда, Ганно... – произнес тихо Богдан, опуская голову на грудь.

Мучительный, ужасный стон вырвался из груди Ганны.

– Ох, Ганно, Ганно! Не осуди меня хоть ты! – вскрикнул Богдан, глядя с испугом на ее побелевшее лицо.

– Как могли вы это сделать, как могли?

– Как мог! – воскликнул с горечью Богдан. – Как мог я это не сделать! Ах, если б ты заглянула сюда, Ганно, – ударил он себя в грудь кулаком, – если б увидела, какая тут страшная, черная рана, ты бы не спрашивала об этом меня! Ох, слушай все, – схватил он ее за руку и продолжал порывисто: – Когда мы осадили тогда под Зборовом короля, все было в наших руках, на утро я ждал полной победы, разгрома: здесь король был в моих руках, там, в Збараже, – князь Ярема, вся Польша... Ох, я уже видел Украйну свободною от всех! Но накануне битвы, ночью, призвал меня к себе хан... Слушай, Ганно, он сказал мне так: «Гетман Хмельницкий, помни, что если ты подумаешь завтра вконец разорить твоего государя, – я со своими войсками ударю сейчас же вместе с ляхами на тебя...» Что было делать, Ганно? Что было делать, скажи?! – сжал он снова до боли ее руки и продолжал еще возбужденнее: – Поляков я разбил бы одним взмахом, но с татарами было не то! И я должен был крикнуть «Згода!», когда все было у меня в руках! Ах, – провел он рукою по лбу, – когда бы ты могла знать, чего мне стоил этот крик!

– Но почему же вы не сказали тогда обо всем старшине? Почему не объяснили?!

– Ха-ха-ха! – перебил Ганну горьким смехом Богдан. – Сказать им? Да разве они могли понять что-нибудь? Разве они могут хоть на один месяц вперед заглянуть в будущее? Сейчас поднялся бы бунт и нас искрошили бы татары, – ведь их было больше ста тысяч! А так по крайности решающее слово осталось за мной!

– Но договор... Почему же народ наш обойден?

– Да потому, что этот договор уже был ханом раньше подписан, потому, что мне его диктовали сто тысяч татар, потому, что я стоял между двух огней и мог потерять в один час все, что завоевано было в два года... Потому, что в этой скруте мне нужно было выговорить хоть право возможно широкого развития боевых сил... и, наконец, потому, что поляки лишь на одном условии согласились на унизительный все-таки для них мир: чтобы шляхте возвращены были населенные маентки в Украйне... Я вынужден был согласиться... и вот почти год не пускаю ляхов... пользуюсь временем, укрепляюсь, ищу союзов... до сорока тысяч посольства вырвал из панских маентков, записал в реестры... но всех же не мог.

– Ах, дядьку, дядьку... какое горе! А все же выходит, что. старшина и козаки получили все привилеи, а бедный народ...

– Га! – вскрикнул Богдан в волнении и встал с места. – Знаю, знаю... я продал народ за булаву, за привилеи и даже, – выговорил он с трудом, – за Елену!.. Ох, Ганно, тяжело, тяжело! Какая это злая кривда, а наипаче последний укор... – схватился он рукой за голову, – он пронзил мне грудь неотразимым возмездием.....

Ганна вздрогнула при последних словах и перебила Богдана.

– Но что же будет, дядьку, дальше? Ведь так нельзя... невозможно!.. Ведь это хуже смерти!

– Да, так жить нельзя...

– И наш богом ниспосланный вождь, наш избавитель, наш прославленный гетман говорит бессильно и безнадежно такие отчаянные слова? – всплеснула она руками.

– Ох, – простонал гетман, – ты говоришь мне об этом. Да кто знает мою муку лучше меня? – Он ударил себя с силою в грудь кулаком и, остановившись перед Ганной, продолжал, почти задыхаясь от волнения: – Бывают дни. Ганно, когда я сам готов наложить на себя руки. О, если бы не мысль, что без меня никто не даст помощи этой бездольной краине, я бы давно покончил здесь со всем. Ведь нет у меня дома истинных друзей-помощников, а извне нет верных союзников! Друзья и понять не хотят ужаса настоящей минуты, не хотят и додуматься, что нужно вновь, хотя на малое время, усыпить врага, и в слепом нетерпении подымают народ, толкают сами его, неприготовленного, на новую роковую борьбу...

– Но что же делать, дядьку? Отчаянье взяло всех: кругом казни...

– Да, казни! – перебил ее горячо Богдан. – Должен же я хоть на годыну усмирить поспольство, а они еще раздувают огонь. Но во имя общего блага...

– Нет, дядьку, если так, то уж лучше умереть всем! – вскрикнула пламенно Ганна и тоже поднялась с места.

– А, умереть! Вот видишь, и ты говоришь то же! Умереть-то не штука! Да все не умрут: полягут только лучшие силы, а остальные пойдут в вечное рабство. Нет, не умереть, нужно найти выход, и я еще надежды не потерял... Коли с Польшей нельзя сладить, так отыскать вернейшую опору и отделиться от нее со всем народом навсегда!

– Дядьку, дядьку! – схватила его Ганна за руку. – Так вы не теряете надежды, вы...

– Не только не теряю, но верю. Дайте мне лишь окрепнуть на силах. Я дня не теряю даром, Ганно, но они сами потопят и меня, и весь край...

– Но отчего же вы не скажете, дядьку, им всем ваших дум и планов, отчего вы допускаете, чтобы гнусная клевета чернила вас?

– А они, мои лучшие друзья, пришли ли спросить меня о том, что думаю я делать дальше? Нет, они стали затевать против меня бунты! Ну и пускай! – Богдан гордо выпрямился и произнес, сверкнувши гневно глазами: – Искать у них ласки, расточать оправданья не станет гетман Украйны, а покажет, что не пошатнется в его руке булава!

Ганна молча смотрела на Богдана: таким величественным, таким сильным она еще никогда не видала его.

– Да, Ганно, – продолжал Богдан-то, что они могут заподозрить меня в измене, я еще мог ожидать, но чтобы ты... ты...

– Нет, дядьку, клянусь вам, – вскрикнула горячо Ганна, – пока это сердце бьется, я не перестану верить в вас!

– Правда, Ганно, Ганнусю! Друже мой единый! – схватил ее Богдан за руки и продолжал, заглядывая ей в глаза: – Ты не ненавидишь, не презираешь меня?

– О гетмане... – произнесла дрогнувшим голосом Ганна, – живите на счастье и на славу Украйны, и всякий благословит вас!

Богдан не выпускал ее рук; еще одно, одно слово хотелось ему сказать Ганне, но он чувствовал, что не может, не имеет права больше говорить.

– Постойте же, дядьку, – прервала молчание Ганна, – я позову Богуна и брата, я расскажу им все.

– Они здесь?

– Здесь... ждут...

– Так нет, стой, – остановил ее Богдан, – я сам пойду к ним навстречу!

И, не дожидаясь ответа Ганны, Богдан быстро направился к дверям.

Когда только Ганна показалась в зале и Богдан бросился к ней навстречу, Выговский поспешил удалиться. Появление Ганны при дворе Богдана произвело на него крайне неприятное впечатление; ему гораздо больше нравилась Елена с ее честолюбивыми помыслами, с ее ненавистью к Москве и презрением к поспольству, поэтому явление Ганны крайне испугало Выговского, и он счел за самое благоразумное сообщить об этом вскользь Елене.

Уже с половины разговора Елена стояла за колонной; смысл разговора она не могла понять, но отдельные слова долетали до нее. Когда же Богдан сжал руки Ганны и вскрикнул: «Ганнусенько, так ты не ненавидишь, не презираешь меня?» – вся кровь бросилась ей в лицо, – опять эта бледная, ненавистная Ганна появляется у ней на дороге; нет, теперь этому надо положить конец! И, вся дрожа от ярости и гнева, Елена выступила вперед.

– Ах, панно Ганно, – раздался ее надменный голос, – хотела бы я знать, что привело вас сюда?

Ганна вздрогнула и подняла голову. Прямо против нее стояла Елена. В своей роскошной французской сукне, залитая золотом и бриллиантами, она была действительно хороша и величественна, как истинная королева, но лицо ее было злобно и холодно, а змеиный взгляд, казалось, впивался в Ганну ядовитою стрелой.

LXXVI

Ганна побледнела, но, преодолевши свое волнение, твердо ответила Елене:

– Я приехала к дядьку по делу.

– К дядьку, – повторила с презрительною усмешкой Елена, – здесь, панно, больше дядек нет, – здесь есть ясновельможный гетман.

– Хотя бы гетман сделался королем всей Польши, он останется дядьком для меня! – ответила гордо Ганна.

– Ха-ха-ха! Как панна уверена в себе! – разразилась Елена злобным смехом.

Ганна вся вспыхнула; обида, ярость, оскорбленное чувство – все всколыхнулось в ней, но она сдержала себя.

– Простите, пани, – произнесла она с легким поклоном, – я приехала только к дядьку и на ваши вопросы не стану отвечать!

– О да, конечно, – вскрикнула шумно Елена, – ко мне бы панна не приехала! Ведь с тех пор, как я поселилась здесь, и родина, о которой так хлопотала прежде панна, потеряла для нее цену.

Ганна побледнела.

– Неправда, – произнесла она глухим от волнения голосом, – моя болезнь...

– О да, простите, панно, – перебила ее язвительно Елена и, прищуривши глаза, произнесла медленно: – Ведь я забыла, что один мой вид приводит панну в такой ужас, что она падает без сознания.

– Когда бы я захотела рассказать пани, что привело меня в ужас, – ответила в свою очередь с презрительною усмешкой Ганна, – то пани не поняла бы моих слов.

– Еще бы! Отчизна, вера! Панна увидала, что гетман хочет жениться на католичке, на шляхтянке... и сердце ее сжалось от боли... за бедный народ! Ха-ха-ха! – вскрикнула громко Елена и, вдруг нагнувшись быстро к Ганне, заговорила шипящим, задыхающимся голосом: – Тебя взяла досада за то, что происки твои не удались! Да, да! Не ты ли старалась опутать Богдана твоими ласками, твоею любовью? Ха! Родина, отчизна, вера, девичий стыд, страсть, поклонение... Ты все придумала и вывела на помощь, чтобы заполонить Богдана!

Ганна побледнела как полотно и пошатнулась от страшного оскорбления.

– Пани, лжешь! – произнесла она с гордым негодованием. – Не я, а ты старалась всем, чем было возможно, взволновать его великий дух! Не ты ли старалась разогреть его страсть постыдными ласками? Не ты ли искала его объятий, когда еще покойная жена отходила в тот мир? О, для своей гнусной цели ты ничего не пожалела, все бросила под ноги: и молодость, и красоту, и жар фальшивой страсти, и даже свою девичью честь!

– О... – вспыхнула Елена, – в тебе кричит обида и злоба за твою осмеянную любовь!

– Любовь? Да! – вскрикнула Ганна и продолжала с загоревшимся взором: – Я люблю Богдана. Люблю как спасителя, как героя, как богом посланный нам дар, но не тою жалкою любовью, которая воспламеняет на мгновение нашу кровь, а всею душой и всей своей жизнью, и не ищу у него любовных утех!

– Ха-ха-ха! – разразилась наглым смехом Елена. – У старика найти их трудно, но булава блестит и в старческой руке!

– Обида, пани! – вскрикнула Ганна, забывая от гнева все, но в это время двери в зал распахнулись и в него вошли поспешно Богдан, Золотаренко и Богун. Ганна остановилась, но Богдан уже заметил все. С одного взгляда понял, что произошло здесь.

– Что случилось здесь, Ганно? – произнес он, подходя к ним быстрыми шагами и устремляя на Елену пронизывающий взор.

– Ничего, дядьку, простите... Я еду... – ответила торопливо Ганна.

– Ты оскорбила ее?! – вскрикнул бешено Богдан, хватая Елену за руку. – Что, что ты сказала ей?

Елена гордо закинула голову и произнесла громко:

– Отчета в своих словах я здесь не стану никому давать: я здесь не хлопка, – я гетмана Украйны жена!

– И бывшая войскового писаря полюбовница! – прошипел Богдан, сжимая ее руку, и с силою оттолкнул ее от себя.

Елена слабо вскрикнула и упала бы на пол, если бы ее не поддержал подоспевший в это время Выговский.

– Ясновельможный гетмане, – произнес он торопливо, – окончился ужин... Все ищут гетмана.

– Что? – произнес с трудом Богдан, проводя рукой по лбу. – Ищут гетмана? Так прикажи играть сейчас полонез. – И, обратившись к Елене, он произнес, сдерживая свой гнев: – Ступай, и чтоб никто из гостей не заметил того, что произошло здесь!

Вскоре зал наполнился гостями; музыка грянула с хоров, и пары двинулись плавно по залу. Танцы начинали уже оживляться, когда в зале появился бледный, взволнованный Морозенко; он торопливо прошел по зале и, подойдя к Богдану, произнес:

– Ясновельможный гетмане, от полковника Кречовского лыст.

– Что? Что такое? – вскрикнул Богдан, разрывая с каким-то неприятным предчувствием пакет, и принялся читать письмо.

Все вокруг переглянулись и занемели.

С первых же строк лицо гетмана покрылось багровою краской, рука судорожно скомкала бумагу, не дочитавши письма, он яростно вскрикнул, подымая налитые кровью глаза:

– Так вот какие товарищи-помощники мои, которые со мною вместе стараются спасти Украйну из неволи и сравнять ее с другими государствами! Свою только волю хотят тешить! Бунтуют кругом чернь и нарушают закон! Так нет же! Согнуть Богдана вам не удастся! Казнить его! Смерть ироду!

Бешеный крик гетмана пронесся по всему залу и заставил всех вздрогнуть. Музыка умолкла, танцы оборвались; испуганные шляхтичи побледнели и столпились беспорядочною кучей посреди зала; козаки и старшина окружили гетмана.

– Кого, кого казнить, дядьку? – бросилась к Богдану Ганна.

– Изменника гетманского Сулиму!

– Сулиму? – вскрикнули в ужасе Ганна, Золотаренко и Богун, а за ними и остальные козаки.

– Да, его! – продолжал горячечно Богдан. – Он собрал против меня двадцать тысяч и присоглашал к измене Кречовского, но верный друг прислал ко мне изменника, отрубивши ему правую руку! Смерть, смерть ему!

– Смерть! – подхватили за гетманом Тетеря и еще несколько других козаков, но Ганна перебила их.

– Нет, гетмане, постой, останови свое решение, – заговорила она горячо, возбужденно. – Сулима молодой, но честный козак, отчаяние могло его подвинуть, но сердце у него...

– Нет, нет! – перебил ее бешено Богдан. – Я не прощу его! Довольно. Со всех сторон я слышу только о бунтах, изменах, повстаньях! Я хлопочу для Украйны, а кругом одна измена, подлость, ложь! Кругом бунты, убийства, зверства. Они хотят снести в своем безумье все: закон, порядок и силу Украйны. Их допустить – в пустыню превратится все. Но нет! Булава в моей руке для того, чтобы карать виновных. Изменнику Сулиме смерть!

– Стой, гетмане, пусть так! – заговорил пламенно Богун, смело выступая из окружившей гетмана толпы. – Кругом бунты, свавольства, зверства, но знаешь ли ты, что вызывает это все? Ты удивляешься, что чернь бунтует; а что делает кругом шляхта, которой ты снова отдал народ? Везде со своими командами набрасываются они на безоружное поспольство, жгут, вешают, сажают на кол. Народ бежит в Москву... Встает кругом гроза. Сулима тоже не устоял, но прости его... он честный сичовик!

– Изменник подлый! – перебил его Богдан.

– И гетману, и Украйне! – подхватил Тетеря.

– Но, гетмане, прости! Ведь он понес уже кару! – произнес Золотаренко.

– Прости, прости Сулиму! – раздались за ним кругом отдельные голоса.

– И наказать лишь тем, что отрубил ему Кречовский руку? Ха-ха-ха! – разразился Богдан бешеным хохотом. – Изменнику это шутка. Смерть за измену!

Кругом раздался глухой ропот.

– Ты, гетмане, так охраняешь мир, подписанный с ляхами, что для него готов жертвовать жизнью наилучших козаков, а над этим миром смеются, издеваются и сейм, и шляхта, – продолжал вне себя Богун. – Известно ли тебе, что делает кругом Ярема? Казнит целые села, сжигает города! А князь Корецкий вещает, на кол сажает, выкалывает глаза, распарывает носы...

Среди собравшихся послышалось шумное движение.

– А спрашивал ли ты панов, – продолжал еще запальчивее Богун, – зачем старый дьявол Потоцкий встал с коронным войском на нашей границе и под видом усмирения хлопов врывается в Украйну с войсками и мстит всем жителям за свой позор? Ты веришь им, а они хотят только усыпить твою волю и налететь на безоружных.

– Стой! – перебил его Богдан и, обратившись к Киселю, произнес гордо и высокомерно: – Пан воевода киевский, я спрашиваю, что значат все эти слова?

Все кругом занемели и обратили свои взоры на воеводу.

И вдруг среди наступившей тишины раздался голос Киселя:

– Я отвечать гетману на этот вопрос не стану: сейчас вот мне передано известие, каким меня оповещает сейм, что мир с козаками нарушен и вся Польша идет на вас войной.

Как дикий порыв ветра, промчался один общий крик по всей зале и умолк. Все замерли.

– Иуды! Псы! – крикнул бешено Богдан, бросаясь вперед. – Повесить их всех до единого!

Шляхтичи одеревенели.

– Мы – комиссары... – попробовал было возразить побелевший от ужаса Кисель, но Богдан перебил его.

– Закатувать на смерть! – зарычал вне себя Богдан.

Два рослых козака подскочили к Киселю и, подхвативши его под руки, вытащили из залы, за ним вывели и остальную шляхту.

В зале наступила мертвая тишина.

– А что, дождался? – спросил глухо Золотаренко.

– Не прикончил ляхов? – вскрикнул злобно Богун.

– Ох, подлая измена! – вырвался из груди Богдана глухой стон и, пошатнувшись, он опустился, словно раненый, на кресло.

– Да, измена! – раздался в это время чей-то грозный и глухой голос. – Ты предрекал изменникам смерть, и вот господь поразил тебя.

Все вздрогнули и оглянулись, – посреди залы стоял отец Иван в черном монашеском облаченье, с серебряным крестом в руках. Глаза его гневно горели из-под широких черных бровей, рука с крестом была поднята словно для проклятия; лицо было страшно, а голос звучал, словно труба ангела, возвещающего о страшном суде.

– Да! – продолжал он грозно среди мертвой тишины. – Теперь за все карайся сам, отступник! Тебя господь призвал для того, чтобы ты спас народ и освободил святую веру, а ты о булаве, о льготах козацких, о своей гордости только думал и кровью и слезами полил весь бедный край! Ну и неси их сам! Не жди ни от кого милосердия! На небеса уже достиг несчастный вопль окривдженого люда! Уже господь отвергнул от тебя святую руку! Все слезы, вся кровь упадут на твою голову, и прахом разлетятся все твои гордые мечты!..

Стоял жаркий июньский день; в застывшем воздухе не слышно было никакого движения; томительный зной погружал в дремоту все: растения, цветы, людей, зверей. С тех лор как Хмельницкий выступил со своими войсками из Чигирина, в замке прекращены были все пиры, балы и приемы; кроме того, смутные и неопределенные известия с театра войны отбивали у оставшейся семьи Богдана охоту к развлечениям. В опустевших залах Чигиринского дворца стояли, опершись на бердыши, расставленные теперь всюду часовые и гайдуки. Кругом было тихо, беззвучно, иногда лишь через открытое окно долетало со двора ржанье коня, или ленивый лай собаки, или окрик козака. Но вот скучная, однообразная тишина нарушилась: издали послышались чьи-то быстрые, тяжелые шаги, и дверь порывисто распахнулась. Дремавшие часовые вздрогнули и оглянулись, – в залу быстро вошел Тимко Хмельницкий. Лицо его было взволнованно и злобно, движения резки, дыханье порывисто и шумно, видно было по всему, что гетманенко с большим трудом удерживает какую-то злобу, душившую его необузданное сердце.

– Где еемосць гетманша? – обратился он отрывисто к стоявшему гайдуку.

– Ее ясновельможность отправилась на соколиную охоту.

– Сама?

– Ее найяснейшую мосць сопровождают итальянец– скарбничий и егеря.

– Давно уехали?

– С утра.

Какой-то неопределенный хриплый звук вырвался из груди Тимка, в темных глазах его вспыхнул зловещий огонь.

– Идите! – произнес он глухо, отрывисто, указывая часовым на двери. – Ждите там моих приказаний! – Часовые молча вышли. В зале стало снова тихо, только гулкий звон порывистых, тяжелых шагов Тимка нарушал ленивую тишину. Теперь, когда последние свидетели удалились, Тимко не считал нужным скрывать свою злобу; какие-то шипящие проклятия вырывались у него ежеминутно, рука его то рвала в остервенении чуприну, то судорожно сжимала рукоять сабли, а на лице вспыхивали багровые пятна. Мысли его не летели, не мчались, а, как волны водопада, сверкали какими-то клокочущими массами, сбивались, пенились и с диким ревом мчались вперед.

– О, змея, змея! – повторял он про себя, сжимая до боли кулаки – Теперь конец, конец всему! Больше уже ты не обманешь меня! Ха-ха-ха! Как все придумано было тонко: меня женить на молдаванской господарке, услать ненуж– ного свидетеля из дому. Да, да! Уговорить батька двинуться со мною вместе в поход, остаться полновластной владычицей дома вместе с этим подлым волохом скарбовним... Ну-ну, дай срок! Уж я тебя открою, негодяй! А она, гадина! Вырядила нас с батьком на сватання, а тем временем тут со своим волохом устроили чертово весилля, ну, и, пировали ж не тыждень, не два! А потом упросили еще батька назначить скарбовничим! А... – захрипел он, – но теперь конец! Я сорву с них личину!

Тимко распахнул дверь и, обратившись к стоявшему гайдуку, произнес отрывисто:

– Вернулись уже?

– Нет.

– Как только вернутся, позвать скарбовничего ко мне!

– Гаразд, ваша ясновельможность! – ответил часовой.

Дверь захлопнулась, и Тимко снова зашагал по зале.

Теперь близкое выполнение взлелеянной им мести начинало отчасти сдерживать бурное течение его мыслей. Перед ним встали все пролетевшие события со времени возвращения Елены... ее заигрывания с ним, ее кокетливые ласки, недосказанные слова, нежные поцелуи; и лицо Тимка вспыхнуло при одном воспоминании об этих минутах, чем-то горячим, жгучим обдало его всего, и сердце замерло на мгновенье. О, как незаметно, как ловко она умела раздувать его страсть, какие дивные огоньки вспыхивали в ее глазах, когда он, возмущенный, бешеный, сдавался наконец, опьяняясь неотразимыми чарами ее кокетства! Все она могла из него сделать: она могла заставить его называть черное – белым, грешное – святым, лживое-истинным. Он ненавидел ее, проклинал самого себя, готов был задушить и ее, и себя; но первая ее улыбка, первый влажный блеск ее глаз, первый опьяняющий шепот заставляли его снова терять волю и забывать все... Но вот приехал итальянец... Что-то непонятное случилось с Еленой: она перестала заигрывать с ним, Тимком; она стала задумчива, грустна, сурова. Ревнивый глаз Тимка сразу заметил то, что укрывалось от подавленного заботами Богдана. Как тень, как хищный волк, стал он следить за Еленой. Ничего явного не было у него в руках, но сердце говорило, кричало в груди и наполняло мозг взволнованною горячечною кровью; это жгучее чувство доводило козака до бешенства, до безумия. В порыве исступления он высказал мачехе все свои ревнивые подозрения, он стал преследовать ее грубо, жадно... И вдруг Елена снова изменилась к нему. Опять пошли те же недосказанные слова, те же ласки, только жгучие, безумные, опьяняющие мысль. Тимко убегал от них и снова возвращался к ней истомленный, сожженный ревностью и страстью; и опять начиналась та же мучительная игра. Под влиянием ее ласк вспышки ревности то падали, то снова подымались в сердце козака неукротимою бурей; были минуты, когда он готов был верить ей, готов был броситься на смерть за нее... «Да, были минуты!.. Ха-ха!» – прервал Тимко злобным хохотом нить своих воспоминаний и сам содрогнулся от его дикого звука. Но теперь уже все понятно ему: своею игрой она хотела закрыть его глаза.

– А, змея, гадина! – вскрикнул он вслух, – и снова бешеная ярость охватила козака, и снова мысли его понеслись бешеным потоком.

Но теперь конец; он написал обо всем батьку, он выследит, накроет их, да это и нетрудно... Она уже потеряла и стыд, и страх; на сутки оставил он замок, и вот она снова со своим маляром, уезжает при всех, позорит отца – гетмана Украйны! О, он отомстит ей теперь за все: и за батька, и за себя! Тимко остановился на мгновение.

И в этот миг дверь отворилась и раздался голос часового:

– От его милости ясновельможного гетмана к пану гетманенку посол.

– Посол? – вскрикнул радостно Тимко. – А пусть идет сюда сейчас.