Текст книги "У пристани"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

– Бей меня Перун, если я этого не хотел сделать, моя пышная княгиня, – оправился задетый за живое пан Вольский, – но я не ожидал, чтобы...

– Да в чем дело? Кто стоит под брамой? – перебила его нетерпеливо Виктория.

– Найлютейший зверь, Чарнота, с огромной бандой...

– Чарнота? – побледнела в свою очередь Виктория.

Паника хозяйки перешла снова на всех.

Наступила тяжелая минута молчания.

– Да, он, наибольший из негодяев! – буркнул как-то неловко пан Вольский.

Виктория бросила гневный взгляд на своего коменданта; лицо ее залилось густою краской.

– Так пан комендант мой испугался этой банды и храбрость свою проявляет лишь в брани?

– Ясноосвецоная княгиня...

– Ну, что же этот Чарнота? Осаждает уже наш замок, что ли? – прервала коменданта Виктория.

– Еще пока нет... хотя я распорядился запереть все брамы, зарядить все пушки, вывести войска на муры, кипятить смолу, бить камни, сволакивать бревна...

– Ха-ха-ха! – рассмеялась едко хозяйка. – Словно вот через минуту должен начаться приступ, словно уж все стены наши разрушены и подкатили к провалам гуляйгородины... Нет, у пана чересчур глаза велики... придется, вероятно, мне с моими прекрасными дамами стать в первых рядах...

– Я был бы безмерно счастлив, – повел комендант рукой по своим длинным усам.

Но Виктория не улыбнулась даже на эту неуместную любезность и строго спросила:

– Какие же меры против нас предпринял этот напугавший вас Чарнота?

– Он требует парламентера... или грозит немедленно приступить к разрушению замка и беспощадному истреблению всех.

– И пан верит, что он без гармат и стенобитных орудий нас разгромит?

– Никогда на свете, княгиня, но измена... она везде отворяла брамы твердынь... Мы ни на кого не можем надеяться, все смотрят волчьем...

Виктория задумалась. Все с этим согласились и уныло поникли головами.

– Только если он требует парламентера, – заговорил Сенявский, – значит, он хочет взять лишь выкуп, не больше, и оставить нас в покое.

– Верно, верно! – оживились все.

– Что же, – добавил робко капеллан, – бросить лучше собаке кость, может, она ею подавится...

– Да, – подхватил Собесский, – послать, во всяком случае, парламентера; он прежде всего повысмотрит их силы... Может, это ничтожная горсть, так мы сделаем тогда вылазку и устроим прекрасное Полеванье...

– Нет, у него силы велики, – возразил комендант, – с северной башни их видно... Иначе я бы сам распорядился, а панство бы беспокоил лишь для казны... Но я боюсь, что он хочет выманить парламентеров лишь для пыток, а своего прислал для бунтованья мещан... Вот поэтому-то и трудно найти между нашими таких отчаянных, которые решились бы пойти на верную...

– Панове! – перебила его резко Виктория. – Разве никто из вас не рискнет для общего блага отправиться в стан этого Чарноты?

Все сконфузились, покраснели и как-то неловко начали перешептываться друг с другом.

XXXVII

Прилив какого-то гадливого чувства возмутил всю душу Виктории. Зарницей блеснула перед ней вся пустота, вся фальшь ее жизни, обреченной на тупое, бессмысленное прозябание. Словно раскрылась перед ее очами могила, в которой она сама похоронила себя, – для чего и за что? Она почувствовала в сердце змею гнетущей тоски.

– Ясноосвецоная моя повелительница, – отозвался наконец после долгой паузы пан Вольский, – я позволю себе ответить на ваш вопрос, полагая, что и все наше славное рыцарство, – обвел он рукою салон, – разделит мои мысли и чувства. Отдать свою жизнь за ойчизну – это великий долг, и он присущ благородной крови; отдать свою жизнь за улыбку пышной красавицы – это лучшая утеха шляхетского сердца; но отдать себя на поругание хлопу, схизмату – это позор, а позор горше смерти и не может быть перенесен высоким рождением.

Совершенно верно, досконально! – пронеслось по зале глухим шепотом.

– Значит, по-вашему, панове, – встала Виктория и обвела прищуренными глазами собрание, – позорно входить в переговоры с хлопами? Я сама разделяю вашу гордость и твердость. Передайте же, господин комендант, этому послу от Чарноты, что я и благородное мое рыцарство презираем его угрозы и считаем позором входить с ним в какие-либо переговоры, что нас не страшит и измена: мы не только отстоим нашей грудью твердыню, но истребим и все его бунтарское быдло.

– Немножко резко, – заметил Собесский.

– Это раздражит зверя, – вставил Сенявский.

– О, они сейчас бросятся жечь местечко, – поддержал их и комендант, – а среди мещан много братьев и отцов нашей стражи, нашей прислуги... наших воротарей.

– Стойте, братия! – вмешался дрожащим голосом и превелебный отец. – Речь же шла о том, чтобы какою-либо подачкой отогнать от замка этого дьявола, а теперь снова хотите его дразнить... милосердия, побольше милосердия! «Блаженни миротворцы, яко тии сынами божиими нарекутся».

– Откупиться от хлопа, на бога, откупиться!.. – завопило несколько женских голосов.

– Нельзя ли нанять кого в послы из мещан? – раздалось в задних рядах.

Чтоб хлоп представительствовал за благородное рыцарство? – расхохоталась Виктория.

Гости смутились. У всех было одно желание – откупиться во что бы то ни стало от гайдамаков, и ни у кого не хватало отваги явиться для переговоров к Чарноте.

– Если бы не к такому свирепому шельме, не к такой презренной гадюке... – промычал кто-то.

– Мне жалко вас, дорогие мои гости, – подняла язвительно голос княгиня, – вы так беспомощны и не можете дать себе рады. Но я вас спасу... Я сама пойду к этому зверю Чарноте и докажу, что он не лишен благородства.

– Княгиня, что вы задумали? Это безумие! – послышались то там, то сям искренние, робкие возражения.

– Не останавливайте, панове, а то если дружно насядете, то я испугаюсь и не пойду, а если не пойду, то будет всем плохо...

– Да, в этом княгиня права, – заволновался капеллан, – и притом такая всесильная красота, такой ангельский взорспособны смирить и самого Вельзевула... Над тобой, дщерь моя, почиет благословение господне!

– Так я иду, – решительно заявила хозяйка, – и если никто из вас, панове, не проводит меня, то я возьму слуг... Коня мне! Вез возражений! – крикнула она коменданту и вышла из салона крулевой.

А Чарнота нетерпеливо ходил по своей палатке и с непобедимым волнением ждал возвращения посла. Он забыл и про жбан доброго меду, принесенный ему джурой, не тронул даже кухля рукой, а все ходил да ходил, озлобленный, по палатке и иногда лишь выглядывал из нее на солнце, что уже. клонилось к закату. Но время проходило, а посол не возвращался в обоз. Чарноте, конечно, было небезызвестно, что с козачьим послом враги могли распорядиться по-свойски– подвергнуть допросу с пристрастием и растерзать, – да и сам посол шел на то, но ему не приходило в голову, чтобы здесь, при беспомощности и панике, враги дерзнули на расправу с послом; но если случится такое безумие, то оно наделает много бед: весь загон неудержимо бросится мстить за товарища. Замка, конечно, не возьмут, – Чарнота хорошо знал его неприступность, – а начнут жечь и громить местечки да соседние фольварки князя и затянут время, а его-то и нельзя было терять ни минуты: Чарнота спешил на подмогу к Кривоносу, а на днях получил еще наказ гетмана присоединиться к его боевым силам.

Чарнота теперь бранил себя страшно в душе, что поддался желанию товарищей, потребовать с Корца выкуп; им казалось обидным пройти мимо замка, не сорвав доброго куша с панов, тем более, – все были уверены, – что последние дадут его с радостью. Ну а вот если не дадут? Если заартачатся? Если у них собраны там большие команды? Тогда отступить с кукишем стыдно, а, разгромить сразу невозможно... вот и выйдет затяжка!

С каждым часом у Чарноты вырастала досада на своевольство товарищей, хотя вместе с этою досадой в душе его возникал смутно вопрос: «Да полно, товарищи ли тебя подбили, или ты сам с радостью ухватился за первое шальное предложение... и ухватился с таким ребяческим восторгом, что в торопливости упустил даже все предосторожности?

И вот теперь даже, – ловил он себя во лжи, – ты волнуешься и терзаешься не тем, что погибнет посол, а тем, что он в таком случае не принесет тебе известий о хозяевах замка, там ли они, а главное – там ли хозяйка?.. Да, да! – уличал он себя немилосердно. – Это она, это хозяйка, княгиня Виктория, влекла его к Корцу. Но неужели ради бабы, да еще ляховки, – терзал он свою душу укорами, – он, Чарнота, слукавил перед рыцарским долгом, перед обязанностями начальника отряда, перед верностью товарищу-другу? Ведь Максим теперь, быть может, в беде, ждет подмоги, а друг...

О, клятое сердце! – ударил он себя кулаком в грудь. – Не можешь занеметь, заклякнуть, задубнуть, а все щемишь и подбиваешь меня на низость. Да неужели еще до сих пор не заглохло все, не заросло мхом? – хватил он себя за чуприну, почти упав на стоявший в углу палатки дубовый, грубо сколоченный стол. Жбан всколыхнулся и пролил несколько всплесков темной жидкости, кухоль упал и покатился на землю. – Ведь вот минул почти год, как я ее видел в Лубнах... и я с тех пор задавил все... вырвал... утопил в горилке, в крови всю эту блажь. Эх-эх, лгу я, лгу! засмеялся он язвительным смехом. – Топил, правда, топил, да не утопил! Эх, плюнуть на все! Задурить голову так, чтобы вылетели из нее все спогады...»

Но воспоминания назло воскресали и рисовали перед ним яркую картину последнего свидания... Ах, разве можно забыть ее, обольстительно дивную, побледневшую от прилива страсти, с огненным взором, с пламенными словами любви, с одуряющим чадом объятий? «Эх и живуча ж ты, проклятая туга тоски! Змеей впилась в сердце, сосешь кровь... и не отуманить этой змеи, не оторвать от сердца!»

В это время стремительно вошел в палатку хорунжий Лобко и радостно заявил, что из замка выехали парламентеры и приближаются уже к лагерю.

– Фу! Наконец-то! – вздохнул облегченно Чарнота. – А я было за своего Дударя перетревожился страх, послушал вас и сделал великую глупость: нам нужно на крыльях лететь к нашему полковнику Кривоносу и к ясновельможному гетману, а мы черт знает чего здесь застряли.

– А вот, пане атамане, и выгадали, – засмеялся хорунжий, – уж коли едут, значит, с повинной, значит, с торбой дукатов.

– Так-то так, а вот что передай от меня сотникам: чтобы были все готовы к походу. Что удастся сорвать, – сорву, но ждать не буду... Через час, не больше, рушаєм.

Хорунжий вышел, а через некоторое время вбежал к Чарноте есаул и доложил запыхавшись, что с посольством едет какая-то пани, чуть ли не сама княгиня.

– Что? Что? – схватился с места Чарнота да так и замер в вопросе. Горячая волна залила его грудь и ударила в лицо.

Есаул даже оторопел от порывистого движения атамана и отступил на шаг, не понимая, в чем дело, и полагая, что атаман на него вскипел за брехню.

– Ей же богу, правда, ясновельможный пане, – подтвердил он свои слова божбой, указывая на открытый вход атаманской палатки, – пусть пан атаман взглянет... Вот они, уже тут!..

В это время раздался приближающийся топот нескольких коней. Чарнота вздрогнул, очнулся и, отстранив, или скорее отпихнув, есаула, выскочил из палатки. Действительно, на золотистом чистокровном арабском коне гарцевала впереди она, его кумир, его божество, его згуба.

От быстрой езды косы наездницы несколько растрепались и легли шелковою золотистою волной по плечам; глаза ее от душевного волнения потемнели, белоснежное, разящей красоты лицо зарделось зарей. О, она, Виктория, была так величественна, так неотразимо прекрасна, что Чарнота, несмотря на свою железную натуру, почувствовал, как сердце его затрепетало и заныло, словно вонзилась в него пропитанная ядом стрела. За княгиней ехал какой-то юный гусар – разряженный и вооруженный с головы до ног воздыхатель; опьяненный счастьем быть провожатым княгини, он забыл даже про опасность и лишь теперь бледнел да посматривал из стороны в сторону. За ними уже тянулся кортеж вооруженных слуг с завязанными глазами. Значное козачество и простота сбежались тоже толпой к палатке атамана.

Чарнота порывисто подошел к княгине и, помогая ей встать с седла, почтительнейше поцеловал ее руку и почувствовал, как она вздрогнула от этого поцелуя.

– Я владетельница этого замка, – заговорила взволнованным голосом княгиня, – и я приехала в стан твой сама, рассчитывая на благородство атамана, чтобы узнать от него, по какой причине он подступил оружно к моим мирным владениям и что ему и дружине его от меня нужно?

– Пышная княгиня! – ответил после некоторой паузы с изысканной вежливостью, а вместе с тем и с достоинством атаман Чарнота. – Владения твои находятся в русском крае, который признает единым своим гетманом Богдана Хмельницкого, а так как его ясновельможность наказал, чтоб все маетности в его панстве дали оплату для войсковых треб, то я и явился сюда объявить и исполнить гетманскую волю.

– Но ваш гетман для меня не гетман, – ответила надменно Виктория, – он не утвержден королем, а если бы был даже утвержден, то и тогда наказам гетманским я не подвластна.

– Княгиня, – улыбнулся Чарнота, не отводя восторженного взора от ее волшебно-дивных очей, – всякая власть на земле поддерживает свои требования силой. Если сейм, которому лишь одному хочешь ты подчиниться, имеет змогу поддержать твой отказ, то права за ее княжьей мосцью; но если исполнению гетманского универсала залога твоя воспротивиться не в силах, то право за нами.

– Добре срезал! Молодец атаман! Голова! – послышались сдержанные одобрения среди козаков.

Виктория взглянула как-то особенно на Чарноту и уронила, слегка побледнев:

– Не право, пане, а насилие, гвалт...

– Всякое насилие, моя крулева, поддержанное силой, есть право.

– Пока законная власть не сломит его! – воскликнула княгиня, теряя самообладание.

– То есть пока не восторжествует другое насилие, другой гвалт... – наклонил голову и развел руками Чарнота. – Впрочем, не будем спорить. Дело от риторики не изменится... А вот осчастливь меня, яснейшая княгиня, и посети мой убогий походный курень, – там мы поговорим о наших требованиях и придем, конечно, к соглашению, а гусара твоего угостит мое атаманье. Гей! Есаул! – крикнул он повелительно. – Принять вельможного пана как почетного гостя и угостить княжеских слуг! – И, отдернув полу палатки, он пригласил почтительнейшим жестом войти в нее княгиню.

Виктория, шатаясь, вошла туда и почти упала на единственную скамью у стола: долгое напряжение нервов сменилось минутной слабостью, близкой к обморочному состоянию.

– Что с тобою, крулева моя? – встревожился Чарнота, заметив страшную бледность ее лица.

– Ничего... пройдет, – прошептала она, – в глазах потемнело...

– На бога, отпей хоть несколько глотков меду, – поднес Чарнота ей кухоль, наполнив его искрометною влагой, – это восстановит твои силы.

Виктория послушно взяла, как ребенок, из его руки кухоль и, отхлебнув из него несколько раз, поставила на стол. Она все еще сидела безвладно, в изнеможенной позе, склонив голову на тонкую, словно, выточенную руку. Бледная, сверкающая белизной кожи, в темно-зеленом бархатном кунтуше, княгиня напоминала лилию, склонившуюся в истоме от зноя над кипучим ручьем. Да, в этом бессилии красота ее была еще властнее, еще неотразимее... И закаленный в боях козак стоял, околдованный ею, и не мог отвести от нее глаз, не мог произнести слова.

Длилось молчание... Медленно возвращались силы к княгине; нежный, едва заметный румянец начинал снова выступать на ее безжизненно-бледных щеках.

Чарнота хотел было принять у себя княгиню с изысканной вежливостью и сразить ее холодным, снисходительным равнодушием, но он чувствовал, что самообладание его оставляет...

– Какой чудный, божественный сосуд, – промолвил он наконец с тяжким вздохом, – и каким пекельным ядом наполнен.

Виктория подняла на козака с немым укором глаза, отуманенные слезой, и в них отразилась такая тоска, такое безысходное горе, что у Чарноты сжалось сердце до боли.

– Только пекло и яд, – уронила она, – за что? За что?

– За что? – повторил, как эхо, Чарнота, проведя рукою по лбу и откинув назад свою подголенную чуприну. Он сразу забыл намеченную свою роль и спросил о том, о чем и заикаться не думал:

– А вот скажи мне, княгиня, только по правде, без лжи, для чего ты сюда приехала?

Виктория что-то хотела ответить, но внутренняя жгучая боль сдавила ей горло, и ее уста зашевелились без звука.

– Не поверю я, – продолжал между тем Чарнота, – чтобы княгиня Корецкая, обладательница несметных богатств, унизилась явиться к хлопу затем, чтоб выторговать у него из выкупа сотню-другую дукатов!

Княгиня покачала отрицательно головою.

– Так для чего же ее княжья мосць явилась в мой лагерь? – повторил язвительно и даже злобно Чарнота.

– Чтоб тебя видеть, – прошептала чуть слышно княгиня.

– Чтоб меня видеть? Чтоб насмеяться надо мной снова? – вскрикнул, словно ужаленный гадюкой, Чарнота.

– Михась, – простонала Виктория, и в этом стоне послышался и грустный упрек, и трогательная мольба о пощаде.

XXXVIII

Чарнота, желая заглушить наполнявшее его душу нежное теплое чувство, раздражал себя еще с большим усилием:

– Ха-ха! Ты хочешь показать свою власть над козаком, который за одну улыбку ясноосвецоной княгини отречется и от родины, и от друзей, и от всего святого, да, как паршивый пес, станет лишь хвостом вилять перед панами да ноги лизать своей благодетельницы... Не так ли? Сжечь хотела козака пекельным огнем своих глаз и погубить его душу навеки?

– Милосердия прошу! – подалась Виктория вперед к козаку, сложив в мольбе руки.

– Милосердия? – крикнул Чарнота. – А кто искалечил мне жизнь, кто отнял у меня чистые радости, кто разбил веру в сатанинский ваш род? – задыхался уже он от охватившего его едкого чувства. – За что? За ту горечь и желчь, что мутят мою кровь и наполняют ненасытной злобой это клятое сердце? И сильна же должна быть отрава этой нелюдской красы, если ни сечи, ни буйные пиры, ни потехи не могли притупить ее змеиного жала! Мало было этого, нужно было еще встретить тебя у этого князя в Лубнах и растравить до крови свои раны... А... – рванул он себя за чуприну, – проклят тот час, когда впервые тебя я увидел!

– Михайло! Михась! – подняла она порывисто руку, словно желая отстранить от себя жестокие слова козака. – Не проклинай его, не кляни меня, и без того моя жизнь мне могила, – заиграла она певучим, как тихая музыка, голосом. – Ты говоришь, что тебе наша последняя встреча причинила боль, но меня она убила, раздавила, растоптала вконец: с той поры нет мне покою, нет мне веселья! Все опостылело мне – и мой титул, и мои богатства, и толпы этих пышных и мизерных вздыхателей, а мой муж, которого я прежде терпела... Он стал, прости мне, панна святая, мой грех, он стал мне ненавистным.

– Для чего ж ты меня погубила и устроила такое пекло себе?

– Для чего? Я говорила тебе... Клянусь, принудили, а зарезаться побоялась... Мне до такой степени казалась дорогой вся мишура, вся пышность тщеславия, вся обаятельность власти, что я струсила отречься от них, от света и броситься в какой-то темный, неведомый мне мир, отдаться нужде и скучному прозябанию. – Ну, а тогда, когда ты хотела меня увлечь в измену, когда уже не была девочкой и понимала хорошо жизнь, когда мне снова клялась ты в любви и снова одурила это глупое сердце, тогда-то кто тебя принуждал?

– Безумное, неудержимое желание спасти тебя от смерти.

– Зачем мне нужна эта жизнь? Ведь ты ж не соглашалась бежать?

– Что ж, козаче мой любый, не хватило тогда сил, – заговорила она искренним, проникающим в душу голосом, – трудно от того отказаться, что всосалось в кровь, но зато как же я страшно наказана за мою трусость! Такой муки не пожелаю я и врагу! И чем было этому бедному сердцу порадить, – вскинула на Чарноту дивными глазами Виктория, – если оно только и дышит тобою, если только для тебя бьется? Михась! Ведь люблю я тебя безумно, невыносимо! Взгляни на меня, – прошептала она, облокотившись руками о стол и откинув назад свою голову. От этого движения волосы ее рассыпались червонным каскадом и упали за мрамором ее плеч огненным хвостом сверкающей дивной кометы.

– Взгляни, мои очи погасли от слез, мои щеки поблекли от горя, мой стан согнулся от туги... Ах, какая тоска! Страшная, впивающаяся жалами в грудь, невыносимая, и вся мысль о тебе, все думы с тобою!

– Правда ли? Крестом господним заклинаю, – не лги! – порывисто подошел к ней Чарнота и схватил ее дрожащие, холодные руки в свои.

– На раны Езуса!

– Ах, когда б я мог верить, когда б мог верить, – все бы за эту веру отдал! – жал он ей руки до боли.

– Матко найсвентша! Так ты меня любишь? Не проклинаешь? Не презираешь? – положила она ему руки на плечи и смотрела долго-долго любовно в глаза, а слезы жемчугом катились по ее сияющему счастьем лицу. – Не терзай меня, сокол мой, витязь мой! Никто, никто, сколько ни есть их на свете, никто не стоит твоей пяты, любила и люблю тебя одного... Прости меня... за прошлое... казнилась я за него много... Скажи мне, что за мои терзанья простил, скажи, что любишь!.. Кумир мой! – Она и плакала, и смеялась, и шептала бессвязные речи.

Это трепещущее молодое, гибкое тело, это близкое горячее, благовонное дыхание, эти одуряющие слова любви опьянили козака окончательно...

– Слушай, жизнь моя, радость моя! – прикоснулся он осторожно к стану Виктории и привлек ее ближе к себе, осыпая всю порывистыми поцелуями. – Если ты любишь меня, я повергну к твоим ногам весь свет, я именем твоим сокрушу твердыни, улыбкой твоей разолью по земле счастье! О, как безмерно я тебя стану любить, жить биением твоего сердца, твоим дыханьем дышать!.. Только брось всю эту лядскую грязь, всю пустоту, отрекись от вековой лжи и злобы; побратайся, как побратался и я, с нашим народом: пусть станет и тебе, как и мне, Украйна матерью! За их правду, за их благо я сложу свою буйную голову, а их враг и мне будет вечным врагом!

– Значит, кто не из твоего народа... не из его крови, – затрепетала княгиня, – тот вечно тебе будет врагом?

– Кровь ни при чем, моя зирочка; но сердце, сердце! Если оно справедливо, если в нем теплится божья искра, оно всегда отнесется с любовью к страдальцам, оно всегда будет благородно негодовать на грабителей, на поработителей народа, – прижался он пламенными губами к ее открытым устам и занемел. – Так теперь не одуришь меня, останешься со мною навек?

– Но меня здесь схизматы замучат... Они ведь всех нас ненавидят! – дрожала она вся от невольно охватившего ее страха.

– Жинку Чарноты? Да они все тебя станут боготворить.

Так прямо, бесповоротно поставленный вопрос покоробил ее... Ехавши сюда, она ни о чем не думала, ни на что не рассчитывала, а увлечена была лишь безумным желанием увидеть своего коханого витязя, обезволена была долгими муками и тоскою разлуки; теперь же приходилось ей, видимо, сжечь свои корабли и броситься очертя голову в бездну. Как она ни любила Чарноту, но такая жертва показалась ей вновь чудовищной, и она попробовала было выскользнуть незаметно из жгучих объятий, но это оказалось невозможным.

Вдруг, на счастье, – так по крайней мере показалось ей в это мгновенье, – вошел неожиданно в палатку есаул. Чарнота едва успел отскочить и накинулся на него с гневом:

– Кто смеет без дозвола входить в палатку атамана?

– Прости, наш славный атаман, – оторопел есаул и начал кланяться низко, – меня послало товарыство просить, чтоб ты не уступал княгине, а взял бы с нее выкуп здоровый!

Чарнота обменялся с княгиней выразительным взглядом, и его гнев сразу растаял.

– Передай товарыству, – произнес после некоторой паузы начальническим тоном атаман, – что княгиня скупа и не соглашается на наши условия; но так как нам нельзя здесь ни минуты медлить, а упустить выкупа нежелательно, то мы решили оставить здесь у себя княгиню заложницей, пока ре выдадут нам доброй суммы... Так вот, отпустить с богом гусарика и слуг ее княжей мосци в Корец, а самим рушать немедленно в поход!

– Добре, чудесно! – крикнул восторженно есаул, выбегая из палатки.

– Что это, пане, насилие? – выпрямилась по уходе есаула княгиня; голос ее звучал резкою нотой, ноздри расширились, грудь взволновалась.

– Это удобная форма, моя крулева... – улыбнулся счастливый Чарнота, но, заметив ее надменный вид, побледнел вдруг и промолвил глухим голосом: – Но если княгиня считает мое слово насилием, то она свободна... навеки свободна и может бестревожно отправиться в свой замок, – никто ее, словом козачьим ручаюсь, не тронет!

Виктория подняла глаза на Чарноту, – он стоял гордый и такой же, как и она сама, непреклонный, с сверкающей страстью в глазах, с клокотавшею бурей в груди...

Борьба ее длилась недолго; она заломила свои дивные руки и пошатнулась к нему.

– Куда мне бороться? – прошептала она, словно в бреду. – Твоя, твоя! Безраздельна... навеки! Возьми меня!

И она упала к нему на грудь, обвив его шею руками...

А Кривонос, разорив много других местностей Вишневецкого, в это время подвинулся к Махновке, местечку Тышкевича, где был укрепленный замок. Свирепый предводитель загона расправлялся теперь с монастырем кармелиток, находившимся от местечка не более как в пяти верстах. Монастырь горел. Черные клубы дыма вырывались из высоких стрельчатых окон, в некоторых местах уже змеились вместе с ними багровые языки. При зловещем их свете виднелись подвешенные в амбразурах, словно люстры, обнаженные человеческие тела. Раздирающие душу крики и вопли, смешанные с диким хохотом и подгикиванием, доносились к наблюдавшему издали на вороном коне Кривоносу и вызывали на искаженном страшном лице его какую-то дьявольскую улыбку.

– А что, пане полковнику, дальше прикажешь? – крикнул ему подскакавший с тылу козак, весь обрызганный свежей кровью, с прожженною во многих местах и болтавшейся в лоскутьях сорочкой; лицо его, не лишенное мужественной красоты, было зверски свирепо; на обритой совершенно голове гадюкой лежал и завивался ухарски за ухо оселедец.

– Прикончили всех, Лысенко? – спросил его холодным, деловым тоном полковник.

– Почитай что всех...

– Гаразд! А скарбницу монастырскую потрусили?

– Вывернули с потрохами... Ух, и добра же в ней было напаковано – страх! – покрутил головой Лысенко. – Золотые всякие сосуды, мешочки дукатов, перлы, самоцветы... да и в самом костеле пообдирали достаточно с ихних икон и фигур всяких шат и подвесок... Зараз привезут до войсковой скарбницы...

– Добре, а ты вот что, – потер себе лоб Кривонос, – отправляйся немедленно с небольшим отрядом к Махновскому замку да и начни перед ним выкидывать всякие шермецерии[20]20
   Шермецерия – поединок, фехтование.


[Закрыть], вызывать словно на герц... Комендант замка – завзятый и запальный лев; ему уже теперь видно, что монастырь кармелитский горит, и он, конечно, рвет и мечет, чтоб отомстить врагам, а ты ему – как раз на глаза, и дразни, шельму, вызывай в поле, а когда его выманишь, то тикай вон к тому лесу, а я за ним буду стоять в засаде, ну, мы и наляжем на этого льва с двух сторон.

– О, я зараз оторву моих волченят от потехи, хоть и станут браниться, да и гайда! – махнул шапкой Лысенко и помчался стрелой от полковника.

«Эх, добрый это козак у меня, – подумал Кривонос, провожая глазами Лысенка, – такого завзятья и удали мало в ком и найдешь, а уж лютости – так и подавно, – со мною потягается. Да так им, так их. Хочется мне упиться допьяна их кровью, чтобы залить ею свои страшные сердечные раны, и не упьешься: раны горят еще больше, а жажда мести делается еще нестерпимее!..»

И Кривонос действительно почувствовал в эту минуту в груди такую страшную, невыносимо жгучую боль, что зарычал даже диким зверем и оскалил зубы.

«Один лишь человек мог бы утолить эти ненасытные муки, – стучало ему в голове, – один этот аспид Ярема, да вот не дается все в руки; всю свою клятую, пекельную жизнь только и тяну для него, и отдал бы ее вот сразу за один час потехи над извергом, кровопийцею, – и не могу дожить, дождаться этого счастья... Вот уж два месяца гоняюсь за ним, уходит – и баста, только кровавый след за ним вьется... И неужели? – задрожал даже в ужасе Кривонос, устремив сатанинско-злобный взгляд на пылавший уже гигантским костром монастырь. – Неужели? – вскрикнул он хриплым голосом. – Да возьмите же душу мою, сатанинские силы, терзайте ее всем пеклом, только дайте мне подержать моего лютого врага в этих руках, заглянуть ему в очи и засмеяться... О, дайте, молю вас!»