Текст книги "У пристани"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)

LXIV

В козацком лагере не спали; всюду горели огромные костры, вокруг них сновали, переговаривались и простые, и значные козаки. Все ожидали чего-то.

В палатке гетмана шел торопливый разговор.

– Так ты видел самого хана, сыну?

– Да, батьку.

– Ну и что?

– Он гневается на тебя за то, что Збараж до сих пор не взят.

– Гм, – закусил с досадой ус Богдан, – не будь там этого клятого Яремы, он бы давно уже был в моих руках. Ну, а что же он тебе насчет приступа сказал?

– Да все виляет... говорит, чтоб козаки первые начинали, а он тогда ударит с другой стороны.

– Га! Старые татарские шутки! Так они и при Желтых Водах! Ха-ха! Чужими руками хотят жар загребать! – сверкнул глазами гетман. – Ну погоди ж, – погрозил он куда-то в сторону, – уж если нам самим на приступ идти, так тебе не видать и добычи!

– Там, батьку, у татар что-то неладно, – заметил нерешительно Тимко.

– А что? – подался к нему порывисто Богдан.

– Да вот... ты ведь знаешь, батьку, что я теперь по-татарскому все равно, как по-своему, ну, и удалось мне услышать там, как мурзы между собою переговаривались о каком-то посольстве польском, которое уже было у них... быть может, оттого и хан не хочет помогать нам.

– Так, так, – произнес горько Богдан и зашагал в раздумье по комнате, – теперь уже пойдут у них подкупы. Добро еще, что хан теперь не согласится на подкуп, – усмехнулся он. – Он думает заполучить всех магнатов живьем в полон. Однако, – остановился он подле Тимка и поднял решительно голову, – пора этому конец положить.

– Так, батьку, так! – воскликнул горячо Тимко. – Чего нам теперь? Не хотят они ударить с нами вместе – тем лучше. Обойдемся и без них. По крайности нам одним и слава будет.

Богдан усмехнулся и хотел было ответить что-то сыну; но в это время на пороге появился молодой джура и объявил, что полковники хотят увидеть гетмана.

– Пускай войдут! – ответил Богдан.

Джура скрылся, и через минуту в палатку вошли быстрыми шагами Кривонос{68}, Чарнота и Нечай. За этот год Чарнота совершенно изменился: его удалое, прекрасное лицо приняло теперь выражение суровой, непоколебимой отваги; ни веселая улыбка, ни ласковый взгляд не освещали уже его никогда. Товарищи и козаки относились теперь к нему с особенным почтением, а Кривонос старался окружить своего молодого друга своеобразною грубою лаской. Но для Чарноты, казалось, исчезли теперь все человеческие чувства; в нем жило только одно страстное желание, поглотившее все его существо, – освободить навсегда свою страну и уничтожить ляхов.

– Ясновельможный гетмане, – заговорил он горячо, – ты все еще не даешь нам гасла для приступа, а между тем с ляхами творится что-то недоброе; они уже получили какое-то отрадное известие... быть может, ожидают с минуты на минуту помощи.

– О какой помощи говоришь ты? – изумился Богдан.

– О короле; ведь он уже вышел из Варшавы.

– Ему мы послали навстречу Богуна. Порог хороший! Пускай-ка переступит его сначала.

– А между тем они уже получили какую-то радостную весть: сегодня несколько раз палили из замковых пушек, а замок весь сияет огнями. Смотри-ка, гетмане, ведь это неспроста! – И с этими словами Чарнота поднял полог палатки. Все подвинулись к выходу.

Среди темноты ночи, покрывшей все непроглядным мраком, на вершине горы сиял огнями зубчатый Збаражский замок. Среди окружающей тьмы он имел такой блестящий, торжественный вид, что, казалось, в нем собрались пышные гости праздновать королевский свадебный пир. И вдруг, как бы в довершение этого впечатления, с башни замковой грянул пушечный выстрел, за ним другой, и до ушей удивленных слушателей долетели слабые отзвуки музыки.

Полковники переглянулись.

– Ишь, бесовые дети, – проворчал Кривонос, – что это они, подурели с голоду, что ли?

– А может, собрались востатнее погулять, – заметил Нечай.

– Ну, нет, панове, не похоже это на них, – возразил Чарнота.

– Яремины штуки, панове! – усмехнулся Богдан. – Не бойтесь! Меня не проведет! Ха-ха-ха! Пускай последний порох тратит. Я им послал с Морозенком такую цидулку, что живо охладит панов и выбьет у них из головы хмель.

Гетман опустил полог и вошел в палатку, а за ним и все остальные.

– Ты медлишь все, ясновельможный гетмане, – продолжал так же горячо Чарнота, – а между тем теперь ляхов как раз раздавить!

– Еще бы! – подхватил Кривонос. – За целый день от речки и до башни не гавкнула ни одна ихняя пушка. Муры их все обвалены, второй уже день никто в нас даже из рушницы не бухнул, видно, у них пороху катма!

– Да хоть сейчас пусти нас, батьку, – и заночуем в Збараже! – вскрикнул весело Нечай. – Ей-богу, надоело ловить крючками панов. Чего стоим? Чего мы ждем?

– Эх, горячитесь вы, полковники, слишком, – покачал головою Богдан. – Я посылал вот Тимка к хану, и хан отказывается идти с нами на приступ.

– Ну, так черт с ним и с его голомозым войском! Без него разделим добычу! – перебил шумно Богдана Нечай.

– Под Пилявцами мы сами погнали всех панов! – вскрикнул с молодою удалью Тимко.

– Так, сыну, правда, и без них мы можем обойтись; но если приступ не удастся сразу, если хоть немного поколеблются войска, на нас может ударить хан... Да, знайте это! Паны уже подкупили его. Вот потому-то я могу бить только наверняка.

Полковники хотели было возразить что-то Богдану, но в это время в палатку вошел джура и объявил, что полковник Морозенко вернулся из Збаража.

– Морозенко! Зови, зови скорее! – вскрикнул радостно

Богдан, повернувшись к полковникам. – Вот этот принесет нам верную весть!

В палатку вошел Морозенко.

– Ясновельможному гетману, – начал было он свое приветствие, но Богдан перебил его:

– Ну, говори: передал мой лыст? Что делают паны? Что слышно там у панов?

– Лыст передал твой, гетмане, самому Яреме. Паны, услышавшие о том, что лыст их не дошел до короля, побелели как глина, сам Ярема позеленел от злости; он велел передать тебе, гетмане, что ты не по-кавалерски поступил, а по-тирански, отрубивши голову его послу. Но я ему сказал, что выучился ты этому у его княжеской мосци.

– Ха-ха-ха! Душа-козак! – вскрикнули разом полковники. – Ну, и что же?

– Когда б не такой страх, уж, верно, маячил бы я теперь где-нибудь, как флаг на башне; но только паны здорово притихли, боятся теперь прогневить нас. Когда Ярема гаркнул на меня, так все подеревенели.

– Ха-ха-ха! Пришкварил, клятых, мой лыст! – захохотал злобно Богдан. – Ну что же, как пируется им? Весело, верно?

– Какое там! – махнул рукою Морозенко. – Пир устроил Ярема, да паны на веселых гостей мало похожи: краше в гроб кладут. В Збараже голод; последние дни приходят. Среди жолнеров бунт; все паны хотят сдать тебе Збараж, только Ярема еще удерживает их; но день, два – больше они не протянут. Уже горожане было взбунтовались и хотели отворить нам ворота, но Ярема выгнал их. Со мною вместе явились они в наш лагерь; они все это и рассказали мне. Да говорят еще, что пороху совсем нет у панов, что два дня все без пищи уже...

– Вот это дело так дело! – вскрикнул радостно Богдан. – Теперь можно и на приступ!

– Слава, слава, гетману! Давно бы так! – закричали шумно полковники.

– Веди нас, батьку, на пир к Яреме!

– Да самих, без голомозых, – покрыл все голоса зычный голос Нечая, – поднесем хану под самый нос дулю!

– Так, так! – поддержал Нечая Кривонос.

– Вот видите, дети-орлы, когда пора, то и пора, – заговорил оживленно Богдан. – Хороший стрелок сначала добре прицелится, а пуль на ветер не кидает. Так вот слушайте ж моего наказа: через годыну начнет светать, готовьте все полки; чуть засереет, мы бросимся со всех сторон на Збараж. Хмель у панов еще из головы не вышел, а мой лыст додаст им ещё больше страху.

– Ну и пойдет же потеха! – вскрикнул Кривонос. – Теперь-то уже Ярема не выскользнет из наших рук. Накроем всю Речь Посполиту.

– Так вот, готовьтесь же, полковники; да только тихо, чтобы до времени никто не узнал. Ударим сразу.

– Гаразд, батьку! Все будет так, как ты говоришь, – поклонились полковники и шумно вышли из палатки. С ними вышел и Тимко.

– Коня готовь мне, джура! – крикнул Богдан, приподнявши полог, и заходил по палатке.

Лихорадочное волнение полководца перед битвой охватило его снова. Да, вот опять, еще этот порог сломить. – и дорога в Польшу открыта. И сломить его без помощи хана! Этот неверный союз уже начинает тяготить его, Богдана. Не нужно ему больше никаких помощников: сам он добудет себе и своей Украйне и долю, и волю. Теперь уже Богдан не тот, что был! Не надо ему ни зрадливой ласки короля, ни его жалких привилей; раз удалось провести, да больше не удастся! Второй раз приходит он к Збаражу, но теперь не повернет, как тот раз, назад. Сломает Збараж, отдаст татарам всех магнатов, пойдет со всеми войсками навстречу королю; короля возьмет в плен, а тогда – в Варшаву, и там, в Варшаве, пропишет им этой саблей новый закон. Сам патриарх его венчал на это дело{69}, святой, блаженной памяти владыка благословил на тот же подвиг, и больше он не сойдет с дороги и не уступит ляхам: он пан и гетман киевский, и не отдаст уже ляхам Украйны никогда!

Осажденный такими пылкими мыслями, Богдан нервно шагал по палатке, как вдруг полог приподнялся и в палатку торопливо вошел Выговский.

– Ясновельможный гетмане, прости, – произнес он, поспешно кланяясь, – быть может, я помешал тебе, но надо было торопиться. Есть важные новости: из Збаража к нам бросили стрелу. К стреле привязано было письмо.

– Га! Пощады просит панство?

– Нет, гетмане, письмо от женщины, от пани Чаплинской.

– Что?! – вскрикнул дико Богдан. – От нее? Она... Елена здесь? В Збараже?! Ты шутишь, смеешься?! Говори!

– Я принес записку гетману.

– Давай!

Выговский вынул записку; Богдан судорожно схватил ее, почти вырвал из рук Выговского, и, развернувши ее дрожащими руками, жадно впился в нее глазами.

Внимательно и с горячим любопытством следил Выговский за гетманом; гетман не скрывал, да и не мог бы скрыть своего волнения, – в эту минуту он совершенно забыл и о присутствии Выговского, и обо всем на свете. С разгоревшимся лицом перебегал он быстро глазами с одной строки на другую.

«Елена здесь... его Елена... любимая, дорогая... так близко... час, другой, и он может снова увидеть ее... обнять! Ах, любит, любит! Спасти молит!» – мелькали у него в голове обрывки беспорядочных мыслей. Грудь его подымалась порывисто, строчки прыгали перед глазами и не давали прочесть письма.

Письмо было написано трогательно, пятна неподдельных слез испещряли его.

«Дитя мое! Счастье мое! Жизнь моя!» – шептал про себя страстно гетман, снова перечитывая записку и чувствуя, как от этого горячего, бурного восторга все мутится у него в голове. Но вдруг ужасная и быстрая, как молния, мысль прорезала все сознание Богдана: «Через полчаса начнется приступ!»

В одно мгновенье весь ужас этого положения предстал перед Богданом: приступ, победа, пожары, гибель... разъяренные козаки... народ... Кто может спасти ее от погибели, от ужасной смерти?

– Иване, друже! Век не забуду... – заговорил он прерывистым, задыхающимся от волнения голосом, – беги, скажи, оповести всех, чтоб обождали... не будет приступа...{70} Готовь послов... Я напишу сейчас письмо...

– В минуту, ясновельможный гетмане, – ответил Выговский и быстро вышел из палатки.

Полог за ним опустился. Гетман остался один. Развернувши записку, он снова впился в нее глазами. «Коханый, любый гетман мой, единый мой! Тебя одного всю жизнь, всю жизнь люблю!» – повторял он слова письма, и эти страстные слова, казалось, опьяняли его совершенно. Подавленный волной нахлынувшей страсти, рассудок его отказывался работать. Еще какие-то слабые обрывки мысли мелькали у него иногда в голове: «А может, лжет?.. Опасность, ужас смерти ее вынудили к этому?.. Отчего раньше не писала?» Но пробудившаяся с новою силою страсть заглушила их, как заглушает разыгравшийся рев моря слабые вопли тону– щих людей. Перед этим порывом все исчезало в душе Богдана. Ни мысль о Ганне, ни воспоминания о прошлом, ничто не пробуждалось в ней. Одно только желание увидеть снова Марыльку, увидеть ее живую, с ее опьяняющей красотой, услышать ее чарующий голос, ее серебристый смех, ощутить ее всю, стройную, прекрасную, обольстительную, охватило всецело гетмана и обессилило его волю и ум.

– Ясновельможный гетмане, – раздался в это время голос вошедшего джуры, – письмо от полковника Богуна.

– А, что? – переспросил его Богдан, словно не понимая слов джуры. С изумлением взглянул джура на взволнованное, пылающее лицо гетмана и повторил снова:

– Гонец привез письмо от полковника Богуна.

Богдан взял у него письмо, рассеянно пробежал его, положил на стол и хотел было послать за Выговским, когда вдруг у входа в палатку раздался шум и крики многих голосов и в палатку стремительно влетели Кривонос, Чарнота, Нечай, Вовгура, Золотаренко и другие полковники.

Лица полковников были возбуждены и красны от гнева.

– Что это, гетмане? – вскрикнул запальчиво Кривонос. – Не будем мы Збаража добывать?

– Да ведь ты же дал приказ готовиться к приступу! – подхватил Нечай.

– Я не хочу лить даром родную кровь, сдадут и так... Я получил известие, – ответил смущенно Богдан.

– Гей, гетмане, упустишь только время и дашь отдохнуть врагам, а то и получить откуда-либо подмогу! – загорячился Чарнота. – Какой нам толк в их переговорах? Чего нам их и слушать, когда они все у нас в руках? Сам же говорил ты, что надо бить наверняка, а теперь из-за чего останавливаешь приступ? Жалеешь нашей крови? Не жалей! Мы сами ее не жалеем, лишь бы окончить дело. Если теперь мы не раздавим ляхов совсем, они опять окрепнут и вся Волынь, Украйна, Подол наденут еще более тяжелое ярмо и проклянут нас навеки!

– Переговоры! – вскрикнул гневно Нечай, пожимая плечами. – Это значит выпустить из города войско, отдать ему оружие и еще провести охранно до короля, чтобы соединенные силы упали покрепче нам на хребет?

– Что? – заревел, побагровевши, и Кривонос. – Мы укрыли костями весь край, а теперь будем сворачивать с полпути и не брать того, что само нам лезет в руки? Из– за какой же это причины? Только что решили одно, а теперь другое? Это только у бабы бывает семь пятниц на неделе. При этих словах Кривоноса вся кровь ударила в лицо Богдана и снова отлила.

– Не згода! Не згода! – поддержали Кривоноса Чарнота и Нечай.

– Не згода! Смерть панам! Рубить всех! Вперед на Збараж! – закричали и остальные полковники.

Богдан побледнел от гнева.

– Забыли вы, панове, что я гетман и на войне мое слово – закон! – прервал он повелительным голосом, подымая свою золотую булаву, и, гордо выпрямившись, остановился перед ними. – Меня вы выбрали гетманом Украйны и мне дали право распоряжаться здесь всем, и пока в руках у меня булава – не поступлюсь я своим словом ни перед кем. Проще тебе было, пане Кривоносе, спросить о причине перемены моего наказа, если ты любопытен, как баба, а не кричать, как пьяному в корчме!

Полковники смущенно молчали.

– Я остановил внезапно осаду не по капризу и не из-за каких-нибудь тайных причин, а по наглой потребе, – продолжал, овладевши собою, с достоинством гетман, – чтобы доконать вконец ляхов и покончить с ними счеты навеки. Богун осадил короля{71}, – вот это от него письмо, – взял он со стола пакет. – Мы поспешим к нему на помощь разбить последние польские силы, а здесь и Чарнота управится сам. Теперь, – заключил он повелительно, подымая булаву, – ступайте к своим полкам и ждите моего наказу!

– Прости нас, батьку! – промолвили тихо полковники и, угрюмо потупившись, вышли из палатки Богдана.

LXV

Богдан в необоримом волнении прошелся несколько раз по палатке; не вспышка полковников, не грубое козацкое слово Кривоноса взволновали его, какое-то другое, более мучительное, грызущее чувство зашевелилось в душе гетмана. «Как, неужели же он из-за бабы способен сломить все дело? – спрашивал сам себя Богдан. – Нет, нет! Ему надо было поспешить к Богуну, взять в плен короля... Ха– ха-ха! – засмеялся он злобно. – На этот раз Богун подвернулся как раз вовремя; но не отдал ли Богдан приказание остановить приступ еще раньше, до получения его письма? Да, отдал, отдал приказ остановить приступ, но на время, потому что хотел вернуть и спасти свою жену. Всякий козак имел бы на это право, не то что гетман. Он не требовал ее у ляхов и ничего не обещал им за нее, она сама, своей охотой хотела вернуться к нему, и от того, что он на час, на день остановил приступ, не было бы беды никому... А если бы ляхи не выдали ее добровольно? – допрашивал он себя язвительно, с тонкостью беспощадного сыщика. – Да, если б потребовали от тебя уступки, что бы сделал ты тогда, гетмане? Уступил бы панам или продал бы победу за Елену...» – произнес Богдан вслух, останавливаясь посреди палатки.

В душе Богдана робко шевельнулся какой-то ответ, но гетман не захотел его слушать и, рванув себя за волосы, опустился в изнеможении на лаву.

Между тем в лагере происходила следующая странная сцена.

Возле посла, привезшего Богдану письмо от Богуна, столпилась кучка козаков, – случилось одно непонятное обстоятельство. Передав джуре письмо к гетману, посол успел только вскрикнуть: «Морозенко!» – и повалился с лошади. Козачка подняли, уложили на керею, вспрыснули водою, но он не открывал глаз. Все стояли кругом в недоумении, не понимая, что случилось с послом.

– Да вы посмотрите, не ранен ли хлопец? – заметил один из зрителей.

– Не видать, – ответили ближайшие.

– Не умер ли? – осведомился другой, посматривая с сомнением на бледное лицо хлопца.

– Нет, дышит, только тихо, – пожал плечами третий.

– Доложить бы гетману, – вставил еще кто-то.

– Куда там! Гетману теперь не до того! – вскрикнул джура Богдана, находившийся тут же.

– Так вот Морозенка, что ли, позвать? – вспомнил первый. – Ведь хлопец что-то крикнул о нем... может, брат?

– Морозенка! Морозенка! Уж он верно что-нибудь знает! – вскрикнули разом несколько голосов. – А ну, хлопцы, пошукайте его!..

Несколько козаков отделились от группы и бросились по лагерю. Через несколько минут к столпившимся вокруг бесчувственного посла подходил уже встревоженный Морозенко.

– А что такое? Что случилось здесь, панове? – спросил он еще на ходу.

– Да вот здесь к батьку гетману посол от Богуна, – ответил ему один из ближайших козаков, – отдал пакет да так и повалился замертво наземь. Только и успел крикнуть: «Морозенко!» А что он, хотел ли сказать тебе что от Богуна, или увидеть тебя – не знаем.

Но Морозенко уже не слушал дальнейших объяснений козака. Как безумный бросился он вперед, расталкивая толпу и повторяя одну фразу:

– Где он? Где он?

– А вон, – указал ему в сторону хлопца один из передних зрителей.

Стремительно бросился Морозенко к лежавшему на земле козачку, остановился на мгновение, словно ошеломленный громом, и вдруг какой-то безумно-радостный, а вместе с тем отчаянный вопль вырвался из его груди. Упавши на колени около козачка, он схватил его за руку, припал ухом к его груди и, поднявши голову, крикнул, задыхаясь:

– Жива! Жива! Скорее горилки... воды!

Изумленные, растерянные зрители бросились исполнить просьбу Морозенка, и через несколько минут подле него стояла уже кварта горилки и кувшин воды.

– Помогите, помогите, панове! – произнес порывисто Морозенко, подымая дрожащими руками голову хлопца.

Все кругом засуетились; хлопца вспрыснули снова водою, налили ему в рот несколько глотков водки. Минуты через три дыхание хлопца стало заметно сильнее, на щеках выступил слабый румянец. Затаивши дыхание, не спускал с него глаз Морозенко. Но вот прошла еще минута, другая... Из груди хлопца вырвался глубокий, сильный вздох, затем веки его слегка заколебались, потом приподнялись... Глаза хлопца с изумлением обвели всех окружающих и остановились на Морозенке; с минуту они смотрели на него каким-то странным взглядом, словно не понимая, что происходит перед ними.

– Оксана, Оксаночка! – шептал тихо Морозенко, сжимая руку хлопца. – Неужели ты не узнаешь меня?

Все присутствующие молча переглянулись при этих словах Морозенка.

Вдруг какой-то страшный, потрясающий душу крик вырвался из груди хлопца; с непонятною силой рванулся он с места и с истеричным возгласом: «Олекса! Олекса!» – бросился к Морозенку на грудь. Несколько минут Богдан сидел на месте молча, неподвижно, закрывши рукою глаза; ни шум, ни суета, раздававшиеся так недалеко от его палатки, казалось, не долетали до него. Наконец он медленно поднялся и направился было к выходу, как вдруг навстречу ему вбежал запыхавшийся джура.

– Ясновельможный гетмане, – вскрикнул он, – на башне збаражской вьется белый флаг! К нам в лагерь въехало посольство и какая-то пани с ним.

Богдан вздрогнул и пошатнулся.

– Что? Пани? Ты видел сам?! – вскрикнул он, хватаясь рукою за стол.

– Так, ясный гетмане, они хотят увидеть тебя.

– Веди их. Впрочем, нет, постой!.. Пусть подождут... Сначала впусти пани – и никого, слышишь, чтоб никого! Ну, чего ж ты смотришь? – крикнул он бешено на смотрящего на него с изумлением джуру. – Иди! Веди скорее!

Джура выбежал; Богдан остался один.

Несколько минут он стоял неподвижно, прикрывши рукою глаза; только тяжело ходившая грудь гетмана выдавала его страшное волнение. Через несколько минут, быть может, секунд, он увидит ее, глянет ей в глаза, услышит ее голос. Страшная минута!.. Теперь он узнает все – измена ли или насилие, любит или не любит?.. Но как встретить ее, что сказать ей, как обнять ее после... Ох, нет... – схватился он за голову руками, – подождать... пусть не теперь, после, потом... Нет сил! – чуть не вскрикнул было Богдан, рванувшись стремительно вперед, и вдруг остановился как вкопанный на месте: у входа раздался тихий шелест шелковых одежд.

Богдан замер. Глаза его впились в полу, закрывавшую вход в палатку, какая-то бессильная истома сковала все его существо, дыхание захватило, застучало в висках, гетман сделал шаг назад и оперся спиною о стол.

И вот пола заколебалась тихо, нерешительно и в открывшемся светлом отверстии показалась фигура Марыльки. Прелестнее, чем она была в эту минуту, трудно было бы вообразить себе что-нибудь. Длинное черное шелковое платье плотно охватывало ее стройную фигуру и спускалось вниз тяжелыми матовыми складками; черный креп покрывал золотистую головку Марыльки и вился легким покровом по ее платью, спадая до самой земли. В этом строгом, печальном наряде дивное, почти прозрачное лицо Марыльки получало еще какую-то необычайную трогательность. Богдан не отрывал глаз от Марыльки и в этой прелестной женщине, дивной, как богиня, не узнавал той кокетливой, грациозной, но еще мало опытной девочки, которая бросилась к нему тогда в Суботове с безумными ласками на грудь. Она была так хороша, так обаятельна в эту минуту, что даже не любящее сердце должно было бы вздрогнуть от восторга при виде ее, и восторг Богдана отразился невольно на его лице. Это не ускользнуло от внимания Марыльки. Одно только мгновенье остановилась она на пороге и затем с потрясенным рыданием возгласом: «Тато! Таточко мой!» – бросилась к Богдану.

Звук этого страстного, близкого голоса заставил Богдана вздрогнуть с ног до головы; все перед ним помутилось, желание обнять, задушить в своих горячих объятиях так безумно, страстно любимую женщину охватило все сердце гетмана; Богдан рванулся вперед и с диким, порывистым движением прижал к груди трепетавшую и рыдавшую женщину... В этом стихийном порыве было какое-то одуряющее блаженство, потрясшее все его существо взрывом хаотических ощущений; в них чуялись и бурные крики радости, и прорвавшиеся сладостные слезы, и жгучее дыхание давно неведомого счастья, в них было все, кроме ошеломленного до беспамятства разума. Но вдруг резкая, как удар ножа, боль полоснула его по сердцу и осветила молнией все мысли. Вот эту Елену, его Елену обнимал, целовал, называл своей Чаплинский! Бешеная ярость вспыхнула в сердце Богдана; лицо гетмана побагровело, он судорожно отклонил повисшую на его шее Марыльку и, отвернувшись, чтобы скрыть страшные муки, исказившие его лицо, проговорил хриплым, сдавленным голосом:

– На щеках пани еще горят поцелуи Чаплинского!

Марылька пошатнулась.

– О господи! И ты... и ты... коханый мой, единый мой! – простонала она.

– Единый! – перебил ее Богдан и разразился горьким хохотом. – Единый! Ой, пани в веселом гуморе! Единый? Нет, пани, – прошипел он язвительно, – нас теперь два, два, два! А может, и больше! Ха-ха-ха!

– Так, оскорбляй меня, гетмане! Теперь ты моим словам можешь не верить, можешь думать, что их вызывает страх перед смертью, ведь я в твоих руках, – заговорила Марылька горьким, но искренним тоном, подымая на Богдана свои чудные глаза. – Но пусть так! Казни меня! Мне эта жизнь так опостылела, что я сама бы с збаражской башни бросилась головою вниз, если бы одно не удерживало меня на свете! – Голос Марыльки задрожал, на глазах показались слезы. – О таточку! – прижала она к груди свои руки и заговорила страстно, порывисто: – Одного только и ждала я – чтобы увидеть тебя снова, чтобы глянуть тебе вот так, как теперь, в глаза, чтобы сказать тебе: Богдане, лыцарь мой! Тебя одного, одного всю жизнь любила! Оттолкни меня, убей меня, но верь мне, что я тебе не изменила! Ты мое счастье, ты мой рай.

– Рай?! – вскрикнул Богдан и рванул себя бешено за чуприну. – И в этот рай ты пустила другого?

– О гетмане... насилие...

– И переписка в Суботове с этим извергом, и условленное бегство – тоже насилие? Ведь я знаю все, пани. Мне говорили ваши слуги... – задыхался Богдан.

– Слуги, челядь? – улыбнулась презрительно Марылька. – Разве им можно верить? Если бы я сама захотела уйти, кто бы меня мог удержать? Я не была ни рабыней, ни бранкой. Для чего же понадобился бы мне этот ужас наезда? Чтобы рисковать и своей жизнью? Значит, и Оксана бежала от Морозенка по уговору с Чаплинским?

– А, так все это, выходит, насилие? – простонал гетман. – И это торжественное воссоединение с лоном католической церкви – тоже было насилие? И этот ликующий шлюб с новым мужем – тоже насилие? И это пышное, устроенное потом торжество Гименея – тоже насилие? И это брачное ложе?.. А! – заревел Богдан, как раненый зверь, и бросился с сжатыми кулаками вперед, словно на невидимого врага.

Марылька побледнела как полотно и схватилась рукою за стол, чтобы не упасть на пол; но бешеная вспышка Богдана через несколько мгновений прошла; он прошелся бурно раза два-три по палатке и остановился. Пылавшее дикой ревностью, и гневом, и страшною болью лицо его подергивалось конвульсиями, глаза сверкали мрачным огнем; воздух врывался в его легкие с шумом и клокотанием; грудь тяжело подымалась.

– Да, все это было насилие, – ответила после долгой паузы упавшим, измученным голосом Марылька, – это были придуманные мною отсрочки позора.

– И все-таки этого самого позора... ты вкусила? – прошипел хрипло Богдан. – Ха! Да от такой муки седеют за ночь, вешаются, бросаются в омут, а не идут наложницей к другому!

– Я придумывала задачи, чтобы протянуть время, – устремила Марылька на Богдана полные слез глаза, – я ждала, что меня выручит... спасет меня... мой защитник, мой супруг... моя жизнь... но помощь не приходила.

– Я лежал без памяти. Предательское нападение подкупленного убийцы тебе известно? – произнес угрюмо гетман.

– Эту подлость я узнала потом... – прошептала Марылька и продолжала горячо: – Ты говоришь, что другие умирают. Что смерть? Мгновение – и вечный покой. Позор страшнее смерти! И остаться для мук, для позора могло заставить только одно непобедимое чувство – любовь! И я ради этой любви осталась жить, чтоб увидеть тебя, оправдаться перед тобой. Мне было это легче сделать, чем я предполагала, потому... потому, – опустила она стыдливо глаза, – что все остальное время я была вдовою. Эта самая челядь обнаружила мне еще до шлюба разврат ненавистного мне негодяя, а потом я его поймала с покушавшеюся на жизнь бедною Оксаной и спасла ее от насилия, открыла через нее притон его жертв и разорвала с ним навсегда. Это вечно пьяный развратник вздумал было воспользоваться своими правами, но получил такой отпор, что оставил меня в покое навсегда. И я в глуши, в уединении коротала свои дни только с сердечною тоской да с думой о моем рыцаре, о моем соколе, о моем месяце ясном!

Слова Марыльки были так искренни, доводы так правдивы, а сама она так обольстительно прекрасна, что буря бешенства и ревности начала мало-помалу утихать в груди Богдана: морщины на лице его расправились, цвет лица стал ровнее, в глазах блеснул ясный огонь.

– Но почему же ты не дала мне знать? – промолвил уже мягче гетман, сделав движение к Марыльке.

Горевшее ярким румянцем лицо ее озарилось робкою, счастливою улыбкой; она готова была уже броситься снова в объятия к своему желанному повелителю и промолвила кокетливо:

– Ведь я же перекинула моему гетману из Збаража стрелкой лыст.

Этот детский, кокетливый тон показался Богдану фальшивым, и яд ревности снова ожег его сердце, а в груди зашевелилось убаюканное было недоверие.

– Нет, не могу, не могу верить! – вскрикнул он, закрывая руками глаза и отшатнувшись к столу. – Вздумала отозваться, когда уже над всем Збаражем произнесен был смертный приговор. Свою жизнь спасала! А может быть... Ха-ха-ха! За шкуру своего малжонка дрожала!

Марылька побледнела и схватилась рукою за грудь.