Текст книги "Варяги"

Автор книги: Михаил Альшевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

   – Ты мудр, Рюрик, – одобрительно воскликнул Переясвет.

   – Хватит нам скитаться по чужим землям наёмниками, – ответил ему, дружине и себе Рюрик. – Пойдём брать свою...

Старейшина Блашко искал случая переговорить с Милославой наедине. Уже больше недели сидел на Рюгене-Руяне, ряд с воеводой учинил, наблюдал, как поспешно готовили дружинники к походу многовесельные корабли, загружали их пищей, водой в бочонках и боевым припасом: доспехами, луками, стрелами. Добрые были луки – дальнобойные. И стрелы к ним такие же – на совесть строганные, тяжёлые, с железными иззубренными наконечниками. Худой доспех от такой стрелы не спасёт.

Дивился Блашко и кораблям. Новеградцы таких не имеют. Прошлый раз у Рюрика много хуже были. Эти могут враз поднять добрую сотню человек. И на ходу, подчиняясь двум десяткам весел, легки, послушны.

«Нам такие ни к чему, – утешил себя старейшина. – По волокам с такими не дюже управишься».

Утешать утешал, но и косил ревнивым глазом – уж больно по сердцу пришлись. Сравнивал свою насаду, тесноту носовины и с досадой хмурил брови.

Ряд с воеводой он заключил быстро. Рюрик был на удивление уступчивым. Не торговался, со всеми посулами словенскими согласился сразу. А кабы вдруг запросил вдвое больше, что тогда? Старейшины новеградские действовали на свой страх и риск, отправляя Блашко к Рюрику. Веча, что стало обычным по смерти Гостомысла, не собирали, с ремесленным и прочим людом не советовались. Сами приговорили, мол, время не ждёт, вдруг кривские к граду подойдут. Ежели новеградцы и зашумят, тем и оправдаться можно: для пользы града торопились. А Рюрику велели казны обещать помене, торговаться за каждую гривну. Потому и радовался Блашко, что Рюрик малым посулом удовольствовался.

А досадовал на то, что не отпустил его воевода сразу после учинения ряда. Лето, мол, на вторую половину повернуло, море скоро бурным станет, как на малой насаде путь держать? Пробовал Блашко убеждать, что словене на таких насадах и по Ильменю, и по Нево-озеру в любое время ходят. Рюрик соглашался: да, сам видел, но об отпуске гостя и слушать не хотел. Опять же – в гостях воля не своя. Пришлось старейшине смириться. Рюрик обнадёжил: со сборами не задержится.

А тут ещё своя дружина от рук отбивается. Не ропщут, но глядят неласково. Почудилось, вишь, Михолапу, что Рюриковы вои неладно себя в граде Арконе ведут, ремесленников примучивают до смерти. Ни торговать, ни рукодельничать не дают. Что увидят – тащат к себе.

Мало того, что себе забил голову бреднями, – других смутил. Даже к нему, старейшине, сунулся остерегать: как бы они у нас в Новеграде того не учинили. Блашко цыкнул на дружинника – забыл, что ли: плечом к плечу Торира рубили. Однако на сердце муторно стало. И сам видел – тихо в Арконе, непривычно как-то. Но гнал сомнения: чужая земля, чужие порядки.

Другой дружинник принёс весть совсем злую:

   – А скажите, старейшина, правду вои болтают, что ты пригласил воеводу Рюрика княжить в Новеграде и владеть нами?

   – Окстись! С ума спятил? – только и нашёлся сказать Блашко. – От кого слышал?

   – Вой похвалялись. И Илмарус подтвердил. Сам знаешь, у Рюрика в дружине варягов Торировых немало собралось. Илмарус с ними дружбу водит.

   – Найди Илмаруса, пусть придёт сюда, – велел Блашко.

Илмарус подтвердил. Дружинники, начальные люди и братья воеводы говорят, что словене пригласили Рюрика быть князем словенских земель.

Блашко метнул на Илмаруса грозный взгляд.

   – Лжа! Нелепица! – закричал он. – Князя-воеводу за гривны не покупают, а я... – Вовремя остановился. Ещё того не хватало, чтобы чужому варяжине молвить: воевода, вишь, за серебро куплен.

   – Как скажешь, старейшина, – угодливо согласился проводчик. – Я человек маленький. Что слышу, тебе и твоим дружинникам говорю. Стараюсь для тебя. В Скандию отдумал возвращаться. Если позволишь, к воеводе Рюрику в дружину пойду. Наши викинги приглашают...

   – То опосля решим, – в раздражении отмахнулся Блашко. – Пока в Новеград не возвернёмся, будешь служить мне.

Совсем было собрался Блашко поручить Илмарусу сходить на женскую половину, передать Милославе его просьбу о встрече, и опять сдержал себя. Не след такое дело варягу поручать. До Рюрика дойдёт, тот спросит: какие дела у старейшины к его жене?

Не скажешь ведь, что сомненья одолели. Словенам воевода запомнился боевой подмогой в трудный час. Незваным пришёл – то и ценно. А ныне и зван, да слухи о нём вон какие идут. Проверить те слухи надобно, а как? Не поможет ли Милослава? Известно: ночная кукушка завсегда дневную перекукует. Нетто воевода задумками с женой не делится?

Куда бы ни шёл Блашко, от воеводской хоромины далеко не удалялся. Посматривал, не покажется ли где Милослава. Об том же предупредил и дружинников: увидят – мигом чтоб сообщили.

Повезло скоро. Сидел после трапезы в отведённом покое, подрёмывал от безделья. Не спросясь, влез в горницу Михолап, хмуро оглядел старейшину, кивнул на окно:

   – Иди. К причалу она пошла. Ждать тебя там будет...

Сонная вялость мигом слетела с Блашко.

Встретились они с Милославой на берегу у огромного валуна. Стояла в лёгкой накидке, повязав голову платком, ждала. Ещё издали, заметив его, заулыбалась, пошла навстречу.

   – Здоров буди, старейшина, на долгие лета, – звонким девичьим голосом ответила на низкий поклон Блашко. – Собралась к жене Трувора сходить, да тут твой дружинник сказал, что хочешь видеть меня. Что случилось?

   – Княгиня наша, зорька ясная, прости, что потревожил тебя. Разговор есть. Хоть и жена ты Рюрику, а всё же наша, новеградская. Кровь Гостомысла, князя-старейшины нашего, в тебе. Прости, винюсь перед тобой. Сомненья одолели...

   – Сомненья? О чём? Разрешу ли я их? Я ведь мало что знаю.

   – Княгиня, дружинники бают, что позвал я мужа твоего княжить в Новеграде и володеть словенами. То лжа, безлепица. Не сам ли Рюрик тот слух пустил? Тебе, должно, ведомы мысли мужа.

   – Откуда мне знать? Рюрик со мной о таких делах не советуется. Но он всегда верен слову. Вы ж ряд с ним уложили...

   – То так, княгиня, – помрачнел Блашко. – Слухи одолели.

– Не доверяй слухам, старейшина. Через них остуда меж вами может случиться. А мне в Новеград хочется. – И жалостливо улыбнулась.

Не развеяла смуту Блашко Милослава. Как бы Новеграду вместо помощи худа не сделать. Не простят того новеградцы.

Хмуро смотрел Блашко на убегающую Милославу. Девчушка-юница, ей бы хороводы водить, а не мужней женой, хозяйкой, быть. Вот кабы сын у неё был. Кровь Гостомысла...

«Да что за безлепица блазнится, – одёрнул себя старейшина. – Другое в Новеграде порешили. На что нам князь? Сами править землёй станем...»

НОВЕГРАД: СЕРЕДИНА IX ВЕКА

Беспокойный характер у Вадима – в отца пошёл. Сын уважаемого родителя, головой чуть ли не в матицу упирается, ладью, поднатужась, один на берег вытащить может, так нетто дела такому молодцу при хозяйстве не найдётся? А он, что ни весна, как гусь перелётный, свистит свою ватагу и – айда из Новеграда. Добро бы по делу – с товаром или за товаром красным. Всё польза была б. А то ведь нет – землицы новой, вишь, размыслить охота. Толку-то с землицы той. Её, чать, в суму не положить и на торжище не вынести.

Осуждали новеградцы Вадима поперву, а потом махнули рукой: коли отец поперёк слова не молвит и ладью даёт и припас, пусть и убытки несёт от такого бездельного сына. Наше дело – сторона.

Потом-то многие поняли, что ошибались в молодце.

Олелька сына не корил и не осуждал. Когда тот первый раз на шестнадцатое лето от роду втайне ушёл в неведомый поход, отец рассердился и опечалился. Вадим был единственным сыном, любил его Олелька и многое прощал, хотя соседи часто жаловались на необузданное его буйство.

Всё лето неизвестно где пропадал сын с дружками. Олелька уже всерьёз подумывать стал, что сгиб парнишка. Но по осени ватага возвратилась. Обветренные, повзрослевшие и возмужавшие юнцы принесли в дом Олельки часть добычи – несколько десятков шкурок куницы, молча выслушали речь своего предводителя к отцу и, видя, что у Олельки глаза от удивления округлились и зажёгся в них неподдельный интерес, разошлись по домам – то ли спины родителям подставлять, то ли разумными речами, по примеру Вадима, их убеждать.

Вадим отчитался коротко:

– По реке Мете да по протокам её насчитали мы шесть становищ людских, а новеградцев там не бывало. Живут охотой да рыболовством, бортничают. Хлеба мало сеют, только для пропитания своего. Железа почти что не имеют. Куниц тех мы у них задешево выменяли – секиру отдали да нож. Приглашали они будущей весной приплыть, привезти одёжи да железа...

Знал сын, чем отца удоволить.

С тех пор и повелось. Каждую весну уходил Вадим в новый поход. Побывал в ближних соседских градах: Плескове, Изборске, Ладоге, что со времён Гостомыслова становища градом так и осталась. До Белоозера добрался. Выискивал селища, заводил знакомства, узнавал, чем богат край. В одном не мог убедить его отец: брать в ладью товаров поболе, торг вести не шутейный – взаправдашний. Отказывался Вадим, ссылаясь на тяготы неизведанных путей. Олелька не настаивал – молод ещё сын, как бы торговля его убытка не принесла. Спокойнее самому отправляться по стопам молодой ватаги, наперёд зная, какой и где ждут товар.

Зимы Вадим проводил в дружинном доме князя-старейшины Гостомысла. Вместе с воями учился без промаха выбивать стрелой малое яблоко, укреплённое на шесте, рубиться мечом и секирой, владеть копьём, как дятел клювом. Холили лошадей, проминали, чтобы не застаивались, приучали к сече – конь должен чувствовать седока, уметь подчиняться малейшему его движению. Иногда сопровождали Гостомысла на ловища или в полюдье, но то было редкостью – Гостомысл стал обилен годами, предпочитал сиднем сидеть в своём дворище. Но глаз и ум по-прежнему имел острый.

Заприметил прибившегося к дружине молодца и не единожды беседовал с ним. Разгадал старый князь-старейшина неуёмную душу юного Вадима и после первой беседы не "предлагал боле прилепиться к дружине прочно и постоянно. Но неизменно по осени, после возвращения Вадима из очередного похода, призывал к себе, пытливо, входя в каждую мелочь, допытывался о землях, где побывала ватажка, велел рисовать на бересте пройденные пути, хвалил за памятливость и, тыча сухим пальцем в неочерченную пустоту бересты, нетерпеливо спрашивал:

   – А тут что, узнал ли?

Вадим в смущении пожимал плечами:

   – Речка в сторону увела, князь, прости, не ведаю.

Гостомысл хмурился недовольно:

   – Нам всё ведать надобно. Словенам не только в Новеграде да Ладоге жить. Новеград не край, а центр нашей земли, помни о том. Я не доживу, твои дети жить будут и соберут под руку Новеграда всю ту землю, куда ныне ты ладьёй ходишь, словно в иноземье. Не иноземье то – пустоши великие. Заселят их словене, и станут те землицы под рукой Новеграда.

Вадим робко возражал:

   – Люди-то там есть, князь-батюшка. Мало их, но есть. Не пустоши. Вот ныне на поселение наткнулись. Тамошние люди себя карелой прозывают...

   – Не разумен ты ещё, – смеялся Гостомысл. – То и добро, что люди есть. Иначе нам какой прибыток от тех земель? Ну да ладно, заговорился я с тобой. В разум войдёшь, сам сообразишь, на что те люди Новеграду надобны. Нынче же одно крепко помни: град наш – центр земли, к нему все пути ведут...

Шумит Новеград. За два года, минувших со смерти князя Гостомысла, привыкли все дела, большие и малые, решать скопом. Иначе уже и не мыслилось. Что нам старейшины! Мы сами себе старейшины! Слушай меня: ведь кривские, поганцы, побили нас – то полдела, с кем не бывает? Нет, они же ладьи наши не пущают по Ловати да Шелони. То терпеть можно?

Это ж когда было, чтобы новеградцы не могли на своих-то отчих местах промысел вести? Полез на свои ловища, а там плесковцы. «Вороти оглобли, – кричат. – Ещё раз сунешься – башку открутим». Едва ушёл. Это как же – моё у меня отобрали – терпеть? Ещё и посмеялись: «Дружину-то новую собрали? Оборонились?»

Захребетники, затынщики! Вам бы только за сарафан бабий уцепиться. Набили по мордасам плесковцы, вот и жмётесь к граду, как паршивый пёс к будке. Хвосты поджали. И дела вам нет, что кривские завтрева в Новеград войдут. Вона – меч на поясе заржавел...

Не дадим по зубам плесковцам, и весь на нас насунется. Мирно вроде живём с ними, а в Белоозеро с опаской ходим. Косятся на нас, товары хают, цены настоящей не дают. Им прибыль, нам убыток, нам убыток – вам невмочь будет, сами везите ваши рукоделья. Много ли наторгуете, поглядим...

Шумит Новеград. В центре торжища сражается со старейшинами Вадим. Требует от старейшин идти походом на плесковичей.

...Зиму того года Вадим прожил беспокойно. Не стало привычного дела: со смертью Гостомысла пошатнулась дружина. При князе кормились его заботами и с его стола. Кормы шли не только по обычаю, но и за труды немалые. Новеградцы привыкли довольными улыбками встречать санные обозы с данью полюдной, а как ту дань собирать доводится – особо не задумывались. То забота князя-старейшины.

В первую осень по смерти князя, как только сковало морозом реки и болота, старейшины повелели дружине идти в полюдье. Дружина отправилась знакомыми, не раз торёнными путями и встречена была по установившемуся обычаю – без радости, но покорно, дань положенную собрала и в Новеград доставила. Уже при отъезде старейшины чудские как бы между делом обмолвились:

   – Гостомысл-от, слышали мы, ушёл в страну, из которой не возвращаются. Вам бы, словене, подумать: всё то, что от нас ныне увозите, не вашим трудом добыто. Иной раз и стрела меняет направление полёта...

Божедар, за старшего оказавшийся, жёстко усмехнувшись, ответил:

   – Князь наш умер, да мы-то живы. И вам, старейшины, об этом тоже подумать надобно...

Михолап, тут же случившийся, заметил, как гневно вспыхнули глаза чудских старейшин, и попенял потом другу:

   – Полегче надо бы, Божедар. Ныне не силой князя держимся. Как бы в другой раз нас стрелами не встретили...

Божедар отмолчался. И только в Новеграде, когда большая часть дани той уплыла неведомо куда, помимо княжого дворища и дружинного дома, в сердцах грохнул кулаком по столешнице:

   – Мы кровь лили в походах с Гостомыслом, а старейшины ноне рассудили по-своему...

Старейшинам же словно и дела нет до дружины. Живите, как хотите, хоть бы и совсем вас не было. Вот тебе и старейшины. Быстро забыли Торирову грозу. А чего другого и ждать-то от них? Так уж повелось со времён Славена, что в роду главенствовал старший. Как отец в семье, так и он в роде. Тогда род семьёй и был. А ныне где они, семьи-роды? Давно уж их нет, и памяти не осталось.

Старейшин теперь больше по улицам-концам считают. Да по рукодельям. У ковалей свой, у гончаров свой, древоделы-плотники тоже отстать не хотят, ну и иные прочие.

С этими старейшинами проще, не они град блюдут. Их дело мастеров судить-рассуживать, чтоб порухи рукоделью не было.

А град уличанские старейшины сообща блюдут. Сходятся на совет в градскую избу близ торжища, там и решают все дела. Хотя и надумали когда-то сажать одного во главу совета, да решение то до первой свары продержалось.

Иной раз и полдня, а то и целый день сидят, разговоры ведут неспешные, и всё больше про торг. Известно, у кого что болит... Уличанские старейшины от торжища кормятся. О дружине же ни слова. Заботами Божедара с Михолапом сторожа стенная да воротная поддерживается, как прежде, и ладно. Когда же малые воеводы попытались сунуться на совет старейшин, их и слушать не стали. Только и уразумели они из путаных речей старейшин, что кормы град дружине даёт и пусть дружинники своё дело исправно справляют. А какое дело, если вои дорогу в дружинную избу забывать стали, по своим углам сидят, в рукоделье ударились?

Об этом Вадим и поведал отцу. Как-никак Олелька – старейшина уличанский, хотя на совет редко ходит.

– Говоришь, дружина в небрежении? Только ли дружина? Град в небрежении держат, не то что дружину. Голов много, а ума нет. Скопом только бражничать сподручно, а серьёзные дела в одну голову размысливать надобно. Как при Гостомысле было. Он совет со всеми держал, а решал сам.

   – Так он князем был, – возразил Вадим. – Нынче в дружине такого нет...

   – Не о дружине толкую, – сердито, как показалось Вадиму, ответил Олелька. – Не Новеград для дружины, а дружина для града. С воями и Божедар управится или Михолап. Дело нехитрое. Граду одну голову иметь надо. Да такую, чтобы её все прочие слушались. Уразумел?

   – Так ведь старейшины, – начал Вадим, но отец, поморщившись, перебил:

   – То-то, что старейшины. Они скопом-то перелаются, а как с дружиной твоей быть, решить не могут. Надо, чтобы над старейшинами старейшина был... – помолчал и круто повернул разговор: – Ныне весной в поход не пойдёшь. Тут делов хватит. Да и женить тебя пора...

Лицо Вадима от неожиданности вспыхнуло румянцем. Отец того словно бы и не заметил. Суровее прежнего сказал-приказал:

   – Так велю. Насиловать в выборе жены не буду, но коли сам не присмотрел, я найду, – опять помолчал и вдруг лукаво глянул на сына: – Искать, что ли, или сам наглядел?

   – Наглядел.

   – Кто такая? – живо спросил Олелька.

   – Людмила, дочь Божедара...

   – Ага... Добро. То-то ты всё в дружине пропадаешь. Ну и ладно, будем к свадьбе готовиться. – И опять резко: – А граду голова нужна. Об этом до времени забудь, а час подоспеет – напомню.

Свадьбу справили по весне. Три дня шумели новеградцы на подворье Олельки, крича «славу» молодым, поднимая чары и братины, желая счастья и будущих сынов-дочерей.

Лето красное пролетело. За забавами с молодой женой не заметил Вадим, как ушла в полюдье в кривские земли малым числом дружина. Остудила хмель буйной крови злая весть: дружину плесковцы не добром встретили – сечей. Полегло в ней полтора десятка воев. Возвернулся Божедар с остальными без дани и с рваной метиной на щеке от стрелы...

Зиму провели в тревоге – ждали кривских. Слышно стало: сговариваются с весью о совместном походе на Новеград. Старейшины рядили и так и этак. Олелька совсем перестал ходить к ним на совет. На предложение Вадима ударить в било, собрать новеградцев и порешить самим идти походом на плесковичей Божедар и Михолап отмалчивались. Без согласия старейшин дружина в поход не пойдёт, ремесленный, торговый люд – тоже. Ни кривские, ни весь, ни чудь новеградцам большого зла не сделали, и люди на них злобой не рвут сердце. Старейшины же о походе молчат, не верят боле в силу дружины.

Весной исчез Михолап. Уплыл куда-то старейшина Блашко. Потом известно стало, что весь отложилась от кривичей. Но плесковцы пуще прежнего стали задирать новеградцев...

Олелька виду не подавал, что волнуют те вести и его. Казалось, с головой ушёл в торговые дела. Снаряжал ладьи, одни отправлял в Белоозеро, другие к карелам. Доверенным внушал не отказываться от последней веверицы-белки, коей и цена-то грош, так, безделица. Однако сам в дорогу не торопился. Чего-то выжидал.

Взбудоражил град охотник Онцифер. Завернули его плесковичи с облюбованных мест, ещё и посмеялись. В другой раз, может, и сами новеградцы потешились бы над незадачей Онцифера, но на сей раз восприняли его обиду как свою кровную.

Олелька позвал Вадима к себе. Плотно притворив дверь, строго глянул сыну в глаза.

   – Ватага твоя не разбрелась?

   – Нет, батюшка. Куда им без меня, – улыбнулся Вадим.

   – Помнишь ли наш разговор, что граду без головы не жить? То хорошо, что помнишь. Теперь слушай, сказывать стану...

И вот шумит Новеград. В центре торжища на лавках сидят уличанские старейшины. Неведомо кто без указа ударил в било. На вече сбежался весь град. Пришлось и старейшинам поспешить. И вот сидят, молча слушают Вадима. А он, ровно кочет, вышагивает, долдонит одно: походом на Плесков идти, довольно обиды терпеть.

Молод ты ещё, Вадим, неразумен. Рано тебе со старостью да мудростью тягаться. Наряды на уме да потехи. Вишь, вырядился, меч дорогой пристегнул, алой епанчой щеголяет, руками машет, не говорит – покрикивает.

Старейшины сидят насупившись – разве такие дела всенародно на вече решаются? Эх, Вадим. Поживи с наше, дело своё заведи, чтобы не из-за отцовой спины выглядывать, тогда поймёшь, что громкие дела в тиши горниц решаются. А пока кричи, мы послушаем.

Благодушно улыбается старейшина Домнин. Переглядывается с другом-соперником Пушко. Мысли у обоих схожие. Отправляя Блашко к Рюрику, думали в одну голову.

Чем больше распаляется Вадим, тем приветливее становятся лица старейшин. Можно подумать, сейчас согласятся и примут решение о походе на кривичей. Кивают седовласыми головами, поощряют, но молчат. И опять настаивает Вадим. Жаль, нет на торжище отца его, Олельки. Чтобы вразумил неразумного. Захворал али нарочно не пришёл?

   – Старейшины! Забыли вы о чести новеградской. Долго ли кривские будут измываться над нами? Убытки терпим немалые, а вы и того больше. Дай волку палец, он всю руку отхватит, а там и до смерти загрызёт. Подумайте о том, старейшины. Не разрешите добром поход, новеградцы не послушают вас. Вам же хуже будет.

Перестали улыбаться старейшины. Первый раз Вадим прибегнул к угрозе. Не понравилось. Не бывало того, чтобы молодшие старших стращали.

   – Цыц! С кем говоришь?! – поднялся Пушко. От злости даже борода, тронутая сединой, затряслась. – Не бывать самовольству. Молод учить. Знай своё место...

   – Место моё в походе, – прервал старейшину Вадим. – Протри глаза, Пушко, глянь вокруг. Все новеградцы согласны со мной. Походу быть, и худо вам придётся, ежели против града пойдёте...

   – Тому не бывать, – подал голос Домнин, однако с тревогой посмотрел на толпу. Что-то не понравилось ему в ней: шумна больно, криклива. Никогда не отличались тихим норовом новеградцы, но сегодня наособицу неспокойны. Словно кто-то нарочито волнует людей.

   – Думал я, старейшины, миром с вами договориться, – неожиданно совсем тихо сказал Вадим. – Не вышло. Ну, ин быть по-другому, – и показал им широкую спину, обтянутую алым сукном.

   – Новеградцы, слушайте меня! – Голос его перекрыл шум площади. – Доколе будем терпеть урон чести нашей и надругательства плесковичей-кривичей? Побили они дружину нашу, а сколь воев в ней было? Пережили мы стыд великий, ждать надо – плесковичи дань потребуют. Ловища наши за себя взяли, ладьи с товарами не пропускают, грозятся и сюда, в Новеград, прийти. Можно ли терпеть? Али сила наша иссякла? Али луки держать разучились? Согласны ли дань платить кривским? Сегодня потребуют богачество наше, а завтра из изб выгонят. Решайте, новеградцы: дань ли платить, биться ли?

   – Биться станем! – взорвалось торжище. – Биться! Что нам дружина! Они, ленивые, за Гостомыслом привыкли бражничать. Их побили, не нас.

   – А вот старейшины наши противятся походу! – опять повысил голос Вадим.

   – Не слушаем старейшин! – раздались многочисленные голоса. – Пусть сами дань платят! Убирайтесь вон! Не надобны!

Вадим повернулся к старейшинам и столкнулся с холодным прищуренным взглядом Домнина. Старик молча встал рядом с ним, легонько (Вадим почувствовал: много ещё силы в этом кряжистом, хотя и подсохшем теле) отодвинул его плечом и поднял руку. Ждал, пока на торжище установится тишина.

   – Новеградцы! – спокойно повёл речь. – Мы не можем сейчас идти походом на плесковичей. Время не благоприятствует, сами знаете. Скоро хлеба убирать... Счастье воинское переменчиво. Побьют нас в другой раз – кончится род словенский...

   – Не пугай, старейшина, не пужливые, – прервал речь Домнина молодой задорный голос.

   – А я и не пугаю тебя, – в примолкшую толпу, откуда прилетел этот возглас, сказал Домнин. – Пугать неча. Пойдём ныне в поход – с голодухи перемрём. Испужаешься, ежели жив вернёшься, когда дети малые хлеба запросят, а его не будет. И ещё потому в поход идти нельзя, что одни мы. Союзника доброго да надёжного найти надобно...

   – Пока союзников ищем, плесковцы ждать будут? – прервал старейшину Вадим. – Глупее нас их мыслишь? Может, они уже к Новеграду идут...

   – А не трепись перед народом о том, чего не ведаешь, – спокойно ответил Домнин. – Нам, старейшинам, ведомо: плесковцы в поход на нас не пойдут. Другими делами заняты.

   – Пошто вы, старейшины, те вести от нас прячете? – вновь раздалось из толпы. Этот возглас всколыхнул многих. Заволновался народ. На помощь Домнину поспешил Пушко.

   – Это кто такой умный выискался, что винит нас в сокрытии вестей? – закричал он. – А зачем мы пришли сюда, побросав дела? Плесковцы свару завели с соседями из Камно-городища. Не до нас им...

   – Значит, сам Сварог помогает нам, – опять вышагнул вперёд Вадим, оттиснутый старейшинами. – Надо жертву ему принести да быстрее в поход собираться. – И он с силой взмахнул рукой.

Площадь словно ждала этого сигнала. Зашумели, заговорили во всех концах.

   – Собираться...

   – Неча ждать...

   – Каки союзники? Где они? Самим надоть...

   – Ден за пятнадцать управимся. Набьём хари плесковцам, помнить будут.

Никак не хотели новеградцы терпеть дальше поношения кривичей. Подзадоривал и Вадим. Переходил от одной группы к другой, покрикивал возбужденно-радостно:

–В поход! В поход!

Между тем старейшины собрались в тесный кружок, советовались: как быть? Сказать о посылке за помощью к бодричам или нет? Неизвестно, как воспримут это известие взбудораженные новеградцы. Не покидают ли их, старейшин, в Волхов, не разорят ли хоромы? Не сказать – уведёт их Вадим неразумный в поход. Победят не победят, а Рюрику платить всё едино придётся. А и победят, ляжет их немало. А платить кто будет? С кого гривны да куны собирать?

Выходило, и так плохо, и наоборот – не лучше. Решили рискнуть. Уговорили старца плотницкого конца Олексу: ты, мол, самый старый, тебя послушают.

Был Олекса в годах весьма преклонных, спина сгорбилась, дрожали руки, красно говорить никогда не умел, а тут совсем заикаться стал. Поднялся на скамью – на него никто и внимания не обратил. Попробовал утихомирить вече Пушко – не мог перекричать споривших. Оглянулся на старейшин: как быть? Тогда Домнин схватил пест и ударил в било.

Разом умолкла площадь. Не принято было в разгар веча прибегать к билу. Все выжидательно и несколько тревожно смотрели на Олексу: что скажет?

   – Новеградцы! Мы тут... я... Нельзя нам в поход идти, – начал он негромким глухим голосом. – Нельзя. Подождать надо...

   – Чего ждать?! – крикнул Вадим.

   – Рюрик с дружиной придёт. Вместе с ними надоть... Мы послали к ним...

   – Рюрик?! Какой Рюрик? Тот, что с бодричами приходил? – загремел Вадим. – Когда послали? Пошто без совета с нами?

Молчал Олекса, другие старейшины не спешили к нему на помощь. Пугало наступившее молчание.

Опомнился Вадим. Рванулся к старейшинам – те попятились перед ним. Схватил за руку Пушко, вытащил вперёд.

   – Говори, старейшина! Всё рассказывай! С кем думу думали? На каких условиях с Рюриком столковались? Каку плату им обещали? Сколь дружины у него? Когда придут? Всё говори! – В самых дальних концах торжища слышно его стало.

   – Убери руки, ушкуйник! – пронзительно взвизгнул Пушко. – Не тебе мне ответ давать! Кто ты есть?

Забылся старейшина. Не в своих хоромах шумел – перед новеградцами стоял. Неразумное слово вылетело, каждому в душу пало – не вернёшь.

Вадима ушкуйником прилюдно назвал – полбеды. Но бодричи? На помощь званы? Без нашего согласия? Разве то дело одних старейшин? Судьбу града – да что града – всей земли за нашей спиной решают? Потай? Когда такое было? Гостомысл и тот по важным делам совет с людьми держал. А эти?

Вышел вперёд кузнец Радомысл. Не сводя глаз с Домнина, обратился к нему подчёркнуто спокойно:

   – Ты, старейшина, тож совет держал о бодричах?

Побагровел Домнин, угадывая за спокойствием кузнеца надвигающуюся беду, но отказаться отвечать не посмел.

   – Одной головой думали, – вымолвил неохотно.

   – О других знать не хочу, – всё так же спокойно и негромко, но так, что услышали все, сказал Радомысл. – Других пущай другие спрашивают, а ты старейшина нашего конца. Пошто с нами, ковалями, совета не держал?

Домнин, опустив голову, молчал.

   – Эй, братья-ковали! – поднял голос Радомысл, поворачиваясь к толпе. – Надобен ли нам такой старейшина, коли он против нас стоит?

   – Не надобен! Не хотим его! – вразнобой ответили десятки голосов.

   – Других старейшин пущай другие пытают, а тебе, Домнин, мы, ковали, говорим: отныне твоё слово нам не слово. – И неторопливо, тяжело шагая, затерялся в толпе своих товарищей.

Такое случалось нечасто. Давно миновали времена, когда род выбирал старейшину и мог сместить его за серьёзную провинность. В Новеграде уличанскими, конецкими[23]23
  Конецкий – относящийся к административным частям (концам) города.


[Закрыть] старейшинами становились по уважению, а чаще всего – по достатку. Нынешние старейшины восприняли свои обязанности от отцов – не по уму, по новоявленному обычаю. И по тому же обычаю, но более древнему, в любой момент могли потерять власть.

Единодушное мнение кузнецов в один миг превратило Домнина в рядового горожанина.

Пример заразителен. Новеградцы нашли выход накопившемуся гневу. Один за другим выслушивали старейшины традиционное: «Отныне твоё слово нам не слово».

Под насупленными взглядами, окружённые грозным молчанием, они покинули торжище.

Вадим растерялся. Не то наказывал отец. Надо было подтолкнуть новеградцев к мысли об избрании старейшины старейшин, чтоб те под его рукой ходили. А вышло...

И как же теперь быть с кривскими? Начатое не бросишь... Будь что будет...

   – Новеградцы! – закричал во всю силу немалой груди. – Старейшин нерадивых мы наказали. Решать надо: пойдём ли в поход на Плесков али бодричей ждать станем? И придёт ли Рюрик тот?

   – Ты-то сам как думаешь? – откликнулось сразу несколько голосов.

   – Думаю, неча нам ждать союзников непрошеных. Сами управимся. Не надобны нам бодричи.

   – Правильно! – загудело торжище. – Пусть возвертаются, откуда пришли. Сказывай, что делать будем? Теперь ты у нас за старейшину. Сказывай.

   – От старейшинства отказываюсь – чести много. Какой я старейшина. – И он ещё круче выпятил грудь, развернул плечи. – Моё дело в поход идти, а об градских делах думать – борода ещё не побелела, – и засмеялся первым, подавая пример. Захохотали и новеградцы, словно действительно что-то смешное было в том, что у двадцатилетнего мужика борода ещё кучерявая и чёрная. – С родителем своим ещё не сравнялся, так что старейшиной мне быть негоже. А с плесковцами дело делать надо спешно. Пока они не проведали о сборах наших. Сегодня брони одевать, у кого есть, с жёнами прощаться, а завтра в поход выступать. Я так думаю. Согласны ли?

   – Согласны! – закричал кто-то из ватаги Вадимовой.