Текст книги "Варяги"

Автор книги: Михаил Альшевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

ПРИИЛЬМЕНЬЕ:
ВТОРАЯ ПОЛОВИНА IX ВЕКА

Игорь носился по горнице верхом на палке и, погоняя резвого скакуна, кричал:

   – Гоп-ля, вперёд! Гоп-ля!

Милослава смотрела на расшалившегося сына без улыбки. Последние годы она редко улыбалась. Даже рождение сына не повернуло её сердца к Рюрику после той страшной сечи, что опустошила град. Со временем угасла ненависть к мужу, сын зарубцевал душевную рану. На смену пришло равнодушие.

В день рождения Игоря богатые дары сложил у её ног Рюрик – всю дань, что прислала весь, но, не оправившаяся ещё от родов, безразлично смотрела она на дорогие меха. Рюрик рождению сына радовался – повелел дружине пировать три дня. Часто приходил к ней в светёлку, садился рядом, ласкал. Делился сокровенным: холодна земля к нему. Вроде бы и слушают, повеленья исполняют, но приязни между ним и словенами нет. В селищах до прямых стычек доходит. Посадник Пушко, получивший старейшинство из рук Рюрика (он не покинул Новеграда вместе с другими нарочитыми), не оправдывает надежд. Хорошим хочет быть и для князя, и для рукодельцев, и для смердов. Поэтому ничего путного не получается...

Милослава отмалчивалась. И желания не было связывать оборванные нити между Рюриком и новеградцами, да и понимала: пожелай она того, не поверят ей теперь словене.

Наконец Рюрик охладел к ней, оставил её в покое, требовал лишь, чтобы хозяйство вела исправно, блюла честь княжескую. Этого требовать от неё не надо – рос сын, он должен стать князем, сесть в деда место...

В дверь осторожно поскребли, в горницу неслышно вошла девка.

   – Чего тебе, милая?

   – Матушка княгиня, дедушка Завид тебя кличет...

Милослава поднялась. Предчувствие близкой беды охватило её. Старый верный слуга Завид, крепившийся до последних дней, занемог.

Старик лежал в своей чистой и светлой каморе – домочадцы, любя его, заботились. С трудом повернул голову на скрип двери. Из выцветших глаз выкатились две слезинки.

   – Прости старого, беспокою тебя... – Он сделал попытку приподняться, но тело не слушалось.

   – Лежи, дедушка... Я вот тут радом с тобой посижу. – Она осторожно присела у изголовья. – А то, может, велеть вынести тебя на волю? Солнышко пригревать стало...

   – Пусть воздадут тебе боги за заботу, Славушка... Только и солнышко мне теперь не поможет... Помирать собрался... тебя позвал... проститься...

   – Что ты, что ты, дедушка! И разговора такого не веди. Мы с тобой ещё поживём...

   – Кудря моя... кличет: скучаю, мол, по тебе, Завид. И сам чую, сёдни помру... Ты не плачь, Славушка... Зажился я на этом свете... уж никого из моих-то не осталось... Слышь-ка, хочу сказать тебе напоследок... Сына береги... Не отдавай его Рюрику... Худой он князь... не наш. Береги сына... при себе держи... – глухо шелестел голос. – А эти скоро уйдут... Земля их не держит. Крови много пролили...

   – Дедушка Завид, об чем говоришь. Куда князь с дружиной от земли уйти может?

   – Уйдут... Не князь он... Пришлый... А сын... внук Гостомысла... О том помни... Там, в скрыне, узелок. Достань, дай мне... – попросил он.

Милослава приподняла крышку ларя и нашла небольшой узелок из чистого тонкого холста.

   – Развяжи, – попросил Завид.

В холстине оказалось изваяние грозного бога Перуна. Тускло отсвечивала его серебряная голова, матово блестели золотые усы. Гневный всадник на коне метал стрелы в своего змеевидного врага.

   – Игорю мой последний поклон, Славушка... То наш бог. Гостомысл наказывал твоему сыну передать... Пусть помнит о том. Воином растёт... Прощай...

Милослава припала головой к груди старика. Слёзы душили её. Уходило последнее, что связывало её с беззаботным детством.

Неразговорчивый, суровый видом пятисотенный Переясвет сидел в Аскольдовой горнице и долго, не отрываясь, смотрел на возню молодой женщины с дочкой. Появление словенки в доме младшего товарища поначалу озадачило Переясвета. Поехал по повелению Рюрика предостеречь воеводу Щуку от выступления против дружины, с поручением справился, но вернулся не один – с женой.

«Что за женщина, зачем она понадобилась Аскольду?» – недоумевал Переясвет. Пятисотенный не одобрял поступка товарища. Лишь чаще, чем раньше, останавливал вопрощающий взгляд на довольном, улыбающемся лице Аскольда. Втайне спрашивал себя: неужели тот оставил мысль об уходе на юг? Тогда, после возвращения из Ладоги, Переясвет сказал ему: «Не время. Подождать надо. Пусть Новеград успокоится...»

Аскольд согласился с ним. В делах воинских молодой ярл был осторожен и сведущ. Понимал: обессиленной после битвы с новеградцами дружине надо окрепнуть. Да и конунг Рюрик в такой момент ни за что добром не согласится на уход соратников, более того, может посчитать их волю за предательство.

С того времени прошло восемь лет. Борода Переясвета совсем поседела. Изменился и Аскольд. Жёстким, колючим мужем, непреклонным, скрытным и подозрительным воином стал когда-то беззаботный, с открытой душой ярл. Немудрено. Все они за минувшие годы растеряли веру в спокойствие словенской и окружающих земель, в покорность их жителей. Дважды пришлось ходить на весь, и неизменно Белоозеро встречало их свистом стрел. Только после кровавых стычек старейшины соглашались вновь платить дань. Нет, не желает весь признавать себя побеждённой.

Не лучше было и в кривских землях. Мутились плесковцы. С них, ранее ограбленных, миром взять дань было невозможно. Озлобились. Сила же (Переясвет всё чаще задумывался об этом) вызывала противоборство – тем ожесточённее, чем больше полагался на неё Рюрик. Разве не так получилось с чудью? Дружина зорила их селения, князь пытался поставить на колени их старейшин. Всё напрасно. Чудь растворялась в лесах и безмерных болотах. Старые дружинники и те не выдержали – зароптали. Пришлось поворачивать назад. Впусте свершили поход.

В самой словенской земле творилось неладное. Рюрик сажал часть дружины «на кормы» по селищам и малым градцам. Вскоре дружинники в страхе начали бежать оттуда в Новеград или пропадать бесследно.

Розыск ничего не давал. Смерды угрюмо молчали, смотрели исподлобья. На все вопросы о судьбе исчезнувших воинов отвечали: «Не знаем, не видели, уехал куда-нито...»

В одном поселье Переясвет услышал мимоходом оброненное смердами имя – Михолап, и понял: у словенской земли появился защитник. В памяти всплыла приземистая фигура воина с тяжёлым мечом в руках. Того, что приезжал в Аркону...

Пятисотенный поднял голову, взглянул на товарища. Тот сидел, машинально вертя в руках детскую игрушку.

   – Пора, Аскольд, уходить тебе. На юг, – твёрдо и спокойно, как о деле давно обдуманном и решённом, сказал Переясвет.

   – Почему пора?

   – Весна. Потом поздно будет. Путь неблизкий и мало ведомый.

   – Я не о том...

   – Не удержаться тут. Жду беды...

   – Ты тоже так думаешь, – вроде бы даже с облегчением вздохнул Аскольд. —Я уже давно жду. Словене по селищам мечи точат. Только Рюрик со Снеульвом ничего видеть не хотят...

   – Рюрик, может, и видит. Но стар, не подняться А Снеульв... Ему всё равно...

   – Думаешь, добром отпустит?

   – Отпустит. Дружину он нынче собрал немалую. Не то что у тебя.

   – Зато в моей нет ни кривичей, ни словен, ни веси.

   – То и меня радует. Все пойдут с тобой?

   – Пойдут. Меня не оставят.

   – А она? – Переясвет кивнул в сторону словенки.

Аскольд нахмурил брови, помолчал и признался:

   – Не знаю. Говорил с нею. К кривским, полянам готова, а в Византию не хочет...

   – Меня и самого смущают греки. Не след тебе становиться наёмником... Хочешь, дам совет. Оставь её здесь, временно. Я присмотрю и помогу ей. Найдёшь, где осесть – пришлю. Даже в Византию... Ты ещё можешь вернуться...

   – Я подумаю, – сдержанно пообещал Аскольд.

   – Думать надо сегодня. Завтра пойдём к Рюрику.

   – Я подумаю, – упрямо повторил Аскольд.

Отворилась дверь, челядинка внесла снедь.

Пробирался Михолап к избе Радомысла задворками, избегая людей. Пройти бы по улицам родного града как бывало – не прячась, широко развернув плечи, с гордо поднятой головой. Нельзя. Пока нельзя...

Тревоги и заботы минувших годов подсушили его тело, прибавили инея в бороде дружинника. И одет он в сермягу смерда, и привычный меч не оттягивает пояса, а всё же памятен Михолап Рюриковой дружине. Потому и опасаться приходится. С лесом свыкся, он ему избу заменяет. А в град тянет... Хотя в селищах нет желаннее его гостя – смерды при его появлении глядят веселей, своим считают в селищах. Всё так, но у них он гость. После того, как сожгли варяги Снеульва его поселье, нигде долго не живал. На ногах, в пути. Только в распутицу злую, когда ни человеку, ни лошади ходу нет, отсиживался в чьей-нибудь избе. Но в тягость хозяевам не был...

Вот и знакомое крыльцо. Стукнул в дверь любовно кованным кольцом. Из сеней послышались неторопливые тяжёлые шаги.

   – Кто ломится, на ночь глядя? – прогудел за дверью знакомый голос.

   – Отворяй, – откликнулся Михолап. – Старый знакомый ныне гостем к тебе. – И по торопливому сбрасыванию щеколды ощутил радость кузнеца.

В сенях они крепко обнялись, и так, не выпуская из рук друга, ввёл его Радомысл в, горницу.

   – Погодь малость, огонь вздую, – дрогнувшим голосом сказал он. – Жену подниму, пусть вечерю соберёт...

   – Не надобно, – отмахнулся Михолап, – не помру с голоду. Не пузо нагуливать пришёл...

   – Знамо дело, не пузо. Но с дороги перекусить надобно, чай, ты ко мне не из гостей забрёл. – И начал собирать на стол немудрящую снедь, огорчаясь, что всё стылое.

Михолап ел плотно – ив самом деле почувствовал, что голоден.

   – Чтой-то ты, друг, телом спал с последней нашей встречи, – с сожалением отметил кузнец. – Али не кормят тебя в селищах, али трудов невпроворот?

   – А ты не ведаешь о трудах моих? – равнодушно сказал-спросил Михолап. – Вести, наверное, в град доходят...

   – Наслышаны. Снеульв недавно лютовал. Огнём, кричал, пожгу, за каждого дружинника десятку словен головы с плеч скину...

   – Это он из-за Михеевой пустоши лютовал? – с интересом спросил Михолап (Радомысл молча кивнул головой). – Погодь, завтра Рюрик взовьётся. Мы в Заборовье дружинку его малую посекли...

   – Частые стычки на пользу ли? Озлобятся и разоренье великое учинить могут...

   – Не учинят, – спокойно ответил Михолап. – Смерда разорит, сам с голоду подохнет.

   – Он-то не подохнет, данью продержится...

   – За тем и пришёл к тебе, – отодвинул в сторону мису дружинник. – Надумали мы в селищах со стариками уговорить кривских с весью, чтобы не посылали они больше Рюрику дани. Как мыслишь?

   – Добре удумали. Согласятся ли? Крепко учены Рюриком...

   – Вот и старики в сумлении. Бают, по такому делу Новеград с ними говорить должен...

   – Вече скликать, что ли? – с недоумением спросил Радомысл.

   – Не о вече речь. Старики настаивают: надобно с посаженным Пушко говорить. Поверили, что он противу Рюрика стоит, – с досадой сказал Михолап. – Упёрлись: пущай посаженный первым слово молвит, а уж мы живота не пожалеем. Потому и пришёл.

   – Никак с Пушко встретиться хочешь? – В голосе Радомысла зазвучала тревога. – Нельзя тебе. Посаженный варягам не благоволит, то правда, но и на нашу сторону открыто не встанет. Как бы тебе в руках Рюрика не оказаться...

   – Ан дело-то делать надобно, – возразил Михолап.

   – Верно. Но... с посаженным говорить буду я. Хоть и не верю, что согласится упредить кривских и весь...

   – Думаешь, я верю? Но и без поддержки соседей Рюрика нам не выгнать. Как в граде-то?

   – Гнев копят. А многие и притерпелись. Поговаривают: после Рюрика, мол, свой князь будет, внук Гостомысла.

   – На Милославу да Игоря надёжа худая...

   – Мнится и мне так, но... град первым нынче не поднимется, – твёрдо ответил Радомысл.

   – Значит, с другой стороны подпаливать надобно.

   – Ладно, утро вечера мудренее, – откликнулся кузнец. – Завтра пойду к посаженному. А теперь давай-ка на покой...

Нежданно для Аскольда князь Рюрик отнёсся к просьбе-требованию отпустить его с дружиной на все четыре стороны спокойно. Лишь на мгновенье поднял бровь, выслушал внимательно и согласно наклонил голову.

   – Можешь уходить, ярл. Не держу и зла не затаю. Мы честно шли одной дорогой. Теперь пути расходятся. Счастливой дороги и удачи. Пусть Святовит поможет тебе.

И отвернулся. Седой, согнувшийся, но с виду ещё крепкий. Князь новеградский. Жизнь его уже клонится к закату. А перед Аскольдом ещё полтора-два десятка полновесных лет. Рюрик доволен, считает, что достиг задуманного. Аскольд видит зыбкость достигнутого. Отныне расходятся пути...

   – Князь Рюрик, – прервал наступившее молчание ярл. – Не думай обо мне плохо. Не хочу быть неблагодарным. И потому прими напоследок совет. Уходи тоже. Земля словен принесёт тебе и твоим близким несчастье. Я сказал всё.

Рюрик повернулся к нему, глаза вспыхнули, как когда-то, молодым огнём и бешенством. Но тут же и потухли.

   – Твой совет, ярл Аскольд, неприемлем, – глухо ответил он. – Впрочем, ты всегда был только хорошим воином...

Ответ прозвучал спокойно и слегка насмешливо. Князь не хотел гневаться на испугавшегося словен ярла. Вместо него разгневался Олег. Прошедшие годы вытянули его вверх, раздали вширь. Перед Аскольдом стоял воин в расцвете сил и молодости. Курчавилась первым волосом борода, глаза метали злые искры, рука тянулась к поясу.

   – Если ты, ярл, знаешь что-нибудь такое, чего не знаем мы, ты совершаешь самое тяжкое преступление – предательство. Воинский закон карает предателей. Ты будешь... – И осёкся под тяжёлым немигающим взглядом Аскольда.

   – Оставь его, Олег, – по-прежнему спокойно велел Рюрик. – Он ни в чём не виноват и... прав. Ярл, можешь взять ладьи. Сколько тебе надобно. Ни одного твоего дружинника не задержу. Пусть забирают имущество. Вами добытое – ваше.

   – Но, дядя!.. – вспыхнул Олег.

   – Я сказал, – оборвал его Рюрик, и Олег, круто повернувшись, вышел из палаты. – Иди, ярл. Пусть свершится то, что предначертано богами. Если поход твой будет неудачен – возвращайся. Я тебя приму, примут ли другие – не знаю. – И кинул мимолётный взгляд на дверь.

Повинуясь неясному движению души, Аскольд склонил голову перед Рюриком. В палате повисла тишина. Рюрик подошёл к нему, совсем по-стариковски подволакивая ноги, положил руки на плечи, заглянул в глаза и легонько оттолкнул.

Пушко, недовольно ворча, провёл кузнеца в малый покой, где никто не мешал бы их беседе.

   – Как мыслишь, посаженный, – с прямого, как удар молота, вопроса начал разговор Родомысл, – Новеграду дальше жить? Под князем продолжать станем али как?

   – Ежели ты только за тем и пришёл, то проваливай. Без тебя со старейшинами разберёмся, – в сердцах ответил Пушко и тяжело поднялся – грузен был.

   – Не гневайся, посаженный, – попросил Радомысл, продолжая сидеть. – Не впусте пытаю. Чай, ведомо тебе, земля гнев копит на князя Рюрика и его дружину. И в граде их не привечают. Потому и пытаю: как дальше нам быть?

   – Значит, опять противу князя затеваете встать, так, что ли? – присунулся Пушко к Радомыслу. – Сразу отмолвлю: я в таком деле не участник и вам не советую. Град до сих пор не оправился, а вы его опять в сечу ввергнуть надумали...

   – Поспешаешь, посаженный. Никто о сече не говорит. А противу Рюрика... Нетто сам ты согласен под ним всю жизнь маяться? Молчишь? Ладно. Я скажу. Не смирились словене, а остальное сам понимай. Говоришь, град не оправился? Верно. Сколь лет прошло, а мы все пришибленными ходим. Ни рукодельцев добрых, ни гостей торговых. Мыслю, под Рюриком и не оправиться нашему Новеграду и... при Гостомысле варягов вышибли...

   – Так то при Гостомысле, – откликнулся Пушко. – Гостомысл вёл...

   – Словене теми же остались, а повести кому – найдётся.

   – Смотри, Радомысл, коли в граде Князевы дружинники пропадать учнут, как в посельях и селищах...

   – Не грози, посаженный, – прервал его кузнец, – не пристойно. Не за тем к тебе шёл...

   – Так чего ты хочешь от меня? – с раздражением спросил Пушко.

   – Не я – земля словенская требует, чтобы ты знак дал кривским и веси, дабы они дани Рюрику больше не присылали.

Посаженный озадаченно промолчал.

   – Разумею. Я весть пошлю, значит, весь Новеград заедино. Вы кашу заварите, а мне головой отвечать. Нет уж, сами надумали, сами и дело делайте.

Радомысл поднялся. Продолжать разговор не было смысла. Может, зря пошёл к посаженному? Может, надо было Михолапу идти?

Пушко окликнул его уже у двери.

   – Погодь, Радомысл. Слышал, от Рюрика его воевода Аскольд уходит?

   – Куда? – повернулся кузнец.

   – Не ведаю, и... я тебе ничего не говорил.

   – Благодарствую, посаженный, за весть. Помни и ты: я тебе тоже ничего не говорил.

   – Добро, – согласился Пушко. – Пусть будет по-твоему. Учти, у князя дружины ещё много остаётся...

   – Учтём, – согласно наклонил голову Радомысл.

Поведение посаженного казалось ему странным: наотрез отказался помочь и тут же сообщил весть об уходе княжеского воеводы. «А что он теряет? – подумав, усмехнулся кузнец. – Завтра о том все градские знать будут».

Михолапа весть об уходе Аскольда обрадовала. Даже отказ посаженного обратиться к кривским и веси не очень опечалил.

   – Допекли мы их, Радомысл, допекли, – довольный, говорил он. – Погодь, и других допекём. Они у нас ещё не так побегут. А со старейшинами кривскими и весьскими сами договоримся. Без посаженного, чтоб ему пусто было...

Вошёл в берега Волхов. Покатил ленивые воды Ильмень. Засновали по реке и озеру малые и большие ладьи. Поспешили купцы, истомившись зимней сидячей жизнью, до заветных мест, куда в другую пору не попадёшь. Прибавилось им хлопот. Раньше только свою землю знали, торг вели с рукодельцами, заглядывали к смердам в селища. К концу красной летней поры возвращались в Новеград с насадами, груженными рухлядью, хлебом, мёдом. Тут уж их поджидали торговые гости, больше чужеземцы – из своих мало кто осмеливался пускаться в дальние странствия...

Давно поубавилось иноземных гостей в Новеграде. Худую славу купил себе князь Рюрик, и град щедро наградил ею. Приходится купцам торить новые для себя пути. К франгам, в италийскую землицу (говорят и такая есть – тёплая, благодатная) новеградцы пока не ходили. Зато ближних соседей – булгар, буртасов, хазар[32]32
  Булгары – тюркоязычные племена в Среднем Поволжье с VII в. В X – XIV вв. основное население Болгарии Волжско-Камской. Их потомки – чуваши, казанские татары и др.
  Буртасы – племенной союз V—XI вв. в Среднем и Нижнем Поволжье. Занимались сельским хозяйством и охотой. С VII в. под властью Хазарского каганата, затем Киевского государства. Ассимилированы волжско-камскими булгарами и другими народами Поволжья.
  Хазары – тюркоязычный народ, появившийся в Восточной Европе после гуннского нашествия (IV в.) и кочевавший в Западно-Прикаспийской степи. Образовали Хазарский каганат (VII – X вв.), раннефеодальное государство во главе с каганом.


[Закрыть], Византию – вызнали. О землях своего языка – дреговичей, полян, волынян[33]33
  Дреговичи – союз восточнославянских племён по реке Припять и её левым притокам. С X в. в составе Киевской Руси.
  Поляне – восточнославянское племенное объединение VI – IX вв. по берегам Днепра и низовьям его притоков от устья Припяти до Роси. Полянам принадлежит главная роль в создании раннегосударственного объединения славян Среднего Поднепровья – Русской земли (первая половина IX в.), ядра древнерусского государства.
  Волыняне – объединение различных племён восточных славян в бассейне верхнего течения Западного Буга.


[Закрыть] – и говорить нечего, с ними ещё деды и прадеды мену вели...

Вслед за полой водой сплыла вниз, к югу, без великого шуму дружина Аскольда. Как собралась, неспешно снарядив ладьи, так и тронулась в путь ранним утром, не привлекая лишнего внимания. Князь провожать не вышел. На пристани Снеульв за хозяина был, шутки шутил, сам же им и смеялся. Молодой воевода Олег туча тучей стоял, ни сам не попрощался с отплывающими, ни ему никто бодрого слова не сказал. Не дождавшись команды трогаться в путь, молодой помощник князя ушёл с пристани. Переясвет посмотрел ему вслед, глухо сказал стоявшему рядом Аскольду:

   – Запомни: больше других тебе надо опасаться этого человека.

Аскольд улыбнулся печально и отрешённо – только что простился с женой, с трудом оторвал от шеи ручонки дочери, потому смысл сказанного не дошёл до него.

В лето восемьсот семьдесят девятое от Рождества Христова и шесть тысяч триста восемьдесят седьмое от сотворения мира князь Рюрик отошёл в лучший мир. Умирал как жил: тяжело. К предкам отправили его по старому бодричскому обычаю: выбрали добрую ладью, положили в неё князя в воинском облачении, в руки вложили копьё и меч. Огонь с довольным урчанием накинулся на сухое дерево.

Весьские старики долго советовались со своими богами и только ополдень пригласили Михолапа на беседу. Сидели чинные, строгие, на поклон дружинника ответили с достоинством, молча. Старший годами и властью, глядя на Михолапа слезящимися глазами из-под седых бровей, негромко, но внятно передал волю весьского племени:

   – По велению богов наших и с согласия всех людей языка нашего решили мы дани пришельцам отныне не давать. В том поклялись и слово сдержим. Тебя же, гость наш, просим об одном: коли навалятся на нас вновь пришельцы, словене помогли бы нам одолеть их. Обезлюдели наши селища, много молодых увёл силой Рюрик. Не выстоять нам одним. Окажут словене помощь – и будет мир меж нами и любовь, как в стародавние годы.

Михолап твёрдо обещал помощь и поддержку. И не шевельнулась душа сомнением, уверился: со смертью Рюрика поднимутся словене. Сколь терпеть можно на своей шее чужую тяжёлую длань.

Неблизкий путь от Белоозера до Новеграда томился Михолап нетерпением. Мнилось: градские и без него уже выгнали дружину Рюрикову, а его странствие к веси – пустое, дело, напрасная трата времени.

У истока быстрой Свири отпустил провожатых, далее плыл один, налегая на вёсла. Лишь в Нево-озере, недалече от устья Волхова, встретил ладью. Люди из Ладоги отмолвили, что у них всё по-старому, а в Новеграде, слышали, какая-то замятия была, но и там вроде теперь поуспокоились. Князем кто? А бают, Игорь-мальчонка, а над ним Олег – свойственник Рюриков.

Ёкнуло сердце – нетто новеградцы не воспользовались случаем? Что за замятия приключилась и почему ладожане о ней смутно ведают? Опять неудача? Сколь лет он по селищам шастал, смердов готовил, малую силу княжой дружины изничтожал, а как до большого дела дошло, так смерды по лесам попрятались? Не может того быть. Скорее всего, новеградцы снова одни, без земли, поднялись...

Из опаски мимо Ладоги ночью проплыл. Коли в твердыне всё благополучно, знать, княжеская дружина на месте и в гости к Щуке ходить не след. Хоть он и старый друг-побратим, но с бодричами-варягами давно в дружбе живёт. Что у него на уме – опосля вызнать можно, нынче же главное —Новеград.

Полдня прятался Михолап, дожидаясь сумерек, чтобы незамеченным пробраться в град. Пока выгребал от Ладоги, не одну ладью встретил, перемолвился с людьми и, почитай, в подробностях вызнал обо всём, что творилось в граде после смерти Рюрика. Поперву клял в душе нерешительность Радомысла, потом поутих, сомненье взяло. Может, зря на Радомысла понадеялся, может, самому надо было чаще в граде бывать, людей бередить? А он все эти годы по селищам да в лесах... Град и земля едиными должны быть. Для единого дела и голова единая нужна. Стал ли он такой головой? Нет, не стал...

Радомысл обрадовался его приходу, но посматривал на дружинника смущённо или отводил глаза в сторону – ждал ругани. Михолап не стал хулить друга, только тяжко вздохнул.

   – Не убивайся, – сказал он кузнецу. – Оба виноваты. Молви, как новеградцы весть ту приняли?

   – Олег не сразу объявил о смерти князя, – сказал Радомысл. – С дружиной сперва урядился, потом уж мы узнали, что Рюрик помер. Кинулся я по избам, многие готовы были выступить, да не все...

   – Что о том ныне баять... – прервал Михолап. – Посаженный-то как, старейшины?

   – На другой день, как выступать я наметил, вокруг княжеских хором воинов прибыло. До этого вольно ходили, а тут в бронях. Наши-то, кто с утра оружным вышел, попятились...

   – Я тебя о посаженном пытаю, – недовольно напомнил Михолап.

   – А Пушко что? Видели, как он в княжеские хоромы со старейшинами ходил, о чём речь вели – не ведаю...

   – Знать бы надо, – требовательно сказал Михолап. – Трудно нам будет без посаженного град и землю поднять. На одних градских надёжа плоха...

   – То верно. Надо заедино... У тебя-то как с весью?

   – Уломал старейшин, от дани отказались. Теперь с кривскими бы урядиться, но это после. Нынче в Ладогу отправлюсь...

   – В Ладогу? – удивился Радомысл.

   – Не верю, чтобы Щука совсем князю предался. А к кривским вместях пойдём.

   – Добре, – оживился Радомысл. – Аж на душе легче стало.

   – Не унывай, друг, мы ещё потрясём Олега...

Последними ладьями, пробиваясь через тонкую, но цепкую корку льда – шёл ледостав, – в Новеград неожиданно вернулась ладожская дружинка. Олег, по примеру Рюрика, держал в Ладоге три с небольшим десятка копий. Больше для напоминания о том, что словенская земля покорена князем, чем для подлинного дела. И вот дружинка незваной вернулась в Новеград. Старший её – пятидесятник Гудой, – хмуро уставясь в пол, стоял перед Олегом, скупо рассказывал:

   – И ждать не ждали, воевода, и ведать не ведали. Всё как обычно шло. Об измене и толку не было. Как вдруг седмицу назад вызвал меня воевода. Хоромы полны людей. С мечами все и в кольчугах...

   – Дело говори, – нетерпеливо потребовал Олег.

   – Дело и говорю, – поднял на него немигающие глаза Гудой. – Воевода Щука велел передать тебе, что Ладога отныне Новеграду не слуга. Ладожане порешили больше ничьей власти, кроме своих старейшин, не признавать. Коли захочешь вновь их подчинить – биться станут. Воевода сказал: «Костьми ляжем, а Олегу и Новеграду боле не покоримся». Нам же приказал немедля, ежели жить хотим, покинуть твердыню.

   – И вы подчинились?! – крикнул Олег: в нём проснулся неистовый гнев молодого Рюрика. – Трусы! Где были ваши мечи?

Гудой твёрдо глянул в глаза Олегу.

   – Трусом я никогда не был. Князю Рюрику то хорошо известно было. Подумай и рассуди: что могли сделать три десятка мечей против Ладожской твердыни? Если ты считаешь, что мы могли захватить её, тогда вели казнить меня.

   – Я погорячился, – остывая, миролюбиво ответил Олег. – Ты был прав и выполнил главное – сохранил воинов. Готовит ли воевода Щука твердыню к обороне, вооружает ли градских?

   – Ладожская твердыня всегда готова к обороне, а оружие есть у каждого жителя. Крепость порубежная. Взять её приступом нелегко.

   – Измором возьмём.

   – Припасов нынче в твердыне довольно.

   – Ладно, иди. Вели, чтобы послали за ярлом Снеульвом...

Не успел Олег принять какое-нибудь решение, как, запыхавшись, вбежал Снеульв.

   – Слышал, ярл, вести из Ладоги? – встретил его вопросом Олег.

   – Что там Щука брагой упился али ещё что?

   – Ладожане отложиться надумали, вот что.

   – Да в своём ли они уме? – изумился Снеульв.

   – Крепость знатная. Взять её нелегко, но взять надо обязательно. Она как кость в горле.

   – Приступом брать – половины дружины лишиться, и возьмём ли?.. – усомнился Снеульв. – И Хольмгард без воинов оставлять нельзя...

   – Так как же? – В голосе Олега Снеульв услышал упрямые ноты и понял, что воевода не отступит от мысли любыми средствами вернуть ладожан к покорности.

   – Не будем торопиться, – начал он осторожно. – Обдумать надо и действовать наверняка. Разумнее твердыню в осаду взять, окружить малыми силами, чтоб никто носа не высунул...

   – Малые силы Щука сомнёт, – возразил Олег. – А для большой дружины припас готовить надо, на зиму градец новый близ Ладоги рубить...

   – Забота невелика, воевода. А почему мы одни должны Ладогу воевать? Разве Щука только от нас отложиться пожелал?

   – Я думал об этом, – обрадовался Олег. – Ладога – новеградское владение. Пусть и они приводят ладожан в покорность.

   – Посаженный Пушко может отказаться...

   – Найдём другого – более сговорчивого.

Из княжеских хором Пушко вышел багровым. Мальчишка, молоко на губах не обсохло, а он поучает посаженного. Тоже мне воевода выискался. Рать скликать, на Ладогу идти. С каких это пор новеградские выселки на старшего руку поднимать начали? Старейшины от воеводы Щуки никаких вестей о непокорстве не получали. Ладога как была за Новеградом, так и остаётся. А коли ладожане противу князя Игоря с дружиной поднялись, то это их дело и посаженному в него вмешиваться не пристало.

Разошёлся воевода. Пригрозил другого посаженного Новеграду дать. Поздно спохватился. Рюрик такое ещё мог содеять, тебе же не по силам. Али слепой я, не вижу, что новеградцы готовы вышибить тебя не токмо из града, но и из земли прочь? Всё вижу. Головы у них не нашлось, а меня опаска одолела. Но теперь посмотрим, кто кого. Посаженный слово скажет – все услышат, а твоё слово не ветром ли унесётся? Так-то. Прошли времена Рюрика. Ты хоть и его корня, да молод ещё мужами новеградскими помыкать...

Вконец раздосадованный, дошёл он до своих хором, ввалился в трапезную, гаркнул челядину, чтобы снедь подавали. Но и еда не радовала, и чара браги хмельной злости не прогнала. Жена, заприметив, что муж не в духе, поторопилась убраться ещё до того, как встал он из-за стола. Недовольно глянул ей вслед – все разбегаются, и дела никому до хозяина нет.

...В трапезную без спросу ввалились двое. Глянул Пушко: один – Радомысл, а другой – незнакомый, коротконогий, поперёк себя шире, диким волосом зарос – чисто медведь из берлоги.

   – Хлеб да соль, посаженный, – благожелательно сказал Радомысл, здравствуясь. – Мы к тебе в гости незваными...

   – Проходьте, садитесь, коли в гости пожаловали, – хмуро ответил Пушко, вглядываясь в незнакомца.

   – Не тужись, Пушко, припоминать, – словно угадал его мысли тот. – Меня нынче признать трудно...

Этот бухающий, как в бочку, голос. Кто из слышавших на поле бранном или на градской площади мог забыть его?

   – Михолап?! Ты?! Живой?

   – Признал, посаженный! – улыбнулся Михолап. – Не выковали ещё того меча, которым меня посечь можно.

   – Вот кто землю против них мутит! – с неприкрытой радостью воскликнул Пушко. – Как же ты жив остался?

   – Не будем старое ворошить, мы к тебе не за тем пришли. – И лицо его приняло прежнее суровое выражение. – Молви, как с воеводой и старейшинами урядился, станешь ли новеградцев противу Ладоги поднимать?

Пушко не удивился вопросу. Сын не очень богатого и знатного новеградского торгового гостя, он давно знал Михолапа и втайне завидовал некогда молодому гридню, прославившему своё имя в походах Гостомысла. И хотя пути их со временем разошлись, а ныне в трапезной сидели и совсем разные люди – один хотя и утесняемый, но голова града, другой – изгой, Пушко давно признавал в Михолапе равного себе. Потому и не колебался: отвечать ли на прямой вопрос или остеречься. Беседа должна и будет откровенной. Это само собой разумеется. Другое не давало покоя посаженному – он не мог решить проклятого вопроса: выгодно ли ему, старейшине и посаженному, поддерживать ныне Олега?

Молчание затягивалось и красноречивее слов "говорило о том, что на необдуманный поступок Пушко не пойдёт. В посаженном всегда брал верх купец: семь раз отмерь и один раз... обмерь. И потому, чтобы оттянуть время и, может быть, вызнать намерения бывшего дружинника, тот ухватился за совет старейшин.

   – Ты ж лучше меня, Михолап, ведаешь, что посаженный, ежели князь в граде, в дела воинские не вмешивается. – И улыбнулся. – Так было при Гостомысле, так и ныне...

   – Кха, – кашлянул Михолап. – Для тебя, Пушко, уже всё едино, что князь-старейшина Гостомысл, что воевода варяжский?