Текст книги "Варяги"

Автор книги: Михаил Альшевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Покровительственные нотки в голосе Домнина не понравились Блашко, но уверенность старейшины передалась и ему. Он вздохнул с облегчением и даже плечи расправил.

   – Но Олелька мыслит, что тебе, Блашко, какое-то время надо голоса не подавать. Пусть уляжется сумятица, с Рюриком определённее станет...

   – Да я и сам думал по посельям отправиться, – ответил Блашко. – Пока делами градскими занимался, в своём хозяйстве разор...

   – По дружбе советую, дюже долго не отсутствуй, – понизив голос, сказал Домнин. – Нельзя нам нонеча в разброде быть. Бодричи – пустое. Новеград из рук выпускать нельзя. Олелька хоть и разумный посаженный, но и за ним присмотр нужен. Да и не протянет он долго, болящий... Мало ли что может случиться, а ты старейшина именитый...

   – Мыслишь, забудут новеградцы, что я за гостями ходил?

   – О чём помнить-то? Не ты, так другой. Забудь о тревогах никчёмных. Рюрика приспособим на службу граду, тебя ж все благодарить будут...

До Залесья добрались на третий день к вечеру. Обрадованные гребцы круто развернули судно, дружно ударили по воде вёслами, и ладья с лёгким шорохом выползла высоко поднятым носом на песок. Старейшина велел подтянуть её повыше и привязать к дереву – ветер разгуляется, волной может отнести.

   – Это ты, новеградец? Здрав будь. А мы уж напугались, что за шум на берегу...

Блашко круто обернулся на голос. Перед ним стоял высокий худой старик. Был он сутул, белая борода редкими прядями опускалась на грудь. Глаза с краснеющими прожилками слезились.

   – И тебе здоровья, дед Бортник, – степенно ответил Блашко. – Пошто один, где люди-то?

   – Попрятались. Взять у нас неча, а жить всякая тварь хочет. Мы ж подумали, не ушкуйники ли каки к берегу пристали...

   – Ушкуйников стрелой встречать надобно да рогатиной доброй, а не прятаться от них.

   – Эх, гость дорогой. Кабы сила была, разве прятались бы? Совсем народ онедужел. На ягоде да грибах живём, а и тех не скоро найдёшь. Я вот уже и в лес ползать не горазд, помирать собираюсь.

   – Рано тебе Помирать. Кто ж молодых бортничать будет учить?

   – Не бортничаю ноне. К колоде сил нету подняться...

   – Ладно, старый, пошли к миру, – грубовато сказал Блашко и кивнул гребцам: – Возьмите три-четыре каравая хлеба да мяса прихватите...

Остановились в самой просторной избе – смерда Ждана. Сруб сажени в четыре длиной и две шириной врос в землю, щурился бельмами-окошечками, затянутыми пузырём. Пятеро гостей, хозяева, куча детей – повернуться негде, дышать тяжело. Блашко, однако, терпел.

Дело предстояло нешуточное.

Смердам Залесья, по всему видно, тяготу в нынешнем году не одолеть. Самое время вершить задуманное. Хватит им быть вольными смердами. Всё едино, сколь лет они его должники. Не смерды, а рядовичи. Ноне пришло время выбора. Хотят пережить зиму – пущай становятся закупами на всей его полной воле. В таком разе он обеспечит их всем необходимым – невелик мир поселья, запасов хватит. Не захотят быть в его воле – пусть платят долг, и больше он их знать не захочет. Потому и сидел, терпел духоту и смрад. Мир есть мир, сообща упрутся – ничего не поделаешь. Терять же пахотную землю, угодья и приручённых людей Блашко никак не хотелось. Год на год не приходится: нынче голодный, завтра, глядишь, изобильный.

Говорил Ждан: заморозок побил ярицу, сохатые к поселью не подходят, рыба не идёт в верши, ягод мало, одних грибов только и запасли. А разве ими проживёшь? Соль на исходе. Может, друг-надёжа смилостивится, позволит десяток-другой шкурок, что ему за долги отложены, обменять в Новеграде на голь?

Блашко промолчал, словно и не слышал. В разговор вступил Ратько – ещё молодой мужик, удачливый охотник, не любивший ковыряться в земле и оттого никогда не имевший в достатке своего хлеба.

   – Ты бы, хозяин, потерпел с долгом-то. Нам бы только зиму перебиться. Помрут ребятишки с голоду, да и нам не выжить, если всё нынче тебе отдать. Знамо дело, нехорошо в должниках-то ходить, а что поделаешь? Али в ушкуйники подаваться?

   – Добро, – пристукнул ладонью по грубой столешнице Блашко, – я вас слушал, теперь вы меня послушайте. Туго вам – вижу. Ежели я не помогу, никто не поможет. Но и вы в моё положение войдите. Я вам сколько лет в долг припас разный даю, а ноне снова просите у вас не брать. Откуда у меня добра-то возьмётся? Сам скоро с сумой по миру пойду. Кому польза будет?

Мужики молчали.

   – Говорите, коли не помогу, перемрёте за зиму? – продолжал Блашко. – Так и будет, если не послушаетесь совета доброго. А я так мыслю. Долг я засчитаю и ещё зерна, соли пришлю. Но быть вам от сей поры в закупах на всей моей воле...

   – В закупах?! – ахнул Ратько. – Ты, новеградец, безделицу молвишь. Мы свободные смерды, а ты хошь нас в закупы? Не будет того!

   – Да, человек добрый, мы, понятно, должники твои, – поддержал соседа Ждан, – но в закупы... На то нашего согласья нет...

   – Нет, и не надо, – спокойно ответил Блашко. – Пусть будет по-вашему. Только ждать с долгом мне больше невмоготу. Нынче верните всё...

В дальнем конце стола в голос заревели бабы. Глядя на матерей, запищали дети. Мужики сидели мрачные, насупившиеся. Блашко оставался спокойным, видел: по его выйдет, залесчанам подаваться некуда.

   – А, леший бы забрал твою свободу, – рыдая, накинулась на Ждана жена. – Им свободными-то помирать от голоду легче будет, что ли? – и ткнула пальцем в семерых ребятишек, при первых словах матери прекративших рёв. – Чем я кормить их буду? Али долг ими отдавать?

   – Цыц, не твоего ума дело! – взорвался Ждан.

   – Не моего? А когда они от подола не отстают: «Мамка, исть хочу», – тогда моего? У тебя, может, в каморе жита припасено, что ты тут выкобениваешься? Или мясом кадушки набиты?

   – Ждан, уйми её, – подал голос Ратько.

   – Вы посмотрите, люди добрые, и этот туда же, – закричала жена Ратько. – Уж ты бы помолчал. День-деньской по лесу шляется, векшу несчастную не добудет. Да я тебя, свободного, другой раз в избу с пустыми руками не пущу, попомни моё слово...

   – А, чтоб вас... – вскочил Ратько.

   – Сядь, – остановил его Блашко. – Вы тоже помолчите малость, – повернулся он к женщинам, – да робят уймите. А вам, мужики, вот что скажу. Свободой вы своей не кичитесь, не дорого она стоит, свобода ваша. Не потому, что вы в долгу у меня неоплатном. Мы люди свои, как-нибудь разберёмся. Но и то знать должны: ноне на землю словенскую бодричи пришли. Сегодня вы свободные, а завтра в их полной власти оказаться можете. Вона, спросите у деда Бортника, не бывало раньше так-то?

   – Бывало, бывало, – тихо ответил старик. – Варяги однажды насунулись. Князь Гостомысл прогнал их. А теперь, значит, бодричи на нашу землю полезли? Худо, люди. Беды ждать надобно. Хоть варяги, хоть бодричи – они такие, знаю.

   – Вот-вот, – подхватил Блашко. – А за мной будете, может, и минует вас беда неминучая. Так что выбирайте. Не тороплю, мужики, но утром своё решение сказать должны. Мне недосуг...

Спать отправился Блашко в ладью – не зима, к тому же под медвежьей шкурой и заморозок не страшен.

Утром к избе Ждана собралось всё поселье – два десятка да семь человек. Дети испуганной стайкой держались в стороне. По угрюмым лицам мужиков и баб Блашко понял, что залесчане согласны закупиться. Предстояло выдержать характер и не посулить им слишком многого. «Посулы долго помнятся», – остерёг он себя.

Отсутствовал старейшина в Новеграде четыре седмицы. Вернулся довольный. Помимо Залесья побывал ещё в четырёх посельях, и не бесприбыльно.

На другой по приезде день его пригласил в градскую избу Олелька. Разговор был коротким. Блашко даже почудилось, что никуда он и не уезжал из града.

   – Отдохнул? Хозяйство поправил? – спросил Олелька и, не дожидаясь ответа, предложил-приказал: – Пора за дела градские приниматься...

Милослава без устали бродила по улицам Новеграда. Лёгкая соболья шубка, шапочка из чернобурки, сафьяновые сапожки на высоком каблучке – привычный родной наряд подчёркивал изящество её фигуры.

За последний год она расцвела, налилась женской красой. Молодцы, увидев её, останавливались и долго с восхищением смотрели ей вслед. Милославе льстило неприкрытое мужское внимание. Ласковым словом и взглядом привечали её и женщины, особенно пожилые, на чьей памяти неудержимо носилась она по улицам девчушкой-резвушкой ещё при жизни отца. В глазах девушек Милослава примечала придирчиво-ревнивый интерес: у каких цветов брать румяна, чтобы так же алели щёки?

Улица привела Милославу на берег реки. Сюда когда-то бегали они тайком с подружкой Людмилой, менялись нарядами. Людмила с восторгом надевала её цветастый сарафан, о каком могла только мечтать. Её отец старший в дружине, не из бедных, но до князя-старейшины Гостомысла ему было далеко.

Где-то она сейчас, Людмила? В Новеграде? Тогда почему к Милославе не пришла ни разу? А может, выдали Людмилу замуж куда-нибудь на чужую сторону?

Вспомнились почему-то ночные игрища на Купалу, и загрустила Милослава. Коротким выдалось её девичество, без радости и вольных утех. Только раз и побывала на игрищах тех, потешились с Людмилой, вволю напрыгались через костёр, походили в хороводе, попели песен. Даже в сильных объятиях молодого гридня отцовского побывала. Он в потёмках не разобрал, кто перед ним – девка как девка, в простом сарафане, в платочке лёгоньком, обнял сзади, прижал к груди, поцеловать пытался, а заглянул в лицо и тут же отпустил её: «Прости, княжна, не признал...»

Ах, гридень, гридень! Где ж тебе было признать меня. И сарафан, и платочек, и лёгкие постолы – во всё Людмила одела... Нет, не бывать боле Милославе на игрищах! Князь-батюшка строго наказал няньке-мамке, как дочь растить-воспитывать: учить хозяйству, держать в скромности и послушании, уметь красоту и честь княжескую блюсти.

О том, что Милослава была на игрищах Купалы, князь прознал всё же. Мамка переполошилась. Милослава тоже думала, что разгневался батюшка, но он только головой укоризненно покачал да спросил неожиданно: слышала ли она о народе таком – бодричах? Она ответила, что мамка рассказывала, будто лет пятнадцать тому назад были какие-то варяги в Новеграде, пока не прогнал их мечом батюшка за далёкие горы, за синие моря. Говорят, помогали ему бодричи.

Батюшка улыбнулся печально, велел сесть поближе. «Винюсь, дочь моя, – сказал задумчиво. – Не было у меня времени наставлять тебя. Матери твоей, Жданке, то делать надлежало бы, разумница была... А теперь уже и поздно. Одно помни, дочь: где бы ты ни жила, родина твоя здесь. Земля наша словенская обильная и других земель не хуже, а лучше будет. Гордись, что родилась и выросла на этой земле, блюди честь её».

«А разве батюшка отправляет меня куда-нибудь?» – спросила она. «Пока нет, но век в девках сидеть тебе не пристало, – ответил отец. – Ишь, ты уже по игрищам бегаешь, знать, время твоё приспело», – и с улыбкой глянул на дочь. Вспыхнула Милослава.

«Это я так, любопытства ради на игрище пошла». – «Я тоже из любопытства разговор с тобой затеял, – ответил батюшка. – Ты уже выросла и можешь понять, что княжеской дочери надлежит к будущему замужеству серьёзно относиться. Мы, князья, должны в первую голову землю свою оберегать. Тебе вот рассказывали, что я мечом варягов из Новеграда выгонял. Было такое. И бодричи мне в том помогли. Воевода Рюрик и ныне тут. Ты разве не знала, что он бодрич?»

С того времени и примечать она стала Рюрика, и тогда же при случае сказала ему: «Поди к батюшке...»

Сколько лет минуло с того разговора? Пять, шесть? Волю батюшкину она выполнила, женой воеводы Рюрика стала.

«Мы – князья...» Милослава блюдёт княжью честь-повинность. Живёт в Новеграде, в родительских хоромах. Привечает новеградцев. Нуждающихся – толикой серебра, именитых – подарками, рукодельцев – доброй улыбкой, чистым сердцем. И не только потому, что так велит Рюрик – самой любо.

Воевода рубит воинский градец, днюет и ночует там. Изредка приезжает к ней. Ласков, но в мысли свои не пускает. Позавчера велел: пригласи посаженного Блашко. Зачем – не сказал. Как пригласить – не посоветовал. Жена должна быть помощницей мужу. Так и наставляй же её. На добро ли пойдёт помощь её Рюрику? Град отчий, люди кругом свои, её приняли, а примут ли его с дружиной? Не начнётся ли вновь свара, не прольётся ли кровь невинная?

Задумалась Милослава, ненароком вышла на торжище. Дело ли княжеской дочери и княгине по торжищу шляться? Что надобно, купцы в хоромы принесут. Спохватилась, да поздно: скажут, людей испугалась. Решила: пройду торжище, сверну в любую улицу, а там уж и к хоромам недалече.

Не успела торговый ряд миновать – навстречу ей торопится, издали сдёрнув бобровую шапку и низко кланяясь, торговый староста Путята.

   – Будь здрава, княгиня, – не заговорил, запел прямо-таки. – Зайди, будь ласка, в палату, не побрезгуй угощеньем нашим. Не частый гость ты у нас, княгинюшка, зайди...

   – Не обессудь, старейшина. По делам поспешаю, приглашения принять не могу, – вполголоса, чтобы другие не слышали, ответила Милослава и повелела: – Иди, занимайся своими делами.

В растерянности ещё ниже поклонился Путята, хотел что-то молвить в ответ, но вдруг неподалёку громко ойкнула какая-то молодица. Милослава глазам своим не поверила.

   – Людмила! Ты ли это? – обрадованно крикнула она и бросилась к высокой статной женщине. Подруги обнялись. Первой опомнилась Людмила.

   – Прости, Милослава, ты – жена воеводы, а я тут тебя... на торжище... Нехорошо.

   – Пустое. Пойдём ко мне. Помнишь, как бывало?

Людмила так бы и полетела к ней, но... Что Вадим скажет? Муж. Мирослава – жена Рюрика, Вадим ему злейший враг.

   – Негоже, Милослава. Ты ж не знаешь ничего. Я жена Вадима, а ты...

   – Вадима? Какого Вадима? – беспечно спросила Милослава. – Воеводы градского?

   – Ноне он не воевода уже, – грустно сказала Людмила.

Милослава пристально посмотрела на подругу, вздохнула:

   – То дело мужское, а мы с тобой – подруженьки, потому пойдём ко мне, не на улице же разговаривать...

   – Ой, Милослава, как бы худа не было...

   – Без заботы, – отмахнулась Милослава. – Вот только ты мне о деле напомнила... Как бы мне кого из дома посаженного Блашко увидеть, не знаешь?

   – Скажи Путяте, он мигом Олексу найдёт. Тот день-деньской на торжище пропадает...

Рюрик рассудил верно: Блашко не Олелька, в руках воинов побывал, собственной кровью поплатился, а такое помнится. У власти оказался случайно: со старейшинами заранее сговорился, а градским по осени не до забот о выборах посаженного, другое душу томит – многие у старейшин да у именитых в долгах, те напоминают, что год ждали хлебосольного времени. Время-то пришло, да хлебосольным не выдалось. Не сладко приходится и тем, кто уберёгся от долга. Сегодня уберёгся, а завтра не пришлось бы на поклон идти: где уж тут против именитого шуметь, требуя посаженного по сердцу.

С Блашко хитрить-играть не надо. Припугнуть, и дело с концом. Побоится с богатством расстаться, с головой – тем более. Упрямиться не будет, раз на градец согласился сразу. Коготок увяз – всей птичке пропасть. Свои же при случае напомнят: мол, ты Рюрика пригласил, ты его и в Новеград пустил. Своих будет опасаться – за нас крепче ухватится. Для видимости власть посаженного в граде надо сохранить, но князем буду я.

Новорубленый градец желтел стенами просторных изб, тёсом островерхих крыш, избы стояли плотно, вытянувшись в линию – сразу видно, не поселье каких-нибудь смердов, а воинский градец. Работали споро: и свои – дружина, и новеградские плотники-умельцы, соблазнившиеся обещанной щедрой платой. Воевода торопился сам и торопил других.

Рюрик предупредил: становище надолго. Каждый десяток воинов рубил избу для себя. Общие помещения ладили новеградцы. Поджимал мороз. Горячка захватила всех. Рядом, всего в нескольких вёрстах, лежал богатый град с тёплыми хоромами, жаркими мыльнями, но... хода для них в него пока нет. Не пускают жители. С этими словенами надо, как с кривичами: мечом и стрелой. Но... помнили летнюю сечу. Полнились злобой, искоса поглядывали на новеградских плотников. Погодите, придёт наше время...

Со стороны Новеграда показался обоз. Невелик – двух десятков саней не будет, но растянулся длинной извилистой змеёй.

Рюрик смотрел на приближающийся обоз с любопытством. Никакой посылки из Новеграда в эти дни не ждал и потому молча гадал: откуда и с чем обоз?

   – Плесковцы одумались, дань везут, – уверенно заявил Снеульв.

   – Нет, это ладожане по старой памяти нам припас доставили, – высказал догадку Мстива.

Обоз втягивался в градец. Не доехав полутора десятков саженей до воеводской избы, передовой возница натянул вожжи. Сидевший рядом с ним дружинник поспешно выбрался из укрытых лыковой плетёнкой саней и заторопился к воеводе.

   – Воеводы, пусть хранит вас великий Святовит! – громко приветствовал дружинник. – Дикая весь прислала в Ладогу дань. На этих трёх санях меха, на остальных – мальчишки, – пренебрежительно махнул он рукой. – Грязные и злые, как волчата. Пришлось караулить, чтобы не разбежались...

   – Какие мальчишки? – не удержался Снеульв. – Зачем они? Нам меха нужны, а не зверёныши.

   – Помолчи, ярл Снеульв, – резко прервал его Рюрик. – Старейшина Михолов выполнял мою волю. А зачем нам нужны мальчишки, ты скоро узнаешь. Ведите их сюда! – громко крикнул он сопровождающим обоз воинам. – Сколько их? – спросил у старшего дружинника.

   – Три десятка и шесть, воевода, – поспешно ответил тот.

   – Почему так мало и где Гудой?

   – Гудой едва добрался до Ладоги и свалился в горячке. Воины его тоже чуть на ногах держались. Потому и просил он нас проводить обоз к тебе. Раньше чем через луну не оправиться им. Тяжёлый поход был... – И осёкся под нахмуренным взглядом Рюрика. – Гудой сказал, что и этих ребятишек силой пришлось отбирать, искали по становищам. До крови доходило, воевода...

   – В походе без крови не бывает, – недовольно обронил Рюрик. – Иди. С Гудоем, когда поправится, я поговорю...

На тесной площадке в окружении воинов стояли, сбившись в кучку, весьские ребятишки. Было им лет по двенадцать-тринадцать. Жались один к другому, затравленно озирались по сторонам, не понимая, зачем их привезли сюда, для какой надобности отобрали у родителей.

Рюрик неторопливо подошёл к ребятишкам, взял за подбородок ближайшего, поднял кверху широкоскулое побледневшее лицо, внимательно всмотрелся в его закрывающиеся от страха глаза. Хмыкнул неопределённо, пощупал плечи под рваной овчиной. Шагнул к другому, третьему. Затем захватил горсть снега, вымыл руки, насухо вытер их полой шубы и вернулся к воеводам. Ни на кого не глядя, распорядился:

   – Отвести в мыльню, накормить, распределить по десяткам. Приучать к воинскому делу не за страх, за совесть. Проследите, воеводы. Ответ за них вам держать. Переясвет, займись данью, посчитай, проверь, раздели по обычаю. Вы, воины, свою долю получите завтра, – громко объявил дружинникам, – а сейчас продолжайте работу.

Повернулся к Снеульву, дружески коснулся его плеча.

   – Пойдём, ярл, в хоромы, объясню, зачем нам нужны эти мальчишки. Мы ведь с тобой не походом пришли сюда и не на один год. Думается мне, лет через пять-шесть из этих дикарей добрые вои вырастут.

Шёл старейшина в Гостомысловы хоромы без охоты, с опаской. Стороной выяснил: Милослава других старейшин в гости не звала. А коли так, беседа не с княгиней пойдёт – с Рюриком. Сама беседа не страшила – не тот ныне Блашко, теперь за ним вся сила новеградская. Опасался, послух не помешал бы. Да и с именитыми не худо бы посоветоваться, прежде чем отвечать воеводе. Миром, сообща и от медведя-шатуна отбиться, как под ноги плюнуть, а один на один и волк не всегда по силам окажется. На миру и смерть красна.

Воевода-хозяин потчевал посаженного шутками-прибаутками, дорогим вином, разносолами. Был по-домашнему приветлив, чем немало удивил Блашко: нешто этот человек примучивал весь и кривичей? С притушенной тревогой ждал главного разговора и не заметил, как начал его Рюрик, казалось бы, пустяшным вопросом: много ли пушнины повесил в амбар сын Олельки Вадим?

Блашко покривил губы:

   – Где ему, неумехе. Отец его умел дела делать, а этому токмо на людях покрасоваться, горло непотребное драть...

   – Не заблуждаешься ли, посаженный? Не было бы богатства, не красовался Вадим. Да и другие тоже. Не обеднел, кажется, Новеград, хотя год и неурожайным был.

   – Год тяжёлый, – согласился Блашко, но тут же с достоинством и возразил-поправил себя: – Перезимуем, запасов у града хватит. Не бывало того, чтобы новеградцы с сумой по миру ходили, и при нас не будет.

   – Доброе слово, посаженный, приятно слышать, – улыбнулся Рюрик. – Думаю, и о своём обещании ты скажешь такое же доброе слово. – И он твёрдо глянул в глаза Блашко.

   – Какого обещания? – недоумённо переспросил посаженный.

   – Нехорошо, Блашко, забывчивым становишься. Ты нынче градом правишь, запомни: кто у власти стоит, тому забывать ничего нельзя.

   – А я всё и помню, – недовольно буркнул Блашко: ему не понравился наставительный тон воеводы.

   – Всё помнишь? Это хорошо. Тогда скажи, когда оговорённую плату моя дружина получит?

   – Каку таку плату? – прикинулся непонимающим Блашко: он давно постарался забыть о договоре.

   – «Мы, старейшины земли словенской, приглашаем воеводу Рюрика с братьями и дружиной и обещаем...» Продолжать или довольно, посаженный? Не с тобой ли мы этот ряд уложили? – Голос Рюрика стал привычно жёстким.

Блашко встрепенулся.

   – Не со мной, воевода Рюрик, – попытался и он придать голосу твёрдость и повторил: – Не со мной. Ряд тот заключал с тобой град наш...

   – Не крути, Блашко. Нынче ты граду голова. Ты приходил за нами, ты на договоре клялся. Мы своё обещание выполнили, вы же, словене, нет. Теперь пора и вам выполнять. Надо платить.

   – Побойся гнева богов, воевода. За что платить? Град наш с соседями без вашей помощи замирился...

   – Я не хочу знать, мирились вы с кривскими или нет, но мы походом на них ходили. За гордость свою они наказаны. Значит, мы сполна выполнили все ваши условия. Плати, посаженный, а то хуже будет. Воины без дела долго сидеть не будут... – Рюрик пристально посмотрел на Блашко, явно давая понять, что он хотел сказать этими словами.

   – Ты, кажется, граду угрожаешь, воевода? – неожиданно спокойно спросил посаженный и даже улыбнулся слегка. – Посчитал ли ты хорошенько своих воинов?

   – Их хватило для кривичей и веси, хватит и для словен...

   – Благодарю, напомнил. Прости, я тебе ещё не пособолезновал. В Белоозере и Изборске братья твои головы сложили. Пусть им будет радостно на небесах, хорошие были воеводы Синеус и Трувор. Помню их...

   – Ты хочешь сказать, что со мной может произойти то же самое в Новеграде? – со сдержанной яростью спросил Рюрик и горящими глазами впился в Блашко. – Да знаешь ли ты... – и, не закончив фразы, вскочил из-за стола.

   – Не горячись, воевода Рюрик, – поднялся и Блашко. Он видел, что бодричем овладевает бешенство – вот-вот схватится за меч или крикнет стражу, – и торопился упредить вспышку. – Не забывай, что ты в Новеграде и я твой гость...

Рюрик резко толкнул ногою скамью, сел за стол. Опустился на своё место и Блашко. Молчание затянулось. Но раз начавшись, разговор должен быть доведён до конца.

   – Без гнева и по трезвому разумению, воевода Рюрик, давай договоримся окончательно, – начал он спокойно, словно и не было меж ними быстротечной размолвки. – Платить твоей дружине Новеград по тому старому ряду не будет, – и рукой слегка хлопнул по столешнице, как о деле давно решённом. – С веси и кривичей вы походную добычу взяли – то раз, к дани примучили – то два. Хватит. Новеград вам в Ладоге сесть не препятствовал – то три. Как видишь, мы своё слово тоже сдержали, расплатились не кунами и гривнами – не мешали вам примучивать соседей наших. А могли бы, ты это знаешь.

Рюрик гневно глянул на него, но Блашко продолжал всё так же спокойно:

   – Ноне я предложу тебе, что и посаженный Олелька предлагал: поступай с дружиной на службу граду нашему на всей нашей воле. Тогда воины твои будут получать куны...

Рюрик презрительно фыркнул:

   – Наёмником новеградским не буду. Мне весь и кривичи дань платят. Я для них князь...

   – Кривская земля велика. Ты только по краешку её прошёл. Не хвались. Впрочем, ежели покинуть нашу землю хочешь, не препятствуем...

   – До лета я останусь здесь, – равнодушно, как бы сразу потеряв интерес к разговору, ответил Рюрик. – Ты, Блашко, ещё пожалеешь, что отказался от нашего договора. Другой раз я поостерегусь заключать его с людьми, не знающими, что такое честь. Сейчас же мне надо, чтобы мои воины могли свободно посещать Новеград и торговать здесь без обиды и обмана.

– То можно, – с лёгкостью согласился Блашко. – Град наш вольный, торговать в нём никому не запрещается. Миром-то лучше, воевода, чем криком да руганью, – не удержался от удовольствия кольнуть Рюрика посаженный – победа была на его стороне.

Рюрик то ли усмехнулся, то ли скривился в гневе и как-то странно глянул на него. Или показалось?