Текст книги "Варяги"

Автор книги: Михаил Альшевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

   – Это мне нравится. Мы найдём, старейшины, общий язык. Мне нужны лошади, много лошадей и саней. Если дадите возниц для присмотра за ними – не откажемся.

   – Отец, нельзя того делать, – прошептал Вадим.

   – Помолчи, – тихо бросил ему Олелька. – Не разумеешь ничего, – и, обращаясь к бодричам, громко сказал: —Посчитать надобно, сколько чего потребно...

Воротники, выполняя волю Олельки, впустили гостей и, внимательно оглядев каждый воз, заторопились по домам, благо и причина нашлась: продрогли, надобно чару медовухи для сугреву выпить. И запорхала весть о приезде недавних врагов из избы в избу, выгоняя любопытных новеградцев на улицу, к Гостомыслову дворищу.

   – Слышь, соседка, бают, бодричи приехали...

   – Обоз, саней двадцать...

   – Ай, люди добрые! – врезался в многоголосье запыхавшийся женский крик. – Бегим шибче к княжому дворищу! Милослава наша возвернулась!

   – Как Милослава?!

   – Брешет баба!

   – Путило-воротник своими глазами зрел. В возке сидела. Бегим!

Весть ширилась, будоражила людей. Давно ли всем градом провожали Милославу, жалели – девчушечка, и за тридевять земель... И вот вернулась, сиротинка жалимая.

К жене Вадима, Людмиле, сидевшей с утра за пяльцами, вихрем ворвалась соседка, старшая дочь Михолапа – Домослава.

   – Бросай рукоделье. Бежим скорее.

   – Куда это? – расцвела улыбкой Людмила.

   – Да ты что, ничего не знаешь, что ли? – удивилась Домослава. – Милослава приехала!

   – Милослава?! Быть не может! – засобиралась Людмила.

Залетела весть и в кузню оружейника Радомысла. Вдвоём с Михолапом они перебирали железные полосы, обсуждая, какая на меч годится, а какую на проволоку пустить, чтобы колец кольчужных наделать. Вбежавшего с криком подмастерья Михолап слегка стукнул по затылку, чтобы не шумел под руку и не вовремя. Парень, захлёбываясь словами, торопился с новостью: чуть ли не весь град к княжому дворищу сбегается, княгиня приехала, Милослава.

Михолап крякнул недовольно, нахмурился.

   – Я ж тебе говорил, – напомнил он Радомыслу, – вот по-моему и выходит. Не так прост Рюрик, как посаженный со старейшинами думают. Вишь, силой не удалось, так он хитростью в град лезет. Женой заслоняется. А нашим легковерам лестно. Как же, дочь Гостомысла приехала! А того не видят, что с Милославой дружина в град въехала. Много воев прибыло? – спросил он подмастерья.

   – Бают, человек с полёта...

   – То-то. Пойдём, Радомысл, поглядим. Как бы чего не вышло. Старейшины старейшинами, а и нам ухо держать востро надо...

Милослава, не подозревая, какое волнение в граде вызвал её приезд, ходила по отцовской хоромине. Как часто там, в Арконе, вставали перед глазами эти горницы. Мечтала о них, во сне видела. А теперь вот они, наяву. Плакать хотелось от радости и ещё от чего-то смутного. Она переходила из горницы в горницу, трогала старые, знакомые с детства вещи.

Молча сопровождал её такой же старый, как и все в этой хоромине, огромной и пустой, дворский Завид. Только шарканье по полу его стоптанных катанок напоминало Милославе, что она не одна. В выцветших от времени глазах Завида стояли слёзы. Руки его, высохшие, набухшие жилами, дрожали. Жалела Милослава старого дворского – пережил своего хозяина, теперь некому о нём заботиться. А ведь её отец любил этого дряхлого старика.

Так дошли они до её бывшей светёлки. В ней всё оставалось по-прежнему: узкое ложе в углу, столешница, украшенная резьбой, лавки вдоль стен. Милослава опустилась на стулец, дала волю слезам. Спроси, о чём плакала – не смогла бы ответить.

Завид, как когда-то в детстве, ласково положил руку на её склонённую голову.

   – Тяжко, видать, жилось тебе на чужбине, княжна. – Для старика она всё ещё оставалась княжной, девчушкой. Да разве не так оно и было? – Ну полно, полно, Славинушка. Слезами горю не поможешь, батюшку не возвернёшь...

Услышав своё детское имя, ещё пуще заплакала Милослава. Радость возвращения в родной дом и жалость к отцу, старику дворскому, к себе – всё перемешалось в её душе.

   – Не убивайся, касатушка. Домой возвернулась. Нешто так можно? – шамкал беззубым ртом старик, не умея и не зная, как и нужно ли утешать Милославу. Пусть поплачет, слёзы душу очищают...

За окном нарастал шум. Вначале отдалённый, глухой, он приближался, подкатывал к самой хоромине.

   – Дедушка Завид, штой-то люди шумят? – спросила Милослава.

   – Где, касатушка? – Старик поднёс ладонь к уху, прислушался. – А и в самом деле шумят. Пойду, узнаю. – И заторопился из светёлки.

Неужто Рюрик вернулся от старейшин? Не должно быть. Тогда что за шум и почему?

Не дожидаясь возвращения дворского, Милослава спустилась вниз. Навстречу ей торопился Завид.

   – Княжна, там люди пришли. Тебя видеть хотят, а сторожа мужа твоего их не пущает...

Не дослушав, она заторопилась на высокое крыльцо. И то, что увидела, поразило её: широкий двор был заполнен народом. У самого крыльца, прижатая вплотную к нему, ощетинилась обнажёнными мечами Рюрикова сторожа – человек двадцать.

   – Гудой! – окликнула она старшего из дружинников. – Что происходит?

Тот вскинул на неё суровые глаза.

   – Не знаю, госпожа, что нужно этим людям. Я не понимаю, чего они...

Конца ответа она не услышала. Над толпой пронеслось:

   – Милослава!

   – Будь здрава, дочь Гостомысла!

Она поняла: новеградцы пришли встретить её и пожелать ей здоровья. Зардевшись алым цветом, она низко поклонилась градским. Над дворищем высоко взлетел её чистый, звонкий голос:

   – И вы будьте здравы, новеградцы!

Поход начался удачно. Посаженный Олелька не подвёл. Коней новеградцы пригнали в Ладогу добрых, розвальни крепкие. Снабдили и запасом овса. Главное – двигаться быстро, чтобы никто не успел предупредить весь. По воде до Белоозера две луны пути, на лошадях управимся за одну. Снегу пока что немного. Словен примучивать непосильными поборами ни к чему: новеградцы и ладожане снабдили дружину припасом в избытке. А на обратный путь весь снабдит. Побеждённые обязаны кормить победителей. Таков закон войны.

Двигались в строгом порядке. Передовые розвальни часто менялись – торили путь. Дружинники, сложив оружие и доспехи на сани, шли налегке. По очереди заваливались на сено, отдыхали малое время и соскакивали без команды, уступая место другим.

По берегам реки тянулся однообразный, заснеженный и суровый лес. Ещё издали заметив огромный обоз, спешил забиться в чащу сохатый. Его не преследовали: Рюрик торопился. Ехали и ночью – на передних розвальнях палили смоляные факелы. И только когда лошади от усталости начинали спотыкаться, старший из новеградцев, охотник Онцифер, по-медвежьи переваливаясь в длинном тулупе, подходил к саням Рюрика.

   – Привал, воевода. Кони приморились...

У жарко горевших костров довольствовались куском вяленого мяса, разогретой в пламени лепёшкой. Лесин не жалели. Каждый десяток палил свой костёр. Прогрев землю, сдвигали уголья в сторону, набрасывали на кострище лапник. От него шёл пар, пахло разогретой смолой. В стороне разводили новый костёр, чтобы горел всю ночь, а сами укладывались на лапник, тесно прижимались друг к другу, укрывались сверху тулупами. Снизу шло тепло, теплом опахивало и от костра...

На семнадцатый день пути Онцифер предупредил:

   – Оберегу надо блюсти, воевода. К Белоозеру подходим...

Рюрик велел подтянуть обоз, идти без доспехов, но с луками и мечами наготове.

По озеру Белому шли открыто – тут не спрячешься. Горячили коней, да без толку. За долгую дорогу те совсем выбились из сил – едва тащили розвальни.

Селище открылось неожиданно. Раскинулось оно на невысоком берегу и было, прав оказался Илмарус, беззащитным: ни стен, ни частокола. Завидев обоз, выбегали из изб люди, суетились, сбивались на площади.

Рюрик, довольный, улыбнулся:

   – Трувор! Синеус! Стройте дружины! Возьмём весь в кольцо, чтобы никто не ушёл...

Воины цепочкой, затылок в затылок, побежали двумя извивающимися лентами, охватывая селище. Встретились передние, замыкая круг.

Рюрик повернулся к Онциферу:

   – Пойдём. Сейчас начнётся самое интересное. Медведь попался прямо в берлоге...

   – Нет, воевода, – твёрдо ответил новеградец. Его товарищи согласно наклонили головы. – То дело не наше. Нам посаженный велел при конях быть. А сечься с весью нам не за что...

   – Ну, как знаете, – равнодушно бросил в ответ Рюрик и торопливо направился к селищу.

Воины сжимали круг. Голосили женщины, надрывно кричали младенцы. Кто-то из охотников не выдержал и отпустил тетиву лука. Ого, эти дикари смеют поднимать руку на его дружину?

Рюрик крикнул долгожданное:

   – Бей!

И тотчас тяжёлые, оперённые боевые стрелы полетели в толпу. Вопль людей взвился над площадью.

   – Не стрелять! – раздался голос Синеуса. Воевода удивлённо повернулся к брату. – Всех перебьём, Рюрик, а на что нам мёртвые? – спокойно встретил его взгляд Синеус. – Пусть живут, дань платить будут.

   – Тебе жалко этого сброда? Кому они нужны и на что способны? Всех перебить!

   – Не горячись, брат. Мне они живыми нужны. Пусть охотятся, как и раньше...

   – Тебе нужны? – в запальчивости закричал Рюрик. – Тогда и оставайся здесь, володей ими!

   – Я и сам хотел просить тебя об этом, – спокойно ответил Синеус. – В Ладоге нам тесно...

   – Ты что? Святовит лишил тебя разума? – опешил Рюрик.

   – Не торопись. Прекрати сперва бойню.

   – Будь по-твоему. Только потом не пожалей об этом опрометчивом поступке, – успокаиваясь, ответил Рюрик и приказал прекратить стрельбу.

Из толпы вышли два старика и в ожидании остановились перед цепью воинов.

   – Пойдём, – бросил Рюрик брату. – Они хотят говорить с нами...

Один из стариков был совсем дряхлым – борода с прозеленью, спина горбом. Он посмотрел на братьев слезящимися глазами и что-то негромко сказал своему спутнику. Тот заговорил на словенском языке:

   – Старейшина нашего племени Михолов спрашивает вас, чужеземцы: зачем убили вы людей нашего племени? Зачем пришли на нашу землю? Чего хотите от нас?

Рюрик, пристально рассматривая его, неожиданно спросил:

   – Ты новеградец?

   – Нет, я с Плескова. Давно уже поселился тут.

   – Тогда скажи старейшине, что пришли мы сюда по праву сильнейших. И людей его убили по тому же праву. Можем всех убить, если дань откажетесь платить и не признаете нашей власти.

   – Теперь я узнал вас, вы – варяги, – печально сказал старик. – И сюда добрались...

   – Ты ошибся. Наверное, вспомнил набег конунга Торира. Не от него ли спрятался в эти леса? Так знай, от моей дружины не спрячешься. И торопись передать старейшине то, что я сказал. Мои воины устали держать луки. Если вы не согласитесь платить дань, я подам сигнал – от вас никого не останется...

На площади стояла тишина. Толпа с ужасом смотрела на воинов. Матери зажимали рты ребятишкам.

Старики обменялись короткими фразами. Старейшина закрыл глаза и стал походить на деревянного идола. Его спутник тяжело вздохнул и тихо сказал Рюрику:

   – Сила на твоей стороне. Мы согласны на дань. Повелевай...

   – Повелевать будет он, – воевода положил руку на плечо Синеуса. Старик, кряхтя, поклонился. Старейшина стоял неподвижно, не открывая глаз. – А сейчас скажи им, – Рюрик пренебрежительно указал на толпу, – пусть расходятся по избам, готовят угощение и припрятанные меха. Мои воины в гости придут. Чтобы не было им ни в чём отказа...

...Дружина возвращалась из похода довольной. Славно погуляли. Сани нагружены до предела. Будет чем удивить новеградский торг. Пусть пошевеливаются купцы, готовят гривны. Доволен был и Рюрик. Добыча взята знатная. Не думал он в такой глуши золото найти. А оно нашлось. Не так много, правда, но нашлось. Синеус обещал ещё по окрестным селищам поползать. Потому и не пошёл Рюрик дальше по землям веси. Оставил брату часть дружины – сами справятся. Договорились твёрдо: половину дани брат будет присылать ему в Ладогу. Другая половина – его. По справедливости.

...Одно дело сделано. Без промедления другое вершить надо... Как словене об этом говорят? Куй железо, пока оно горячее. Хитрец Олелька сам предложит идти на кривичей. Что-то с их летним походом не чисто. Что ж, это мне на руку, да и новеградцы теперь не отвертятся, заплатят. И, кажется, Трувор сделает то же, что и Синеус. Пусть будет так. Пусть забирает кривичей. Ему, Рюрику, довольно словен и чуди. К тому же братья будут делиться с ним добычей. Об этом он позаботится.

Утром, после бурной ночи, проведённой вначале на пиру в честь удачного похода, а потом в покоях Милославы, Рюрик поднялся разбитый, с тяжёлой головой.

Велев челядинцу вылить на голову две бадейки холодной воды, почувствовал себя несколько лучше. За утренней трапезой выпил кубок дорогого греческого вина, присланного воеводой Щукой. Пришёл в себя.

   – Пойду к Милославе, – пробормотал он и с удивлением заметил, что говорит вслух. Такого раньше не водилось, чтобы сам с собой... Наверное, и холодная вода не помогла, всё ещё не протрезвел после вчерашнего. Неожиданно улыбнулся. Милослава должна обрадоваться: самый дорогой подарок – ожерелье из прозрачных переливающихся камней, неведомо как попавшее к весьскому старейшине, – приготовил ей. Не только за любовь молодую и горячую. Помнил – новеградцы всем скопом встречали её.

Ожерелью Милослава обрадовалась, примерила, не надевая, к нежной и тонкой шее, благодарно склонилась перед ним.

   – Откуда оно, Рюрик? – спросила, не отрывая глаз от подарка.

   – Из похода, – ответил он и улыбнулся её нескрываемой радости.

Она должна открыть ему ворота Новеграда.

   – Расскажи о Белоозере. Я там не бывала. Как живёт весь – не знаю.

   – Глупые люди, не умеющие держать меч в руках. Мы показали им, как это делается.

   – Многих убили? – Грусть и тревога в голосе Милославы.

   – В битве, как в битве, – неохотно ответил Рюрик. – Кровь диких не дорого ценится...

   – Не говори так. Как ты не понимаешь, что, убивая их, ты одновременно учишь их убивать вас.

Рюрик задумался. Да, жена права. Не мало ли дружины оставил Синеусу? А если весь поднимется? Придётся повторить поход, наказать так, чтобы больше не помышляли о сопротивлении. Лучше не думать о худом. Синеус, хотя и младший, уже давно не младенец. У него немного дружинников для такой земли – меньше сотни человек; должен соблюдать осторожность. Хотя бы на первых порах, пока привыкнут...

Воины отдыхали, с удовольствием вспоминали поход. Рюрик разделил добычу, по справедливости оставив себе треть. Воины не возражали – таков обычай. Без добычи они не останутся. Их воевода не из тех, кто долго сидит без дела.

Жаль только, что он не разрешает отправиться на новеградский торг. Конечно, и в Ладоге не без веселья. Оказывается, когда мнёшь в руках собольи хвосты, и в захудалой лавке последнего купца можно доброе вино найти. И молодок разудалых поприбавилось в крепости – у всех вдруг дела к родственникам нашлись. Но всё ж это не то. В Новеград бы попасть...

А дни между тем шли. Полупьяные для одних, с размышлениями и тревогами для других. Рюрик уже и волноваться не на шутку стал. Неужели он не разгадал этого хитреца Олельку? Неужели второй раз придётся ехать к нему на поклон? Нет, подождать надо. Не выдержит купец Олелька. Онцифер с товарищами, наверное, донесли посаженному, какую он взял добычу.

Олелька, прождав Рюрика седмицу после возвращения возниц, испугался, что добыча ускользнёт: поневоле испугаешься, коли и Домнин ни с того ни с сего вдруг брякнул, что не худо бы в Ладогу наведаться, поглядеть, как там бодричи обосновались, не обижают ли ладожан. Ишь, защитник выискался. И то диво – раньше-то никогда мехами не интересовался. Видать, почуял лакомый кус.

Через две седмицы велел Олелька собрать обоз – не велик и не мал: вин взял, лопотины понарядней да мечей харалужных, новеградской выделки, с рукоятями изукрашенными, в ножнах дорогих. С обозом надумал поначалу Вадима отправить, да вовремя отказался от мысли неразумной. Кликнул верного дворского.

– Сам я выеду попереду. Я не купец – посаженный. И в Ладоге я тебе не хозяин. Не пойдёт мена, придёшь ко мне с жалобой, как к посаженному. Понял ли?

Рюрик, предупреждённый вестником о скором приезде посаженного старейшины новеградского, улыбнулся и похвалил себя за терпение. Придётся продать Олельке меха подешевле, за то выторговать поход на кривичей. И немедля. Дружина отдохнула. Коней словене наверняка откормили. Надо ковать железо...

Кривский рыбак Сивой, тот самый, что по своей нерасторопности попал в плен к новеградцам и был отпущен ими после переговоров Вадима со Стемидом, бродил по Новеграду. И надо ж было шепнуть водяному, когда Сивой выволок из реки вершу, набитую лещами, а потом ещё две таких же, чтобы ехал он в Новеград с рыбой да поменял её там на крюки добрые. Как ни лаялся он со своим плесковским кузнецом Клещом, крюки не выдерживали пудовой щуки: то разгибались, то хрумкали, как еловый сучок. А тут ещё и жена, будь она неладна, посунулась: может, он и её не забудет, совсем сарафан обтрепался.

Лещей своих Сивой продал. Не так чтобы и выгодно, однако ж с Плесковом не сравнить. Крючья полдня выбирал, только что на зуб не пробовал. С мастером бы, который их ладил, поговорить, да потом своего Клеща носом-то ткнуть. Чтобы знал мастерство, а не переводил зазря железо.

Эта мысль очень по душе пришлась Сивому. Он твёрдо решил зайти к кузнецам и поспрошать, как они делают такие добрые крючья. Но то опосля. А теперь, пока в кисе бренькали серебрушки, пошёл Сивой искать полотняный ряд, чтобы купить жене, лешак её забодай, полотна какого-нибудь на сарафан.

Тут уж он не торговался и не выбирал. Эка невидаль, полотно бабское. Сунул купчишке деньги, скомкал небрежно кусок полотна, запихнул его в захребетный мешок и, довольный покупками, пошёл шастать по улицам.

Ещё издали услышал перезвон молотков по наковальням.

   – Ага, лешак их забодай, вона куда забрались ковали, – удовлетворённо сказал сам себе и направился на перезвон.

В кузнице у двух наковален по двое мужиков усердно махали молотами и молоточками да двое у мехов стояли – от угольев аж искры летели.

   – Эгей, люди добрые, труд на пользу, лешак вас забодай! – весело крикнул Сивой, стараясь перекричать звон железа.

   – Проходи стороной, – отозвался один, постарше. – Вишь, железо горит, не до тебя. – И напарнику, приземистому, на бочку смахивающему: – Давай!

Сивой потоптался на месте, но не ушёл. Уж больно споро и красиво робили ковали. Старший положил ручник и, ухватив остывающую полосу клещами, сунул её в горн. Смахивая со лба капли пота, заметил стоящего у двери Сивого.

   – А, ты ещё тут. Ну чего тебе?

   – Дак куды ж я пойду, – заторопился Сивой. – Мне ж, понимаешь, знать надобно, как это вы, лешак вас забодай, крючья таки делаете?

   – Каки крючья? – удивился кузнец. – Ты что, с утра медовухи али браги нажрался?

   – Погоди, Радомысл, – остановил старшего напарника похожий на бочку (это был Михолап). – Вот я его сейчас шугану отсель. Это кто же тебя учил, добрый человек, – обратился он к Сивому, – влезать в кузню к незнакомым людям и, не поздравствовавшись, лаять их?

   – Чур меня, чур, – замахал руками Сивой. – Это кто ж вас лаял-то? Нетто я позволю такое, лешак вас забодай?

   – И опять лаешься? Ну-ка убирайся...

   – Так у нас в Плескове, почитай, все так говорят. То разве лай?

   – В Плескове? Значит, ты кривский? – весело спросил Михолап. – Погоди, погоди, что-то мне твоя рожа знакома. Ты, часом, в полон к новеградцам не попадал?

   – Попадал, а как же, – засмеялся Сивой.

   – Ну, здрав буди! – хлопнул Михолап по плечу рыбака. – Молви, зачем в Новеград приехал?

Радомысл дал знак подмастерьям на мехах, чтобы прекратили дуть – железо перегорит.

   – А как не приехать, ежели Клещ этот, лешак его забодай, такие крючья делает, что они щуку не держат? Мне много не надо. Чтобы крюк не разгибался, ежели щука пудовая подцепится, и опять же не хрумкал...

   – Ну, брат, насмешил, – сказал Радомысл. – Уж коль тебе такую малость и надо всего, тогда скажи своему Клещу, чтобы он крючья тебе ковал, как мечи харалужные, из того же железа сварного, да калил в меру.

   – Каки мечи харалужные! Это наш-то Клещ? – засмеялся Сивой.

   – А по-другому я тебе объяснить не могу, – уже серьёзно ответил Радомысл. – Надо самому у горна постоять, душу железа узнать. Вот Михолап подтвердит. Уж на что он частый гость у меня в кузне, а ведь меча харалужного не сварит. Так ведь, Михолап?

   – Так, – отмахнулся дружинник, – да не о том речь. А сходите-ка, ребятушки, отдохните чуток, – повернулся он к подмастерьям. – Опосля гукну вас.

Подмастерья, скинув прожжённые кожаные фартуки, неторопливо вышли из кузницы.

   – Сядем, – сказал Михолап и остро глянул на рыболова. – Тебя как зовут-то?

   – Сивой, – с тревогой ответил рыбак.

   – Так вот, Сивой, молви, ждёт ли князь Стемид гостей незваных и готов ли к их приходу?

   – Того не ведаю, – ответил Сивой.

   – Вы разве ничего о воеводе Рюрике у себя в Плескове не слыхали? – спросил и Радомысл.

   – A-а... о бодричах, – с облегчением произнёс Сивой. – То ваше дело. Они на вашей земле, вы с ними и милуйтесь.

   – Вот-вот, – с издёвкой сказал Михолап. – Старейшина весьский Михолов так же, наверное, думал. Только что теперь от тех дум осталось? Разграбленное Белоозеро, дружина Синеуса на шее да в придачу ещё и дань Рюрику...

   – Не может того быть! – вскочил Сивой. – Когда случилось?

   – Три седмицы назад, – скупо ответил Радомысл.

   – Сдаётся мне, теперь ваша очередь – вздохнул дружинник. – Чую, готовит что-то Рюрик. То посаженный к нему в Ладогу ездил, теперь сам сюда пожаловал. Сговариваются. Только о чём? На Новеград он не сунется, летом морду набили, помнить должен...

   – Ах ты, лешак его забодай, как же это, а?

   – А вот так, – твёрдо ответил Михолап. – Езжай-ка ты, Сивой, побыстрее в Плесков, упреди князя Стемида: пусть сполох ударит. Всей земли не защитите, хоть Плесков отстоите. Рюрик осадой вряд ли заниматься станет. Порыщет по селищам, пограбит и уйдёт. А Плесков не отстоите – не миновать и вам его дружину кормить. Да о нас с ним, – дружинник кивнул на Радомысла, – помене трепи. Не пришло ещё время.

Кузнец согласно наклонил голову.

Братья выступили чуть ли не в один день: Рюрик с Трувором в большой поход на кривичей, Синеус в малый – по отдалённым селищам и становищам веси. Награбленных запасов в Белоозере даже для оставшейся малой дружины хватило ненадолго. Как ни настойчиво требовал их Синеус от старейшины Михолова, тот со старческим равнодушием твердил упрямо:

   – Всё взяли. Ничего нету, – и, закрыв глаза, превращался в истукана.

Синеус и сам замечал, как женщины ножами скребли древесную кору, вымачивали, сушили, смешав её с мелкой рыбёшкой, толкли, и весь с жадностью поедала лепёшки. Пока запасов было в избытке, воины издевались над охотниками, соблазняя их куском мяса и ломтём хлеба, зазывали к себе женщин помоложе. Но запасы таяли стремительно – для сотни здоровых мужиков, от безделья не знавших чем заняться, требовалось много. Потому и рискнул Синеус, не дожидаясь тёплых дней, отправиться за новой данью.

Перед самым выступлением к Синеусу без зова явился плесковец Рогуля, толмач, которого впервые увидел Синеус на поле брани. Закутанный в шкуру сохатого, старик выглядел страшилищем лесным, но смотрел на Синеуса смело, с достоинством.

   – Не знаю, как называть тебя: воеводой или князем. токмо пришёл я слово молвить, Синеус. В твоей воле меня убить, но смерть моя тебе прибыли не даст. Вижу, в поход ладишься. За своей смертью идёшь. Синеус Белоозеро вы врасплох взяли. Теперь роды весьские знают, чего от вас ждать. Земля наша велика, мест укромных много. Уйдёт весь в дебри лесные – не найдёшь. Становища зорить станешь – люди в лесах перемёрзнут, пушнины не найдёшь, припасов не добудешь – кому польза? И ещё тебе скажу, Синеус: тетива и та лопается, ежели тянуть её через меру. За смертью идёшь, Синеус...

Молча выслушал речь старика Синеус. Так же молча, не торопясь, деловито вытащил меч из ножен. Явно издеваясь над стариком, долго рассматривал клинок, пробовал пальцем остриё. Рогуля стоял спокойно, только глаза чуть сузились.

Смерть старый плесковец принял достойно.

Синеус равнодушно приказал выбросить труп на улицу. До вечера из изб никто не показывался. Утром трупа на месте не оказалось. Воины обнаружили три свежие лыжни. Трое покинули Белоозеро.

Затмила старость разум Михолову. Переждать бы ему день-другой, отправить людей в пургу, чтоб следов от лыж не оставалось. Ах ты, старый охотник. Куда подевалась былая хитрость?

Синеус действовал стремительно. Разделив дружину на три части, по три десятка людей в каждой, ринулся в погоню. Не посланцы нужны, они – тьфу, ничтожество. Путь нужен, становища нужны. Строго-настрого повелел идти сторожко, схватить беглецов, и, хоть под пыткой, к становищу или селищу пусть ведут...

А Рюрику не повезло. Уже на дальних подходах к Плескову дружину, бредущую так же вольно, как и в походе на Белоозеро, кривичи засыпали стрелами. Пока в суете и толкотне воины расхватывали из саней луки, кривичи метали из-за деревьев смерть, а потом как в воду канули, растворились в лесу. Попробуй догони без лыж. На конях в лес и соваться нечего.

Хотя и не такой уж великий урон нанесли кривичи – полдесятка убитых, чуть больше поцарапанных, – но Рюрик помрачнел. Кривичи взяли кровь, своей ни капли не пролив.

Под Плесковом ждала ещё большая незадача: князь Стемид сел в осаду, предварительно окружив град высоким снежным валом. Не одну сотню бочек воды вылили на него плесковцы, пригладили на совесть – ноге зацепиться было не за что. Вал высокий, сколько воинов за ним – не видно. Наверное, не мало, раз кривичи рискнули по дороге напасть. Малые силы только глупый дробить будет.

В тайных беседах старейшина Олелька осторожно советовал воеводе: ежели не получится с Плесковом, спускайтесь на юг, дорога торная, другой град – Изборск – недалече. Все грады Стемид укрепить не сможет. Потому как нападения не ждёт, а и ждать будет – всё едино сил не хватит.

В тот же день дружина Рюрика отошла от Плескова, и невзятый град вскоре остался позади.

В Изборске так скоро незваных гостей не ждали, понадеялись, что замешкаются они у Плескова. Несмотря на требование князя Стемида – перевезти в Плесков всё ценное, людей и живность схоронить в лесах, – старейшины Изборска медлили. Не верилось, что бодричи в зимнюю стужу поднимутся в поход. Мало ли что какому-то рыбаку Сивому в башку взбредёт.

Спохватились старейшины, да поздно. Призывно зазвучало било, а передовые уже в ворота ломятся. Пропал Изборск, дружина злобу за плесковскую неудачу на нём выместила. Добро, пожар не пустили, зато выгребли всё под метёлку.

Сел Рюрик в Изборске. Дружина пошла шарить по земле кривской. С каждый днём росли запасы. Рюрик веселел, Трувор хмурился. И совсем не удивился старший и не стал отговаривать, когда младший брат объявил задуманное:

– Дружина моя пожелала здесь остаться. Остаюсь и я. Синеус – в Белоозере, я – в Изборске. Ты сядешь в Новеграде – так будет. Сбывается, о чём говорили в Арконе: мы будем володеть всей землёй...

Охотники возвращались с зимних ловищ нагруженными ценной пушниной. Возвращались, истомлённые многодневными погонями за неутомимыми куницами и соболями, с надеждой на скорую ласку женщин, восхищенный смех детишек, скупую похвалу старейшин рода. Горяча воображение видением семейного очага, торопили тяжёлые, подбитые шкурой сохатого лыжи.

При въезде в становища ничего не подозревавших охотников поджидали Синеусовы воины. Их охота была безопасной и прибыльной. Зачем искать врага, брести куда-то, рисковать жизнью, если эта дикая весь, как глупая куропатка, покорно сама торопится в руки, волоча за спиной богатства, цену которым она вряд ли знает. Тех, кто проявлял малейшее недовольство, ждала смерть – быстрая, лёгкая: удар мечом в сердце. Так повелел Синеус: диких много, их надо поставить на колени сразу и навсегда, чтобы не только перед Синеусом, перед именем его падали ниц.

Побывавшие в руках воинов охотники прятались по укромным местам становищ или вновь уходили в лес. Им не препятствовали – пусть идут. До весны не понадобятся. А весной сами появятся в Белоозере. С данью. Крепко пуганный однажды помнит страх всю жизнь.

Подчистую вытряхнув промысловые мешки охотников, разузнав тропы, что вели от стойбища к стойбищу, отряды вновь сбились в единую дружину. Синеус гадал: возвращаться в Белоозеро ещё рано, земля и в самом деле, как говорил тот помешанный Рогуля, велика, становищ и селищ много, обшарили пока что ничтожно мало.

Вспомнив о лыжниках, ушедших с Белоозера, позвал старших отрядов: схвачены ли?

Старшие с повинной склонили головы: как только добрались до становищ, забыли про лыжников, не до того стало. Синеус не бранил, сам до поры до времени забыл о них. Теперь вот вспомнил, а что толку?

Охотники по одному вновь в лес подались, и вряд ли кто проговорится о тех лыжниках. Но всех оставшихся в становищах женщин повелел расспросить. Ответы не обрадовали: не помним, не ведаем, не видели. Расспросами занимался Илмарус. Шли они через пень колоду. Лишь десятый, а и того меньше, с трудом изъяснялся на словенском языке. Илмарус приспосабливался – через пятое на десятое уже понимал весьскую речь.

Синеус потребовал найти проводника-добровольца, чтобы указал тропу к следующему становищу. Илмарус без позволения воеводы назначил вознаграждение – желающих не нашлось. О пути говорили в один голос:

   – К соседям наши мужья ходили, торг-мену вели. Мы тропы не ведаем.

Пробовал Илмарус угрожать, ответ был всё тот же:

   – Не ведаем.

Синеус торопил. Отмели свирепые метели. Удлинился день. Ночью и по утрам крепко подмораживало, но днями в небе висело яркое, хотя и холодное ещё солнце.

Захваченную добычу Синеус под охраной отправил в Белоозеро. Уже и посланные вернулись с вестью: в Белоозере всё спокойно.

Надо было двигаться дальше. Но куда? Вокруг застывшие молчаливые леса, у них не спросишь. С поздней злобой досадовал на себя и дружину: почему разрешили разбрестись охотникам?

Утром Илмарус втолкнул в избушку к Синеусу молодого, с едва пробившейся бородкой, парня.

   – Вот, воевода, он знает дорогу к селищу. Богатому селищу. К ним за всю зиму ещё никто не приезжал. Ни купцы торговать, ни соседи для обмена.

Синеус недоверчиво оглядел парня. Высок, худ, нескладен. Лицо словно из бурой глины вылеплено – видать, зиму на ловищах провёл.

   – Спроси, почему тут оказался? – велел Синеус.

   – Спрашивал, воевода. Говорит, что старейшина рода послал звать соседей для обмена и на праздник окончания промысла. Сдаётся мне, не врёт парень.