Текст книги "Варяги"

Автор книги: Михаил Альшевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Вадим заглянул к умирающему. Отец смотрел на него, не узнавая. Потом глаза его стали осмысленными.

   – Живи... сын... – услышал Вадим. И это были последние слова посаженного старейшины Олельки. Судорога прошла по его телу, дважды высоко поднялась грудь. Олелька затих. Навечно.

Вадим выбежал из горницы. В хоромах поднялся переполох.

Гадал Щука: что-то будет? Конечно, Новеград долго без головы жить не станет, перелаются, но посаженного выберут. А вот как Рюрик себя поведёт? Не попрёт ли с дружиной в Новеград?

Муторно на душе у воеводы. Не вовремя боги прибрали к себе Олельку. Вроде бы и чужим он был Щуке, но пусть бы ещё пожил. С Рюриком хитрил-играл не без прибыли себе и Новеграду. Об игре той посаженный со Щукой словом не перемолвился, но Рюрик к Новеграду поохладел, не рвался явно. Так ли нынче будет – неведомо. А ведать надобно. Потому и заторопился Щука с полученным известием к воеводе.

Рюрик от той вести тоже поскучнел. Молча подошёл к столу, наполнил два кубка густым, розового цвета вином.

   – Пусть душа старейшины Олельки радуется и веселится в верхнем мире, – сказал торжественно-сумрачно, плеснул из кубка в горевший очаг, остальное медленно выпил. Щука последовал его примеру.

Помолчали.

   – Не обижаются ли, воевода, твои новые дружинники на тесноту, не холодно ли в избах? – спросил Щука, надеясь, что Рюрик проговорится. – Рубили-то второпях...

   – Снеульвова дружина? – переспросил Рюрик, скользнув по воеводе отсутствующим взглядом. – Не жаловались... – и опять умолк.

«А может, прямо спросить? – раздумывал воевода. – Ежели стороной, вокруг да около – не проговорится, не лыком шит. Но разумно ли прямо в лоб?»

   – Теперь новеградцы другого посаженного выбирать станут? Или выбрали уже? – прервал сумятицу воеводских мыслей Рюрик.

   – Вестимо. Без посаженного Новеград жить не станет, – твёрдо ответил воевода. – Думаю, новеградцы то дело уже порешили. Заутро вестник сказывал, будто вече собирались на другой день после тризны сзывать. То, значит, позапрошлый день было...

   – А не говорил ли вестник, кого в посаженные метят?

   – Того не ведаю, воевода. Вестник сам не знает. Его ко мне воевода новеградский Вадим прислал...

Рюрик молчал – напоминание о Вадиме пробудило в нём недобрые воспоминания.

«Эх, была не была», – решился Щука и, построжав голосом, сказал:

   – Слышь, воевода. Не вздумай нынче на Новеград лезть. Новеградцы не примут и... ладожане противны будут.

   – Кто тебе сказал, что я походом на Новеград собираюсь? – Глаза его сузились, не смотрели – сверлили Щуку. Но воевода выдержал взгляд, не сморгнул.

   – Никто не сказал, – тем же твёрдым голосом ответил Щука. – Ладогу нашу ты временным прибежищем считаешь, а мыслями уже давно в Новеграде княжишь. То мне ведомо. Потому и предостерегаю. Можешь подумать: сейчас, после смерти Олельки, время благоприятствует для похода. Ошибёшься, воевода. Говорю тебе: новеградцы не примут и ладожане не поддержат...

   – Забываешь, Щука: именно новеградские старейшины, а не ладожские призвали меня на княжение. Я имею право на княжение в Новеграде как наследник князя Гостомысла. Жена моя – дочь его.

   – О том не со мной, воевода, говорить надобно. Второй год в Ладоге сидишь, не один раз со старейшинами новеградскими встречался, с ними и говори. А со мной что? Я дел тех не вершу...

   – А если я всё же пойду в Новеград?

   – Крови много прольётся, воевода, и... в Ладогу не вернёшься.

   – Затворитесь в твердыне?

   – Затворимся.

Рюрик расхохотался.

   – Плохой из тебя, Щука, воевода. Ладога в моей власти. Оставлю десятков пять дружинников, тебя в поруб, и весь сказ. Я бы тебе и сотню дружинников не доверил, а не то что твердыню.

   – Насчёт поруба – ты прав, – расправил плечи Щука. – А что до твердыни – надолго ли сядешь в ней? Новеградцы тебя здесь, как медведя в берлоге, обложат. Через три-четыре седмицы жрать нечего станет, и вернёшь твердыню. А какой я воевода, не торопись судить...

   – Ладно, – хлопнул его по плечу Рюрик, – не сердись. Я пошутил, миром жить станем. Но ты меня напугал. Вдруг в самом деле новому посаженному в голову придёт Ладогу в осаду взять? Что тогда? Помирать вместе будем. Как думаешь?

   – Новеградцы на Ладогу не пойдут. До сих пор мирно с тобой жили, с какой стати ноне воевать? Чай, новый посаженный не глупее старого будет...

   – Утешил, воевода, да только мне от того не легче. Думаю, надо мне с дружиной поближе к Новеграду перебираться...

   – Значит, не оставил мысли...

   – Не торопись, воевода. Я же сказал – к Новеграду, а не в град. Срублю воинский градец рядом. Какая разница, где сидеть; тут ли, в Ладоге, там ли, в градце? А княгиня моя и в Новеграде жить может... Об этом мы ещё со старейшиной Олелькой уговорились. Пожалуй, так и сделаю. Позову военачальников, посоветуемся...

   – Погодь, воевода, об чем ты с посаженным договорился? – встревожился Щука.

   – Как о чём? – удивился Рюрик. – О том, что Милослава будет в Новеграде жить...

   – А-а, – удовлетворённо протянул воевода. – Это конечно... Там у неё подружки...

   – Вот видишь, и разошлись мы с тобой миром. Щука. Отправь вестника в Новеград. Надо же узнать.

кого там посаженным избрали. Уж не Вадима ли? Да заодно пусть вестник перескажет посаженному и старейшинам желание князя Рюрика срубить градец для себя и дружины близ Новеграда.

– Добро, воевода, – согласился Щука. – Но ты до ответа с места не трогайся. А то полетит с плеч моя буйная головушка...

Проезжие улицы Новеграда серели от просыпанного сена и дровяной трухи, от них тянулись к избам расчищенные в снегу подъезды и тропинки. Ни один уважающий себя новеградец не станет с утра, после ночной круговерти, торить путь по целине. Помахать лёгкой, из осины тёсанной, лопатой, размять тело – чего же лучше! Кровь по жилочкам сама побежит, душа взбодрится. А после доброго куска мяса да ломтя пахучего свежего хлеба руки запросят работы уже настоящей. Возьмёт новеградец топор, по привычке тронет лезвие ногтем (остро ли?) и отправится, развернув плечи пошире, к Волхову. Там, у реки, лежат штабеля наготовленного леса.

Много чего в Новеграде делается в зимнюю пору. И всё больше по плотницкой части: рубятся избы, ладятся старые и строятся новые ладьи, умельцы одним топором да долотом вяжут деревянное кружево наличников. Тем и славен Новеград. Из всех рукодельцев больше половины плотников-древоделов числится.

Говорят, в иных землях люди в каменных домах всё больше живут. Пусть их. Нам в сосновых сподручнее. Дух от неё, сосны, лёгкий, приятный. Войдёшь с мороза в избу, и хоть пощипывает дым из очага глаза, словно в летний красный бор попадаешь. А уж в баньке из дерева – только плесни на каменку ковшик квасу, и совсем истома тебя заберёт. На что нам холодные каменные палаты? Амбар под припас из дикого камня ещё смастерить можно – от зверя, лихих людей, а жить под камнем нам ни к чему.

По совету Михолапа Вадим подрядил три десятка плотников рубить простые избы без хитростей – были бы стены да крыша над головой.

   – Мужиков кривских Рюрик побил до смерти, – скупо говорил дружинник, – избы пожёг. Жёнки, дети малые без очагов остались. Сказывают, в земляных норах бедолаги зимуют. Самим подняться ли им, как мыслишь?

   – Мне-то что? – хмуро отмахнулся Вадим. – Своего горя хватает...

   – Твоё горе жданное, известное, – возразил Михолап. – Отец на своём ложе помер. Чай, не двадцать вёсен прожил. Все в его место пойдём. А у кривских детишки малые, им ещё жить да жить. Пусть силу копят, с тем же Рюриком цапаться, придёт время, будут. Пожалеть их надо, помочь. Опять же и ты не без выгоды останешься. Сегодня избу в долг поставишь, завтра или послезавтра долг вернётся. Подумай, нешто обедняешь? Мыслю, Олельке добра-то от Рюрика немало перепало. Что ж оно втуне лежать будет...

Вадим о прибылях не думал. Какая выгода от рубленной наспех избы! Но намёк-укор друга принял близко к сердцу. Пришло на ум, что и сам ведь ходил зорить кривскую землю. И позже свою лепту в примучивание соседей внёс – не захотел ссоры с отцом, пропустил Рюрика через Новеград...

Потому и согласился с Михолапом, молча решив: коли кривские и не сумеют расплатиться – беда не столь велика.

Артель древоделов-плотников, узнав, для кого избы рубить надобно, запросила с Вадима совсем немного, почитай, на хлеб с квасом. Он даже удивился такому бескорыстию – не в натуре новеградцев своё упускать.

   – То дело наше, Вадим, – сказали артельщики. – Али у нас души нет? Коли ты решил помочь кривским, пошто мы в стороне стоять будем, а?

Ударили по рукам. Сверх оговорённого велел Вадим сытно кормить артельщиков, раз в седмицу выставлять им три бадейки браги. Плотники, довольные, взялись за работу, и уже на другой день по берегу пошёл весёлый перестук топоров.

Было это на исходе шестой седмицы после смерти Олельки. По завету предков Вадим проводил сороковины в хоромах, ожидая, что бессмертная душа батюшки посетит жилище, дабы наставить его на беспокойном жизненном пути.

О многом передумал за это время молодой воевода. Не давал покоя наказ отца: «Береги Новеград...» А как? Будь своя воля, сразу же после сорочин поднял бы новеградцев на чужаков. Пусть убираются за своё море.

Но воля-то у старейшин. Он и воеводой-то стал по случаю да хитроумием батюшки. Ныне его нет, как старейшины повернут – кто знает? Одно успокаивало: посаженным Блашко избран, он от Рюрика натерпелся, интересы Новеграда должен крепко блюсти...

На сороковой день в хоромы Олельки, перешедшие в полное владение Вадима, собрались немногочисленные гости. Из близких пришёл только Михолап. Старейшины заявились все. Сухо приветствовали хозяина, молча, степенно и важно проходили в трапезную, рассаживались по лавкам. Красное место без приглашения занял Блашко. Он же первым и чару в руки взял.

   – Добрым, рачительным хозяином был Олелька, пусть душа его радуется вместе с предками, – ни на кого не глядя, говорил Блашко. – Умел богачество собирать, умел и градом править. Нелёгкую ношу переложил он на наши плечи, старейшины. Новеграду крепкая рука нужна да светлые головы. Рукодельники, смерды и прочий люд донецкий распустились, нас, старейшин, худо почитать стали. То обчими силами нашими кончать надобно. Олелька наказывал беречь град, а и сами мы так же разумеем. Ежели градских не утихомирим, смута пойдёт, старейшин ни во что ставить станут...

   – Батюшка наказывал беречь град от бодричей да варягов, а не от рукодельников, – прервал посаженного Вадим. – Чтобы Рюрик в град не пролез, не сел бы в князя место...

   – Воевода Рюрик с дружиной нам не помеха, – повернулся к нему Блашко. – Прислал он к нам с просьбой: невмочь ему сидеть в Ладоге, просит разрешения градец срубить близ Новеграда. Обговорив со старейшинами, мы согласились на то. Пусть под рукой нашей живёт, тут его видно и слышно.

   – Что ж вы наделали? – даже привстал за столом Вадим. – Ведь Рюрик завтрева град пленит и зорить начнёт...

   – Горяч ты больно, Вадим. Молод, оттого и горяч, – подал голос Пушко. – Чай, мы не меньше твоего о граде пекёмся и совет держали со всеми лучшими людьми. Ещё твой батюшка предлагал воеводе служить Новеграду на всей воле нашей.

   – Не слыхал я, чтобы Рюрик соглашался на то, – прогудел сидевший на другом конце стола Михолап. – Али уговорили?

   – Коли во градце готов поселиться, знать, согласный, – не повернув головы в сторону дружинников, ответил за Пушко Домнин. – А и что могут содеять его дружинники с нашим градом? Горсть их, сожми – и нет их. Не обеднел град наш славными молодцами, не проглотить нас Рюрику.

   – Да все ли новеградцы так мыслят? – тревожно спросил Вадим. – Говоришь, не проглотит? Вспомните, старейшины, кривичей, весь ту же...

   – Э-э, нашёл о ком говорить, – махнул рукой Блашко. – Нешто Стемидка умел людьми править? Бобров ловить он умел, и только. Не о бодричах с варягами речь, о них мы всё вырешили. О смердах да рукодельниках думать надобно...

   – Погодь, – попросил Вадим, – чего о них думать? Не было ж смуты никакой, али я не ведаю?

   – То-то, не ведаешь, – прогудел Михолап. – Люди как раз и волнуются, что старейшины без совета с нами варягов к Новеграду пустили. Не помнят Торирова похода. Вишь, давно было...

   – Не мели пустое, – стукнул ладонью по столешнице Блашко. – Мне уж довели, что ты-то первый смуту и затеваешь. Думал, тут-то, за столом поминальным, поймёшь нас и прекратишь градских баламутить. А ты опять за своё? – повысил он голос.

   – Не надсадись, посаженный, – мрачно ответил Михолап, – чай, на поминках сидишь. А на слова твои так отвечу: не я, а вы за старое принялись, с новеградцами совета не держали...

   – Ври, да не завирайся, – прервал его Домнин. – Со всеми лучшими советовались.

   – А много ли вас, нарочитых да именитых? – насмешливо спросил Михолап. – Будет ли с Рюрикову дружину? Али к рукодельникам побежите, коли до драки дойдёт?

   – Смотри, Вадим, не с теми людьми дружбу водишь, – с плохо скрытой угрозой в голосе сказал Блашко. – Как бы худа не вышло...

   – Это где ж ты, посаженный, в моём доме худых людей увидел? – потемнел лицом Вадим. – Уж не Михолапа ли в виду имеешь? Так припомни: к бодричам не ты ли его брал, а? А как знатно рубил он их, тебя выручая, тому я свидетель. С каких же это пор он стал худым?

Вопросы Вадима повисли в тишине без ответа. Старейшины сидели насупившись. Блашко гневался, но сдерживал себя: прийти в гости да лаяться с хозяином – не к чести. Но и слушать речи обидные посаженному не пристало. Тяжело поднялся он из-за стола, уставленного яствами и брашнами[27]27
  Брашно – пища, яства, снедь, съестные припасы.


[Закрыть]; не глядя на Вадима, сказал старейшинам:

   – Пойдёмте, други. Усопшего Олельку помянули, пусть душе его будет покой. Ноне у нас дела поважнее есть, чем за столом сидеть да безделицу слушать. – И грузно направился к двери. У самого порога словно споткнулся, обернулся и исподлобья зло и пристально взглянул на Вадима. Но голос злобы не выдал, ровен был, невозмутим: – Не обессудь, хозяин, на слове, но поскольку с общего согласия воеводе Рюрику градец срубить разрешили, стало быть, о дружине градской речь надобно вести наособицу. Мало ли что может статься. Ты молод, горяч, на язык невоздержан. Вдруг с Рюриком по старой памяти схлестнёшься да сечь затеешь, нас не спросив. Лепо ли то будет, старейшины?

   – Вестимо...

   – Он и на кривских так-то градских подбил...

   – Рукодельцам лишь бы ссору да смуту устроить...

   – А кто заводило, тот им и люб...

   – Вишь, Вадим, не один я так мыслю, все старейшины согласны. Опаску нам приходится держать, как бы ты с Рюриком не сцепился, а граду то не на пользу. Мы со старейшинами ещё размыслим, но мню я, что в челе дружины надобно старейшину доброго ставить, а не воеводу, хоть и храброго, но младого годами и опытом.

   – То мы ещё посмотрим! – гаркнул Михолап, но посаженный, толкнув дверь мощным плечом, вышел из трапезной, не удостоив дружинника даже взглядом.

После памятной сечи новеградцев с бодричами, когда воевода Рюрик вынужден был несолоно хлебавши вернуться в Ладогу, Блашко не чаял, как выбраться из беды. Искровавленному, ему дали умыться и привести себя в порядок, но ни у кого из новеградских дружинников не нашлось для него доброго слова, сторонились, в глаза не смотрели. Только Михолап, не остывший от сечи, недобро усмехаясь, спросил:

   – Хороши твои гости, старейшина? Пошто они хозяина так изукрасили? – И, не дожидаясь ответа, повернулся к нему широкой спиной.

Блашко только зубами заскрипел. Теперь жди, всю вину за призыв бодричей на него свалят. А может, уже и свалили. Может, в Новеграде от его хором только брёвна валяются.

Затаив злобу и на бодричей, и на своих, возвернулся Блашко вместе с дружиной в Новеград. Ни с кем словом не перемолвившись, заторопился к своим хоромам. Целыми и невредимыми встретили они его. Малость отлегло от сердца. Громко стукнул в тяжёлые, из еловых плах набранные, ворота. Злобным лаем отозвались кобели. Рассвирепел: ах, нелёгкая вас возьми, на хозяина лаять!

   – Отворяй, сучьи дети! – гаркнул и ещё раз, уже ногой, стукнул в ворота.

   – Сейчас, хозяин-батюшка, не сердись, – услышал Блашко дребезжащий голос старого дворского челядина. Слышно было, как он с натугой возится с запорным брусом, вполголоса разговаривая сам с собой.

Наконец ворота со скрипом отворились. Согбенный, узкоплечий дворский в облезлом заячьем треухе низко согнулся перед хозяином, пытаясь, до предела вывернув шею, заглянуть в лицо ему и торопливо приговаривая:

   – С благополучным возвращением, батюшка, уж мы заждались тебя, соскучились...

   – Чего зенки-то лупишь? – прикрикнул на него Блашко. – Соскучились, – передразнил он дворского. – Робить, так вас нету... Почему ворота скрипят? Рук нету, чтобы подмазать? Не своё, дак... Вона двор лебедой зарос. Прохлаждаетесь! – заорал он на старика и даже замахнулся, но вид съёжившегося покорно-безмолвного дворского на миг утишил злобу. Старейшина опустил занесённую руку, плюнул с досадой себе под ноги и зашагал к высокому, затейливо изукрашенному резьбой крыльцу. Уже на ходу, всё ещё обращаясь к дворскому, прокричал:

   – Только жрать умеете, корми вас, беспутних, а толку...

С крыльца сбегал старший сын – Олекса. Под стать отцу – высокий, с длинными руками, тёмным пушком по щекам и подбородку. Одетый в дорогую шёлковую рубаху, подпоясанную цветным пояском с кистями, он, остановившись в двух саженях от отца, низко, в землю, поклонился ему. «Ишь, вырядился в буден день», – всё ещё с неостывшей неприязнью и в ожидании неминуемых неприятных известий подумал Блашко.

   – Ну, как вы тут без меня? – глядя в сияющее радостью лицо сына, спросил он хмуро. – Все ли подобру-поздорову?

   – Всё добре, батюшка, – поспешно ответил Олекса. – Все живы, здоровы, тебя заждались...

   – В хозяйстве порухи никакой нет? – нетерпеливо прервал сына Блашко.

   – Великой-то нет, – по-отцовски нахмурил широкие брови Олекса. – Вот только дён десять назад прибредали смерды из Залесья, оголодали, грят, просили хлеба. Заморозком жито у них побило, поля пусты. До осени не протянут, а к зиме помирать собираются...

   – Дал хлеба-то?

   – Да нешто я дурак, батюшка, без тебя таки дела вершить? И приучать смердов не след. Где то видано, чтобы в лето житом ссужать? На ягодах да грибах переживут, не перемрут...

   – Разумный ты, гляжу я. В Залесье небось не сплыл, своима очами не глянул? А разбегутся смерды, то на пользу тебе будет? – Новая волна неудовольствия, теперь уже на сына, накатила на старейшину.

   – Так, батюшка, ты сам николи... – попытался оправдаться Олекса.

   – Я, я! – поднял голос Блашко. – Разуметь надо, когда смерда со двора гнать, а когда добрым словом пригреть. Вырядился в буден день, а того сообразить не может. Это когда ж в середине лета смерды хлеба просили? Знать, нужда крайняя придавила. А ты? – И, остывая, махнул рукой. – Мать-то где?

   – В светёлке была, – расстроенно ответил Олекса. – Должно быть, сейчас выйдет...

   – Выйдет... – передразнил сына Блашко. – Ты-то ладно, а она, дура старая, нешто сообразить не могла?

Сын промолчал. Лицо его полыхало густой краской стыда. Блашко тяжело поднялся на крыльцо. Из сеней донеслись знакомые всхлипывания торопящейся жены. Блашко окончательно поверил: он дома, все невзгоды дурацкого похода к бодричам позади, всё хорошо – сам возвернулся цел, хоромы на месте, добро в сохранности. А как оно впереди будет – заглядывать не ко времени. Отдышаться надобно да оглядеться.

Больше двух седмиц безвылазно просидел Блашко в хоромах. Всё ждал: новеградцы вспомнят о его пути к далёкому острову Руяну и навалятся скопом, призовут к ответу, растащат загребущими руками нажитое. Коли только в Волхове купаться заставят – полбеды. А как на старости без своего угла остаться придётся?

Сын в подробностях рассказал, как обошлись новеградцы с другими старейшинами и как Олельку посаженным избирали. Вишь, когда ему пригодилась ватага сыновья. Ну, Олелька, сам выплыл и Вадима наверх поднял. Хитёр. Век живи, век учись.

Затаился Блашко, и, хотя просыпался с петухами, не торопился, как бывало, спускаться в подклеть, подгонять дворских. Восход солнца заставал его у слюдяного окошка в верхней горнице. Оттуда хорошо было видно вокруг. Натужно, не успев отойти от вчерашней маеты, просыпался двор; озабоченно проходил-пробегал по нему Олекса; нехотя, помахивая ремёнными короткими кнутами и позёвывая, выезжали со двора возчики; шли через росный лужок, подхватив руками подолы сарафанов, к задним дворам бабы с подойниками.

Привычные хозяйские заботы накатывали на старейшину, забывалось гнетущее ожидание, хотелось сойти вниз да шугнуть нерадивых, чтобы поворачивались живее. Уже и поднимался он было со стульца, торопливо делал шаг-другой к двери, но невольно приходило на ум: ты только голос подай, вмиг набегут, разором разорят, пеплом по ветру пустят.

Дни тянулись, как нитка из кудели, – неторопливо и надоедливо. От гнетущего безделья уже и бояться перестал Блашко. Да и новеградцы словно забыли о нём, будто и не жил рядом с ними старейшина Блашко, призвавший бодричей на землю словен. Не до того им стало, что ли? Из рассказов сына, ежедневно бегавшего на торжище, старейшина знал, что разговоры о Рюрике не утихали.

«Стало быть, и обо мне языками треплют, – думал Блашко. – Ждать надобно гостей, нелёгкая их возьми. А и те хороши, – с неприязнью вспоминал о дружках-старейшинах, с кем в одну голову думу думали о приглашении Рюрика. – Знают, что возвернулся, а носа не кажут. По селищам поехать, что ли? А вдруг тем временем и нагрянут? Хозяина не найдут, на хоромах отыграются...»

Томился неизвестностью Блашко, гадал: чем вся эта кутерьма закончится? Прикидывал: и так не хорошо, и этак не лучше. Ко всему прочему, и словом не с кем перемолвиться. С Олексы какой советчик. А о жене и речи нет – по теперешнему уму, да пропади пропадом и вено[28]28
  Вено – здесь: приданое за невесту.


[Закрыть] за неё! Как с первого дня дурой неразумной себя показала, такой и на всю жизнь осталась.

Сколь бы просидел старейшина в хоромах своих, кто знает, если бы однажды под вечер не прибежал запыхавшийся Олекса. Блашко сразу заметил: сын возбуждён не в меру.

   – Что, вече скликают?

   – Не, батюшка, Домнин просил упредить, дабы дома был. Ближе к ночи пожаловать обещался...

   – Тьфу ты, – в сердцах ругнулся Блашко. – Пожаловать обещался... Князем, что ли, стал али в посаженного место сел?

   – Молвил: разговор есть не для сторонних ушей...

   – Ладно, иди да вели, чтобы стол ко времени собрали, – распорядился Блашко.

После тайной, с глазу на глаз, беседы с Домнином ожил старейшина. О верхней горнице с её слюдяным окошком и думать позабыл. С раннего утра скрипели переходы под его грузными шагами. Навёрстывал упущенное время Впотьмах, чуть ли не на ощупь, проверял хозяйство – из амбара торопливо шёл к хлеву, смотрел, сыта ли скотина. Заметив малейший беспорядок, супил брови, отправлялся строжить дворских. Олекса дивился: что это с батюшкой сталось? То сиднем сидел, голоса не подавал, а тут как с привязи сорвался: ни себе, ни людям покою не даёт.

Мельком отец обронил:

   – Олелька бодричей на службу Новеграду задумал повернуть. Стало быть, новеградцы на меня зла не держат...

Олекса только глазами хлопал. Давно ли Вадим с дружиной отогнали воеводу Рюрика от града, люди об том только и разговоры разговаривают, опасаются, как бы за мечи опять браться не пришлось, а тут... Отец, будто подслушав мысли сына, коротко сказал:

– Ты нишкни о том. Да за хозяйством приглядывай хорошенько, лежебокам поблажки не давай. Я в Залесье поеду да по другим посельям гляну. Дён двадцать, а то и боле в отлучке буду...

В Залесье, спрятавшемся за густыми лесами на правом берегу Меты, жило одиннадцать семейств. Сеяли рожь – рожала она на тощей землице худо. Вершами добывали на речных да озёрных заводях рыбу. Бортничали. Собирали ягоду, грибы. В прошлый приезд по осени насчитал Блашко на одиннадцать изб семь коров и четыре лошадёнки. Зимой мужики ставили на заячьих тропах силки, с лучком охотились на векшей. Раз или два за всю студёную пору удавалось им завалить сохатого. Так уверяли они. А проверь попробуй. Зимой сюда не скоро доберёшься. Может, и чаще бывал кусок мяса на столах смердов. Но намётанным глазом старейшина видел, что живут они худо и взять у них, кроме оговорённого третьего снопа да нескольких десятков шкурок векши, нечего.

Залесские поселяне, хотя и жили на отшибе, тянулись к Новеграду. Без него не проживёшь. Конечно, мужик в своём хозяйстве всё необходимое сделает: и избу срубит, и печь-очаг из дикого камня сложит, и вершу сплетёт. Совсем хорошо, если в поселье ещё и свой кузнец есть – косу-горбушу отковать, серп насечь, секиру добрую по руке хозяина смастерить. А ежели его нет? Руду болотную без хитрознатства в железо не превратишь. Знание же то не каждому даётся.

Без секиры, одним палом, поле у леса не отвоюешь. Инструмент нужен. Дорог он – то ещё полбеды, добыть его можно только в граде.

Многое связывает поселье с градом. Ту же векшу кому продашь? Зима долгая, бабы на кроснах[29]29
  Кросно – ткацкий станок.


[Закрыть] полотна наткут. Купец летом на ладье прибежит из града – ему прибыток, семье помощь. Так что без града не обойтись. Деды, может, и не думали о том, а внукам приходится. Они, деды нынешних залесских поселян, облюбовали это укромное место, срубили избы, пережгли, готовя землю под пашню, берёзу и ольху, проложили тропки к лесным угодьям и жили трудом рук своих. Дети их изредка наведывались в Новеград за самым необходимым. Кое-кто из молодых, наскучившись в лесной глухомани, в поисках суженой покидал селище, чтобы уже не возвращаться в него. Новых изб не прибывало, старые поросли мхом, ветшали.

Почитай, лет пятнадцать минуло с той поры, когда навалилось на селище первое злое лихо. Зима выдалась тогда малоснежной, озимь вымерзла, ярицу Ярило[30]30
  Ярило (Ярила) – в славянской мифологии божество весеннего плодородия. Имя Ярилы, как и другие слова с корнем яр, связано с представлениями о весеннем плодородии (ср.: русск. яровой, ярый – весенний, посеянный весной; укр. ярь – весна и др.).


[Закрыть] сожёг дотла, леса стояли пустыми, даже пчёлы остались без взятка. Смерть неминучая пришла в Залесье. Долго крепились мужики, но, когда по осени отнесли трёх младенцев да старуху на погост, не выдержали – отправились за помогой в Новеград. А кто поможет? Не в одном Залесье беда. Бегали поселяне от одного дворища к другому – отовсюду гнали. Лишь Блашко не допустил помереть голодной смертью. Ещё и жита дал, строго-настрого наказал беречь зерно до весны пуще глаза. Кору древесную глодать, а семена сохранить. Тогда и ряд уложили: третий сноп с урожая старейшине. Обещал Блашко и впредь помощь свою поселянам.

На другое лето по вольной воле отправился он в Залесье на ладье, прихватив с собою пару кулей залежалого зерна, пяток топоров да столько же серпов.

Мужики встретили его без радости – кожа да кости, ветром шатало, но поляны желтели наливающимся колосом. Похвалил он тогда залесчан. А человеку много ль надо? Услышал доброе слово, и отмякла душа. После того как Блашко, поднатужившись, вынес из ладьи куль зерна и бережно опустил его перед изголодавшимися людьми, совсем уверились те, что новеградец стал им другом. За топоры и серпы притащили шкурки звериные, сокрушались: из-за бескормицы мало зверя добыли за зиму. Блашко принял меха и, улыбаясь, напомнил, что зима-то была не последней, добудут ещё, потом и отдадут. Благодарные поселяне согласно кивали головами: конечно, добудут, пусть новеградец не сомневается, это сейчас их ветром шатает, а вот подкормятся...

С тех пор и повелось. Ежегодно по осени гнал Блашко ладью в Залесье. Кому наконечников для стрел привезёт, кому горбушу, иному горсть гвоздей. Не забывал и бочонок медовухи прихватить.

Новеградец приехал – праздник в поселье. Подвыпившие мужики хлопали его по плечам, благодарили за заботу, радовались его радостью и весельем. Под робкое напоминание жён тащили к ладье подготовленные заранее долговое зерно, мёд, пушнину. Блашко в расчёты не вмешивался. На ладье дворский с мужиками управится, старейшина же сидел в избе, потчевал народ медовухой..

В эту поездку Блашко взял с собой зерна совсем немного – только чтобы на седмицу-другую заткнуть рты. Пусть сами выкручиваются, он всех голодных не прокормит. Впрочем, видно будет. Путь в Залесье не долог, ещё раз ладью можно сгонять. Теперь же и причина веская для скупости есть: бодричи пришли, торговые пути порушились, а в самом Новеграде хлеб в достатке ведь не растёт. Да и какой резон сейчас ему благодетелем быть? Поселяне и так должники его неизбытные.

Гребцы из дворских усердно работали вёслами. Ладья мягко и быстро скользила по спокойной ильменской воде. Берега утопали в золоте берёз, пламенели купы осин. Подчиняясь изгибам берега, ладья торопилась в устье Меты. Путь лёгкий, водный, не донимает гнус, и, хотя осень вступает в свои права, по-настоящему тепло. Чуть заметный ветерок освежает потные лица гребцов. Ильмень-озеро по виду и суровости на море-океан похоже. Ещё пару седмиц, и загрохочет-завоет, разбушуется князь водяной – не подступись.

Под мерный плеск вёсел Блашко в который раз мысленно возвращался к разговору со старейшиной Домнином. Так, пустой разговор. Как ходилось за море, да какие разговоры с Рюриком вёл, да что он за человек? Не о том у Блашко душа болела, но и не сразу скажешь другу-старейшине, что ждёшь изо дня в день незваных гостей. Потому и рассказывал скупо любопытствующему Домнину об Арконе, о воеводе Рюрике. Потеплел голосом, когда дошёл до Милославы – умницы-разумницы: достоинство наше словенское блюдёт. С досадой поведал о размирье с воеводой тамошним Боремиром. Домнин охал сокрушённо, в недоумении разводил руками: как же то можно было делать?

Блашко угрюмо молчал. Сам себе не единожды задавал такой вопрос. Казнил: старый дурак, каких «гостей» привёл в отчий край! Но казнись не казнись, а дело сделалось. Разве ж он один приглашал?

Домнин тяжело вздыхал.

   – Да, заварили мы кашу. Теперь-то мыслю, вполне могли бы без бодричей тех с кривскими управиться. После полюдья неудачного, когда дружину нашу побили, надо было новеградцев в большой поход поднимать...

   – Без князя-воеводы? То-то сраму бы натерпелись, – хмыкнул Блашко.

   – Это ещё неведомо, натерпелись бы али нет. Того же Вадима воеводой бы кликнуть – так нет, слепы оказались. Что нам какой-то Вадим. Нам именитого подай, хоть чужого, но именитого... Вот и поплатились. С кривскими ряд без нас учинён, и в граде с нами не дюже считаются...

   – Вы поплатились легко. Эко, старейшинства на время лишились. Зато головы да хоромы сохранили. А мне как бы и того и другого не потерять, – вырвалось у Блашко затаённое.

   – Э... пустое. Не боись, ничего не будет. Олелька-то посаженным недурным оказался. С нами совет держит. Мыслим всё же Рюрика сломить да нам служить заставить... Так что не боись, не дадим тебя в обиду...