Текст книги "Дневники 1928-1929"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

Но можно заметить и признаки грядущей эпохи реализма, т. е. синтеза наших творческих способностей, чувства, разума и воли в деле преобразования мира. Изредка появляются как поэтические, так и научные произведения, которые вдруг сбивают людей с их проторенного пути. Все такие творения имеют одну общую черту схождения поэтической мысли с научной посредством чего-то, лежащего в нас, глубже того и другого. Такого рода творения похожи на реку, берега которой сложены волей разума, а самое движение воды (первопричина) предоставлено сердцу…

Надо признать, что творчество природы окружает творчество человека: новый мир является актом воскрешения старого посредством мертвой воды науки (анализа) и живой воды искусства (синтеза).

Охота. Утром в дождь ходили на своих тетеревей (в расчете, что в дождь они подпустят), но на месте выводка увидели стадо коров.

После обеда ходили на утиный перелет на Журавлиху. Ничего не убили.

Точеное небо. Ночью дождь. Под серым небом без солнца, без звезд становится тяжело: весна пропала, и лето, и осень. Бывает осенью не солнечный, но светлый и крепкий день, небо кажется выточенным на токарном станке из алюминия с такими явными аппетитными круговыми следами стамески… Таким чувствуешь себя бодрым и сильным, что хочется ногой развертеть колесо и наждачной бумажкой пустить по кругам небесного свода. Я когда-то работал на токарном станке, удивительное мастерство: все получается круглым.

Свистульки. Приехал человек с глиняными свистульками, остановился среди деревни и стал насвистывать мелодии на голубках, на петушках. Бросились покупать их детям, но человек на деньги не продавал, а менял на тряпье. Потащили тряпье деревенское, тот страшный хлам, который, видя иногда где-нибудь в поле или на дороге в грязи, боишься – не человек ли это утонул в грязи и, наоборот, примешь за тряпье, и вдруг в них человек шевелится. Мне кажется, когда вынесли это тряпье, в избах стало много чище и всюду дети весело играли на голубках, петушках и жаворонках. Подумаешь, как немного надо, чтобы украсилась деревенская жизнь.

Сон в дороге. Петя рассказывал:

– Иду по дороге, грязь и грязь, а то и целое озеро, обхожу стороной. Вижу, едет навстречу телега с возом, на возу мужик. Шагов через пятьдесят другая телега, без возчика. Подумал: вторая телега того же хозяина и лошадь сама идет. Прошел с версту, взглянул, в грязи ничком человек лежит. Взял ружье наизготовку, стал с осторожностью подходить: мало ли какие люди бывают! Решил даже на первый раз обойти сторонкой. Обошел, разглядел: человек спит, и в руке кнут. Подумал: «Надо его разбудить» и вернулся. В это время увидел, еще одна подвода идет. Наждал ее, сказал: «Окоротись, тут человек лежит». Мужик остановил лошадь, слез, подошел, посмотрел и вдруг говорит: «Иван! Иван! Мать твою…» Спящий в грязи вскочил, оглянулся вокруг ничего не понимающими глазами. «Догоняй, догоняй, мать твою…» – закричал на него мужик. И тот с кнутом в руке, повторяя «мать, мать!», бросился догонять свой воз.

Вот как спят мужики на заре в дороге, что съехал с воза и, не замечая остановки движения, продолжал спать в грязи.

Разгадка. Пойманный мужиками бродяга при полном свете оказался юношей лет 18-ти. Он окончил школу беспризорников и был определен на фабрику. Но житье на фабрике ему не понравилось, он бросил ее и стал ходить по лесу, вытесывать палочки, эти палочки он обделывал ножом и продавал в Сергиеве по 10 к., получив денег за палочки, покупал хлеба и опять отправлялся в лес. И на всех палочках ножом выписывал свое имя: Григорий Иванович Ершов. Милиция отнеслась вдумчиво к беспризорному и, признав имя на палочке подлинным, равнозначащим с паспортом, отпустила Григория Ершова, а мужикам дала нагоняй: они не имели никакого права забирать беспризорника.

<На полях>Начало: лесная деревня, радиус полей ½ версты.

NB. Сюда описание облавы и сходки, на которой два говорителя, верховой мужик и <в> заключение под вечер речь Громкоговорителя.

К облаве: дегенеративные девицы в туфлях. Ребята в сарае в карты.

Мастерство. Выучиваясь мастерству, мы забываем, как оно трудно давалось и что себе легко стало, часто думаем, будто оно и всем… <Зачеркнуто>: Так есть мастерство политической мечты, которое в совершенстве изучила русская интеллигенция. В первые годы революции это и создало обман…

К Алпатову

Н. Н. Киселев. Инженер. Бросил технику, стал писателем. Связался с богемой. Во время революции его заставили строить мост. Его мост провалился, подавил рабочих. Чуть не расстреляли. Писательство так забыл, что не мог найти нигде книг, написанных им самим. Стал учителем. Схватил плеврит. Делали операцию, сломали в его теле зонд. Развился туберкулез. Он не любит меня как писателя. Мне тоже в его присутствии как-то неловко, все как будто боишься сказать в доме, где лежит больной, сказать о радости жизни. Да, конечно, если бы я сам был таким неудачником… и все-таки нашел бы силу говорить о радости жизни… Вот слабость! Да разве я-то сам не преодолел свою неудачу: чем же психоз лучше туберкулеза… Нельзя, однако, говорить начисто: «я преодолел», преодолевают неудачу, доставая запасы силы, собранные не самим собой, если там нет запаса (в натуре), то не преодолеть неудачу никакой волей, никаким характером. Что говорить о смирении… Смирение – это сбрасывание балласта, когда воздушный шар опускается.

Каждый из нас пущен в жизнь с таким огромным весом балласта, что если экономно смиряться, можно всю жизнь продержаться в воздухе. Сильные люди – это те, кто имеет много балласта. Слабому смирение не поможет: непременно опустится. «Ясно! Факт!» Смирение не что иное, как хозяйство и бухгалтерия сильного. Смиренный это значит – ведущий счетоводную книгу сознания. Были такие смиренники, что самое тело свое постепенно сбрасывали, как балласт, и так, высыхая, поднимались до звезд. Их высохшим косточкам, мощам, до сих пор поклоняются массы… Можно и не постепенно, а сразу сбросить весь балласт (отдать себя на распятие: героизм) и так создать себе «вознесение» («смертью смерть поправ» – значит, и тело свое пустил как балласт: оно полетело вниз, а шар поднимается выше, и шар падает, а газ все поднимается и распределяется в мире…)

Такой удивительный полет породил метод полета, рекомендованный церковью для всех, он состоит в принципе разделения существа человека на тело (балласт) и дух. Такой обман породил все обманы с ужасающими последствиями для всего человечества. (Вот откуда и у меня оглядка на бедного Николая Николаевича Киселева.)

Нет, надо признать, что балласт, который сбрасывает «смиренный» для полета, есть тоже сила, одаренность, притом не своя личная, а наследственный запас вроде торфа, сжигая который мы берем себе лучи солнца, подаваемые на землю тысячи лет тому назад.

Надо признать, во-первых, что есть люди, которым нечего сбрасывать в полете и они должны падать, во-вторых, нет воли, нет характера без материала…

(А материал – это сохраненная для нашего пользования воля – жизнь наших предков.)

Итак, Ник. Ник. Киселев, человек без наследственного балласта, неминуемо должен падать. Нельзя требовать от него смирения и любви. Само собой понятно, что падающие могут иметь огромные личные качества, что дает им возможность падать, как метеоры – это не потомственные, а личные граждане. Устрашающий блеск. Демон, черт, бес, мелкий бес… грех… подполье… декаданс… гордость…

Рябчики. Редко случается, рябчик выдержит стойку собаки, обыкновенно ведет она, ведет, и вдруг где-то в кустах пр-пр-пр! порхнет, и конец: рябчик где-нибудь растянулся на сучке в глухой елке, и ты его никак не заметишь, а он смотрит на тебя, выжидает и, когда враг очень близко, опять пр-пр-пр! только и слышишь…

Рябчик – чисто лесная птица, как глухари, там, где есть глухари, обыкновенно вблизи где-нибудь водятся и рябчики. Раз мы пошли на глухариные выводки. Собака причуяла и повела. Долго мы ходили за ней, и когда она останавливалась, обходили куст с разных сторон, чтобы по тому или другому взлетевшая птица показалась и можно было бы стрельнуть. Так в глухом лесу, в густом можжевельнике на кочках, волнуясь от каждого шороха, перекликаясь потихоньку, чтобы знать, где товарищ и не стрелять в пустоту, мы скоро измучились. Собака же бросила подводку и стала удивленно носиться кругами по следам, спрашивая лес всеми своими способностями о птицах, – куда они делись. И мы тоже думали о глухарях, что, вероятно, скот забрался сюда и перепугнул, а может быть, где-нибудь на полянке оглядел их ястреб, бросился и распугал. Мы думали о глухарях, а это были рябчики. Заслышав далеко нашу собаку, они неслышные вспорхнули на елки, и когда мы ходили под елками по следам, принимая за глухарей, смотрели на нас сверху все время.

Как ночуют в лесах. Мы рано утром вышли в лес на охоту. Вдруг небо стало темнеть и пошел дождь, сначала мелкий, а потом и сильней. Дело было поздней осенью, мокнуть в это время опасно. Мы поспешили на елань, – так называются в наших болотных местах лесные поляны. На болотной елани был целый город из стогов сена. Эти стога осокового сена тут остаются до сильных морозов, когда болото замерзнет и можно бывает из деревни проехать на лошади. Подошли мы к одному стогу и взялись себе делать от дождя зонтики. Делается это очень просто: надо как можно глубже запустить руки в сено и приподнять его вверх крышей над собой. Перестояв дождь под крышей, опускают ее и прихлопывают ладонями, чтобы дождь по прежнему гладкому боку скатывался и не проникал в сено. Если же надо укрыться надолго, провести в тепле холодную ночь, то из-под крышки надо сено выбирать столько, чтобы можно было самому залезть в нору и уснуть, как в постели. После это выбранное сено опять впихивают внутрь и бок непременно оглаживают. Моя собака так привыкла к моим пережиданиям дождя, что, когда я подхожу к стогу, мгновенно вскакивает на самый верх стога и там дожидается, когда я сделаю крышу для себя и для нее. В этот раз Кента не вскочила на стог, а, напротив, сделала стойку, и шерсть у нее поднялась, как по зверю. Я тронул стог. Она зарычала. Вспоминается мне один случай. Мужик поехал зимой в лес за сеном, ткнул в него вилами, а из стога барсук: это бывает, барсук иногда на зиму забирается в сено. Теперь время осени было позднее, барсуки ушли в норы.

«Уж не барсук ли в стогу?» – подумал я.

Взял я ружье наизготовку. Крикнул:

– Ну, барсук, вылезай!

И со всего маху ударил по стогу ногой. Вдруг после моего удара весь стог, как живой, ходуном заходил, сено зашумело внутри его и…

Я направил ружье в то место, где сено зашевелилось. Показалась голова. Человеческая была голова. Человек вылез из сена. Там он ночевал.

Так часто ночуют в лесах.

18 Сентября.С утра дождь. Мы натаскивали Дубца и Нерль.

1) Бекас. Дубец спихнул по ветру.

2) Два бекаса. Дубец потянул и после трех стоек подвел. По убитому твердо стоял.

3) Нерль потянула и после короткой стойки подвела и сняла. По перемещенному стала накоротке намертво. Бекас вновь переместился, и вновь она стала по нем накоротке. Это был бекас, по всей вероятности, пролетный, потому что очень плотно залегал, не как здешние, все уже пуганые.

4) На трестнице Нерль потянула, сделала издали короткую стойку, которую я хотел задержать веревкой, но бекас очень <1 нрзб.>вылетел от нас шагов на 50.

5) Нерль скакнула на ходу, не причуяв.

6) Нерль вела по следу и, не причуяв верхом, спихнула.

7) По перемещенному Нерль повела, сделала свою короткую стойку, я схватился за веревку, бекас вылетел.

8) Нерль долго вела прямо на ветер, но бекас не выдержал стойки и вылетел на 65 шагов.

9) Нерль заметалась по следу в кустах, вдруг причуяв самого, подняла голову, и в тот же момент бекас вылетел.

Что делать?

Дубец. Определенно подводит со стойками. Не слушает свистка. Необходимы упражнения в поле со свистком.

Нерль продолжает стойки только накоротке. На большое расстояние стоек не делает. Разбираясь в следах, не догадывается вовремя поднимать голову и причуять верхом. Необходима работа над задержкой стойки. Веревочный способ не всегда применяем. Упражнять дома над пищей, чтобы по крику «тубо» – не двигалась дальше и ложилась по крику «лежать» и с поднятой рукой.

А ласточки улетели не все: сегодня видели трех в поле. Вероятно, это пролетные. Тоже и бекасы стали показываться пролетные. Нашли одного гаршнепа. На плесы навалились, в <1 нрзб.>пролетел черныш.

<На полях>1 бекас. Дубец спихнул по ветру 2-го бекаса на <1 нрзб.>. Дубец потянул и сделал мертвую стойку, после 3-й стойки подвел. Убиты 2 бекаса.

Кручихин говорит, что высыпали местные вальдшнепы.

19 сентября.Творчество. Всякое творчество похоже на поиски голоса в радиоприемнике: когда находят согласную волну, слышится голос; так и творящий человек лично ему только данную волну т<алант> приводит в согласие с одной из волн, существующих вне его, исходящих из неизвестного мира, похожего на большую радиостанцию; это согласие является одним как ритм, другим как смысл и мера всему, но тем и другим при этом слышится голос извне, как при согласной волне слышится голос с радиостанции.

Хаосом называют множество голосов, несогласных между собой, долетающих к нам, когда своя волна не нашла еще созвучия с другою волной…

Эренбург. Хулио.

Еврейское остроумие в большой дозе невыносимо. Евреи – это те же цыгане; цыгане живут воровством лошадей, евреи работают в торговле, политике и журналистике, те и другие кочевники. Но цыгане веселые, евреи мрачные. Цыгане кочуют, потому что не знали оседлости, евреи кочуют, потому что утратили ее…

<Приписка на полях>Евреи кочевники, они там, где движение: журналистика, политика, торговля, спекуляция.

Тема:Громкоговоритель и его ругань, происхождение ругани.

Всем золотом, всем румянцем улыбнулся нам сегодня осенний день. Я видел под ногой румяный лист осины, покрытый каплями холодной росы. Вспомнил грушу, бергамот, переспелую, румяную, упала в росистую траву и треснула… Сильный аромат осени в лесу перенес меня в помещичьи усадьбы.

Охота. Бекасы по-прежнему попадаются в лесу. Вальдшнепы стали выдерживать стойку и немного начали жиреть. Выводки бегут, но стрелять еще хорошо можно. Даже старый черныш подпустил.

<На полях>1 бекас, 1 рябчик, 3 вальдшнепа, 3 черныша.

20 Сентября.С вечера хорошо определилась ясная ночь и крепкое росистое утро. Ночью (в 2 ч.), отправив Петю на уток, остался на крыльце, под звездами. Разве я верю, что это «ангельские души»? Не верю, конечно, и в ангелов. Но мне об этом в детстве говорили хорошие люди, и потому пусть звезды будут ангельскими душами, я им оставлю это значение, потому что в нем сохраняется творческая сила моего детства. Я не настаиваю на том, чтобы современные дети связывали сияние звезд с небесными живыми существами. Но какое-то хорошее значение они должны иметь и для них… пусть Большая Медведица называется Маркс, а Малая – Ленин и всем другим созвездиям будут присвоены имена пролетарских вождей. Если в молодом поколении с этими людьми связывается готовность на самое лучшее, то пусть оно будет прикреплено к самому вечному, к звездам… Я только против замены творчества стиля жизни всем существом человека одной только потребностью разума знать причины явлений. Поэтическое и религиозное творчество создает лицо жизни, научное дает нам только знание причины. Астрономическая звезда все равно что отпрепарированный и заключенный под стекло труп для школьных занятий по анатомии.

Надо признать раз навсегда, что разум есть только наше орудие, что не он открывает, а мы открываем посредством него причины явлений с целью лучшего переустройства природы. Удовлетворение себя знанием причины вместо лица – «рационализирована» – есть одна из тяжких болезней нашего времени…

Каждый, прикоснувшийся к творчеству, узнает для себя новые возможности, которые он раньше и не подозревал в себе: в нем рождается как бы новый человек. И когда другие люди начинают давать свою оценку этому новому человеку, то часто эти лавры «творец» надевает не на себя творца, а на себя ветхого. Только такой глупой смертью, конечно, погибают маленькие таланты…

Садясь за стол обедать, Громкоговоритель в лучшем случае изрекает жене «Гуменница!», а бабушке: «Носатый черт!», обыкновенно жене он говорит одно короткое слово, которым выражается то, что до него она имела двух детей от разных отцов. Бабушку просто кроет по-матерному. В тоне Громкоговорителя есть что-то абсолютное, когда он произносит в семье матерные слова, это как бы необходимые гвозди его власти, говорит, как будто молотком гвоздь заколачивает. У старого хорошего хозяина этих слов не услышишь, они говорятся только в самом крайнем случае. Женщины почти никогда не ругаются по-матерному. А потом я думаю, что смысл этих слов коренится в патриархальном быту, и размножаются эти слова до постепенного и бессмысленного употребления вместе с падением патриархальной власти. В семье Громкоговорителя она еще действует, как действует гвоздь, скрепляя треснувшую доску. Невыносимо. Жена моя потребовала сокращения «гвоздей» и пригрозилась: «а то мы уедем». Громкоговоритель перестал ругаться. Я еще придумал средство избавляться от невыносимого его говорения, напр., меня начинает мутить, я беру рожок и начинаю играть. Он скоро понял мой прием и стал замолкать. «Умный! – сказала мне раз Е. П., – а потом и честный: и так мало-помалу я преодолел хаос, и у нас установился приятный стиль жизни, «быт».

Натаска Нерли. По бекасу в защищенном от ветра месте, по обыкновению, добралась по следу и спихнула. По тетереву, причуяв у моей ноги, повела верхом, потом, когда он отбежал быстро, накоротке устремилась к нему, хлюпая носом по следу, и спихнула.

Смеясь над Даувальдером, что не дождался работы Дубца, а вот теперь самому не лучше. Надо бросить водить собаку по бекасам. Надо просто ждать случая и естественного роста сознания. По гаршнепам надо поводить и по куропаткам. В особенности по куропаткам, как было с Кентой.

Надо заметить, что отодрать собаку от земли и заставить вести верхом на бекасе так же трудно, как и на тетеревах. Очень возможно, что куропатка самая лучшая дичь.

По неподвижной дичи-то она сделает стойку, да поди найди такую, да и на что это нужно: сколько же было стоек по мертвой или подстреленной дичи. Собаку горячит след, – как сделать, чтобы она верхом и тихо по следу шла?

Пришел Андрюша из лагерей допризывной подготовки, загорел, поздоровел. Рассказал о маневрах, что стреляли боевыми снарядами в воздух. Я спросил его: «Весело было?» Он ответил: «Нет, дисциплина тяжела, очень утомительно, все стремились поскорей отделаться». И еще он сказал, что вся эта «государственная игра» чрезвычайно дорого стоит. «Вас бы направить к мужикам, – сказал я, – дороги чинить, хозяйство налаживать, просвещать их, украшать их жизнь. Едва ли кто-нибудь посмел <бы> напасть на нас, если бы мы героически бросились все в творчество мирной жизни». Петя на это ответил: «Это утопический социализм».

Вот чем и ужасна эта политграмота, что в ней есть ответы на все, ничем уже сверх нее нельзя удивить, ничем завлечь. Надо спросить их сегодня: «Мы для государства или государство для нас? И если для нас, то мы для кого?» Возможно, они скажут: не знаем, учитель, скажи! Я-то скажу! Я скажу: «Мы живем в природе и между людьми для согласия». Возможно, они скажут: «А для чего согласие?» Я отвечу: «Для музыкального преображения мира».

<На полях>Пазуха плеса. Остров плавучий заслонил плес.

Говорят, что будет голод. Но я думаю, что городская жизнь окрепла и для горожан голод не будет чувствителен, все равно как мало чувствительна относительная нищета деревенского люда и в не голодное время.

<На полях>Благовещенск. Краснофлотская, 7. Филот Николаевич Чиликин.

Убирают картошку, а овес стоит некошенный и местами зеленый, «аки лук».

Мелькает мысль для писания забраться на месяц в Царское Село.

Завтра идем искать куропаток на полях между Пустым Рождеством и Вонятиным по речке Крестнице и притоке ее «Вздерни ножка!».

21 <Сентября>. Рождество Богородицы.

До полудня был дождь, потом солнце. Мы ходили в Пустое Рождество и вернулись почти пустыми.

Хулио. Бросил эту претенциозную и малограмотную книгу. Заметил в ней пафос механического движения и человеческой диктатуры. Думается, что не случайно сошлось: бессмыслица движения поправляется неподвижностью.

К Алпатову.

Революционное движение (интеллигенции) в России несомненно отразило в себе характерные черты народного расколо-сектантского движения.

Начиная от раскола, кончая сектой «Нового Израиля», эти народно-религиозные порывы все одинаково испытывают одну трагическую судьбу: свою местную правду они выдают за универсальную истину и погибают в борьбе с универсальной истиной, омраченной частной неправдой. Все кончается омирщением «согласия» раскола или секты.

В интеллигенции сложились такие же секты, из которых каждая имела претензию на универсальную истину. Победившая всех их секта большевиков до сих пор борется за универсальность (интернационал) и на наших глазах постепенно омирщается.

Надо продумать. 1) Русский быт, разлагающийся на быт религиозного народа и безбожной интеллигенции, очень возможно, что «интеллигенция» тогда явится как одна из сект народной жизни. Итак, тема: русская интеллигенция как одна из сект народного религиозного движения. 2) Если для каждой из сект основным вопросом существования является борьба за универсальность, то в секте интеллигенции этот мотив доходит до крайности ради универсального, все бытие объявляется мещанством, как нечто местное (ничего у себя, дома и все в интернационале).

Секта «Новый Израиль» пусть будет последним звеном разложения православия, еще один шаг, и она будет сектой не народа, а интеллигенции. В чем этот шаг? Легкобытов – гений секты. С другой стороны, Блок как законный охранитель и обладатель универсально-творческой идеи (Христос Мережковского: «во плоти»). «Реакционность» богоискателей состояла в том, что они искали «плоти» (что значило: церкви), в то время как революционная интеллигенция (Базаров и др.) продолжала отталкиваться от всего местного (плоть, церковь) в стремительном движении к Интернационалу.

Два Блока: Христос – это я, Блок, поэт (т. е. это культура, это Христова культура и значит Христос живет в стихах Блока).

Друг мой, верьте мне, что не из тщеславия и не от избытка сознания стал я летописцем. Нет у меня никакого стремления к славе: вот именно потому я и стал летописцем, а не погиб в творческом действии, что не было у меня в то время ясного сознания для действия. Мне нужно было пережить, продолжиться, подрасти, как дерево, чтобы в новых условиях начать понемногу догадываться о значении минувшего, скажу яснее: в настоящем из прошлого догадываться о будущем. Стал бессильным у порога к действию, в то время я довольно винил себя и достаточно был наказан. Теперь я понимаю так ясно, что винить себя мне было не за что: я должен был сохраниться для догадок о прошлом. Так все равно любой хороший отец бережет своего сына и отдает для него свою жизнь, сам того не зная, чтобы сын продолжил его самого и впоследствии догадался о том, что непонятно было отцу.

Жатва. Как я люблю теперь смотреть на спелую рожь, когда колос, наполненный зерном, гнет родимую соломинку. Мне зерно тогда представляется смыслом, сознанием ржи. Я переношу это в человеческий мир и говорю себе: наше сознание тоже спеет. И вся разница, как я теперь понимаю, что у них, например, в нашем краю для всех есть одна Казанская, день 8 июля, около которого приблизительно всякие ржинки становятся сознательней. У нас в человеческом поле для среднего человека тоже, конечно, есть своя Казанская, но кроме того безмерное и <1 нрзб.>в природе значение приобретают отдельные существа, у которых сознание спеет или значительно раньше, или, как у меня из прошлого, значительно позже. Теперь удивительно и смешно вспоминать, из-за чего приходилось прежде много страдать. Так был я мальчиком слаб на волос, и уже в четвертом классе гимназии выросли у меня усы. С этими усами меня до того довели, что я чуть не избил учителя, когда он мне сказал: «Усы выросли, а задачу не можешь решить». Но с сознанием было у меня обратно: на волос слаб, на это тяжел. Не говорю уж о больших нравственных вопросах, скажу о простой арифметике, бывало, глядишь на первых учеников с задней скамейки: глупые ребята, а по арифметике первые, я же ворочаю мозгами, как жерновами, и простой задачи не умел решить. После же, когда выгнали из гимназии и пришлось экстерном сдавать, вдруг всю арифметику понял и в неделю взял как пустяк. Это значит, что арифметический колос во мне совершенно поспел. И так во всем из-за этой разности в поспевании до того много приходилось страдать, что теперь способен в этом видеть все отличие человеческого общества от естественного. Нет никакого сомнения для меня теперь, что как рожь для зерна, так и человек продолжается для творческого сознания, которое когда-нибудь преобразит мир и сделает его от начала до конца согласным.

Природа и движение. Городской человек, встречаясь с природой только на даче, стал понимать ее как созерцательный покой, а постоянное живое движение жизни в действительной природе заменил себе искусственным механизированным движением города, его улиц, трамваев, паровозов… Оно и правда так непременно покажется сном и покоем в деревне, если сравнивать жизнь тех и других людей, измеряя ее по тому же самому признаку. Но если войти в природу и забыть эту меру повседневной суеты, то движение улицы, станции покажется игрушечным в сравнении с постоянной всесторонней переменой в природе, где нет секунды, в которую не умирали бы и не рождались, никогда не повторяясь, новые существа…

<На полях>Красный мак.

Так не на «лоно природы» бросился инженер Алпатов, а вошел в этот великий поток жизни, столь великодушной и щедрой в своей огромности, что ему ничего не стоит дать и отдых какому-нибудь десятку или сотне тысяч дачников, и курорт для больных, и «вечное успение» для умирающих. Нет! Алпатов не дачником, не больным, не умирающим явился в природу.

Друг мой, скажу решительно: я, простой летописец, не властен тронуть их покрывало и описать этот великий акт природы, питающий наше сознание. Вы оглянитесь сами на множество людей, встреченных вами в жизни. Вы согласитесь со мной, что всех их можно разделить по одному признаку на два класса, назовем их старыми словами – интеллигенция и народ. Но отбросим все внешнее в них, будем называть народом всю массу, для которой величайший акт природы, которым человек продолжает себя, является сам собой в своей диктующей необходимости и выполняется крайне легко, недаром и слово для них на-род вызывает у нас в представлении обилие в росте, разрастание. Напротив, в другом классе разумная часть нашего творческого сознания, интеллект, сопротивляется диктатуре акта природы. Назовем интеллигенцией тех, для кого решение на чувственную судорогу является самым трудным, самым мучительным и определяющим актом. Конечно, тут все в интеллекте, и потому название интеллигенция для этих людей так удивительно подходит. Но, мне кажется, и наше обычное понимание русской интеллигенции, людей, ради требований того же интеллекта разорвавших все связи с бытом, не исключается нашим условием. Тут не поможет ни церковь своими обрядами, ни родственники своим сочувствием, ни свахи своим выбором. И вот мы <1 нрзб.>на «лоне природы» перед лицом диктатора мира…

22 Сентября.Весь день нависала все сильней и сильней серая мгла, осаждая не капли, а бесформенную сырость на шляпу, на плечи. День провели как бы в облаке. На всей Журавлихе Петя нашел только одного бекаса, по которому Дубец сделал отличную стойку. Я нашел вблизи дома трех, которых Нерль спихнула по своему обыкновению. Я пришел к убеждению, что уразумение ею необходимости стойки необходимо ей в поле с разбега почуять дичь, куропатку или перепела.

Бывает, мох темно-красный большими глыбами лежит, на глыбах березки и на красной подкладке зелень брусники, облитая осенней росой, блестит литым серебром.

23 Сентября.Задумчивый день с появлением солнца. Охота в Серкове. Убиты 2 мол. петуха.

Видели дичь: три глухаря, два из них в 7 утра на деревьях, по-видимому, токовали, 3 вальдшнепа в крепи, около 20 бекасов в сильной крепи почти вместе, один выводок, 4 черныша.

Предки. Четыре стены темных елей, багряных осинок и золотых березок сами собой расположились в тот особенный порядок, как часто располагаются скалы на горах, облака, а также пятна времени по обоям в комнатах и особенно волнистые линии вокруг сучков на стенах деревянных: фигуры, возникающие в облаках, в скалах, в лесах, в комнатах из пятен и сучков часто дают нам образы давно умерших полузабытых людей.

Раз месяц с облаками был в таком сочетании, что показалось лицо моего двоюродного брата и так выразительно, что я в первый раз в жизни понял истинный смысл бытия этого умершего.

Теперь у стены темных елей и разукрашенных берез и осин сложилось сказочное благоухающее кладбище моих предков – елецких купцов, в действительности спящих вечным сном под капустниками коммунаров, отобравших монастырские здания для своего общежития.

Есть воспоминания, образы которых могут выходить сами собой в облаках, из тумана, из гор и лесов, но при малейшей попытке подойти к ним поближе рассеиваются и почти всегда оставляют в душе какой-то неприятный осадок. Большей частью это приближение бывает приближением к себе самому, являешься сам себе в какой-нибудь некрасивой роли, и все воздушные чистые, прекрасные воспоминания разбиваются на множество смешных или отвратительных фигур. Так, наверно, и жизнь елецких купцов, моих предков, если бы мог я пойти на их кладбище с великолепными памятниками на закупленных у монахов местах, верней всего напомнило бы мне мое поведение, и общество предков распалось бы на пьяниц, картежников, угрюмых нелюдимов, ростовщиков, попрошаек. К счастью, действительно памятники разбиты, предки мои лежат незримые под капустниками коммунаров, и в осенних лесах из багряных осин и золотых берез складывается фантастическое благоухающее кладбище прекрасных людей. Кого только ни вспоминаю я, всякая жизнь является мне ненапрасной, над всякой мыслью, свободно возникающей теперь в моей голове, кажется мне, трудились эти предки-купцы, погребенные ныне в капустниках коммунаров.

24 Сентября.Светлое утро, седая холодная роса. Можжевельники, обтянутые паутиной, седые, на паутине седая роса, от куста к кусту тонкие нити, и все похожие на сложную ткацкую работу.