Текст книги "Дневники 1928-1929"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

Стрежень. Кладное плесо. На месте гибели человека утки, и где-то недалеко стреляли живые охотники. Что значат колы? Мыс, плотик. Какой Давыдов? Стрежень 12 арш. глубины, а на месте гибели: волосы из воды. Страшная музыка.

Начались речи:

– Хотя охота считается забавой, но т. Автономов умер на своем посту и завещал нам соблюдать его дело.

– Сегодня тов. Автономов в последний раз уходит от нас навсегда и говорит нам: «Соблюдайте мое дело и проводите его в жизнь».

Мальчик стихами: «Умер и, утопая, не кричал».

<На полях>Красные бойцы. Московские не знают, как на этих лодках сидеть.

<На полях>В кусту слышал: не бойся, спасемся.

Спор о том, кто кричал «утопаем». Вернее всего, кто сидел в кусту, он же потом вместо крика стал стрелять (стрельба никого не призовет). Кто стоял на берегу, бросился в село, послали к Мореву, тот не поверил (сказал Иудину, Иудин сказал Сударкову и пошло…): «Вымокли и ушли в Морозове», но все-таки пошел, а там лодки нет, за лодкой пошел к озеру (сколько и какие плесы ему пришлось проплыть – понятие об озере, а также понятие о крае): шел из Сергиева, в Зимняке говорят: Авт. утонул, не поверил, вымок, он постоянно тонет, потом в Мергусове, в Копалове (Чумаков), в Смолине – все не верил, автомобиль Томского остановился: Томский не поверил, и с ним был красный командир Ив. П. Елкин: ерунда! описать и характер Автоном., и железные лодки, и охотников утиных.

<На полях>Изобразить охотника в чувстве свободы и смерть его как необходимость.

Красные похороны как неизбежное из сложившихся отношений: на одной стороне поповство, на другой большевизм… Мать провожала, жена рожала третьего, сестра с ума сошла.

<На полях>– Хорошо ли бьет ружье?

– Нет, когда вычищу хорошо.

– Часто ли чистишь?

– Нет.

<На полях>Говорили, что жена Автон. рожает, а это рожала жена Давыдова.

Телеграмма Раевского: «Организовать взвод охотников».

Что значит «правый фланг» (Елкина спросить).

Страшная музыка: музыканты все могут: их лица, их пальцы – все могут; встреча автомобиля народом. Звонок на фабр, непрерывен. Мих. Мих., на правый фланг! Красный командир великолепен, а когда кончилось, с трудом могли найти Ивана Петровича.

<На полях>Музыка не полная: всего 22 человека, а приехало 7.

Взяло. Иудин, ныряя, достал ружье Давыдова, торчком стояло. Ружье Автономова и сырые патроны, бельгийская бескурковка, недавно завел, патроны сырые – возьмет. Ушел. Взяло.

<На полях>Его ружье берет сильно.

Сменивший красного командира шут из Болеботина. Шапку на крест, зажмурится, пли! Все удивятся, а потом в разную. И опять ученье. И по крестам.

Красный командир, его жизнь в боях, в Карелии: так глухо, так дико, что мне показалось даже страшно умереть… «Вы не охотники, а бандиты!» – сказал И. П. в трактире, всем охотникам зараз. «Стреляйте куда хотите, верьте, во что хотите, а кресты нечего вам трогать, надо серьезно думать о красных похоронах и делать их, а кресты вас не касаются, не вами поставлены и вам не поручены, вы бандиты!»

<На полях>Говорили, что тело испортилось, что даже лопнул живот (того же происхождения, что: пьяные утонули), а он был такой свежий, что нельзя было принять за покойника.

Язычник (красн. похороны).

11 Сентября.Иван Постный. Крепкое утро. Небо, как точеное. Близко от села токует осенний тетерев. Стая голубей вздумала сесть на колокольню и спустилась на зеленый купол. Голуби не знали, что звонарь, черный человечек в пролете колокольни, уже раскачивал язык. Когда черная чугунная дубинка, наконец, дошла до медного края и ударила, голуби так и посыпались, но скоро одумались и, не обращая внимания на звон, спустились на колокольню.

Вечер вчера.

Облака еще по-летнему громоздились, но как-то очень уж сильно, так что солнцу не было места, и оно матово светило между спайками белых и синих громад. Только перед самым закатом, как лазурное плесо, очистилось на западе место, и лучи полились на болото, а облака расцветились, стали такими прекрасными, что если кто-нибудь, проходя, раз оторвался от себя, посмотрел на них, то уж редкий мог бы вернуться к своим заботам. Жук, вероятно, «майский», сбитый в болото вчерашним дождем, оправился, зашелестел осокой, загудел и стал подниматься вверх, все выше, выше. Я провожал его глазами, пока мог разглядеть и не вернулся, когда он исчез, – я увидел там, в высоте, себя самого лежащим на громадном синем облаке, я плыл, менялся в цветах, рос, но не расплывался <зачеркнуто: все осталось моим: и бесконечный мой лоб с дугами бровей, и борода, и нос попугайчиком>.

Был ли я там покойником? Нет! я был живой, но в великолепном покое плыл, раскинув синие и голубые свои мантии вполнеба, все обнимал я собой, черные леса внизу, и болота, и села, менялись цвета, но я не расплывался, оставаясь сам собой, кончаясь обыкновенным своим профилем: бесконечный лоб с дугами бровей, борода на груди и задорный нос попугайчиком. Так мало-помалу стемнело, я не расплылся, не исчез, я просто забылся.

Вдруг в невидимой высоте громко, совсем по-человечески крикнул голос на землю: «А!» Прошло как будто значительное время, человеческий крик, немного гортанный «А!», повторился еще подальше, и точно через такое же время еще подальше. Я провел через эти слуховые точки линию и стал определяться в странах света, выходил северо-запад, а не юг, как я думал, значит, это цапля не улетала от нас, а шла высотой вдоль плесов, может быть, выбирая себе самый удобный. А может быть, случайно завернула сюда, а общее направление имела на юг. Я каждую осень слышу этот таинственный звук, он поражает меня, но покамест я все не соберусь справиться в книгах, когда цапля от нас улетает на юг.

Ненастье или вёдро, все равно капли росы за весь день не могут обсохнуть на красных листьях осины, разбросанных по зеленой запущенной лесной дорожке, пахнет медом от этих листиков, а может быть, и от чего-нибудь еще, часто пахнет грибами так сильно, что станешь посматривать – нет ли где белых, пока не поймешь, что как медом пахнет не от меда, так и грибами не от грибов непременно: часто пахнет даже не сырыми, а сушеными белыми грибами.

Тетерева стали строгими, и уже больше нельзя рассчитывать, что если встретишь, то убьешь. Бекасы начинают жиреть. Попадается на сухих местах, в опушках лесов коростель совсем жирная. Ласточки табунками летают в полях. Завтра мы отправляемся в Ведомшу проверять дупелей.

Часто бывает, когда что-нибудь расскажешь или напишешь интересное, слушатель спрашивает: «Все выдумали, или, правда, что-нибудь было?» Растерянно внутри себя я останавливаюсь на этом вопросе, а слушателю улыбаюсь загадочно: «Догадайся сам, друг мой!» В этот раз я рассказ свой веду по фотографиям, сделанным мной, вы сами увидите, без всякой инсценировки, если не считать необходимые технические требования фотографии как декоративного искусства. Фотографический аппарат часто все идеализирует. Ничтожный ручей Кончуру в Сергиеве я снял с отличной травой, и получилась большая река вроде Миссисипи. В следующий раз в виде опыта я достану детский пароходик, зажгу в трубе его вату с керосином, пущу по этой речке, а на фотографии, надеюсь, сделается судоходной рекой тот самый ручей, посредине которого стоял я, из воды же торчали там и тут унесенные из города полой водой консервные банки, разная утварь и даже голубого цвета эмалированный продырявленный ночной горшок. С другой стороны, аппарат может передавать до того точно, что становится страшно: неужели действительность, в которой мы живем, так убийственно сера и скучна? Нет, конечно, и такой натурализм есть не меньшее искажение действительности, чем идеализм. Действительность, как я ее понимаю, это я сам, творящий ее совместно со множеством других творцов из прошлого через настоящее в будущее: действительность это не скачок из прошлого в будущее, не идеализм, это не регистрация факта, а усердное изменение настоящего. Есть всякие люди, поразившие нас силой своего творческого преображения, но мы все творцы и незаметно все по-своему преображаем – настоящее в будущее. Я, один из многих таких, избрал себе такое дело, чтобы свидетельствовать творческую перемену мира живыми существами. И вот у меня, <1 нрзб.>стремящегося, фотографический аппарат, я применю его для изображения действительности, в том смысле как и я сам, художник слова, существую для свидетельства. К моему несовершенному словесному искусству я прибавлю фотографически-изобразительное, чтобы на вопрос наивного слушателя «было это или нет?» не уверять его в действительности, а показать.

<На полях>Развить мысль: герой умер легко (не кричал), а остались на земле женщины. По телефону Раевскому: пенсия, умер на посту. Я не могу говорить, а вместо меня чепуху несут.

12 Сентября.Александр Невский.

К Ивану Постному 11-го Сент. прилетают к нам самые жирные птицы, дупеля и коростели.

Мы вышли в 5 у. в Ведомшу по тропе возле Ботаковского озера, считается восемь верст. Без отдыха прямо в болото, попали на высыпку коростелей, взяли 15 шт. + 5 бекасов, пришли в Ширяйку болотом в 3 ч., один час отдыхали за самоваром, в 4 вышли по Ширяевской тропе мимо Туголянских озер и в 7½ были дома; итак, вроде 14 часов путешествия и 12 час. хода, по 3 версты, самое меньшее, около 40 верст.

На моховой тропе от ног людей обнажаются корни деревьев и очень мешают при ходьбе, от понижения горизонта на тропе осушаются несколько ближайших к ней кочек и вместо боговника на них вырастают какие-то злаки с очень худыми метелочками на тончайших высоких стеблях и бледно-зеленой травой, по этой бледной зелени среди серо-зеленого густого боговника и рыжих стволов сосен тропу издали можно заметить и безошибочно узнать. Я это с радостью заметил, выбрался и пошел по тропе. Скоро послышались в разных сторонах голоса клюквенниц, они окликались перед отходом домой. И люди с корзинками ягод, женщины и мужчины, здесь почему-то почти все с худыми зеленоватыми лицами, не загорающими даже и летом. Все это люди из села, которые до сих пор почти не опираются в жизни своей на Москву, а живут только лесом, его ягодами, его смолой, пнями, из которых гонят скипидар и деготь. Два-три года тому назад выдающиеся люди этого села с железным здоровьем и энергией еще владели небольшими заводами скипидара и дегтя, а ныне, задавленные налогами, они побросали свое производство, и их кирпичные сооружения стоят в запустении.

По всему болоту, от Ведомши до Ширяйки, теперь идут, и неплохо, осушительные работы с стоком по канавам болотной воды в р. Кубрю. Можно думать, что через немногие годы это село, имеющее сообщение с миром летом только через клюквенные тропы, как и другие, ближайшие к Москве селения, будет пользоваться «плодами цивилизации» и заживет, как другие: эта жизнь состоит в том, что более способные, энергичные люди пробиваются в Москву и, работая там, помогают родным.

Было время, когда лесная птица начала сбиваться на моховые ягодники, а в лиственном лесу в ямки муравьиных кочек, расчесанных их лапками, уже нападали золотые листья монетки берез и кровяные денежки осин… Бывает, охотничьим глазом посмотришь на кочки в лесу, как там, – нет ли вблизи выводка, а там в ямке увидишь не перья, а денежки и вспомнишь с грустью, что охота этого лета невозвратно прошла.

Осенью редко хорошая погода бывает прямо без труда от чистого неба, обыкновенно за нее на небе бывает весь день большая борьба, во время которой громады облаков то темнеющих, то светлеющих перемещаются, складываются, <1 нрзб.>, устраиваются, расстраиваются в каком-то согласии с такими же бесчисленными, как они, неподвижными стогами пойменного сена по <1 нрзб.>долине Кубри.

Ястреб-осоед, как это часто бывает с ним, до того увлекся уничтожением осиного гнезда, что допустил нас к своему кусту на три шага и вдруг в величайшем смятении бросился…

Муха укусила в болоте, тело пошло цветными пузырями – борьба с <1 нрзб.>Клавдии Степановны.

Вечер самодеятельности:

Когда красный командир отстранился, я спросил его: «А почему бы не поступить вам круто, по-военному и не остановить безобразие?» – «С нашими ребятами нельзя, – сказал К. К., – был у нас вечер самодеятельности, генеральная репетиция, я распорядился, никого кроме участников не пускать. Слышу, стучат, голоса на дворе, догадываюсь, пьяные, дальше больше, серьезно ломятся. У нас, говорю им через дверь, товарищи, готовится вечер самодеятельности, вход закрыт, уйдите лучше и не мешайте. «Отворяй!» – кричат, и опять ломать. Так несознательно поступать, говорю им, это значит идти против народного просвещения, я слышу по голосам, вы пьяные, вот я сейчас узнаю кто да кто, составлю список – будет вам! Тут, смотрю, один через окно и на меня. Я дал ему, он присел. Молод еще со мной драться, говорю. А тут другой в окно, я другому дал. Не успел с ними справиться, гляжу, девять человек на меня. Я вижу, плохо, и давай Бог ноги. Сижу вечером за чаем дома, вдруг милиционер стучится, что такое? А это как я ушел, другой взял власть и вызвал милицию. Допрашивает: «Били тебя?» Я говорю, никто не бил. «Нарушали?» – «Никто не нарушал». – «Зачем же ты ушел?» – «Да так, – говорю, – захотелось». На другой день стали ребят спрашивать: никто ничего не помнит. Так все и кончилось, а если бы я разозлил их, да пошел серьезно против, что бы тут было. Уловка необходима. На войне, бывало, ну вот свинцовый дождь, лежать, а кто встал – кончено! а ведь бывали и такие, гордые: встает! Вся жизнь – уловка. Махно. Канцелярия. Всех канцелярских перестрелял, я вышел на двор, пулемет стоит, лег и лежу. «Ты кто?» – «Пулеметчик». И спасся.

Взяли нас на позиции и стали мы там, как червяки…»

Ветер. Ястреб на лесной поляне большую птицу расшил, вместе с листвой, ветер поднял перья птицы… Слышу свист, потом выстрел и крик, сердце сжимается в предчувствии скорого неизбежного, вот, кажется, только ступлю на порог своего дома, и мне объявят о непоправимом несчастье. Крик опять повторяется. Да нет же! это не человеческий крик, это всегда чудится, если слушать ветер в лесу, и неверны все мои предчувствия: сколько раз они обманывали меня.

В Шепелеве есть пруд, мимо которого я каждый день проходил, он был такой обыкновенный, что я не замечал его и, если бы меня спросили, есть ли пруд в Шепелеве, я бы ответил, что не видел. На днях ночью мы с Петей возвращались с удачной охоты, совершив переход в день верст сорок. Радовались близости дома, вот и огонек сверкнул у нас в окошках. И вдруг перед моими глазами развернулось лоно воды, мягко освещенное молодым месяцем. Я, изумленный, спросил: «Что это?» – «Пруд», – ответил Петя. «Какой?» – «Вот чудак, обыкновенный, мы же каждый день мимо него ходим». Утром с интересом я пошел посмотреть и увидел такой обыкновенный пруд. Со мной так часто бывает, я не вижу обыкновенного и часто в нем блуждаю, не смея спросить людей в опасении, что будут смеяться. Мне нужно или что-нибудь особенное, если я иду, занимаясь своими мыслями, или же некоторое усилие внимания, и тогда, если я захочу, могу увидеть среди самого обыкновенного такое, чего другие вовсе не видят.

15 Сентября.Мы ездили с Елкиным по Березовке, вечером стояли на Погорелом плесе.

– Чертово угодье.

– Плёсо?

– Нет, поймо.

Плёса на пойме и бочаги на реке.

Зеленый бочаг на Березовке.

Березовый угол.

Ряска натянута на бочагах так туго, что после лодки на короткое время почернеет из-под нее вода, и опять все сплывется в туго-зеленую скатерть.

Вот на зеленом высунулась огромная, целый холм, темная кочка, на ней заросль лозы и посередине береза. Охотники вырезали из середины лозу, стал большой шалаш, можно пятерым врастяжку спать, и совсем сухо. Но если ветер наляжет на верх березы, то внизу это скажется, и даже если сам хорошенько по полу шалаша топнешь, то вся береза задрожит своими желтеющими листиками и некоторые полетят вниз.

С бочага в бочаг мы едем протоками, иногда это бывает между двумя владениями берез: человек застревает в двух березовых кочках, и тогда, кто веслом, кто руками или ногой работает, и пролезаем. Берега состоят из заводей в кочках, заросших кустарником лозы, тростинками, осиной, ольхой. В этот сухой год многие березовые заводи осохли, и там, на черной тине частый бледно-зеленый резун. Но это не значит, что за осохшей заводью дальше будет еще суше, нет! Там дальше будут непроходимые пойменные бочаги в непролазной заросли, и так по нескольку верст.

Змей очень много. Одна из них переплывала долгий зеленый бочаг, подняв голову, черная по зеленой ряске плыла, на мгновенье оставляя черный след: он сейчас же затягивался, и опять бочаг становился зеленым. Наша лодка под прямым углом должна была встретиться с ней, но змея сробела, свернулась кольцами между двумя листьями водяной лилии и голову положила на одно из колец. Я, когда лодка проходила возле двух листочков лилии, в черной воде увидел черное кольцо и, подумав на стебель лилии, молодую «батышку», потянулся к ней, чтобы схватить ее крепко и вырвать на ходу лодки…

У меня руки не хватило, лодка прошла, а Иван Петрович, заметив мое движение, посмотрел туда и сказал:

– Кто-то змею убил.

– Где?

– Да вот вы рукой потянулись туда: это убитая змея.

Я так дрогнул от мысли, что схватил бы вместо лилии мертвую змею, что вода плеснула в шейку лодки и, конечно, Иван Петрович сделал мне новое замечание. Что делать? Я не виноват, что унаследовал, может быть, от скифских степных кочевников ужас в прикосновении к змее, пауку и даже в сущности очень хорошенькую мышку боюсь, как женщина, холодею, когда она мелькнет в комнате, и не могу заснуть, если она где-то скребет. Почему все это – я не знаю.

Раздался выстрел. Мы удивились, что утки не взлетели, когда мы проезжали, и попали Пете под выстрел.

– Убил? – крикнул я, когда задняя лодка нас нагнала.

– Убил, – сказал Петя.

– Крякву?

– Нет, змею.

– Как змею: она же мертвая.

– Нет, она была живая, мы задели ее веслом, она поплыла и зашипела.

Я представил себе тогда, что вместо лилии крепко схватил бы змею: она бы мгновенно обвилась вокруг руки и ужалила.

Лодка опять покачнулась, черная вода с зеленой ряской побежала, Иван Петрович опять рассердился:

– Эх вы!

– Подумайте, – говорю, – что бы это было, если бы вместо лилии я схватил бы змею.

– Вы бы вздрогнули, качнулись, – ответил он – и мы бы, конечно, нырнули.

В Шепелеве, если стать лицом на восток, куда глядит алтарь церкви, то по правую руку к краю будет жилище священника, а по левую, как раз напротив, собственный дом красного командира Ивана Петровича Елкина, небольшой, в три окна, с антенной по левую руку и скворечником по правую.

18 Сентября.Мы сегодня возвратились в Сергиев. Утром в ½6-го я вышел пешком, подводы нагнали меня в Зимняке. Потом до полудня туман не расходился, очень сильно пахло осенью, тетерева токовали. На песчаной земле озимь зеленела светло, как свежая акварель. Вспомнилось: ехал сюда – рожь начинала желтеть, теперь ту рожь люди едят, и новая рожь опять зеленеет. На полянах стояли отдельные желтеющие деревья, так полагаю – летом на зеленом вовсе незаметные, теперь каждое за себя говорило. Такая вся осень в лесу: она раздевает массу деревьев не сразу, и почти каждому дереву оставляет немного времени показаться отдельно…

Жизнь, – я думал, – отличается от других сил природы тем, что сопровождается особым свечением, которое мы называем личным сознанием в творчестве мира.

Хозяин однажды сказал: «Не тужите, мы скоро и это изживем, вспомните, сколько всего изжили». Пережить или изжить, это значит жить, не вступая в прямую борьбу со злом, а рассчитывать только на самую жизнь, что она, ее естественное добро в конце концов переможет зло.

Легенда о явлении Автономова.

По Калошинской дороге (возле нее кладбище) показывается красный гроб, и вокруг него кошки бегают белые, черные, пестрые.

Голос слышится из воды: «Зять, отчего ты не спас меня?» Голова из воды показалась, и женщина по кладям – бежать назад. Ночевала в стогу.

Автон. сам лодку сделал по своему росту, ложился в нее и говорил: «Вот гроб себе сделал». В ней было меньше пуда, и носил он ее с плеса на плес на голове, как шляпу.

Дружба с пастухом. Громотушку заказал пастуху, и он принес ее к похоронам. Обучение шахматам. Не было жизни отдельной «про себя». Человек без кельи, в пустыне жил, как в муравейнике. Спросите в Заболотье маленького мальчишку в аршин от земли, и тот отзовется хорошо. Тонул десятки раз.

– Неужели же десять?

– Десятки…

Самый большой в моем кругозоре факт – это земля, по которой иду я и думаю: конечно, и я сам что-нибудь значу, но я – это не только не факт, а скорее наоборот: нечто очень переменное. Земля, конечно, тоже меняется, но в отношении меня перемены ее ничтожны. Земля – это факт в моем сознании самый большой… факт земля и cogito ergo sum [11]11
  мыслю – значит существую (лат.).


[Закрыть].

20 Сентября.Ясное утро. Первый мороз.

Вчера свиделись с Левой, – все такой же, спешит по самой поверхности. В дороге ему понадобилось денег 50 р., он телеграфировал мне: «обворовали, вышли 50 р.». Я очень испугался, что украли его аппарат и другие вещи, мучился долго. Теперь спрашиваю. «А ничего не было, – говорит он, – это я выдумал, чтобы ты скорей выслал». Ефрос. Павл., однако, думает, что 50 руб. он просто потерял.

«Толичка, не умирай!» – вскрикнула Евдокия Тарасовна, когда старик Александров упал в первом припадке. Ведь 40 лет вместе прожили! И все, казалось, хорошо пойдет, естественно, поплакав, меня она спрашивала, в чем его положить, в поддевочке или в сюртуке. «В каком сюртуке?» – «В профессорском». Между прочим, это был обыкновенный старинный учительский вицмундир. Просила не оставлять ее, в том смысле, чтобы вызвать на похороны писателей. Заказала даже Кожевникову некролог. Все шло чин чином, и вдруг оказалось, что Александров будет умирать долго, так долго, что, пожалуй, в тяжких хлопотах о нем раньше умрет сама Евд. Тарас… Прошел почти год, он теперь сумасшедший, лежит беспокойно. Т. Розанова думает, что Тарасиха его даже бьет.

Когда все ладится, то в этом хорошем я всегда чувствую точку опоры в будущем, возможно <1 нрзб.>плохом состоянии, кажется так, что все пройдет, а это останется для меня, и я за это ухвачусь и выплыву, когда буду тонуть. Но это все кажется так, а на самом деле, когда потеряешь себя, то обыкновенно уж и совсем: Бог, человек, земля, cogito ergo sum – все исчезает. Десятки лет создаешь себе любимое дело, семью, и вдруг нет ничего, и оказывается, мысль о будущем была только одним из бледных призраков, преломлением в каплях тумана, отражением в далеком пространстве радуги настоящего: прожито настоящее, и, отраженная в будущем, радуга тоже исчезла.

Говорят обыкновенно, что это усталость, переждешь немного, передохнешь, и опять в настоящем начнется чувство радостного скопления для будущего. Что же? Это верно, только все-таки каждый раз состояние такого утомления равнозначит с маленькой смертью, потому что ты сам, твое «cogito» исчезает, и ты хватаешься за врача, санаторий, слабительное, крепительное и т. п. И раз в маленькой смерти исчезает твое «cogito», кто поручится, что при настоящей большой смерти ты совершенно не забудешь о скопленном для такого случая богатстве.

Гибель биолога Давыдова и народного учителя Автономова на стрежне р. Сулоти 5 Сент.

Сулоть. Между дер. Власово, тяготеющей к гор. Сергиеву, и Ведомшей Переславского уезда, куда из Сергиева попасть можно только клюквенной тропой, есть Ольховое болото, родина замечательной реки Сулоти. В сущности, это не река, а система озер, называемых плесами. Ближайший к истоку плес называется Лоханью, вероятно, потому только, что на поверхности его нет совершенно воды, а под низом она наливается как бы в лохань. Это зыбкое поймо летом косят, и сено остается тут <до> самых лютых морозов. Собираются в такой мороз крестьяне целым обществом, идут в Лохань и ломают ногами тонкий лед-тощак, из-под него выступает вода и сейчас же застывает на сильном морозе. Так создается крепкая ледяная дорога, по которой крестьяне вывозят к себе в деревню из Лохани пойменное сено.

Старые крестьяне, очень недоверчивые к осушительным работам в низовьях Сулоти, рассказывают, будто Лохань очень глубокая, дно ее будто бы гораздо ниже Волжского, и потому спустить в Волгу местные воды никогда не удастся. Возможно, это неверно, однако, самая Дубна за <3 нрзб.>Кроме Сулоти из Ольхового болота в Лохань со стороны Вонятина и Пустого Рождества бежит Сухмань-река, Крестница, Вздерниножка и другие. Все эти реки только весной шумят, летом бочаги. Но все-таки Лохань признается больше за луг, чем за плесо Сулоти, точно так же как последнее громадное плесо Сулоти перед впадением в Дубну называется не плесом, а озером, это у села Заболотье, известное своими утиными охотами озеро Заболотское. Дно этого зарастающего озера ледникового происхождения покрыто редчайшей водорослью… Claudophora, имеющей вид зеленых шариков. Работающий на Дубне экскаватор мало-помалу в борьбе за каждый сантиметр горизонта все-таки спускает застоявшиеся пойменные воды Дубны в Волгу, верхние воды Заболотского озера увлекаются в Дубну, и так на берегах обнажается Claudophora.

Профессор, этим летом погибший в Заболотье, приехал, говорят, именно поглядеть на эту редчайшую водоросль, обреченную на погибель. Но как многие биологи профессор был охотником, и на Стрежень он попал, конечно, не за Клавдофорой, а за утками. Именно вот для этого мне и приходилось рассказывать о географии Сулотского края: не в озере Заболотском погиб профессор Давыдов, а на одном из плесов Сулоти, даже и не ближайшем к озеру. Место катастрофы называется Стрежень…

Красные похороны. Мы дожидались до двух часов у Морева, пили чай, Иван Петрович рассказывал о своих бесчисленных боях в Крыму у Перекопа, и на льду у Кронштадта, и в степях за Волгой, и в дикой Карелии: там за карельские дела он и получил орден Красного Знамени. Много всего удивительного успел пережить еще молодым. Но больше всего остановило мое внимание то место рассказа, когда Иван Петрович увидел свою часть, окруженную белыми, и наклонился к земле, чтобы вымазать себе лицо коровьим навозом. «Может быть, я и самый плохенький командир, а все-таки командир и это заметно, командира сразу узнают, вот и вымазал себе лицо». Это остановило мое внимание, что стоит только немного простому рядовому покомандовать, и лицо его получит видный отпечаток носителя власти. Иван Петрович подумал, я не тому удивился, и стал свой случай с коровьим навозом толковать по-иному: что вот именно такая находчивость, подчас смешная, даже глупая как будто, главным образом и спасает людей на войне. «А то разве мог бы я уцелеть после стольких боев!» – воскликнул он. И тут только обратил я внимание, какого удивительного политика и дипломата сделала жизнь из простого деревенского парня. Я спросил его о красных похоронах довольно наивно, почему же именно похороны непременно должны быть только красными, Автономов не был партийным. Трудно представить себе более тактичного ответа, чем то, что сказал мне Иван Петрович, он так ответил, что, будь я верующим, я бы остался доволен, и <1 нрзб.>я оставался безбожником – то же самое. «В силу сложившихся обстоятельств, – ответил Ив. Петр., – Автономов учил детей, что Бога нет, попы обманщики, а своим хорошим учением у всех детей заслужил любовь. Что же подумали бы дети, если бы увидели православное погребение». ^{53}

25 Сентября.Петю проводили.

Два парня, один в картузе лесной сторож, пьяные, клялись в чем-то друг другу на всю улицу, лошадь стояла возле и ждала. Вдруг она по неизвестной причине бросилась бежать, ребята догнали ее, один схватил за вожжи, лошадь завернула и стала описывать по улице правильные круги, центром которых был парень в лесном картузе, державший вожжу. Другой парень держался за узду и описывал круги по окружности. На эту картину между прочими любопытными, улыбаясь, глядел мужчина средних лет, черноватый, загорелый, в резиновом пальто и хромовых сапогах, очень похожий на прежнего управляющего небольшими именьями. Он улыбался как-то особенно, я понимаю в том смысле, что вот сейчас ребята играют, а кончится худо. Между тем парень в зеленом картузе ухитрился вскочить на телегу и овладеть обеими вожжами, другой тоже вскочил. Лошадь стала бить задом. Ребята направили к тротуару, чтобы остановить лошадь, но тут она закинула заднюю ногу за оглоблю и остановилась. Оба парня соскочили, в зеленой фуражке – пусть он будет Зеленый – схватил лошадь за ногу, чтобы выправить, но вдруг она хватила, и он упал внутрь между оглоблями. В толпе кто-то ахнул, но еще заметней был тот момент пустоты перед гибелью человека, все же видели сверкнувшую над виском Зеленого подкову – раз! и кончено, а потом, пока успеют собраться, лошадь успеет хватить десять раз по убитому. Все это видели и замерли в пустоте, только тот загорелый в хромовых сапогах и резиновом пальто вдруг перестал улыбаться, прыгнул, как тигр, в одно мгновение со страшной силой сунул сзади телегу на лошадь, подкова только чуть задела лицо Зеленого, потом лошадь опять попала ногой за оглоблю, и, как это бывает, завалилась на бок. Человек, спасший Зеленого, схватил топор и замахнулся, чтобы перерубить ремни на оглобле, но его остановил кто-то другой, вырвал топор и стал делать так, чтобы <1 нрзб.>ремни. Он действовал обухом, чтобы подвинуть к концу оглобли <3 нрзб.>ремни, но оказалось, так это сделать невозможно, выступил еще кто-то, и, поняв умную мысль второго, спасшего ремни, стал действовать как-то совсем по-иному. Через <1 нрзб.>минуты он уступил новому лицу, и дело стало налаживаться. Поднялся Зеленый, лицо его было все в крови, так и капало, но он работал вместе со всеми, не обращая на кровь внимания. Какой-то, конечно, тоже подвыпивший открыл, что лошадь казенная и что ее продали, а надо было застрелить, и что вот какое у нас государство. Он это развивал на все лады, неустанно, свирепо, даже стал требовать, чтобы лошадь тут же на месте убить.

Никто не возражал, никто не обращал внимания на человека в резиновом пальто, спасшего жизнь другого человека, и, видимо, он сам не придавал этому никакого значения и даже не помнил, стоял у стены, зорко вглядывался в работу и улыбался.

Я сказал ему:

– А ведь вы человеку жизнь спасли.

– Ну, что же? – спросил он.

– Так, – сказал я, – не будь вас, не подыми вы телегу, Зеленый бы погиб.

– Ломовское наше дело, – ответил он, – с малолетства привыкли, знаешь, как взяться, как поддержать, как поднять.

Да, не скажи я, он бы так и не вспомнил своего дела. «Батюшки мои! – <1 нрзб.>мне – если бы я умел, так и сделал, как бы сейчас у меня в груди все кричало!»