Текст книги "Дневники 1928-1929"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)

Я хочу сказать, что бывают эпохи общественной жизни, когда невозможно никому отделаться от назначения, которое только самому представляется личным, а через десяток лет оказывается это не личным делом, в редком случае остается даже памятник в виде надписи, имени автора и деятеля. Потому для Алпатова неминуемо было…

Теперь так ясно видно, что волей или неволей стремились к разрушению царства и даже те, кто стремился больше всех к его утверждению.

Каляевка. (Непостоянство зла.)

Устранили пьяницу Шуплева, обратили внимание, и все переменилось в Каляевке. Теперь она уже не ад, и очень хорошо, что я не остановился на ней для своих размышлений. Во всей современности у нас нет иллюзии «незыблемых основ», а потому и не хочется взяться ни за их посрамление, ни за их прославление. Все сводится «к счетам» (там Шуплев виноват, там другой…) и это называется «самокритикой».

Предисловие к «Рыбьим тропам».

Благодарю Вас, уважаемый редактор «Рыбьих троп», за предложение написать предисловие к сборнику. Но только немногие совмещают в себе темперамент охотника и рыбака, мне очень трудно написать: я только охотник. Приведу Вам пример из охотничьей практики: случается иногда, на бекасиной охоте бьешь одного за другим быстрых бекасов с их хитроумным полетом, вдруг поднимается медленная на полете коростель, и в эту тряпку после бекасов промахиваешься. Это происходит потому, что при стрельбе бекасов весь организм охотника вошел в одну меру жизни и не успевает перестроиться на другую. Точно так же мгновенная стрельба навскидку из дробовика часто недоступна меткому стрелку пулей и наоборот: мне кажется, у меня даже немного начинает ныть зуб, когда мне, постоянному стрелку, из дробовика приходится перейти к сложному прицелу из винтовки.

Точно так же много раз я брался за соблазняющую меня рыбную ловлю и ничего у меня не выходило. Из моих опытов я понял одно, что смотреть на поплавок не значит «созерцать» природу, а что это тоже сложное действие, подобное прицелу из винтовки. У меня есть один знакомый, страстный любитель рыболовства. Во время революции он до того расстроил свои нервы, что теперь уже не в силах больше следить за поплавком. Я лично утомляюсь тоже очень скоро, задумываюсь над чем-нибудь, не относящимся к действию извлечения рыбы, и «вдруг» оказывается, поплавок мой нырнул… На охоте роль поплавка играет собака, за которой надо постоянно следить. Но там гораздо меньше свободы «мечтать», там надо постоянно идти, то насвистывать, то покрикивать, то подумать о плетке, то ободрить собаку ласковым уговором, стрелять и радоваться, стрелять и на всю жизнь вспоминать пятна позорных промахов. Темперамент или ритм действия охотника совсем другой, чем рыбака, и я не стал бы писать этого предисловия, если бы не рассчитывал воспользоваться вашей любезностью для того, чтобы высказать несколько пожеланий, одинаковых и для охотников и рыбаков.

Начну немного издалека, от радиолюбительства, распространенного теперь не менее, чем охота и рыбная ловля. Вы наверно наблюдали, с какой ехидной улыбочкой радиолюбитель, прославленный переговорами с Америкой на короткой волне, говорил о «радиопотребителях», которые ничего не изобретают, а просто слушают лекции и концерты из любознательности или для отдыха. Радиолюбителю вовсе не интересно, что он слышит, ему важно, как он слышит. Психологически это два враждебных класса, объективно создающих одно и то же культурное действие. В нашей охоте тоже есть эти два класса производителей и потребителей, но расхождение этих классов в охоте безмерно более широко, чем в радиолюбительстве, и с ужасными разрушительными последствиями. Кое-что до меня, охотника, долетает из сложной области рыболовства, взять хотя бы красивейшее, могучее озеро центрально-промышленной области, Плещеево озеро, – какие в нем жалкие уловы этой знаменитой переславской сельди, какая мизерная жизнь рыбаков столетия <1 нрзб.>приемов рыболовства, ничего от человека на помощь природе и все для «потребления». И только на днях я услыхал радостную весть, что под влиянием ученых-лимнологов, работавших на том озере, наконец-то пустили в это озеро мальков сига. И поистине жуткая картина бедности от невежества раскрывается нам, если мы сравним улов в наших бассейнах с уловом в соответствующих бассейнах Европы.

Я начал с того, что и охоту и рыбную ловлю определил как действие. Позвольте мне теперь немного продолжить анализ этого действия. Ведь как бы ни смеялись радиопотребители над радиопроизводителями, которые не обращают внимания на то, что им придется слушать, но все-таки бытие радиопотребителя целиком обусловлено производителем. Так и в нашем охотничьем и рыболовном любительстве благополучие «созерцателей» природы зависит от тех лиц, в которых сосредоточено действие, преобразующее природу. Чем больше таких лиц, тем большее будет наслаждение для тех, кто смотрит на охоту и рыбную ловлю, как на спорт, отдых и развлечение, тем больше будут доходы тех, кому они служат источником существования. Никому я так не завидую, как радиолюбителям! Нет у них этого наследства, как в охоте – тысячелетних упражнений в разделении охоты на забаву праздных людей и промышленников. У них даже владелец пятирублевого аппарата с «камушком» все-таки что-то знает, что-то слушает и, значит, действует, и времяпрепровождение за трубкой телефона, во всяком случае, никому не приносит вреда. Так в каждом глухом городишке есть изобретатель, которому в этом открылся «смысл жизни», есть и радиопотребитель, которого от неизбежного пьянства и карт спасло его любительство.

Интерес к радио в массе людей начался от мысли, и очень недавно это любительское чисто интеллектуальное <10 нрзб.>в ущерб <2 нрзб.>природы <1 нрзб.>приходилось встречать ребят, которые прямо из мастерской слесаря переходят в свои крохотные радиомастерские и продолжают в ней испытания <1 нрзб.>воздух, как природа для этих людей. Интерес к природе начался с древних времен и вначале чисто животный. С большой мучительной борьбой входит <1 нрзб.>разум в это дело, спотыкаясь в своей односторонности. Правда, каждому охотнику, каждому рыболову приходилось, заметив какое-нибудь явление в жизни рыб, или зверей, или птиц, доискиваться в книгах объяснения, и объяснения не находить. Мало того, стоит немного только понаблюдать жизнь природы <4 нрзб.>из жизни бекаса в это лето, и он непременно сделает «открытие». Это потому, что в естествознании господствует лабораторное исследование. Орнитолог Мензбир хорошо знает каждую мельчайшую косточку бекаса и все его сосуды, но если ему нужно описать жизнь бекаса, он обращается к наблюдениям охотников.

Вот осень, все семьи журавлей давно <1 нрзб.>, мало-помалу из этих семей на глазах у нас складывается общественная жизнь, и громадная стая перемещается на юг. Каждую осень вы найдете в зоологических лабораториях множество студентов, работающих, между прочим, и над журавлем. Но вы их очень мало найдете в той лаборатории, где не режут птиц на части, а создают вновь, где складывается новая жизнь вновь созданных, и они вместе со старыми в большом обществе летят.

Разгадка этого поразительного явления, что за сотни лет существования точной науки так мало исследована жизнь природы, думается, объясняется недостатком метода…

1 и 2 Октября– забойные дожди. Дни устройства на зимнюю работу.

Видел во сне себя в Париже. Будто бы происходит «братание». Ремизов намеками упрекает меня за какие-то «18 дней», и я по боли в себе о них догадываюсь. Но только проснувшись, понимаю, что «18 дней» означают 18-й год и упрек относится к неопределенности моего сознания в то время.

Рыбьи тропы.

…сентиментально-жестокое отношение к природе.

Рыба в сентиментальном обществе считается как бы полуживой тварью («рыбья кровь»), православная церковь допускает есть ее в такие дни, когда употреблять в пищу мясо строго запрещено. Рыбак очень редко может услышать упрек в жестокости. Но охотник, это «притча во языцех»: «Как можно убивать птицу!» – слышишь в городе на каждом шагу, от тех же самых людей, которые, не соблюдая никаких постов, едят мясо во все дни. Происхождение такого нездорового состояния чувства коренится в установившемся в обществе взгляде на охоту как на забаву. Сами охотники, ломаясь в таком обществе, часто говорят, что убитой дичи они не едят. Все это фокусы, для меня нет ничего вкуснее убиваемой мной дичи, чем она к осени больше жиреет, тем с большей страстью я ее достигаю. Но, конечно, моя страсть не исчерпывается поеданием добываемой дичи. Я уже сказал, что и охота и рыбная ловля не созерцание природы, а действие. Я культивирую это действие себе на радость, людям на пользу. Любитель-охотник все равно как радиолюбитель. Без сомнения, вы наблюдали этих удивительных людей, которые после трудового дня за столом в учреждении, или за токарным станком, или за тисками, бывает, проводят бессонную ночь с целью поймать Америку на короткой волне. Ему почти безразлично, о чем говорит Америка, ему только бы поймать волну. И когда он поймает волну и установит возможность хорошего слышания, пользование своим достижением он передает лицам, которых с улыбкой называет «радипотребителями». Так и в промышленной охоте и рыболовстве в современных условиях почти уже и невозможно обходиться без лиц, которые определяют свое отношение к природе преображающим действием.

Скорый успех радиолюбительства объясняется тем, что оно лабораторно по своему существу: оно родится от чистой мысли и продолжает размножаться как мысль. Охота и рыболовство родилось в темной утробе первобытного человека, мысль только очень медленно завоевывает свои позиции, здесь хищнический инстинкт преобразуется в хозяйственную деятельность. Было бы, однако, неверным представление преобразующего действия в охоте и рыболовстве по образу торжественного шествия лабораторно-научной мысли. В темной утробе, породившей охотничий и рыболовный инстинкты человека, таится не одна разрушительная сила, ведь из потребностей той же утробы явились навыки приручения животных и способность ухаживать за животными, любить его, чувствовать в нем личность явились тоже оттуда. Вот эта чудесная способность чувствовать природу лично, оглядываться вокруг себя с родственным вниманием отличает хорошего охотника и рыбака. Горделивое шествие научно-лабораторной мысли, которая все узнает, разрезая животное, как бы спотыкается, встречая на пути своем синтетическое чувство природы простого человека. Я сказал «спотыкается», потому что множество научных книг о природе животных написано учеными только при помощи простых охотников. Типичный пример такого сотрудничества лабораторного ученого с дикарями-охотниками представляет всем известная большая книга орнитолога Мензбира «Охотничьи и промысловые птицы России». Несколько механическое сочетание лабораторных знаний с охотничьим опытом является недостатком книги, но я выбрал ее как типичный пример коллективной работы ученого с простыми охотниками. Можно бы указать много примеров внутреннего сотрудничества даже лиц известных, которые из простых охотников делались первоклассными учеными (Пржевальский). Охотничья страсть часто пленяет мыслящего человека так, что он уже в зрелом возрасте меняет свое назначение. Мне известно, что орнитолог Бутурлин, один из наиболее замечательных практических деятелей в охоте наших дней, юрист по своему образованию, из-за охоты бросил свою юриспруденцию.

Словом, я хочу сказать, что зло разрушения, свидетелями которого являемся мы в наши дни, носит непостоянный характер: зло это в упадке. С другой стороны, встает заря совершенно нового понимания охоты и рыболовства как источника внутреннего личного понимания природы с соответствующим сознательно преобразующим действием.

В этом сборнике читатель найдет несколько образцов такого понимания природы, по которым, если и все будет разрушено, будущий человек с помощью естественных сил земли, воды, воздуха создаст лучшее.

3 Октября.Холодный ветер. Летят белые мухи. Вечером холодное желтое солнце.

Непостоянство добра и зла – это характерная особенность нашего времени. Добру не верится, нет подъема рассердиться на зло: зачем расходовать мне себя, зачем рисковать собой сегодня, если зло это завтра так проявит себя, что обратит на себя внимание, и с ним разделаются в ударном порядке. Нет Бога в этом добре, нет дьявола в этом зле, потому что с именем Бога и дьявола соединяется идея вечности. Николай Фадеич верно сказал: «В Советской власти нет вечности».

Завтра еду с Петей в Москву. Цель: переговорить с Полонским и с Ангарским («Недра». Старая площадь, д. 10, пом. 3–16. Тел. 5–82-18). Приехать к 11 и начать с Охотн. газеты (спросить о пристрельщике Свенцицком).

<Приписка на полях>Жизнь состоит в постоянной перемене вечного. Революция – одна из таких больших перемен в человеческом обществе. Революционеры, однако, выдают эту перемену за вечное. Вот отчего у нас теперь и является это состояние непостоянства добра и зла, в котором всякий труд совершается на скорую руку.

4 Октября.Ездили с Петей в Москву. К Дунечке не попали, потому что перед нами в Мытищах произошла катастрофа с товарным поездом, и мы запоздали. В какие-нибудь час-два-три задержки движения скопилось много поездов, и публика металась из поезда в поезд, угадывая, какой раньше пойдет. Чуть не задавили мальчика. Это напомнило нам время, когда не по одной линии, а на всех, и не на час-два, а на год-два-три остановилось действие всего механизма. Вспомнилось и стало понятным, почему теперь все так покорны власти и никто не хочет в этом «шутить».

Начали дела охотников. Принимают меня, как Максима Горького, только без фальши. Петю устроили на курсы.

В издательстве «Недра» говорил с Леонтьевым. Буду иметь их в виду. В «Новом Мире» виделся с Полонским, Замошкиным, Смирновым. Из всех собранных сведений вижу, что Горький у нас вовсе кончается, и ему остается поблистать только за границей. Есть самая слабая надежда на взрыв одной из тех чудесных сил, которые таятся в этом удивительном человеке. Все как-то не хочется верить, чтобы такая жизнь окончилась в такой пустоте.

<Приписка на полях>Петя сдал отлично конкурс в Лесной, но срезался под самый конец на политграмоте. Когда все мои знакомые спрашивают: «Да как же это он срезался?», я выдумал всем отвечать одно и то же: «Представьте себе, на чем срезался: не мог ответить, что значат буквы «ос» в слове ос-авиа-хим». Признаюсь, что и я сам не знал, догадывался – «союз обществ», но не тверд был в догадке, потому что в таком случае должно бы быть не ос-авиа-хим, а со-авиа-хим. Я решил про себя, что «с» на «о» переменились местами для благозвучия, чтобы не было подряд двух гласных. Но я был нетверд в этом и рассчитывал, что знакомые мне объяснят. Но когда я отвечал им на вопрос о Пете этим вопросом, они возмущались экзаменом, пожимали плечами и сами смущались: сами не знали. Так было, пока я не попал в редакцию «Нового Мира» и не сказал об этом Вере Константиновне Белоконь: она все знает. Она, наконец, мне объяснила, что «ос» означает не «союз обществ», как я понимал, а «объединение союзов».

Сегодня утром был второй основательный мороз, но к вечеру уже опять моросил дождь.

Роман-исследование

Родники Берендея

Журавлиная родина

Записки фенолога

Часть 2-я

Тот промежуток времени, межень, промежуток между концом весны и началом осени, неуловим для меня. Никогда я не отмечаю в это время движение природы в своих тетрадях, мне кажется, мир в это время останавливается, я затворяюсь в комнате и спускаю на окна занавески из сурового деревенского полотна до тех пор, пока не покажутся на деревьях первые желтые листики. Это бывает, когда никто не подозревает осени, около 1 июля. В это время я отправляюсь в болото собак натаскивать… Темный инстинкт охоты.

<Приписка на полях>Грозовые разряды в моем ламповом радиоприемнике страшные, слушаешь больше из уважения к Сергею Александровичу Тийону, тому, который смастерил для меня этот радиоприемник.

«Я»

В тот момент, когда на фоне давно знакомого мне волнения вырисовывается какая-то форма, которую могу я записать, и я беру бумагу, – это Я, от которого я обыкновенно пишу, по правде говоря, уже я сотворенное, это Мы. Мне не совестно этого Я: его пороки не лично мои, а всех нас, его добродетели возможны для всех. Теперь я очень хорошо понимаю, что это превращение Я в Мы выражает собой сущность всего творческого процесса и, с одной стороны, бесконечно просто, с другой – бесконечно сложно.

Раньше, когда я писал, не углубляясь в себя, мне казалось дело писания таким простым, я был так наивен, что думал, это возможно для всех, и каждого можно этому научить. После многих глупейших моих опытов учить оказалось, что чувствовать себя, как Мы, во время писания очень трудно и дано немногим. Но хорошо, не всем же писать. Всякий создающий вещь какую бы то ни было, новую, лучшую вещь превращает свое маленькое Я в Мы. Есть несколько детских и охотничьих, написанных мной, маленьких рассказов, которые по моему сознанию и множества понимающих искусство людей совершенны. Вот и довольно: я – творец, как все равно и один мой приятель башмачник, создавший небывалой красоты башмаки. Есть ли какой-нибудь «смысл» жизни другой, кроме творчества, значит этого превращения Я в Мы? Для меня нет: детей своих я люблю, но они тоже мое творчество, пусть они будут потом плохими, я скажу: не удались. А мало ли мне тоже не удалось в детских рассказах, из которых только один-два я могу назвать совершенными?

Из всего этого моего разбора теперь получается, что если я сумею описать все эти превращения Я в Мы, то опишу весь процесс творчества. Могу ли я это сделать? Могу, потому что я создал в детской литературе рассказ «Еж» и в охотничьей «Смертный пробег».

Начинаю думать об этапах: женщина, которую потерял я и нашел безграничное стремление к свободе…

Пусть окна мои завешены, все-таки я встаю до солнца и пишу, когда пробуждаются птицы: я работаю вместе с ними. Форма романа о творчестве у меня готова: это продолжение «Кащеевой цепи», 1-я книга – Детство, вторая – Любовь, третья – Творчество. Алпатов – герой моего романа, в конце второй книги из шумного города попадает в природу к полудиким людям, мужикам, и переживает восторг встречи с природой. Это описано у многих, например, у Толстого в «Казаках», у Лермонтова в «Герое нашего времени» и т. д. Но у всех авторов герой почему-то непременно негоден в природе и возвращается в город. У меня Алпатов потому и сделан инженером, что является в нее с возможностью преобразующего действия. Дикарка Паша, которую он встречает, делается его женой не временно, а настоящей со всеми обязательствами. Я сделал его болотным инженером для того, чтоб он мог людям, живущим в болотах, помочь. Пусть все эти болота явились последствием засорения русла какой-нибудь реки и у людей осталось воспоминание в виде легенды о золотой луговине, когда тут жилось всем хорошо. В этих глухих диких болотах гнездятся журавли, это их родина. Роман о творчестве будет называться «Журавлиная родина». Как хорошо, молодец Михаил Пришвин! Ведь журавли родятся в грязных болотах, а летят по всему свету. А <2 нрзб.>грязная Россия разве с испокон веков не была родиной летящих по всему свету журавлей: наше искусство, наука… Легенда о золотой луговине тоже родилась в болотах. А инженер Алпатов, плененный легендой, мало-помалу забывает на Журавлиной родине свое маленькое «я», в тот момент ему приходит на помощь знание, он находит причину засорения реки, спускает гнилое озеро, и вся местность превращается в золотую луговину.

Межень – это рай дачников. И к нам в Сергиев их наехало довольно. Но я выхожу гулять, когда они засыпают. Бог с ними. Может быть, они лучше меня отдыхают. Я отдыхаю только за трудом, если же я падаю и мне нужен отдых физический, мне стыдно, я затаиваюсь, понимая этот отдых вроде быть в отхожем месте. Они «отдыхают» открыто и любуются «природой». Всегда найдутся часы, когда и на улице и в лесу нет никого. Мой сын, студент МГУ, уехал для встречи с девственной природой и взял в «Известиях» аванс. Я посмеиваюсь: молодость! Охота трястись за 16 тыс. верст, когда девственная природа в тех самых и…

Так я вот думаю и о пошлой форме романа, навязанной автором романа этим дачникам, над которым издевались все лучшие русские романисты, начиная с автора «Евгения Онегина». Один мой знакомый философ Г. объяснил мне происхождение этого странного явления. Пошлость европейского романа происходит, по его словам, от его иллюзорности: непременно там надо обмануть читателя, чтобы он «отдохнул» от действительности, как дачник. Наша горячая литература идет против этой пошлости. Она хочет создать действительность. Я это очень понимаю. Ну, так что же! Могу же я в дачной местности находить часы совершенно уединенного общения с природой? Почему же я не могу и создать свою собственную форму романа? Не глупо сделано в первой книге «Кащеевой цепи» детство Алпатова, где автор перекликается с самим собой маленьким. Во второй книге форма эта мне уже прискучила, автор превращается в летописца своей юношеской любви, благодаря чему современная жизнь советской России перекликается с императорской Россией и так же, как в «Онегине», читатель развлекается и отдыхает на мелочах повседневности.

А что, если я в новом романе о творчестве возьмусь быть еще посмелей? Пусть болота моего романа будут Сергиевские болота, те болота будут перекликаться с Сергиевскими, инженер Алпатов с местными, а я, летописец, стану ежедневно, как фенолог, записывать события в движении природы, согласно с развитием мыслей о творчестве…

Солнце всегда девственно, смотри на него под Москвой ежедневно и не надо ехать на Дальний Восток.

Я понимаю трудность такого предприятия: мысль обгонит действительность, раздробит ее на мельчайшие куски, и получится не роман, а каша. Мне предстоит борьба с забеганием мысли. Но вот что я думаю: у меня есть всепоглощающая страсть к охоте и учению собак. Я отдался всецело тому инстинкту, вышедшему из темной утробы первобытного человека, и для мысли остается места немного. Я ничем не рискую, в крайнем случае из этой книги у меня выйдет замечательная книга о натаске собак, об охоте, – и то дай сюда!. А сколько соберу я таким образом материалов для детских рассказов, которые могут быть гораздо ценнее всей моей «Кащеевой цепи». Вот вижу первые желтые листики на березе возле моего окна… Пора! Решено: с Алпатовым и его творчеством в болотах броситься в действительные болота Сергиевского уезда.

План осушения Дубны.

Пожелтело несколько листиков на березах, это не значит, началась настоящая осень. Какое там осень, самая середина лета для дачников, земля еще не поспела, полный расцвет трав. Но уже чувствую в том расцвете начало конца, и мне хочется захватить жизнь и себя: природа будет упускать, а я подбирать и свое создавать, – так я объясняю себе источник неудержимого моего стремления с первым желтым листком на березах вести дневник фенологических событий в природе и вместе с тем событий в себе самом. Сегодня я отправляюсь в болото, переполненный бурными бродящими мыслями о творчестве Алпатова с прослойками чувства спокойного родственного внимания к окружающему. Это родственное внимание порождает <1 нрзб.>маленьких устных рассказов, которые дают мне такое же успокоение, как пирамидон во время головной боли. Словом, я как бы заряжен и дальнейшее будет происходить и являться как бы чудом, по велению и щучьему хотению. Час исполнился. Занавес открывается для вхождения чудес. Я внимаю.

Вот начинается. Ко мне позвонили. Вошел бледный нервный человек с тяжелым портфелем и рекомендовался мне: Ф., культуртехник из местного Земотдела. Буква «Ф» – это первая буква его нерусской фамилии. Я буду на протяжении всего моего романа-исследования обозначать так лиц, имеющих в нем эпизодическое значение. Полные действительные имена получают у меня люди, которым я не могу повредить этим, вымышленные имена – моих злых гениев. Я бы, конечно, мог переменить и все имена, но боюсь, что вслед за этим начнется и подделка всей действительности, а я так не хочу, потому что весь загад моего романа состоит в том, чтобы действительность по моей вере и воле выдавала мне свою сердцевину, родственную моей собственной.

Культуртехник Ф. вынул из портфеля большой труд, на заглавной странице которого было написано: «План осушения болот реки Дубны в Сергиевом уезде». Ф. просил меня просмотреть проект и, если понравится, помочь устроить его в печать. Мне пришлось остаться на один день для прочтения рукописи. Так по моей воле и вере действительность начала высылать мне своих гениев в помощь работе моей о творчестве.

<На полях>Когда мне в голодное время пришлось быть учителем, никто у меня в классе не играл в перышки. Малейшая заминка сознания в каком-нибудь углу класса мне передавалась, я шел туда <1 нрзб.>и урок свой говорил в лицо игравшему в перышки. <7 нрзб.>из всех моих учителей мы не обманывали только одного. Читатель, верьте мне, я ничего не придумываю, слушайте, не играйте в перышки, все так серьезно: культуртехник Ф., живой человек, сидит за столом в Исполкоме, где раньше помещался монастырский госпиталь Троице-Сергиевской Лавры.

План орошения Дубны. Работа культуртехника Ф. компилятивная, и никакого загада в ней совершенно нет. Но я читал ее с большим интересом, потому что пропускал все сообщаемые факты через героя своего романа о творчестве инженера Алпатова. По временам мне даже становилось страшно от совершенно точного совпадения действительности с моим сюжетом: не только болота, как я представлял их себе, точно так же расположились луговиной, как я себе представлял, но и легенда о Золотой луговине была налицо. Культуртехник Ф. понял, что между другими причинами засорения реки Дубны и вследствие этого заболочения местности большую роль играли практикуемые у нас всюду рыбные <1 нрзб.>. Вместе с этим он намекал на то, что засорение совершилось сравнительно очень недавно и, значит, до тех пор тут кипела жизнь совсем иная. А разве это не та же самая легенда о Золотой луговине. В Дубне теперь находят множество громадных дубов, которые некогда росли тут, в Золотой луговине, широко и роскошно. Впрочем, о дубах надо проверить, возможно, они сохранились еще от атлантического периода ледниковой эпохи… Но самое главное совпадение, что одна из впадающих в Дубну рек Сулоть, тоже как и Дубна, засоренная в своем течении, образовала большое теперь зарастающее озеро Заболотское.

7 Октября.Третьего дня вечером (3-го в среду) писал в этот дневник обычный свой набросок, и вот из этого завязалось писание «Журавлиной родины». Мысль о такой форме, впрочем, мелькала у меня в болотах. Что будет? Не знаю, но, кажется, я в седле.

Читал фельетон Горького «Механическим гражданам», в котором он самоопределяется окончательно с большевиками против интеллигенции.

Я допускаю, что все мы (и я в том числе) ворчим на власть или ругаем ее, исходя от точки своего личного поражения, что власть эта порождена нами же, и если она плоха, то виноваты мы сами. Вследствие этого считаю своим долгом терпеливо переносить все личные невзгоды, как можно лучше, больше работать и бунтовать не против существа этой власти, а против условий моего труда. Чувствую, что нас, таких честных людей, довольно. В этой атмосфере пристойного молчания о власти, являющейся нашей собственной болезнью, голос Горького, восхваляющий власть, очень неприятен… кому он хвалит ее, кому втирает очки «достижениями»? С кем говорит он, когда ссылается на перемену всего нравственного мира с переменой «экономики»?

Давно ли в личной беседе он ратовал за критику против «самокритики» и обещал даже критическую газету? А вот прошло четыре месяца, и он уже забыл критику и восхваляет «самокритику».

Но Бог с ним, с этим талантливым, хитрым, но неумным человеком. Горько, что с Горьким теряется надежда на твердую руку, поддерживающую нас, «последних из могикан», в своей молчаливой работе.

8 Октября.Пришла в голову счастливая мысль, что «Журавлиная родина» будет лишь звеном всей книги о творчестве; это: Алпатов на Журавлиной родине. А после того, естественно, он попадает в Петербург, и можно будет взять эпоху богоискательства. Что же касается «Журавлиной родины», то в ней можно будет использовать целиком материал этого лета.

Был якут, читал ему начало Ж. Р. И конечно, ему было очень близко, что при переходе с Я к Он что-то утрачивается. Решительно все, кто начинает писать, спотыкаются на этом. Надо понимать эту утрату вследствие отвлечения, но это самое первое начало его, сколько же утратило жизни отвлеченное мышление!

9 Октября.Были у меня зав. Серг. музеем Свирин и с ним Арсеньев (Владим. Клавдиев.), автор «В дебрях Уссурийского края», чрезвычайно подвижный, энергичный человек (57 л.). Быстро и много говорит. Я не мог оторвать его рассказ от Усс. края. Говорили о тиграх, о пятнистых оленях, о лотосах, о винограде, обвивающем ели и сосны, – что все эти лотосы и тигры – реликты не ледниковой эпохи, как у нас Claudophora, а третичной. Согласно с этим и человек ведет себя, как зверь: никогда не пересечет в лесу полянку, а обойдет ее, на речном повороте выглянет. Там охотой на лебедей называют охоту на корейцев, на фазанов, кажется, на китайцев и т. д. Много раз я пытался намекнуть на чувство пустоты этой жизни без культуры, но Арсеньев понимал мой намек, как на темные стороны края, напр., что мошкара разъедает эпидермис. Только в передней, когда из открытого кабинета со стены выглянул ангел Троицы Рублева, Свирин сказал: «Вот чего там нет совершенно, пустота!»

Арсеньев, между прочим, рассказал мне, как он написал свою книгу. Она вышла из дневников, которые вел он в экспедициях. Это книга, можно сказать, первобытного литератора, своего рода тоже реликт. Ее движение есть движение самой природы, и она снова наводит меня на мысль, что поэзия рождается в ритмическом движении природы, вращении солнц и земель и является на свет тем же самым чутьем, которым животные и люди в т

айге определяют без компаса, в какой стороне находится дом.

По словам Арсеньева, как будто в этих нравах нет особенного отличия охоты на лебедей-птиц и лебедей-корейцев (одетых в белое). Да оно и понятно: само собой выходит из промысла, как на войне. Кроме того, вообще воровское и разбойничье дело, сопряженное с огромным риском, вероятно и самое интересное, такое интересное, что раз испытавший его – я очень понимаю – никогда не помирится с тягучей мещанской жизнью. Да, я это так понимаю, что не раз приходило ко мне удивление, – почему такое огромное большинство людей, наших крестьян, начиная с лука, дожидается огурца, с огорода капусты, с капусты новины, а если не родилась рожь, все-таки и совершенно голодные не выходят целыми деревнями на грабеж, а отдельные люди, очень немногие, становятся проф. ворами и разбойниками.