Текст книги "Дневники 1928-1929"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)

1929 год развеивает все надежды на изменение жизни в лучшую сторону («Политическая атмосфера сгущается до крайности», «Кончилась «передышка» Ленина. Начинается сталинское наступление»). Формулировки Пришвина предельно кратки и исчерпывающе точны. Эмоций нет, жалоб на жизнь или страха за будущее тоже нет – это данность, которую нужно учитывать, бороться с ней бесполезно, понимать – необходимо, обходить, по возможности, нужно. Но все же Пришвин недоумевает («-Надо спросить кого-нибудь понимающего, почему же именно был взят левый курс, когда все были уверены, что наступил термидор и окончилась революция»).

В 1928–1929 годах лейтмотивом дневника остается идея творчества («Творчество – это воля к ритмическому преображению Хаоса, это реализация запросов бытия и сознания, жизнь, пробивающая себе путь к вечности») и идея творческой личности («реальность в мире одна – это творческая личность»). Пришвин в эти годы вновь и вновь подтверждает для себя актуальность известного русского сюжета: рост внутренней свободы за счет утраты внешней. Однако утрата внешней свободы становится все более и более ощутимой, соответственно бороться за внутреннюю свободу все труднее и труднее, и платить за нее приходится все более дорогую цену. Тем не менее никакого другого выхода Пришвин, как и в прежние годы, не видит: в то время, когда идет тотальное наступление на личность («Непосильное требование к человеку, чтобы он забыл свою личность и отдался коллективу», «это скачки через творческую личность человека, через бытие его»), единственным продуктивным способом деятельности писатель вопреки господствующей идеологии признает «чисто духовный процесс материализации духа – личность»; оксюморон – «материализация духа» – многократно усиливается в новой реальности, отрицающей и дух как таковой, и личность как таковую; задача приобретает небывалую остроту, а может быть, и некоторую «виртуальность»…

Тем не менее в опыте писателя внутренняя жизнь становится фактором культуры, другими словами, рост личности признается не только способом существования в чуждой среде, но и способом противостояния, борьбы с ней («Останусь ли я для потомства обычным русским чудаком, каким-то веселым отшельником, или это до смешного малое дело выведет мысль мою на широкий путь, и я останусь пионером-предтечей нового пути постижения «мира в себе»). В эту борьбу по необходимости входит юродство («нужна личина для дураков»), которое из религиозной сферы переходит в светскую жизнь («Жизнь писателя ничем не отличается от жизни подвижника, те же бесы вокруг от «гордых сверхчеловеков»… до маленьких… пьяно-богемных… Но у подвижников религии есть сложная система борьбы с бесами, а писатель среди них как ребенок»).

Так или иначе, но творчество остается для Пришвина единственным способом осуществления жизни («вернуть творчество бытию»), причем связь творчества и свободы осмысляется им не как связь власти и литературы, а как универсальная проблема («Говорят, что монах, устраняя себя от жизненных обязанностей, выбирает сравнительно более легкий путь. Но так можно сказать о всяком, кто забрал себе в голову мысль о личном самоопределении («свободе»). Путь свободы усеян жертвами»).

В связи с образом жертвы возникает в дневнике центральная личность языческого мира – Прометей. Пришвин не закрывает глаза на страдание, страдание – сердцевина мира, и от него не уйти, но творческая победа личности – единственное, что покрывает страдание и создает новую реальность («огонь меня греет, и мне хорошо, как же мне не радоваться и не славить победу… если, угретый, сам начинаю творить», «Пусть висит на скале Прометей, нам-то что, если мы сами висим, пусть нет победителей, но победа… ее только тот не поймет, кто не страдал»). Экзистенциальное понимание добра и зла, переключающее внимание с этической оценки события на творческую, остается для Пришвина единственно приемлемым. В ситуации, когда добро и зло теряют связь с архетипами, то есть истощается не только их этический, но и мистический смысл («Непостоянство добра и зла – это характерная особенность нашего времени. Добру не верится, нет подъема рассердиться на зло… Нет Бога в этом добре, нет дьявола в этом зле, потому что с именем Бога и дьявола соединяется идея вечности… В Советской власти нет вечности»), писатель актуализирует оппозицию добра и красоты – религии и искусства, которые находятся в сложном взаимодействии, и признает абсолютную недостаточность добра – этической модели творческого поведения («Мрачной представляется мне жизнь в одном добре, не стоило бы жить, если бы еще возле добра не было бы на земле красоты»). Однако, выбирая путь красоты, он не становится художником-эстетом – и то и другое пережито в культуре, он продолжает поиск места художника в современном мире и находит его там, куда «все люди идут, не помня зла и добра», – это не ницшеанский мир «по ту сторону добра и зла», это мир, в который ведет красота, преодолевая на пути человеческое – и добро и зло («Поэтическое и религиозное творчество создает лицо жизни»). Пришвин движется окольным путем, как и в прошлые годы, перетягивая красоту на сторону природы («выбираю себе красоту в самой скромной должности хранителя ризы земли»), соединяя природу, искусство и религию по единственному общему признаку – творчества жизни. В эти годы Пришвин много размышляет еще об одной сфере деятельности человека – о науке.

В дневнике впервые появляются оппозиция науки и искусства – Пришвин противопоставляет научную парадигму и парадигму искусства как мертвую и живую воду… В опыте Пришвина природа оказывается в положении равноправного партнера, а он сам для понимания ее пользуется наблюдением и интуицией, соотносит эти наблюдения с собой и получает некое знание, которого, естественно, недостаточно для полной картины, но которое не иссушает, не формализует жизнь, что для художника крайне существенно («Я вспомнил ученых друзей: никто бы не мог из них рассказать о жизни», «ученые юноши кишат, как муравьи, считая журавлиные косточки, но вы не увидите их на полях и болотах… простейшие явления в живой природе, с которыми на каждом шагу встречаются запросы человеческого сердца, не находят ответа… поэзия природы, наращение чувства родства с ней уступили место механизации ее»). Пришвин фактически полемизирует с позитивистским пониманием науки и любое достижение науки принимает как результат личного творчества, которое пронизывает всю жизнь. Ему, по образованию ученому-агроному, наука близка и необходима, но только если она ведет к вершинам духа, а не превращается в схоластику. Для писателя очевидно: чтобы быть целостной, наука должна быть в диалоге с живой природой и культурой, должна быть коммуникативной и расширять мир каждого человека («Изредка появляются как поэтические, так и научные произведения, которые вдруг сбивают людей с их пути. Все такие творения имеют одну общую черту схождения поэтической мысли с научной посредством чего-то лежащего в нас глубже того и другого»). Природа, искусство, религия и наука – все это вместе и составляет культуру, которой Пришвин еще недавно в русле европейской и русской традиции противопоставлял цивилизацию. В картине мира, которую строит теперь художник, цивилизация занимает весьма скромное, но необходимое место («Какая мне радость в факте прогресса, цивилизации? Ведь это чисто естественный, физиологический процесс всякого общества, если оно только здорово»). Писатель понимает, что настоящая трагедия совершается не в лоне цивилизации, а в лоне культуры, и смысл современности, как он всегда и думал, не исчерпывается революцией и проблемами, которые она повлекла за собой («Дело культуры было отстоять не умирающее (духовное) существо личности от поглощения ее законом размножения. Отсюда возникли такие понятия, как «непорочное зачатие» и бытовое выражение этого – монашество и т. п. В сроках жизни эти семена дали всходы современности: сокращение деторождения, аборт и т. п. Человеческий сукин сын воспользовался идеей личного бессмертия с трагедией распятия для своего житейского благополучия. Произошла ужасающая катастрофа, в которой была потеряна и религия рода (т. е. вера в будущее), и религия личности (т. е. вера в культуру, в которой уже ранее найден и дан нам пример спасения»).

Такой масштаб объясняет его неустанное в эти годы обращение как к проблемам культуры – творческой личности и свободы, так и к проблеме рода и пола («Интеллигенция – это разум и совесть, это сознание жизни, народ – это для рода… Для человека из народа нет ничего проще, как воспроизвести себе подобного, для интеллигента это самое трудное, самый мучительный вопрос жизни. Интеллигенция – это певчие на клиросе, поют, а народ молится и рождает»). Во всем обнаруживает писатель эротическую подоплеку («каждая мелочь в жизни тварей рассказывает о брачном движении всей жизни на нашей планете»). Вновь и вновь на страницах дневника возникает Розанов («Путь личности – через пол, эрос – тут Розанов», «под все искания Бога <1 нрзб.>подвести эротический импульс», «Без пола и эроса от человека остается «дух» бесплотный и мертвящий творчество жизни»).

Образования оказывается недостаточно для осуществления жизни личности, и он добавляет органический принцип, уводящий к эротической стихии жизни: «эрос жизни» – это сила, соединяющая род и личность в христианской модели мира («задержать акт размножения и воспользоваться силой его для личной свободы в духе – такова природа всей культуры», «Внимая эросу жизни, искусство, может быть, сделалось более реальным, чем изгаженное бытие, и в этом бытии было истинным светом»). Амбивалентность христианской культуры – род или личность, пол или эрос – видит Пришвин в революции, интеллигенции, народе, природе, в литературе и в самом себе.

В эти же годы Пришвин очень много размышляет о смерти – Толстого, Розанова, о собственной смерти, о смерти ребенка, близкого человека, какого-то прекрасного существа – на пороге 30-х годов в дневнике писателя актуализируется архетипическая оппозиция: Эрос – Танатос; дальнейшая трансформация этих архетипов в сторону снижения жизненной составляющей и нарастания смерти становилась признаком повседневности, в которой предстояло жить.

Все надежды на продуктивный выход, на возрождение жизни Пришвин связывает не с новой идеологией и «социалистическими преобразованиями», хотя готов признать их необходимость, но с силой самой жизни как органического процесса, который невозможно запретить и остановить. Это единственное, что может писатель реально противопоставить репрессивной культуре современности. («Бывает, всякое доброе слово отскакивает от скверной жизни как от стены горох, и потом, когда скажется утомление – женщины узкозадые позеленели от абортов, вещи, созданные легкомысленным трудом, поломались, – охота к прочной жизни является как необходимость, без слов… Мы накануне, а может быть, уже и вступили в сферу той бессловесной добродетели, совершенно необходимой для роста органической жизни. «Чти отца своего!» нынешний человек еще, конечно, не скажет, но живет он уже согласно этой заповеди органического роста, необходимой, вероятно, и для прозябания трав».)

1928 год становится поворотным в процессе наступления власти на литературу («разгром оппозиции»). Противостояние между писателями-попутчиками и пролетарскими писателями усиливается, хотя писатели-попутчики все еще не теряют надежды на возможность сохранения прежней литературно-политической ситуации, в которой они еще могли работать. Правда, теперь, судя даже по дневнику Пришвина, который в это время мало интересовался происходящим, уже далеко не так, как прежде («Писатели-попутчики собираются идти к Сталину жаловаться на пролетарских писателей: Вересаев, Иванов, Пильняк, словом, все. И меня приглашают. Тихонов говорит, что если так оставить, то пролетарии уничтожат остатки литературы. Так, стали уже запрещать имена, замечательное исследование о Щедрине Иванова-Разумника запретили, не читая его, только за имя. Клычков запрещен…. Такое жалкое положение: литература припадает к стопам диктатора. Надо крепко подумать, – надо ли это. Завтра его не будет, и кому пойдет жаловаться литература? Можно выступить в защиту, напр., книги Иванова-Разумника – это можно»). Пришвин, конечно, принадлежит к группе писателей-попутчиков, но, кажется, только потому, что не принадлежит к пролетарским писателям. Не случайно несколько лет тому назад он, в целом поддержав «Перевал», отказался быть его членом. Все получается у него как-то… по-своему. К примеру, в 1928 году Пришвин заканчивает повесть «Журавлиная родина» и читает ее в кругу писателей. Их реакция для Пришвина была полной неожиданностью: он со своей новой повестью оказался чуть ли не в эпицентре культуры, даже не подозревая об этом («Замятин открыл в моем писании «обнажение приема»… Пришлось познакомиться с учением Шкловского, – очень интересно. Уж очень вышло странно: я думал, пишу авторскую исповедь, а они признали в этом форму обнажения приема, по Шкловскому притом»). Действительно странно, но это один из замечательных парадоксов культуры, свидетельствующий о ее сложности и самодостаточности, о ее внутренних законах; так или иначе, прием остранения, который считается формальной школой универсальным приемом построения художественного текста, появляется в творчестве Пришвина как бы с противоположной стороны и им осмысляется не как формальный, а как органический и наиболее ему свойственный («Сверкая, переливалась капля росы на хвоще, а я принял это за жизнь: каплей росы в майское утро сверкала жизнь в ее возможностях, в истинном ее назначении. Мне было, будто я в своем полном разуме и чувстве вновь только что родился и, не зная, что будет завтра, всему удивился». Остранение как способность удивляться, увидеть вещь или явление «первым глазом» до самых последних страниц пришвинского дневника останется едва ли не основным признаком его стиля.

Кроме того, ситуация в литературе связывается Пришвиным не только с властью и ее давлением на литературу, но с процессом внутреннего роста («В наше время господствует литература тенденциозная, только по теме близкая к жизни трудящегося человека, рабочего и крестьянина. Я бы желал, чтобы современная литература… обрела бы естественную правдивость, подвижность, свободу»).

В эти годы Пришвин продолжает много заниматься фотографией. Увлечение фотографией оказалось для писателя способом изучения нового языка – языка зрительного образа, открыло новые возможности изучения мира. Пришвин планирует иллюстрировать свои книги, как когда-то первую «В краю непуганых птиц» (1906), собственными фотографиями. Авторская фотография, помещенная в текст, в любом случае нарушает его целостность и существует в пространстве этого разрыва, заполняя его другим смыслом. Пришвин считает, что внедрение фотографий в текст способствует созданию новой художественной формы; ему как будто не хватает словесного образа, который он стремится дополнить образом визуальным; именно поэтому он планирует использовать фотографии не просто для иллюстрации, выстраивая параллельный тексту зрительный ряд, он пытается создать новое единство художественного произведения («попробовать ввести фотографии в свои рассказы, очерки как изобразительный прием»). У Пришвина нет осуществленных проектов – слишком сложной была литературная ситуация в те годы, когда он жил и писал, но большей части его произведений и его дневнику соответствует фотографический ряд, который создает визуальный образ мира, поддающийся описанию, осмыслению, взаимодействию и с записями дневника, и с его художественными произведениями.

Фотография соответствовала тому, что было свойственно художественному сознанию Пришвина: вниманию к деталям, подробностям, фактам жизни, личности, удовлетворяла его стремлению отразить свое время документально, отмечая ускользающие частности. Пришвину было важно фиксировать состояние мира – фотография гарантирует абсолютную реальность события или объекта. Пришвин-фотограф поднимает обыденную жизнь на уровень искусства («Я хочу… доказывать светописью мои видения реального мира»).

Пришвин – художник, и его отличает современное видение реальности: в фотоснимках мы находим не только классическую перспективу и панорамные кадры, но и ракурсы, крупный план (паутинки, капли, почки), серию занесенных снегом деревьев, репортажную съемку, урбанистический пейзаж, галерею портретов известных и неизвестных, даже маргинальных личностей.

Фотография давала Пришвину удивительную возможность выявления в природном ландшафте скрытого, таящегося в нем образа – и это уже творческая работа писателя со зрительным образом, это бесконечное расширение, усложнение мира («Я вздумал снять эту речку шириною в аршин с берегом в траве выше человеческого роста, и у меня получилась на фотографии почти Миссисипи и большая пустынность без признаков человеческой жизни, хотя я сам, снимая фотографию, стоял посередине реки, запачкав только подметки штиблет, а из воды высился голубой эмалированный ночной горшок с дыркой в дне. Фотографический аппарат вообще стремится к прекрасному так сильно, что мне постоянно приходится сдерживать его пыл. Можно написать повесть (фото) и потом сделать к ней фотографии, это очень легко. А я делаю сначала фотографии и к ним хочу присочинить повесть: это очень трудно; вернее, в 1-м случае трудно писать, зато легко фотографировать, а во втором наоборот. Дело не в слове и не в фотографии, а в расходе художественной энергии»).

Во-первых, обращение Пришвина к фотографии свидетельствует о том, что он не разделяет принципа преобразования жизни, так долго господствующего в русской культуре и вновь актуализированного, и обращается к принципу утверждения жизни существующей («Я с ужасом видел безумие расчета на будущую жизнь»), а во-вторых, в культурной ситуации тех лет обращение к фотографии является формой борьбы с тотальной идеологизацией культуры за зрительный образ, за реальность, повседневность, за подлинную, таящуюся в этой повседневности, жизнь («Проявляется изображение на пленке, и часто это происходит, будто глаза открываются все шире и шире… Диво! Вышло совсем не то и не так, как снимал. Откуда же это взялось? Раз уж сам не заметил, когда снимал, значит, оно само по себе и существует в «природе вещей»… и кажется тогда, что если бы удалось открыть какую-то завесу, то и будет видно, что есть красота на земле, и в ней заключается смысл»).

Больше никогда не будет у Пришвина такой роскошной охоты, такого увлечения натаской собак, как в 1926–1929 годы. Пришвин как будто припал к природе, залег на дно народной жизни, чтобы спасти – даже не жизнь, ему на самом деле в этот момент ничего не угрожает, но способность писать. Кажется, это совершается на уровне инстинкта – но, повторю, не жизни, а писательства; он ничего специально не делает для того, чтобы жить в деревне – у него нет жилья ни в Москве, ни в Ленинграде, но именно вдали от столиц он находит приемлемый для себя способ выживания, сохранения собственной идентичности, спасения себя как писателя («Моя нынешняя охота тесно переплетается с искусством писания»).

Уже в 1929 году Пришвин будто вновь обретает мужество, необходимое для того, чтобы жить и писать в советской России («Один удар, и всю мою многолетнюю затею свободного труда снесет как гнездо ласточки. Ну что ж, я готов. Мы живем, как в атаке на неприятеля, достигаем, не считая тех, кто отстал и погиб»). О том, чтобы уехать из России, он и не помышляет, хотя с восхищением пишет о Замятине в связи с его прошением разрешить отъезд за границу («Радостно, что есть еще честные и мужественные люди»). В конце 1929 года по дневнику видно, что он, как некогда в революционные и ранние 20-е годы, бросается в эту советскую жизнь, он видит, он судит, он страдает, он понимает, он свидетельствует и продолжает каждый день писать («если смотреть на жизнь с общественной стороны, то, конечно, тяжело смотреть, но для личности всегда есть выход, мало ли что можно придумать»).

Я. Гришина

Указатель имен [16]16
  В указатель не вошли имена крестьян из деревень, в которых М. М. Пришвин жил во время охот.


[Закрыть]

Авербах Л.

Автономов Ф. С.

Аксаков С. Т.

Акульшин Р.

Александр II

о. Александр (Устьинский)

Александров А. А.

Александрова Е. Т.

Алексеев Г.

Алексеева М.

Алпатова М. И. (см. Пришвина М. И.)

Алтаев

Ангарский (Клестов Н. С.)

Андреев Л. Н.

Андрюша (см. Пришвин А. С.)

Анзимиров В. А.

Арсеньев В. К.

Архаров Т. Е.

Асеев Н. Н.

Ашукин Н. С.

Бабель И. Э.

Базаров (Руднев В. А.)

Бальмонт К. Д.

Баранов

Баташов

Баттистини М.

Бебель А.

Бедный Д. (Придворов Е. А.)

Белинский В. Г.

Белоконь В. К.

Белый А. (Бугаев Б. Н.)

Белых Г.

Беляков Г.

Бескин О.

Бетховен Л.

Бианки В. В.

Блок А. А.

Богданович С.

Бострем Г. Э.

Бруни Л.

Брюсов В. Я.

Будогоская Л. А.

Булгаков М. А.

Бутурлин

Бутягина-Розанова В. Д.

Варя (см. Розанова В. В.)

Варя (см. Измалкова В. П.)

Васильевский

Введенский А.

Венгров Натан (М. П.)

Вересаев (Смидович) В. В.

Вернадский В. И.

Веселовский А. Н.

Вигалок А. Я.

Власов

Воронский А. К.

Вырубова А. А.

Гамсун (Педерсен) Кнут

Герасимов М.

Гершензон М. О.

Гиппиус 3. Н.

Гиршфельд

Гладков Ф. В.

Гоголь (Гоголь-Яновский) Н. В.

Голицын В. М.

Гончаров И. А.

Горбов Д. А.

Гордин В. Н.

Городцов

Горский А. К.

Горький М. (Пешков А. М.)

Грибоедов А. С.

Григорьев (Потрашкин) С. Т.

Гроссман-Рощин И. С.

Груздев И. В.

Губер Б. А.

Давыдов К. Н.

Дарвин Ч.

Даувальдер

Деникин А. И.

Диккенс Ч.

Добролюбов

Достоевский Ф. М.

Дуничка (см. Игнатова Е. Н.)

Дынник В. А. 294

Е. П. (см. Пришвина Е. П.)

Екатерина Павловна (см. Пешкова Е. П.)

Елкин И. П.

Ермилов В. В.

Ермолаева В.

Есенин С. А.

Ефимова А.

Ефимова С. В.

Ефремин А.

Житков

Житков Б. С.

Замошкин Н. И.

Замятин Е. И.

Зарудин

Зах Р.

Зворыкин Н. А

Зощенко М. М.

Зуев

Иван Грозный

Иванов В. В.

Иванов В. И.

Иванов-Разумник (Иванов) Р. В.

Игнатов Г.

Игнатов И. Н.

Игнатова Е. Н.

Игнатова М. В.

Игнатова Н. И.

Игнатова Т. И.

Измалкова В. П.

Иловайский Д. И.

Ильин Н.

Илья Александрович (см. Груздев И. А.)

Ингулов Н. М.

Истрати Панаит

Каверзнев В. Н.

Каверин В. А.

Казин В. В.

Каляев И. П.

Каптеров

Карасевы

Карташов А. В.

Касаткин

Катанский Л. (см. Пришвин-Алпатов Л. М.)

Катынский А. В.

Керенский А. Ф.

Киплинг Р.

Кириллов В. Т.

Кирилов С.

Киселев Н. Н.

Клерк В.

Клычков (Лушенков) С. А.

Кожевников А. В.

Коза (см. Ефимова С В.)

Козочка (см. Ефимова С. В.)

Конашевич В. М.

Коноплянцев А. М.

Коноплянцева С. П.

Крандиевская Н. В.

Крыленко (Крыленков) Н. В.

Кузмин М. А.

Кукарин

Кулидж

Куприн А. И.

Куприянов Н. Н.

Курочкин

Лапшин Н.

Лебедев

Лебедев В.

Лева (см. Пришвин-Алпатов Л. М.)

Ленин (Ульянов) В. И.

Леонов Л. М.

Леонтьев

Леонтьев К. Н.

Лермонтов М. Ю.

Либединский Ю. Н.

Лидин (Гомберг) В. Г.

Лидия (см. Пришвина Л. М.)

Лопухин

Лосев А. Ф.

Луначарский А. В.

Львов А.

Майоров А. И.

Мандельштам Н. Я.

Мандельштам О. Э.

Мантейфель П. А.

Маркс К.

Мариано

Маршак С. Я.

Маслов С. Л.

о. Матвей

Маша (см. Игнатова М. В.)

Маяковский В. В.

Менделеев Д. И.

Менделеева М. Д.

Мензбир

Мережковский Д. С.

Мерилиз А.

Миклухо-Маклай Н. Н.

Мирович

Митурич П. В.

Михайлов

Молочников

Морозов

Мстиславский С. Д.

Мукосеев

Наполеон Бонапарт

Нарбут В. И.

Некрасов Н. А.

Нерадов Г.

Никандров Н. Н.

Николай I

Николай II

Нобиле У.

Новиков Б. М.

Обрехт Н. Р.

Огнев Н. (Розанов М. Г.)

Олейников Н. М.

Олеша Ю. К.

Олсуфьев Ю. А.

Ольденбург

Орлов

Острый И. И.

Павловна (см. Пришвина Е. П.)

Панаева А. Я.

Пантелеев Л. (Еремеев А. И.)

Пастернак Б. Л.

Пахомов А.

Пендрие П. Л.

Перевезнев

Петр Великий

Петя (см. Пришвин П. М.)

Пильняк (Вогау) Б. А.

Пичугин С. И.

Плавильщиков

Платонов

Плеханов Г. В.

Победоносцев

Покровский Б. И.

Полонская Е. Г.

Полонский (Гусин) В. П.

Пржевальский Н. М.

Пришвин А. С.

Пришвина Е. П.

Пришвина Л. М. 332

Пришвин-Алпатов (Пришвин) Л. М.

Пришвин П. М.

Пуни И.

Пушкин А. С.

Пяст (Пестровский) В. А.

Раевский

Раз. Вас. (см. Иванов-Разумник Р. В.)

Разумник (см. Иванов-Разумник Р. В.)

Распутин (Новых) Г. Е.

Ремизов А. М.

Ремизов А. Н.

Розанов В. В.

Розанова В. В.

Розанова Т. В.

Розановы сестры (см. Розанова Т. В. и Розанова В. В.)

Роллан Ромен

Романов М. А.

Россолимо

Рублев Андрей

Руднев А. Б.

Руссо Жан Жак

Рыков А. И.

Рябинин

Рязановский И. А.

С. (см. Коноплянцева С. П.)

Сабашников М. В.

Савинков Б. В.

Садовский

Самохвалов А. Н.

Сафонов Н. В.

Сафонова Е.

Свирин

Сейфулина Л. Н.

Сельвинский И. (К.) Л.

Семашко Н. А.

Серафим Саровский

Сергеев-Ценский (Сергеев) С. Н.

Скворцов И. И.

Слонимский А.

Смирнов М. И.

Смирнов Н. П.

Соболев А. С.

Соколов П.

Соколов Ю. М.

Сологуб Ф. (Тетерников Ф. К.)

Соня (см. Ефимова С. В.)

Сталин (Джугашвили) И. В.

Станиславский (Алексеев) К. С.

Степанов

Струвили

Суслова А. П.

Сушкова Е. А.

Тальников Д. Л.

Таня (см. Розанова Т. В.)

Тарасиха (см. Александрова Е. Т.)

Тарасовна (см. Александрова Е. Т.)

Татлин В. Е.

Тиойн С. А.

Тихонов Н. С.

Толстая С. А.

Толстой А. Н.

Толстой Л. Н.

Третьяков П. М.

Троцкий (Бронштейн) Л. Д.

Трубецкая Е. В.

Трубецкой В. С.

Тургенев И. С.

Тынянов Ю. Н.

Тырса Н. А.

Ульрих В. Д.

Успенский Г. И.

Федин К. А.

Федоров Н. Ф.

Федорченко С.

Философов Д. В.

Флоренский П. А.

Формозов

Форш О. Д.

Халатов

Хармс (Ювачев) Д. И.

Хомяков А. С.

Цаппи С.

Ценский (см. Сергеев-Ценский С. Н.)

Цехановский М.

Челнокова Е. М.

Чернышевский Н. Г.

Чертков В. Г.

Чуковский К. И. (Корнейчук Н. В.)

Чуковский Н. К.

Чумаков А. А.

Шагинян М. С.

Шаляпин Ф. И.

Шаронов В.

Шварц Е. Л.

Шевелев

Шекспир Уильям

Шестов Л. (Шварцман Л. И.)

Широков А. М.

Шишков В. Я.

Шишмарева Т.

Шкловский В. Б.

Шугаева Н.

Щеголев П. Е.

Щеголев

Щукин С. И.

Эвенбах Е.

Эйнштейн А.

Энгельс Ф.

Эренбург И. Г.

Яблонский И.

Яловецкий В. П.

Ященко А. С.