Текст книги "В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина"

Автор книги: Михаил Март

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

2.

Центральной больницей руководил уникальный человек. Звали его Илья Семенович Бохнач. Возможно, его фамилия происходила от слова «бог», но со временем смягчилась и обросла шерстью. Однако богом его многие называли.

Жил себе поживал один ученый, кандидат химических наук и доктор биологических. Добрый, отзывчивый, целеустремленный, трудолюбивый, не устающий удивляться миру высокообразованный человек. Владел несколькими языками, даже древними, занимал он в те далекие годы пост директора Дальневосточного филиала Института химии при Академии наук. Хороший человек, слов нет. Но попала одна бумажка на стол нужному человеку, и арестовали хорошего человека. В 37-м его осудили «за контрреволюционную деятельность» на десять лет с последующей пятнадцатилетней ссылкой без права выезда.

Так он очутился на Колыме. Молитесь узники, услышал вас Господь и прислал вам ангела-спасителя. Не все это сразу поняли. Гоняло его колымским ветром по лесоповалам и рудникам до полного истощения и утраты надежд. А чему удивляться, если Бог собственного сына подверг испытаниям не менее страшным и тот кончил свою жизнь земную распятым на кресте.

Грянул 40-й год. Страшная беда обрушилась на лагеря – эпидемия дизентерии. Заболевание проходило в тяжелейшей форме – с кровавым поносом, рвотой и коматозным состоянием. Трупы из бараков выносили десятками и укладывали штабелями. Обход фельдшера ничего не давал. Он лишь указывал пальцем на тех, кто уже умер. Обычные бараки превратились в больничные корпуса, которые обслуживали те же зеки, имеющие хоть мало-мальское представление о медицине. Но даже опытные медики, коих было немало, ничего не могли поделать, многие из них сами заражались и умирали, не хватало медикаментов.

Бохнача Бог уберег от болезни. Лагерь Нижний Кацуган эпидемия не достала. Но один псих сам себя заразил умышленно, сам перенес тяжелую форму дизентерии и сам себя вылечил. Другими словами, провел опыт на собственной шкуре. Выменял у фельдшера несколько флаконов йода и набрал картофельных очисток. В дальнейшем крахмально-йодистая смесь получила название «Черная каша».

Открытие могло бы остаться незамеченным, но о нем прослышала сама Савоева, начальник санитарной части Северного управления лагерей. Деловая хваткая женщина приехала в Нижний Кацуган и обомлела, увидев победителя колымской чумы. Перед ней стоял человеко-зверь, леший с отечным обмороженным лицом и синими руками, обмотанными грязной ветошью. На скелете висел огромный рваный обгорелый ватник, то, что скрывало ноги, не поддавалось описанию. По ее приказу Бохначу выдали сносную одежду, разрешили свободно передвигаться по зоне, в которой было около пятидесяти бараков. Это неслыханная свобода для зека! Выдали йод и крахмал, приставили конвоира для безопасности. Через месяц эпидемия была погашена на всем участке Бутугычагских лагерей, от нижних до верхних.

Савоева дошла до самого Никишова и сумела убедить всесильного владыку в большой пользе деятельности бывшего ученого. Никишов прислушался к словам главной санитарки и поставил Бохнача руководить строительством первой крупной больницы на тысячу коек на левом берегу Колымы. И с этой задачкой бывший ученый со всеми бывшими степенями справился. Его и поставили главным врачом. В 47-м зек Бохнач превратился в вольнонаемного, но свое детище не бросил. Сколько тысяч зеков прошли через его больницу, сказать невозможно. Те, кто хотел выжить, выжили, кто жаждал смерти, умер. И если собрать всех благодарных, готовых поставить своему спасителю свечку, то храм озарился бы солнечным светом.

И вот пришел день, когда ненавидящий белые халаты и неистребимый запах эфира и гноя генерал Белограй лично приехал в больницу. Большого гостя главврач встретил с русским поклоном до земли-матушки.

– Что за идолопоклонничество, Илья Семенович?

– Как же, как же, Василий Кузьмич. Такую щедрость я еще не видел за тринадцать лет своего пребывания на этих ущербных просторах. Бинты, спирт, пенициллин, йод, марля и даже белый стрептоцид. Здесь же теперь людей на ноги ставить можно.

– Вы и раньше умудрялись вылечивать безнадежных.

– А сколько из них от заражения крови погибло?

– Мы воюем за золото. Поле брани есть поле брани. Одни воевали за победу и вернулись в орденах, нам же возвращаться некуда и орденов не положено. Партия говорит: «Даешь!», мы отвечаем: «Есть!» Золото забирают, а мы трупы с поля боя уносим, вот вам и спасибочко!

Провокатор генерал. Его язык, что хочет плести может, он царь и бог. Другим не положено. Язык быстро отрежут. Опытные здесь люди, на крючок не поймаешь.

Чистота в больнице генерала приятно удивила, и не так уж в ее стенах гноем пахло.

– Говори, чем недоволен, доктор Бох?

– Собой, Василь Кузьмич. Заговор мы тут вскрыли. Долго не мог понять, почему у нас туберкулезники, как грибы, множатся. Нашли причину. Теперь их отделение стеклом отгородили, на двери засовы поставили.

– В чем же злой умысел углядел, Илья Семенович?

– Членовредительство в лагерях – дело обычное. Многие рук-ног не жалеют, только дай им передышку на короткий срок. Долго таких не держим, отправляем назад, не переводя их на облегченный труд, чтобы другим повадно не было себе конечности отрубать. Русский ум пытливый, в находчивости ему не откажешь. Заметили, что туберкулезники здесь месяцами лечатся. С открытой формой в лагерь не отправишь. Вот и началось – пришел с цингой, а при выписке палочка Коха в организме появляется, выпускать нельзя. Мечтаю для инфекционных отдельный корпус построить.

– Ну а заговор в чем?

– В туберкулезном «харчке». Туберкулезник отхаркивает мокроту, зараженную палочками Коха, а здоровые зеки ее глотают и, естественно, заражаются. Это носит массовый характер. Семьдесят процентов больных погибает, заключенные об этом знают и все же идут на риск. Скорее всего, от безысходности и желания умереть в койке, а не в тайге или забое.

– Вы справились с ситуацией, взяли ее под контроль?

– На это ушло времени больше, чем хотелось бы.

– Печальная история. Давайте поговорим о сегодняшнем дне. Теперь, когда вы стали вольнонаемным, вас допустили к лечению моих солдат и таких же, как вы, свободных граждан. Много ли умирает людей из этой категории?

Они добрались до кабинета, где с трудом помещались четыре письменных стола и пара шкафов с историями болезней. Две грубо сколоченные табуретки позволили им присесть: своего личного кабинета главврач не имел.

– Вольняшки и военнослужащие лечатся в городской больнице, Василий Кузьмич. К нам попадают тяжелобольные с дальних лагерей, в основном с обморожением. Вохровцы плохо одеты, не все обеспечены валенками и полушубками, некоторые поддевают под шинели телогрейки, которые отнимают у зеков. Это видно по следам сорванных с груди номеров. И себя не спасают, и других губят.

– Я займусь этим. Каждый солдат на учете. Пополнение до Колымы не доходит, оседает по пути. Не одни мы нуждаемся в подкреплении. Наша задача – уберечь тех, кто есть.

– Пытаемся, но статистика неутешительная.

– Медицинские карты с вашим заключением на погибших охранников больше не сдавайте в архив, а пересылайте в канцелярию полковника Челданова. Будем разбираться с каждым отдельным случаем.

– Как прикажете, Василь Кузьмич.

– Какие еще просьбы?

– Язык не поворачивается после того, что вы сделали для нас.

– Слышал, хотите разбомбить крыло с одиночками и сделать общую палату на весь этаж?

– Вижу в этом острую необходимость.

– Летом, летом. Сейчас эти камеры пойдут под карантин. Вам доставят десять человек без личных карточек и номеров. Обозначьте их собственными индексами. Они просидят в камерах до середины мая. На одиночный блок будет выделена спецохрана, отдельные пайки и необходимые медикаменты, обузой они для вас не станут. После того как мы их от вас заберем, можете делать с крылом все, что пожелаете. Я уже сейчас выделю вам двух плотников, чтобы сколачивали топчаны, лес пришлю и пятьдесят матрацев под будущее отделение.

– Вам это зачтется на страшном суде.

– Меня будет судить «тройка» черных ангелов с копытами, и приговор вынесут окончательный, обжалованию не подлежащий.

– Вы человек своего времени, Василий Кузьмич, а в разные времена складываются разные обстоятельства.

– Ну да. При Иване Грозном жили две примечательные личности. Одну звали Малюта Скуратов, а вторую – Федор Колычев. И тот, и другой были обласканы государевой рукой. Малюта стал палачом, а Федор мучеником. Но есть один очень интересный исторический факт. Во времена Грозного на царя тоже писали доносы, но относились к ним по-другому. Доносчика отправляли на дыбу и подвергали пыткам, во время которых он должен был доказать правоту своего доноса. Если донос оказывался клеветой, доносчика сажали на кол. Вот такие бывали порядки. Будь они у нас теперь, каждый задумался бы, прежде чем брать перо в руки.

– Писать или не писать – дело совести каждого.

– Совесть? Страх парализовал и совесть, и душу. Не напишешь ты, напишут на тебя. Чем больше доносов настрочил, тем больше себя обезопасил. Вам это и без меня известно, доктор Бох. Давайте говорить о насущном. В вашей больнице работает врач Горская. Что скажете?

Бохнач не успел и рта открыть, как в кабинет вошла хорошенькая женщина в белом халате с медкартой в руках, ямочками на щеках и совершенно невообразимыми, ни с чем не сравнимыми голубыми глазами. Небо в этих краях даже в редкую солнечную погоду выглядело бледнее.

Увидев генерала, она смутилась и покраснела.

– А вот и доктор Горская, моя правая рука. Белограй встал.

– Познакомьтесь – Варвара Трофимовна… Генерал опередил главврача и представился:

– Василий Кузьмич.

– Здравствуйте. Рада вас видеть и выразить огромную благодарность за помощь.

– Составьте список необходимых вам трав, Варвара Трофимовна, мы перешлем его в охотхозяйства, а к осени отправим самолеты за сборами.

– Неужели это не сон?

– Все в ваших руках.

Девушка еще больше смутилась и, извинившись, вышла.

– Теперь я догадываюсь, кому мы обязаны такой заботой о нашей скромной лечебнице.

– Итак, – прервал его генерал, – продолжим. Что вы о ней скажете?

– Хирург от Бога. Два года фронтовой практики сделали ее ювелиром. Хорошие знания в биологии и фармацевтике. Одним словом, универсал. Характер упрямый, твердый, настойчивый. Поначалу меня это смущало, но потом я стал у нее учиться быть твердым.

– Не дано вам это, доктор, с вашей добротой и жертвенностью…

– Это не врожденное, а приобретенное здесь, в лагерях, – покачал головой Бохнач. – Вы извините, что я говорю такие вещи вам. Видите ли, мне повезло, я сидел вместе с отцом Федором, священником. Мне, ученому, атеисту, коммунисту, чуждо все церковное. Но отец Федор не просто священник, он святой. Не знаю даже, какой смысл я вкладываю в это слово, скорее всего, не связанное с церковными понятиями. Ему удалось пройти через все испытания и сохранить любовь. Поразительно, ничто не смогло его сломить. Даже блатари, неоднократно пытавшиеся его погубить, не устояли перед силой духа этого человека. Головорезы и убийцы пересмотрели свою жизнь и закопали бритвы в мерзлую землю. Нет, никого он в веру не обращал, но его слово наполняло людей человечностью, рождало надежду.

– И как на это реагировало лагерное начальство?

– Молча. Им важен результат, а не то, каким методом его добиваются. За то время, пока мы сидели вместе, не случилось ни одного бунта, побега или убийства. Я был очень удивлен, узнав, что среди заключенных немало верующих. Они не дали в обиду священника, а потом необходимость в этом отпала. Отец Федор сам защищал слабых. Я благодарен судьбе, что она свела меня с таким человеком.

– Пахан в рясе?

Доктор поморщился. Он не оскорбился, а почувствовал горечь – похоже, генерал не встречал на своем тернистом пути ничего святого, прожил жизнь по волчьим законами, других не знал. Бохнач пожалел, что рассказал о Федоре.

– Вы меня не так поняли, – повернувшись лицом к окну, тихо сказал Белограй, будто прочел мысли врача. – Я уважаю людей, способных подавлять зло. Мне такие не встречались. Я существую как бы в скорлупе, за пределы которой невозможно вырваться по собственному желанию. А верить в чудо и царствие небесное человека заставляет страх.

Белограй замолк. Он долго смотрел в окно на кирпичный одно-этажный корпус с высокой трубой, из которой валил черный дым. Какие мысли могут рождаться в сознании человека при виде крематория?

– Как зовут священника?

– В миру Тихон Лукич Вершинин, – поколебавшись, ответил доктор.

– В нашем миру он лагерный номер. В каком лагере сидит?

– Дальше некуда. Самый край земли. Чокурдах.

– Тихое местечко.

– И питание сносное.

– Что, по-вашему, «сносное питание»?

– Щи из соленой нечищеной капусты с кочерыжками и овсяный кулеш без жиринки. Солдаты подстреливали колымских ворон, дожидающихся своей добычи на лесоповале, их мясо иногда шло в щи, для навара. Вполне приемлемая еда. А еще мы высаживали черемшу за зоной, и каждый получал пайку. Спасало от цинги.

– Почему бы повсеместно ее не высаживать?

– Хитрость есть. Семена надо закалять, иначе они не прорастут в мерзлой земле. Я два года экспериментировал, пока не добился результата. А семена одному армянину прислали в посылке, вместе с табаком. Если сделать семена морозоустойчивыми, то здесь и огурцы можно выращивать. Варя это уже доказала, обустроив парничок на чердаке.

– Горская?

– Она самая.

– Вот что, доктор, десять камер-одиночек к концу месяца будут заполнены. Медосмотр и лечение поступивших поручите Горской. Допуск к заключенным будет иметь только она, в сопровождении автоматчика.

– Они опасны?

– Нет. Горская найдет общий язык с этими людьми. В течение двух месяцев они должны обрести человеческое лицо, стать сильными и здоровыми. Завтра привезут двоих. Подготовьте помещение.

– Слушаюсь, товарищ генерал. Осмотрите больницу?

– Да. Только избавьте меня от туберкулезных «харчков».

3.

Вернувшись домой, Челданов застал жену за картами. То ли она гадала, то ли пасьянс раскладывала. В цветастом шелковом халате, с распущенными волосами, Лиза напоминала цыганку. Глубокое декольте выставляло напоказ соблазнительную впадину между пышными грудями. Она бросила на мужа мимолетный взгляд огненно-карих глаз, и ему показалось, будто кошка царапнула его по лицу. Сигнал сработал, и желание волочь жену в постель выветрилось, не успев превратиться в страстный порыв. Он разделся, подошел к столу, чмокнул жену в затылок и глянул на карты, выложенные столбиками. На каждой карте стояло имя и номер. Челданову показалось, что карт слишком много.

– Здесь две колоды?

– Две, Харитон. Бабушка пыталась научить меня пасьянсу, но я в те годы не могла усидеть на месте больше пяти минут. Что-то помню, но очень смутно. Имена здесь из картотеки.

– Знали бы они, каким способом решается их судьба.

– У них нет судьбы, Харитоша, у них есть приговор и тяжкий крест, который они волокут за собой, чтобы водрузить его над своей могилой.

– Чему быть, того не миновать!

Лиза выбрала двенадцать карт, две из них отложила в сторону, остальные порвала.

– Осталось сорок. Ты думаешь, я найду восьмерых достойных из этой кучи?

– Стоит ли быть такой придирчивой?

– Тебе за них отвечать, полковник. Белограю одного взгляда хватит, чтобы понять, кого ты ему подсунул. Я не могу рисковать головой своего мужа.

– Он уже сам кое-кого нашел. Не знаю, каким образом, но выискал попа на Чокурдахе и послал за ним своего шута и Абрека, на самолете.

Лизина рука с картой застыла в воздухе. Дугообразные черные брови, вздернувшись кверху, нарисовали на лбу уголки.

– Ах да Белограй! Обошел-таки на вираже. Надо же до такого додуматься! Хорош! И как ему в голову приходят такие идеи? А чем мы его удивим, Харитоша? Махрового жигана подсунем? У меня авиации нет, и дальше Сеймчана я не пройду.

– Знать бы, зачем они ему нужны…

– Команду на корабль набирает?

– Нет. Туда только моряков определяют да еще с боевым опытом. Сорокин весь Магадан на дыбы поднял. Его люди в банях дежурят. Как увидят наколку с якорем, так хватают на выходе – и на допрос. У Сорокина мертвые разговорятся. Наши для флота не пригодны. Моряки в черта больше верят, чем в бога, им попы ни к чему. А удивить Белограя есть чем.

– Хочешь демона ему подсунуть?

– Князя. Любопытный фрукт. Но тебе самой надо на него взглянуть. В Кармакене года два назад появился писарь в леспромхозе имени Ворошилова. Однажды я получил отчеты от Ревина и поразился. Ни одной ошибки, ни одной помарки, а почерк… Картина, да и только. Ревин двух слов связать не может, не то что написать, а тут такая каллиграфия, хоть в рамку вставляй. Потом выяснилось, взял он зека из мужицкого отряда себе в помощь и сделал его писарем. Бывший контрик, а по совместительству князь Пенжинский.

– Пенжинский? Знаменитый историк? Он же в Ленинградском университете преподавал. Наш руководитель курса вместе с ним учился. Я по его учебнику экзамены сдавала.

– Он это или нет, не знаю, но история его фамилии мне известна. Род древний и связан с нашими местами. В 30-х годах XVIII века на Дальний Север была направлена анадырская партия исследователей. Они пытались обуздать коряков, а заодно здесь первые остроги начали создавать. Одним словом, первые завоеватели Дальнего Северо-Востока. В команде был один морячок. Офицер проявил себя с лучшей стороны, и Анна Иоанновна наградила его орденом и нарекла князем Пенжинским. Два с лишним столетия минуло с тех пор, и все вернулось на круги своя, потомок князька вернулся сюда, но только в кандалах. Знал бы предок, для кого остроги сколачивал!

– Отдать такого человека на съедение Белограю?

– Можно подумать, он в раю пребывает. Хотел бы Белограй людишек на смерть послать, не устраивал бы дотошного отбора. Боюсь только, что князек слишком хил для команды и конкурса не выдержит. С другой стороны, начинал с забоя и маялся по зонам с 40 -го года. Запроси его карточку.

– Не сомневайся, о князе в лаптях я все выясню.

Лиза бросила карты, взяла папиросу и закурила. Взгляд ее устремился в дальний угол комнаты. Задел жену за живое, опять уйдет в депрессию, воспоминания начнут ее душить. Папочка любимый, ненаглядный – великий дипломат и ученый, мамочка – партайная богиня, редактор газеты «Красное знамя», а главное, любимая бабуся, делающая лучшие пирожки в мире. Тоже ведь из бывших дворян, мешки на горбу не таскали и сено не косили.

Лиза до сих пор считала всех своих родных живыми, кроме бабуси, разумеется, та еще в конце XIX века Смольный институт благородных девиц закончила. Но родители еще молоды, им жить да жить.

Челданов думал иначе…

Полковник

Это произошло в мае 43-го. В порт прибыл теплоход «Ким» с очередным этапом из Ванино. Шпионы, враги народа, диверсанты и уголовники. Этапы скудели. Военнопленные строили оборонительные сооружения, провинившихся офицеров гнали в штрафбат, до переселения народов дело еще не дошло. Давили интеллигенцию, не участвовавшую в изготовлении снарядов для фронта, и разгулявшуюся блатную шушеру, жиревшую на грабежах складов и мародерстве. Лиза еще не занималась архивами, а служила девочкой на побегушках у всесильной госпожи Гридасовой. Разнарядкой занимался Челданов, тогда еще майор. Сидя в небезызвестном кабинете административного здания транзитки, он напоролся на дело Анны Мазарук. В деле имелась одна странная деталь – фотография, сделанная с донесения на Анну Емельяновну. В сопроводительные документы не принято вносить детали следствия, там только постановление суда, статья, срок, режим. Личные дела сдавались в архив НКВД, и запросить их мог только следователь, если новое дело перехлестывалось с делом осужденного. Кто-то в Москве любит шутки. И этот кто-то сидит в очень большом кресле.

Челданов вызвал своего помощника.

– Слушай меня, Сорокин, отыщи эту женщину. Где хочешь ищи. Она еще здесь, все бабы на медосмотре, найди мне ее. Капитан отправился выполнять задание.

Появился он через два часа. Сорокин всегда носил маску ледяного безразличия, этот человек не знал ни радости, ни печали.

– Нашел в больнице. Их там много. Жиганы всех баб на хор поставили, весь этап по рукам пустили. Многие умерли еще в пути. Двухсот тридцати трех женщин не досчитались.

– Контриков отправляй в транзитку, блатных запрешь в бане до моего прихода. Машину к воротам.

Больница была переполнена: много крови и стона, женщины лежали на полу в коридорах на бушлатах. Фельдшер подвел начальника к женщине с белым лицом и стиснутыми зубами. В сверкающих черных глазах будто вспыхивали красные прожектора.

– Что с ней? – тихо спросил майор.

– Сломаны обе руки и пальцы. Очевидно, оказывала сопротивление. Тут у нас вот какая проблема: мы взяли у женщин анализы, похоже, всю партию придется отправлять на отбраковку. Сифилис. Лечить мы его не умеем.

– Я тебя самого на отбраковку отправлю, живодер. Вон отсюда, – рассвирепел Челданов и, сев на пол рядом с женщиной, склонился к ее лицу. Один в один – Лиза. Вот только смертью от нее веяло.

– Я вас знаю. Вы Анна Мазарук, редактор газеты «Красное знамя», так?

– Кто вы?

– Тот, кто сможет вам помочь. По мере сил, конечно.

– Какая сволочь меня сюда загнала? Я хочу знать только одно, кому я мешала. Я выживу. Ради мести выживу. Плевать мне на себя и свою жизнь, но если по земле ползают такие сволочи, кто нас, честных коммунистов, вгоняет в могилу, то с этим мириться нельзя. Они подлежат уничтожению.

Анна попыталась поднять руку, но у нее ничего не получилось, она застонала. И тут Челданов сделал непоправимую ошибку: достал из кармана фотографию и показал женщине. Сам он не мог разобрать подпись и хотел, чтобы это сделала Анна, но она лишь вскрикнула: «Он!» – и потеряла сознание. Майор решил перевести мать Лизы в корпус, где лежали вольнонаемные, и отправился искать начальника санитарной части. Сладковатый запах крови вызывал тошноту. С трудом он пробрался на лестничную клетку, где кроме двоих охранников с винтовками никого не было, побежал вниз. А когда вернулся, было уже поздно, Анна Мазарук лежала на лестничной клетке с проколотой грудью.

Солдат пытался оправдаться: – Да я же не хотел, товарищ майор, она выскочила на площадку. Я кричу: «Стой! Назад!» – она не слышит. Я винтовку к бою и опять кричу: «Стой!» – увидела штык и прямо на него грудью со всей силы. Насквозь. Я и не думал ее колоть. Сумасшедшая.

Взбешенный, в приливе ярости, Челданов ворвался в баню, где сидели голые блатари, окруженные охраной, выхватил револьвер и расстрелял весь барабан, раскраивая пулями бритые черепа. Никто не посмел вмешаться. На цементном полу образовались кровавые лужи.

Патроны кончились, и майор вышел из бани, хлопнув за собой дверью.

Дело Анны Мазарук он сохранил у себя, включив в него дату гибели. Лизе Харитон ничего не сказал. Ни тогда, ни позже. Однажды он наткнулся на письма ее матери, присланные в то время, когда она еще могла гордиться тем, что дочь стала первооткрывателем. После того, как Колыма превратилась в имя нарицательное и покрыла себя позором, писать перестала. Там же была поздравительная новогодняя открытка от отца Лизы. Челданов обратил внимание на подпись и сравнил ее с той, что была на фотокопии доноса. Ему стало ясно, почему Анна покончила жизнь самоубийством. Многое можно стерпеть и вынести, но если тебя предал тот, в кого ты верил больше, чем в себя, жизнь теряет смысл.

Дело матери Лизы Харитон спрятал в особом тайнике, о котором жена не подозревала. Она до сих пор верила, что ее родители живы-здоровы и счастливы, как было всегда.