Текст книги "В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина"

Автор книги: Михаил Март

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

10.

Своего кабинета у главврача не имелось, только стол. Таких в комнатушке стояло еще три. За одним из них сидела Варвара Трофимовна Горская. Вид у девушки был печальный. Бохнач, вошедший за лекарством, тут же заметил это, он любил видеть своих врачей бодрыми и уверенными в себе.

– Ну что еще не так, Варя? Почему нос повесила? Кто-то из подопечных обидел?

– Они не способны, Илья Семенович. Жалкие тени от былого могущества. Кистень совсем плох. Когда его привезли, казалось, что разложившийся труп вырыли из могилы. Он еще хорохорился – стойкий рефлекс к выживаемости. Организм находился на пределе напряжения. Прошло два дня и наступило расслабление, дистрофия взяла вверх над силой воли. Пятый день без сознания. Не выживет он, мне его жалко.

– Ну-ну, не канючь, я тебя выручу. У меня в заначке есть коробочка с глюкозой, двенадцать уколов поднимут его на ноги, не горюй.

– Вы такой добрый, Илья Семенович.

– Потому и дожил до пятидесяти шести лет.

Варя хотела что-то сказать, но промолчала. Она считала, что Бохначу уже за семьдесят.

– Скажи мне, дитя мое, это у него такая фамилия – Кистень? Девушка засмеялась.

– Нет, конечно. Я им всем клички дала. Мне не велено их расспрашивать, но они же люди, а не инвентарь, чтобы номера носить… вот и даю им прозвища.

– Оригинальное прозвище для дистрофика.

– Он сам мне его назвал.

– Это хорошо. Очень важная черта должна присутствовать в профессии врача. Хорошего врача. Он должен уметь слушать больного. Тогда ему будут доверять Ты очень внимательный врач, Варя, больные тебя любят. Можешь их ни о чем не спрашивать, они сами все расскажут. Ну а как остальные узники «замка Иф»?

– Пилот лучше всех выглядит, поправился на кило триста. Теперь у меня весы в коридоре стоят, и я их взвешиваю. Когда этого летчика привезли, на него смотреть без боли было невозможно – едва живой и лицо его от ранения сильно пострадало, но все равно он красивый. Он воевал под Сталинградом. Летчик-истребитель. Меня он, конечно, не помнит.

Главврач улыбнулся.-

– А ты узнала? Хорошая память у тебя, Варя, поди, тысячи через твои руки прошли…

Девушка покраснела.

– Простите, Илья Семенович, он не то что не помнит, он не хочет меня узнавать. В 43-м я его оперировала… Чудом остался в живых.

– Чудес не бывает, их творят люди. Мозгом, руками, волей, духом. Значит, летчик не хочет тебя признавать. Я не верю, что такую девушку можно забыть.

– Ничего он не забыл.

– Ты не ошибаешься?

– Он не дает себя осматривать. Я из него две пули вытащила, и больше на осмотре не настаивала.

Варя, как ребенок, разревелась. Бохнач прижал ее голову к плечу:

– Ну-ну, счастливица, радуйся! Только любовь может спасти мир от катастрофы. Терпи, одичал парень, придет час, прощение просить будет.

– Ой, не надо, я сама готова просить у него прощение. Глеб лица своего стесняется. Он очень красивый.

– Вот ты ему об этом и скажи, тебе же стесняться нечего. Он мужчина, летчик, гордыни много. Уступи.

– Я боюсь. А если он меня не любит?

– Тебя нельзя не любить, поверь мне. Я тоже мужчина, доверься моему опыту. Мы же друзья.

Варя улыбнулась сквозь слезы.

– Ну вот и хорошо. Умница.

– А еще у меня есть Трюкач. Он работал в цирке и снимался в кино. Самого Столярова и Любовь Орлову видел. Живьем. Его болезни не берут. Захожу к нему, а он то на голове стоит, то шпагат делает. Гибкий, как ветка, правда, и весит столько же. А самый добрый и разговорчивый – Монах, бывший настоятель монастыря отец Федор. Я захожу, а он знает, о чем я думаю. Мудрый дяденька, и говорит так хорошо, словно ангелов слушаешь. Есть и новенькие, их привезли здоровыми, на тяжелых работах не использовали. Одного зовут Важняк. Он был следователем по особо важным делам. Это мне конвоир сказал. Молчун, слова от него не слышала, лежит сутками и в потолок смотрит. Книги им разрешены. Другой новичок, Князь, за пятерых читает. Историк, археолог, путешественник и исследователь. Все на свете знает. Его далекие предки эти места открывали. Теперь и сам сюда добрался. Приношу ему по десять книг, семь-восемь возвращает, уже читал. Скоро в библиотеке брать будет нечего. Он единственный, кто со мной разговаривает на «вы».

– Любопытная команда у тебя собралась. Кистень, Пилот, Князь, Трюкач, Монах, Важняк.

Бохнач достал из стола коробку и положил перед Варей.

– Спрячь. Шприц в ординаторской возьмешь.

– Спасибо…

– Не благодари, мы работу свою делаем. Кто им, кроме нас, поможет?

– Что вы думаете обо всем этом «изоляторе», Илья Семенович?

– Ума не приложу. Уж больно люди разные и непохожие. Таких в разведку не пошлешь, да и война, слава богу, кончилась. Расстрелять их и так могли, для этого лечение не требуется. Для показухи готовят? Но я не помню случая, чтобы в наши края столичное начальство приезжала. Здесь для всех свой Сталин существует, Белограй ни перед кем отчитываться не станет, а показушничать тем более. Загадка! Может, тебе знания Князя или мудрость Монаха дадут подсказку?

– Они отстали от жизни. Загадка заложена в сегодняшнем дне. Может, в политике. Есть в этой истории какая-то интрига. Будто этих людей кто-то прячет за спиной, и в один прекрасный момент их выведут на всеобщее обозрение. Но кто станет зрителями? Может, амнистию объявят?

– Уже объявили по случаю победы. Всю блатную шелупонь выпустили, а политические амнистии не подлежат, им только сроки накидывают.

– Трюкач и Кистень сидят за убийство. Я здесь повидала головорезов, и немало, мои на тех не похожи.

– Твои? Уже хорошо. За своих болеть надо, лечить и в обиду не давать. Иди ищи шприц, сестренка.

– Смешно. Они меня тоже сестренкой называют.

– Ну вот и у тебя появилась кличка, ласковая кличка, тебе она подходит.

11.

Две грузовые машины бросили за перевалом. Дальше дорог не было. До рассвета оставалось чуть больше часа. Подполковник Сорокин взял с собой старшего лейтенанта Масоху и десятерых автоматчиков. Для обычной, ничего не значащей разведки подполковник снарядил боевой отряд. Все, что ему требовалось сделать, – проверить маяк на наличие посторонних лиц. Пустяковая работа. На маяке в автономном режиме работало шесть человек из числа местных эвенков, бывших рыбаков, не имеющих оружия. Они обслуживали маяк с испокон веков, с момента его строительства.

Потрясающей красоты башня высотой более тридцати метров с винтовой лестницей, огромный колокол со своей историей, двухэтажное здание из камня. Его строили эвенки из местного гранита, им и позволили в нем жить. Пару сараев они выстроили потом. Вопрос. С кем же собирался воевать подполковник Сорокин? Неизвестно. О своем ночном походе он никого не поставил в известность. Оно и понятно – не хотел выглядеть идиотом. С автоматами против топоров? Смешно. Да и кто ему окажет сопротивление? Эвенки – народ дружелюбный, неконфликтный, люди надежные и неприхотливые. Нареканий по поводу работы маяка не поступало. Никто сюда с проверками не приходил и не собирался приходить, дорога не близкая, трудная, ветра с моря идут мощные, порывистые, берега скалистые, недоступные. Другими словами – мертвая зона. Все объяснялось достаточно просто. Бывший следователь по особо важным делам Журавлев, а ныне обычный зек, обронил: «Я бы проверил маяк. Тяжелораненых моряков с "Восхода" могли оставить там. Если их сумели поставить на ноги, то более безопасного места не найти. Магадан – ловушка».

Мнение Журавлева для подполковника имело решающее значение, бывший «важняк» промашек не допускал. А если он прав, то фронтовые морячки за здорово живешь свою шкуру не сдадут на милость кровопийцев. За годы, проведенные в этой дыре, они вовсе одичали. Знают ли о том, что война закончилась? Рисковать людьми Сорокин не имел права – каждый солдат на вес золота. Операцию надо провести тихо и быстро. Главное преимущество не в силе, а во внезапности. Их здесь никто не ждет.

Бойцы встали на лыжи и тронулись в путь в сторону бледнеющего горизонта. Крепкая корка волнистого наста не оставляла следов от охотничьих, подбитых оленьей шкурой чукотских лыж. Идти по ущелью было легко. Когда поднялись в гору, положение изменилось. Завыл ветер, лица обмотали шарфами, оставив прорези для глаз. Ход замедлился. Таежных участков, где можно перевести дух под защитой мачтовой лиственницы, берущей на себя весь напор шквалистого ветра, встречалось не много, но привычные к трудным условиям бойцы умели сопротивляться стихии.

Солнце, размытое в белой пелене и растекшееся по небу огромной лужей, поднималось все выше и выше. Ветер изменил направление и резко стих. Буран ушел на север, будто его смахнули рукой, как занудливую муху со стекла. До берега оставалось не более полукилометра, но драгоценное время было упущено. Команда Сорокина превратилась в рассыпанные горошины на белой скатерти, теперь ее можно обнаружить невооруженным глазом. Маскхалаты командир найти не смог, а белые полушубки на фоне чистого снега походили на чернильные кляксы в тетрадке первоклассника. Ускорили шаг. Через пятнадцать минут достигли общего плаца – ровной площадки размером с футбольное поле. Слева каменное здание, справа маяк, впереди тайга. Бежать некуда. Глубина снега не позволит дойти до тайги, за зданием – крутая сопка, за маяком – пропасть и море.

– Слушай мою команду, – обратился Сорокин к бойцам, – косоглазых не трогать, остальных брать только живыми, огонь не открывать. Ткачук и Сазонов – на маяк, подняться до купола. Докукин, Лавров, Венгеров, Тучков – проверить сараи. Перебрать все бревна до колышка, прощупать мешки. Я, Масоха и Бородулин – в здание. Проверять каждый угол. Остальные остаются на плацу контролировать все передвижения. Взять в обзор все двери. Задержанных сгонять в первый сарай и вязать. Побоев не наносить. Сигнал о помощи – две короткие очереди. Вперед!

Группа рассыпалась по территории. Люди имели конкретную задачу, но не знали, с чем им придется столкнуться. С зеками все просто, они похожи на озлобленных псов с вырванными зубами, стрелять в них не возбраняется. Шаг влево, шаг вправо – и ты покойник. Кого им надо ловить на маяке в отдалении от лагерей, солдатам неизвестно. Да и был ли здесь кто?

Первым об этом узнал Докукин. Он получил хороший удар бревном по лбу как только вошел в сарай. Причем били сверху. Лавров этого не понял. Нервы не выдержали, он полоснул парой очередей по дровам и тут на него свалился «ангелочек». Боец выронил автомат и рухнул на землю. Кулак врезался ему в переносицу, хрящик треснул. Вспышка в глазах – и белый свет померк. На выстрелы подоспели Венгеров и Тучков.

Повезло ребятам: рука человека в черном едва не дотянулась до автомата. Тучков бросился на нападавшего, загородив его своим телом от направленного Венгеровым ствола. Парень в черном допустил ошибку – перекинул через себя Тучкова да так, что тот сбил штабель дров и «ангелочка» засыпало. Ствол уперся ему в грудь.

– Лежать, гнида! Не уйдешь. Вы окружены. Убедительно получилось. Венгеров был самым здоровым мужиком да еще обладал зычным басом.

– Стреляй. В лагерь я не вернусь.

Пара слов – и вся биография. Сам себя выдал, дурак.

К сараю подоспел оставленный на плацу солдат.

– Вяжи его, Котенков. Больно резвый попался. Обойди с боку, не загораживай.

Из-за кучи дров появилась голова Тучкова. Силы стали неравными. Достали веревки из-за пазухи. Постарались на славу, упаковали так, что поверженный едва дышал. Докукин начал приходить в себя. Задержанного посадили и прижали к стенке.

– Сколько вас здесь? – пробасил Венгеров.

– А ты посчитай, начальник.

Венгеров достал папиросу и вышел из сарая. Остальные по-своему расценили это и оттянулись, как смогли. Пленника зима спасла: солдаты, обутые в бурки на войлочной подошве, били не больно. Случись такое летом, кирзухой все ребра переломали бы.

– Хватит! – гаркнул сержант с порога. – Козлы! На своем горбу до машины поволочете. Котенков, на место. Лавров, вытри кровь с морды снегом, не позорься перед начальством. Останешься здесь. Докукин, за мной ко второму сараю. И без фокусов, стрелок хренов.

В здании все обошлось без приключений. Эвенки спали или делали вид, что спали. Будить их не имело смысла. Они люди ушлые, начнешь задавать вопросы, тут же забывают русский язык, но, когда есть возможность что-то попросить, другое дело – «Евгения Онегина» наизусть прочтут без запинки. Обыск здания ничего не дал. Сорокин с помощниками не слышали стрельбы, ветер дул в другую сторону, да и стены были крепкими. В последний момент подполковник решил все же проверить чердак.

Что такое чердак? Пыль, мрак, паутина, хлам. Вошли и обомлели. Яркий свет. Весь потолок лампочками усеян. По углам печки. Все пространство в зелени. Сотни ящиков с землей, а из них торчат ростки зеленого лука, петрушки, моркови и даже капусты. К потолочным балкам тянутся нити с вьющимися по ним побегам огурцов. Такого урожая хватит на целый лагерь. Садовода застали врасплох. В руках у него были самодельные грабельки из загнутых гвоздей и совочек из консервной банки. Увидев вошедших, он даже не вздрогнул. Невысокий, упитанный, лет сорока мужичок в чистом фартуке, опрятный. Очки его портили – левое стекло отсутствовало, правое было треснуто, а дужка проволокой перевязана.

– Вы ко мне, уважаемые?

Появление человека с кошмарным шрамом на щеке, в подполковничьих погонах и с автоматом не могло предвещать ничего хорошего. Старший лейтенант с гусиной шеей и сбитым на бок носом тоже не отличался доброжелательностью, да и боец с сытой злобной мордой явно не набивался в друзья.

– Я подполковник Сорокин. А вы кто?

– Кубанский казак Герасим Лебеда.

– Хорошее у вас хозяйство. Видна рука мастера. Дома, поди, хлебушек сеяли?

– Всякое приходилось.

– И давно в бегах?

– Полтора года.

– В каком лагере срок тянули?

– Не в лучшем. Оротуханский леспромхоз.

– Шутите? До Ягодинского больше пятисот верст.

– Да хоть пять тысяч. Ушли бы и дальше, да море дорогу преградило.

– Одному столько не пройти. Где остальные?

– Просьбочка у меня к вам, гражданин подполковник. Вы труды мои не губите, без витаминов здесь не прожить. А меня можете к стенке ставить, я давно готов. Вы что-то задержались.

– Я ищу моряков со сторожевого корабля «Восход». Вы не могли его не видеть, он стоит в бухте Тихая.

– Корабль видел, моряков не приходилось. Они же бродяги, на месте сидеть не будут. Не там ищете.

– Ладно, казак, собирайся, поедешь с нами, только придется сани найти, лишних мест у меня нет.

Лебеда сложил в ведро инструменты и снял фартук.

Подниматься по винтовой лестнице на самую верхотуру было тяжело, солдаты упарились, полушубки пришлось снять. Ефрейтор Сазонов глянул вниз в круглый проем, стало не по себе. Лестница крепилась вдоль стены, а середина оставалась пустой, как ствол ружья. Сверху вниз тянулись канаты, перила имели сомнительную надежность, так что приходилось жаться к кирпичной кладке.

– И как они туда поднимаются, черти, – ворчал Ткачук.

– Высоты боишься, хлюпик?

– Да там и нет никого.

– Велено проверить. Когда выйдешь на террасу и помашешь подполковнику ручкой с высоты, тогда он тебе поверит.

– Нам бы еще добраться до терраски.

– Помалкивай, береги силы.

– Вечно мне не везет. Докукин дровишки в сарае перебирает, а мы в небеса устремились. Посылки тоже только ему присылают.

– Не бубни, Ткачук. Достал.

– Со стороны эта башня не кажется такой высокой…

Что-то просвистело в воздухе, солдаты ничего не успели понять. Черная тень скользнула по стволу колодца, на секунду затормозила, повиснув над пропастью, качнулась, и две ноги ударили Ткачука в грудь. Солдат отлетел к стене, ударился об нее, выронил оружие и покатился кубарем вниз. Сбив перила, его ноги соскользнули, и он повис, схватившись за стальной штырь, торчащий из ступени. Черная тень камнем улетела в черный ствол, сотрясая канаты.

Сазонов сбежал вниз, лег на ступени и ухватил Ткачука за руку.

– Держись, Сеня, я тебя вытащу.

Перила снесло, упора не осталось, Ткачук мог сорваться и утащить ефрейтора за собой. Сверху начали падать камни. Не обвал и не обрушение башни – прицельная артиллерия. Камни крупные, округлые, береговые, а не строительные, их натаскали для обороны.

Сазонов стиснул зубы, напрягся и, собрав все силы, вытянул парня на лестницу. Оба прижались к стене. Бомбардировка прекратилась.

– Жив?

– Твоими молитвами, Толик.

– Моих молитв мало. Один от нас ушел, второй наверху остался.

– Я дальше не пойду, баста, он нам черепушки раскроит. Надо вызывать подмогу.

– Пали не пали, никто не услышит. Я сам пойду наверх, только надо ему отход отрезать. Видал, как они по канатам скользят, лучше Тарзана. Все правильно, тут с ума сойдешь, пока по лестнице спустишься.

Сазонов взял автомат, перевел рычаг на короткоочередную стрельбу и, прицелившись, начал стрелять по канатам. Один перебил, второй, третий. Весь диск опустошил.

– Останешься здесь, Ткачук. Ниже он по веревкам не спустится, их больше нет. Будь готов к встрече. В крайнем случае, бей по ногам. Мертвяки нам не нужны.

Он пошел наверх. Бомбардировка возобновилась, но камни разбивали перила, не доставая до стены. Ефрейтор, прижимаясь к кирпичной кладке, упорно продвигался к цели. На что он рассчитывал? Патроны в диске кончились, запасного не было. Все его оружие против булыжников – приклад. Но он об этом не думал.

С упорством упрямого осла ефрейтор добрался до вышки. Его взору предстал гигантский прожектор с зеркалами, лампами и огромный колокол, висящий над колодцем. Дверь выводила на открытую галерею, шедшую вокруг граненого стеклянного колпака. Прятаться негде. Да и не собирался враг прятаться. Он стоял с камнем в руках и скалился.

Сазонов вскинул автомат:

– Сдавайся, мужик, если жить хочешь.

Мужик не сдался. Он бросился на солдата с ревом, усиливающимся воем ветра. Дикие бараны стукнулись лбами. Один лишился камня, другой автомата. Рукопашный бой длился несколько минут. Морды были разбиты, кулаки в кровище, глаза заплыли. Никто не отступал. И вот один дрогнул. Ефрейтор размахнулся, но. бить не стал. Мужик в ватнике схватился за сердце и присел на корточки. Все. Он уже не боец. Сазонов отступил в сторону и поднял свой автомат. Волосы трепало ветром, он же и шапку его унес, пропитавшаяся потом гимнастерка начала дубеть. Мужик приподнялся, уцепился за высокие стальные перила, вздохнул полной грудью, словно сорвавшаяся с ветки птица взлетел в воздух и оказался по другую сторону жизни. Снизу видели падающую черную фигуру, беспорядочно машущую руками. Когда она упала на землю, снег стал красным.

Тот, что успел соскользнуть по канатам с колокольни, получил кличку Летучая Мышь, за ним по всему плацу гонялись. Ловкий, стервец, как убегающий заяц. Всей командой ловили, пока кто-то не бросился ему под ноги. Пришлось связать, как и того бунтаря из сарая. Их положили в сани, а везти саночки доверили умеренно спокойному кубанскому казачку-огороднику. Ему вручили и добытые лыжи.

Морячков в этом тихом омуте Сорокин так и не выловил. Зачем ему беглые зеки? Он бы оставил их здесь, да продадут же с потрохами при удобном случае.

Недолгий день подходил к концу. Восход от захода мало чем отличался, расплывшееся солнце порозовело и начало клониться к западу.

Добраться бы до баньки. Какая-никакая, а цель. Сорокин всегда ставил перед собой задачи и успешно их решал. А иначе и жить было незачем.

12.

Подметая коридорный паркет длинными полами кавалерийской шинели, полковник Челданов шел порывистой походкой в кабинет своего заместителя Сорокина. Снующие по коридору офицеры с папочками вытягивались по стойке смирно, освобождая дорогу высокому начальнику. Распахнув дверь ударом ноги, полковник ввалился в приемную, и тут же раздался вопль секретаря: «Встать! Смирно!» Все повскакивали с мест, но полковник уже скрылся за дверью кабинета Сорокина.

– Где они?

– В подвальных камерах.

Челданов сбросил шинель и рухнул на диван.

– Запрос послал?

– И ответ получил.

– Докладывай, Никита. Личности установлены?

– Разговорить удалось кубанского казака, бывшего председателя колхоза «Знамя Коммунизма» Герасима Лебеду. Опыта не имеет, в лагере до побега просидел три месяца. Арестовали в феврале 48-го. Сто шестнадцатая статья. Десять лет за то, что приберег в амбарах муку, сорок центнеров. Во время денежной реформы 47-го обмен денег шел один к десяти, так он решил продать муку после обмена и придержал.

– Правильно сделал, настоящий хозяйственник.

– Таких умников тысячами нам сплавляли. Эпидемия всю страну захлестнула, многие на реформе руки нагрели. Их-то мы не увидели, а лохи, вроде Лебеды, попались. Не для себя старался, как торгаши из Россельпрома. На маяке свою оранжерею вырастил, от цинги всех спас, эвенки слезами обливались, прощаясь с беглыми.

– Ладно. Кто второй?

– Латыш Улдис Блонскис. С ним помучились. По канатам с маяка соскользнул. Тридцать пять метров. Ловкий черт. Шестерых моих ребят, как котят, раскидал. Здоров шельма, еле скрутили. Пятьдесят восьмая, часть вторая.

– Почему не расстреляли?

– Отец его – герой гражданской войны, латышский стрелок. Памятник под Ригой стоит.

– А сын в лесные братья подался?

– Загадка. Двадцать пять лет парню вкатили. Взяли в 46-м, ему тогда двадцати еще не исполнилось. Сопротивление при аресте не оказывал, на моих допросах молчит.

– Сам, что ли, сдался? Твоих ребят, как котят, раскидал, а в 46-м лапки поднял кверху?

– Темная лошадка.

– Кто третий?

– Бандеровец. Тарас Негода. Брали его в сарае, тоже с песнями. Матерый волчара, с такими не договоришься. Этого упекли за дело, стучал на своих же, и тех вешали.

– Был и четвертый?

– Троцкист. Пятьдесят восьмая, десять и одиннадцать. В зоне с тридцать восьмого. В руки не дался, с террасы маяка сиганул – канаты перерубили и другого выхода не оставили.

– Сколько же они на маяке чалились?

– Около двух лет. Поразительно другое, Харитон Петрович. Ушли они в конце ноября 48-го из Оротухана, с сопки верхом на бревнах по сплаву, вырубленному в склоне – и прямо в реку с высоты трехсот метров. Их даже искать не стали. Выжить нереально, а они выжили. Вода ледяная, поток бешеный, что там говорить, самоубийство.

– Оротухан из Ягодинского управления?

– То-то и оно.

– До мыса Чирикова километров пятьсот будет.

– Не меньше. И перевал Шайтан не обойдешь. Гибельное место.

– Сколько же времени они добирались до маяка?

– Одному богу известно. Я бы не поверил, но факт – вещь упрямая.

– В каком они состоянии?

– Все здоровы как быки, колхозник их витаминами потчевал. Летом картошку выращивали, эвенки рыбу ловят и оленину добывают. Крупу в Магадане покупают. Жить можно.

– Объясни мне, Никита, как может волк договориться с козлом?

– Договор такой уже был, в басне Крылова. Там вроде бы тоже козел присутствовал. Волк его вину точно определил: виновен в том, что волк хочет жрать.

– Да, да, что-то в этом роде. Как могли сговориться контрик, предатель, партизан и крестьянин и уйти в бега в общей упряжке?

– На Колыме все равны, если есть одна цель – выжить.

– Значит, хозяин ошибается.

– О чем это ты, Харитон?

– О том, что земные законы у нас не срабатывают.

– Что будем с ними делать? Они же списанные.

– Бандеровца в расход. Латыша и казака переправь в центральную больницу, сопроводиловку я составлю.

– Придется завести на них карточки.

– Нет нужды, их судьбу хозяин решать будет. Отчет я ему предоставлю.

– Скажи, Харитон, Важняк мой там же?

– Там.

– Что задумал генерал?

– Кто бы знал, Никита. Думается мне, они выживут. Не зря же он их откармливает. На убой и голодные сгодятся.

– Сколько их?

– С твоими двумя – восемь. Камер – десять.

– Знаменитые одиночки?

– Детище Никишова. Так никто и не понял, для чего он их создал. Тоже со своими выкрутасами мужик был.

Челданов глянул на стол, где лежали папиросы «Север», взял пачку и покрутил ее в руках.

– Продолжаем бороться с космополитизмом и засильем иностранных словечек. Ничего западного. Были папиросы «Норд», стали «Севером». Что изменилось? Дрянь осталась дрянью. Фокстрот теперь называется быстрый танец, а танго – медленный танец. Забыли, что слово «танец» тоже не русского происхождения. Назвали бы танго «медленной пляской».

Полковник отбросил пачку в сторону.

Сорокин выдвинул ящик стола, достал коробку «Герцеговины флор» и пододвинул ее начальнику.

– Вот и ты с двойным дном, Никита, – сказал Челданов, открывая свой портсигар.