Текст книги "Том 10. Господа «ташкентцы». Дневник провинциала"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 61 страниц)
– Нынче, батюшка, у нас кулебяка не прежняя! – начинает беседу Семен Прокофьич, обращаясь к старику Рыбникову, – нынче невскими-то сижками князья да графы… да вот аблакаты лакомятся, а с нас, действительных статских, и ладожского предовольно! Да ведь и то сказать, чем же ладожский сиг – не сиг!
Рыбников мычит что-то в ответ, но, очевидно, только из учтивости, потому что ничего не слышит, хотя Нагорнов и старается говорить как можно отчетливее.
– Прежде, батюшка, ваше превосходительство, говядина-то восемь копеечек за фунт была, а нынче бог так привел, что и за бульонную по двадцати копеечек платим. Дорог понастроили, думали, что хоть икра дешевле будет, ан и тут легости нет. Вот я за самую эту квартиру прежде пятьсот на ассигнации платил, а нынче она уж пятьсот-то серебрецом из кармана стоит-с! Так-то вот!
Общее молчание. Все понимают, что Семен Прокофьич к чему-то ведет свою речь, и ждут понурившись. И действительно, по тем подергиваньям, с которыми он режет пирог и посылает в рот куски его, видно, что на сей раз дело не обойдется без нравоучения.
– А сыночек вот в аблакаты устремляется! – разражается наконец Семен Прокофьич, – а от этих, прости господи, сорванцов и бедствия-то все на нас пошли!
Молчание делается еще глубже и тягостнее.
– У отца за душой гроша нет, а у сынка уж актрисы на уме… да как эти… камелиями, что ли, они у вас прозываются?
– Камелиями, папенька.
– Камелия, батюшка, – это цветок такой. Цветками назвали! настоящим-то манером стыдно назвать, так по цветку название выдумали!
– Помилуйте, папенька, разве я…
– Я не об тебе, мой друг, а вообще про молодежь про нынешнюю… Зависть, батюшка, ваше превосходительство, у них какая-то появляется, коли они у которого человека в кармане рубль видят! Мысли другой никакой нет! Так вот и говорит тебе в самые глаза: не твой рубль, а мой! И так это на тебя взглянет, что даже сконфузит всего! Точно ты и в самом деле виноват перед ним! точно и в самом деле у тебя не свой, а его рубль-то в кармане!
Миша слушает, уткнувшись в тарелку. Очевидно, он недоволен. Как представитель молодого поколения, он считает своим долгом хотя пассивно, но достойно протестовать против клеветы на него.
– Иду я это, батюшка, намеднись по Катериновке * , – продолжает обличать Семен Прокофьич, – а передо мной два школяра идут. «Вот бы, – говорит один, – кабы в этой канаве разом всю рыбу выловить – вот бы денег-то много забрать можно!» Так вот у них жадность-то какова! А того и не понимает, малец, что в нашей Катериновке, кроме нечистот из Зондерманландии, и рыбы-то никакой нет!
При слове «Зондерманландия» старик Рыбников обнаруживает некоторое оживление.
– Да, брат, бывали! бывали мы там! – шамкает он.
– Вот он, аблакат-то этот, как нахватает чужих-то денег, ему и не жалко! В лавку придет – всю лавку подавай! На садок придет – весь садок подавай! А мы терпи! Он чужой двугривенчик-то за говядину отдает, а мы свой собственный, кровный, по милости его, подавай!
– Бывали! бывали! – прерывает старик Рыбников, думая, что речь все идет об Зондерманландии.
– Нет, да вы, батюшка, ваше превосходительство, послушали бы, какой у них аукцион насчет этих деверий-камелий идет! Офицер говорит: полторы, говорит! Он: две, говорит! Офицер опять: две с половиной! Он: три, говорит! Откуда он деньги-то берет! Вы вот что мне, батюшка, объясните!
– Да… да… в Зондерманландии… это точно!
– И ведь ничего-то у него на уме, кроме стяжанья этого, нет! Не то чтобы государству или там отечеству… послужить бы там, что ли… Нет, только одну мысль и держит в голове: как бы мамон себе набить!
Семен Прокофьич постепенно приходит в такой азарт, что даже бросает на тарелку нож и вилку.
– А нас взяточниками обзывают! – гремит он, – мы обрезочки да обкусочки подбирали – мы взяточники! А он целого человека зараз проглотить готов – он ничего! он благородный! Зачем, мол, сей человек праздно по свету мыкается! Пускай, мол, он у меня в животе отлежится!
Гусь стоит посреди стола нетронутым. Анна Михайловна и сестрицы притихли; у Миши слегка вздрагивают губы; даже старик Рыбников начинает понимать, что происходит нечто неладное.
– И вот тебе мой отцовский завет, Михайло Семеныч! – в упор обращается к сыну старик Нагорнов. – В аблакаты – ни-ни! Просвирками-то, брат, не проживешь, да ты и теперь уж над просвирками-то посмеиваешься! Ты, брат, может, на заграницу засматриваешься, что там аблакат-то в почете! Так ведь там он человек вольный: сегодня он аблакат, а завтра министр – вот оно что! А ты здесь что! и сегодня мразь, и завтра мразь. Мразь! мразь! мразь!
Миша убеждается, что, благодаря отцовскому предупреждению, двери в адвокатуру для него закрыты. Он решается идти в прокуроры, и в согласность этому решению приучает себя слегка голодать. «У прокурора, – говорит он себе, – живот должен иметь форму вогнутого зеркала, чтобы служил не к обременению, а чтобы всегда… везде… ваше превосходительство!.. готов-с!»
Тип надорванного, с вогнутым животом, и всегда готового исполнителя – тип еще нарастающий, будущий… но он будет. Или, лучше сказать, он существовал искони, но временно как бы поколебался и утратил свою ясность. Это все тот же русский Митрофан, готовый и просвещаться и просвещать, и сражаться и быть сражаемым. В последнее время он несколько замутился благодаря новизне некоторых положений и неумению с желательною скоростью освоиться с ними; но несомненно, что он воспрянет, что он вновь сделается чистым, как скло, и овладеет браздами…
Миша уже и ведет себя так, как будто он заправский прокурор. Строго, сдержанно, немножко сурово. Из уст его так и сыплются: «по уложению о наказаниях», «по смыслу такого-то решения кассационного департамента», «на основании правил о судопроизводстве», «в Своде законов гражданских, статья такая-то, раздел такой-то, изображено» и т. д. Даже в дружеской беседе с товарищами он все как будто обвиняет и убеждает кого-то сослать в каторгу.
– Тебя, брат, за такие дела, по статье такой-то, следовало бы, по малой мере, в исправительный дом на три года запрятать! – говорит он, – да моли еще бога, что смягчающие обстоятельства натянуть можно!
В большой зале, в ресторане Бореля, светло и людно. Говор, смех, остроты и шутки не умолкают. Татары бесшумно мелькают взад и вперед, переменяя тарелки, принимая опорожненные бутылки и устанавливая стол новыми. Это пируют за субботним товарищеским ужином будущие прокуроры, будущие судьи, будущие адвокаты.
Приближается время выпуска, и молодые люди постепенно эмансипируются. Частенько-таки собираются они то в том, то в другом ресторане и за бокалом вина обсуждают ожидающие их впереди карьеры. Начальство знает об этом, но, ввиду скорого выпуска, смотрит на запрещенные сходки сквозь пальцы.
Разговор дробится по группам. На одном конце стола ведут речь о том, что̀ выгоднее: в столице быть адвокатом или в провинции?
– Ловкачев! ты куда?
– Странный вопрос! разумеется, в адвокаты! не в судьях же пять лет на одном стуле сидеть!
– Я, брат, тоже в адвокаты, да только думаю в провинцию. Здесь уж очень много нашего брата развелось!
– Что ж! это мысль!
– Я, брат, на днях одного провинциального адвоката встретил, так очень хвалит! Такое, говорит, житье, что даже поверить трудно!
– А как, однако?
– Да тысяч пятнадцать, двадцать в год! Только, говорит, у нас деликатесы-то бросить надо!
– То есть, в каком же это смысле?
– А так говорит, какая сторона больше даст – ту и защищай!
– Это само собой! да там дела-то всё мозглявые!
– Это нужды нет! Мне, говорит, хоть по зернышку, да почаще! Ведь он там один как перст – ну, всё и захватил! А ежели приедет, говорит, еще адвокат – сейчас, говорит, в другой город переберусь!
– Да; двоим – это точно… пожалуй, и делать там нечего!
– А теперь, представь себе, как ему хорошо! Что ни дело, то верный выигрыш, потому что у него и противников-то настоящих нет. Народ бессловесный всё, стало быть, истец ли, ответчик ли, как только не успел заручиться им, так уж и знает зараньше, что дело его пропало. Для меня, говорит, любое дело защитить – все одно, что в вист с тремя болванами партию сыграть!
– Да! это мысль! об этом стоит подумать!
В другой группе, средоточием которой служит Миша Нагорнов, идет тот же разговор, но с другими вариациями.
– Нет, Проходимцев, я с тобой не согласен! – ораторствует Миша, – в существовании прокурора есть тоже свои хорошие стороны!
– Еще бы не было! даже египетские аскеты, когда жевали акрид * , – и те находили, что существование их имеет свои хорошие стороны!
– Ну, нет-с; тут не акридами пахнет. Это не совсем так. Я заранее приглашаю тебя на прокурорский обед, и будь уверен, что ты всегда найдешь у меня кусок сочного «бульи» * , и стакан доброго вина!
– «Бульи»!
– Что ж! и «бульи» не у всякого адвоката бывает! Конечно, есть между ними такие, которые из трюфлей не выходят – я заранее уступаю тебе, что в прокуратуре я этого не найду! – ну, да ведь это из десятка у одного, трюфли-то! Но чего у тебя никогда не будет в твоей адвокатуре – это возможности восходить по лестнице должностей, это возможности расширять твои горизонты и встать со временем на ту высоту, с которой человеческие интересы кажутся каким-то жалким миражем, мгновенно разлетающимся при первом появлении из-за туч величественного светила государственности!
– Ну, еще когда доползешь до этой высоты-то!
– Нет, отчего ж! Я понимаю, что препятствия будут, и даже препятствия очень серьезные! Но мне кажется, что ежели я сумею заслужить доверие моего начальства, то самые препятствия обратятся мне же на пользу! Они только закалят меня и в то же время утратят характер непреодолимости!
– Вот закал-то этот…
– Да ты пойми, душа моя, два-три хороших убийства – и у меня дело в шляпе… Я уж на виду! А если тут не повезет, можно по части проектцев пройтись! Проектец, например, по части изменения судебных уставов… какие тут виды-то представиться могут!
– Так, значит, будем резаться друг против друга?
– Значит, будем резаться!
В других пунктах стола идут разговоры более отрывочные.
– Да с этого дела, – выкрикивает кто-то, – не то что тридцать, сто тысяч взять мало! Это уж глупо! Это просто-напросто значит дело портить!
– Ну, брат, сто тысяч – дудки! Кабы нашего брата поменьше было – это так! Я понимаю, что тогда можно было бы и сто тысяч заполучить! А теперь… откажись-ка от тридцати-то тысяч – десятки на твое место явятся! Нет, брат, нынче и за тридцать тысяч в ножки поклонишься!
– Я наверное это знаю, – выкрикивает другой, – что ежели ты ему вперед тысячи рублей не выложишь, он пальцем об палец для тебя не ударит! Намеднись в Пензу по делу о растлении малолетней его приглашали, так он прямо наотрез потребовал: первое – восемь тысяч на стол – это уж без возврата, значит! – второе, ежели вместо каторги только на поселение – еще восемь тысяч; третье – ежели совсем оправлю – двадцать тысяч!
– Ну, это, брат, молодец!
– Господа! – выкрикивает третий, – я предлагаю составить компанию для отравления этой немки!
– Какой немки? какой немки? – сыплются со всех сторон вопросы.
– Да вот той, которая двадцать миллионов долларов в наследство получила! * Боковая линия пятидесяти процентов не пожалеет, чтоб ее извести!
– Этот-то вопрос не важный! – выкрикивает четвертый, – вопрос-то об единоутробии! Да ежели его как следует разработать, какой свет-то на всю судебную практику прольется! Ведь мы впотьмах, господа, бродим! Ведь это что ж, наконец!
И вдруг, среди этого хаоса восклицаний, вопросов и пререканий, влетает в зал цвет, слава и гордость адвокатуры, сам господин Тонкачев.
Тонкачев уже два года, как вышел из «заведения», и с тех нор с честью подвизается на поприще адвокатуры. Это вообще очень изящный молодой человек; на нем черная бархатная визитка и тончайшее, ослепительной белизны белье. Претензий на щегольство – никаких; но все так прилично и умненько пригнано, что всякий при взгляде на него невольно думает: какой, должно быть, способный и основательный молодой человек! Стулья с шумом раздвигаются, чтобы дать место новому и, очевидно, дорогому гостю.
– Тонкачев! вот это мило! вот это сюрприз! – восклицают молодые люди, обступая адвокатскую знаменитость.
– Извините, господа, я попросту! Я здесь в соседней комнате ужинал – вдруг, слышу, знакомые голоса! Думаю, отчего старых приятелей не навестить!
– И прекрасно! выпьем вместе! Человек! шампанского! Господа! за здоровье Владимира Васильевича Тонкачева!
– Принимаю и благодарю. И, в свою очередь, пью за вас, господа. Пью за эту блестящую плеяду будущих молодых деятелей, которым через два месяца суждено испробовать свои силы! Приветствую в вас то еще недалекое и навсегда для меня незабвенное прошлое, когда и я, полный молодых надежд, выступал из стен заведения! Приветствую в вас то прекрасное будущее, которое, впрочем, прекрасно не для одних вас, но с вами и, так сказать, по случаю вас – и для всей страны! Да, господа, это мое глубокое, несокрушимое убеждение: вы призваны совершить перерождение горячо любимой нами родины и, конечно, будете стоять на высоте этого призвания! С такими бодрыми, сильными, смелыми деятелями можно смотреть вперед с доверием. Можно смело поднимать завесу будущего * – и не опасаться! Пускай подкапывается под нас злоба, пускай обращает она на нас свой змеиный шип – мы останемся твердыми, как скала! Волны клеветы будут лизать ноги наши, но никогда не досягнут до головы. Мы не утописты, господа, не политики, не идеологи – следовательно, у нас даже мест таких не имеется, в которые клевета могла бы без труда запустить свое жало! У нас нет даже ахиллесовой пяты. Мы простые, честные труженики. Мы употребляем в дело свой труд, свои познания, и получаем за это посильное вознаграждение: вот наша роль, господа; роль в высшей степени скромная, но и в высшей степени плодотворная. Итак, господа, повторяю: я счастлив, поднимая за вас этот бокал! За вас я пью, за эту блестящую плеяду будущих молодых деятелей, которым суждено довершить то, что так счастливо начали их предшественники!
Тонкачев произнес эту речь совсем невзначай и с такою легкостью, что, казалось, как будто вошел человек и плюнул. Тем неописаннее был произведенный ею в молодежи фурор.
– Браво, Тонкачев! вот так спасибо! Это, что называется, по-товарищески! Человек! шампанского! – раздавалось со всех сторон.
Но вот, среди поцелуев и обниманий, к Тонкачеву приближается Миша с бокалом в руках.
– Позвольте мне, – начинает он взволнованным голосом, – позвольте мне, вашему бывшему противнику по состязательному процессу, приветствовать в вас славу, надежду и гордость нашего молодого, только что нарождающегося сословия адвокатов! Из-за скромных стен нашего заведения мы следили за вашими успехами и радовались им. Мы, смею так выразиться, гордились ими. На долю нашего заведения выпал счастливый жребий, господа. Сколько дало оно стране высокопоставленных лиц, сколько людей, отмеченных печатью гения! Следовательно, выходя из стен школы, мы прямо уже видим перед собою примеры, которых вполне достаточно, чтоб ободрить молодой дух и вдохнуть в молодое сердце решимость следовать по стопам предшественников. Что̀ может быть величественнее, поучительнее, благотворнее, как зрелище людей, неуклонно шествующих по стезе долга! А мы, мы видим это зрелище постоянно, и постоянно имеем возможность вдохновляться им! Чтоб быть твердыми, нам не нужно особенных усилий: нам стоит только взглянуть вперед. Там, в этом блестящем сонмище людей, посвятивших себя служению истине, мы встретим не только полезный пример, но и действительную помощь, совет и ободрение. Нам ли не преуспевать? нам ли не подвигаться быстрым и твердым шагом по лестнице должностей! Через два месяца мы выходим, господа. Через два месяца мы предстанем перед вами, Владимир Васильевич! перед вами и вашими славными сподвижниками! Вы не отвернетесь от нас, вы подадите нам руку помощи, которая так необходима для нашей неопытности! Я убежден в этом, и в этой сладкой уверенности, с чувством заранее несущейся от сердца признательности, поднимаю за вас бокал мой! За Владимира Васильевича Тонкачева, господа! За красу и гордость нашего заведения! За славу нашего молодого, только что нарождающегося сословия адвокатов!
Восторг школяров не знает пределов. Тонкачева качают, Нагорнова качают, потом поочередно качают Ловкачева, Проходимцева, даже Осликова.
– Ты, Осликов, как? – спрашивает его Тонкачев.
– А я, брат, кажется, на скамье подсудимых сидеть буду! – отвечает Осликов, залпом выпивая громадную рюмку коньяку и заедая ее булкой с икрой.
– Ну, в таком случае бери меня в защитники! – любезно предлагает Тонкачев, – только, чур, не виниться, как, помнишь, в тот раз!
– Я, брат, нонче тверд. Невиновен – кончено дело!
Общий взрыв хохота.
Тонкачев усаживается в центре стола и начинает беседовать.
– В нашем деле, господа, больше всего смелость нужна! – ораторствует он, – смелость и находчивость; это средство на судей без ошибки действует!
– Да, удивительно, как вы зининское дело выиграли! – восклицает Ловкачев.
– А почему я его выиграл? Потому что нашелся! А не найдись я, не пусти в ход того блестящего парадокса… помните?.. противная сторона откатала бы меня!
– Ну, с вами-то не так легко справиться!
– Я, господа, вот как рассуждаю: адвокат должен не просто говорить, а говорить, так сказать, с картинками. Вот как книжки: и с картинками и без картинок издают, так и адвокатская речь: может быть и с картинками и без картинок. Чуть только суд задумываться стал – ну, тут уж не плошай! Все картинки, какие есть, – все на стол разом выкладывай!
– Но ведь для этого талант особенный нужно иметь!
– Без таланта, батюшка, ничего нельзя. За талант-то, собственно, и деньги нам платят. За талант, за смелость, за уменье найтись. Наше дело такое, что тут все в соображение принимать следует: и характер судей, и домашнюю их обстановку, и даже случайность всякую. Да, даже просто случайность. Иногда, кажется, вот-тот проиграл дело, ан подвернется под руку случай – и поправился! Я даже в запасе всегда какую-нибудь случайность имею. Анекдот там, что ли, цитату… ну, просто глупость какую-нибудь. Дам противнику выговориться, да тут его и накрою: в некотором, мол, царстве, в некотором государстве жил-был истец… И пошел! и пошел!
– Удивительно! бесподобно!
Тонкачев окончательно входит в роль и начинает, так сказать, прорицать…
– Мне стоит только взглянуть на состав суда, – говорит он, – чтоб сейчас же определить, выиграю я дело или проиграю. Вот тут-то именно и нужна мне сноровка. Ежели состав суда благоприятный, я все силы употреблю, чтоб дело было рассмотрено именно в этом заседании; ежели состав суда неблагоприятный – я из кожи лезу, чтоб мое дело было отложено. Вы думаете, ка̀к я кондыревское дело выиграл? – именно этот фортель в ход пустил! Вижу, Левушка Сибаритов в числе судей сидит – ну, думаю, плохо дело. И подвел, знаете, кулеврину * ! И до тех пор откладывал да откладывал, покуда Левушку в Чернолесск председателем не перевели. Тогда и покончил.
В публике слышится ропот удивления.
– Я не такие еще штуки выделывал! Один раз я перед присяжными показывал, как через веревочку прыгают. Встал посередке зала и начал прыгать. Оправдали. Другой раз стал доказывать, что один человек может целый папушник съесть – и съел. Я к одному из будущих заседаний такую штуку приготовляю, такую штуку! Вот увидите!
– Расскажите, Тонкачев! Ну, пожалуйста!
– Нет, господа, покуда это секрет. Я должен поразить неожиданно, чтобы никто не опомнился. У меня, господа, сто пять дел в производстве было – сколько отчаянных между ними, ну самых, то есть, таких, что даже издали взглянуть на него противно! – и девяносто семь из них выиграл! Заметьте: из ста пяти дел только восемь проигранных! Такого tour de force даже Отпетый не совершал!
– Тонкачев! шампанского! servez-vous! [330]330
пожалуйста!
[Закрыть]
– Нет, господа, вы уж позвольте мне самому фетировать * вас! человек! двенадцать бутылок! вы, господа, какое предпочитаете?
– Редерер! Редерер!
– А я, грешный человек, предпочитаю Heidzick-cabinet! Суше. А впрочем, можно от времени до времени и ледерцу пропустить. Только предварительно надлежит по коньячкам пройтись, чтобы приличное осажесделать после всего этого изобилия плодов земных!
Попойка возобновляет течение свое и принимает более и более шумный характер. Через час пирующие уже перестают понимать друг друга. Один Тонкачев, что называется, ни в одном глазе, и только хвастает в несколько более усиленных размерах, чем обыкновенно.
– Вот когда вы выйдете из заведения, все ко мне приходите! – говорит он, – так прямо и приходите! Я всех в помощники приму! Мы целую фабрику заведем! Мы такое судоговоренье устроим, что небу жарко будет! Истец ли, ответчик ли – всё будет одно, всё в наших руках. Сам истец, сам и ответчик! Вот мы какую штуку удерем! Я, ты, он – всё одно! всё один черт!
Наконец дело доходит до того, что некоторые из беседующих начинают плакать, другие смеяться, третьи призывать небо и землю в свидетели. Один из школьников подходит к зеркалу и, завидев там свое изображение, начинает к нему придираться. Опьянел наконец и Тонкачев.
– А ведь по правде-то, – говорит он коснеющим языком, – как ежели по совести… свиньи мы, господа! Ничего-то ведь у нас за душой. Ну просто, так сказать, в душе кабак… ей-богу, так!
Далеко за полночь молодых людей не без труда развозят по домам татары.
Наконец сдан и последний экзамен. Будущие прокуроры и адвокаты рассыпаются по стогнам Петербурга.
Миша вышел первым. В щегольском фраке, с капитанским чином на плечах * , он с выпускного обеда является в отчий дом. Но так как он навеселе, то ему кажется, что перед ним не скромная квартира Семена Прокофьича Нагорнова в Подьяческой, а величественное здание суда.
– Принимая во внимание, – говорит он, останавливаясь в дверях передней и указывая на отца, – принимая во вниманье, что этот человек совершил преступление с полным сознанием содеянного, и притом без всяких уменьшающих вину его обстоятельств, а потому полагаем…
– Друг ты мой! – восклицает Анна Михайловна в каком-то неописанном волнении.
– Ну, Христос с ним! выпил… Христос с ним! – с нежностью говорит Семен Прокофьич, крестя сына.
– И за что они меня в прокуроры отдали! Я в адвокаты хочу! – всхлипывает Миша каким-то наболевшим голосом, и слезы градом катятся из глаз его.
Будущего прокурора укладывают спать.
