Текст книги "Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке"

Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 54 страниц)

Стр. 428, строка 24. Вместо: «одурманивает» – в рукописи:

достигает известных размеров, повергая общество в состояние отупения, граничащее с щемящей тоской.

Стр. 429, строка 21. Вместо: «Подумайте! ведь» – в рукописи:

Не говоря уже о том, что картина общественной одичалости сама по себе представляет нечто в высшей степени позорное (я знаю, что этим соображением не всякого проймешь).

Строки 32–37. Вместо: «мы в ту же минуту < …> но и прямо постылою?» – в рукописи:

и дело общественного освежения двинется беспрепятственно к вожделенному концу. Но именно «содействия»-то и не является, а не является оно потому, что общество, подавленное непрерывной паникой, утратило вкус к благородному мышлению, что ему нечего извлечь из себя, нечего предложить, кроме того же «шиворота», которого и без того не занимать стать, благодаря неистощимым запасам, накопленным идеалистами благочиния.

Согласитесь, что при этих условиях жить не только трудно, но просто противно, бесплодно, тоскливо …

Строка 42. Вместо: «восклицал» – в рукописи:

подвергал меня поруганию и бичеванию за то, что я сомневаюсь в приятностях жизни, оголенной от благородных мыслей и побуждений.

Стр. 435, строки 23–25. Вместо: «А вдруг я пожалуюсь < …> ободрился» – в рукописи:

Взглянул на меня, думал, не прочтет ли чего-нибудь в сердце моем, но вспомнил, что очки, с помощью которых он читал в книге сердец, остались в вверенном ему крае, и пошел наудалую.

Стр. 436, строка 32 – стр. 437, строка 10. Вместо: «объяснив, что легкомыслие его < …> этот замечательный документ» – в рукописи:

сказав, что вся беда в том, что до сих пор он был знаком с законами больше понаслышке, но что теперь, воротившись <в> вверенный ему край, он постарается восполнить этот недостаток кадетского воспитания, а покамест дает мне слово не только не сквернословить насчет диктатуры сердца, но радоваться ей.

И действительно, с этих пор он стал обнаруживать то неблагородное благородство, которое у людей, случайно обратившихся, нередко принимает назойливые и даже неприличные формы: начал закатывать глаза, прижимать руку к сердцу, заигрывать с кельнерами, так что я вынужден бывал сдерживать его и разъяснять, в чем должна состоять помпадурова радость и какие ее проявления могут считаться приличными и какие – неприличными.

Наглотавшись воды, он возвращался в свой номер и садился за писание циркуляров. Каждый день он положил себе писать по одному циркуляру и, выполнив эту задачу, бежал показать написанное мне. Один из этих циркуляров я догадался списать и охотно поделюсь им с вами. Вот он:

Стр. 437, строка 27 – стр. 438, строка 29. Вместо: «Сознаюсь откровенно < …> попотчевал я его» – в рукописи:

Вы, может быть, удивитесь, милая тетенька, но я совершенно искренно говорю: право, циркуляр хоть куда. Конечно, редакция подгуляла, но не нужно забывать, что и мысль, руководившая помпадуром, не вполне благородная, но имеет источником благородство, едва отрешившееся от неблагородства, или, говоря другими словами, благородство неблагородное. Со временем, когда необходимость сорадоваться начальникам окончательно выяснится для помпадура, все эти шероховатости сгладятся, пропуски исчезнут, и знаки препинания сами собой уставятся по местам.

Все это я высказал и самому помпадуру, когда он меня спросил:

– Ну-с, как полагаете?

– Лучше, нежели я ожидал, – ответил я. – Спрячьте, и когда возвратитесь в вверенный вам край, то покажите правителю канцелярии: он что нужно исправит. Но главное, продолжайте упорствовать в благородных мыслях, ибо только это одно может доставить вам победу над синтаксисом и грамматикой. Затем позвольте мне предложить вам порцию мороженого.

Стр. 443, строка 38 – стр. 444, строка 3. Вместо: «Повторяю, человек ни к чему < …> скрепляют и подтверждают его» – в рукописи:

Но эти мысли и чувства – любимые, и в этом заключается вся тайна того, что повторение их не представляется назойливым. Человек любит возвращаться к предметам, которые всего ближе затрагивают его существование, и никому не кажется это удивительным. Столь же мало удивительного и в том, что люди, болеющие одними болями, не видят ничего неестественного в том, что им напоминают об этих болях. Ведь не для того же только напоминают, чтобы бередить живые раны, а для того, чтобы вызвать в сердцах сознание о необходимости их уврачевания. Современный человек страдает от этих болей, а опыт прошедшего указывает ему, что исцеление не там, где указывают откормленные обитатели хлевов. Он с гадливостью прислушивается и к хрюканью торжествующей свиньи, и к визгу ликующих поросят, и с благодарностью относится к голосам, которым хоть мало-мальски удается заслонить это зловещее хрюканье.

[Все, высказанное выше, давно уже у меня на душе, и я давно уж собираюсь высказать, что творческие мои претензии настолько скромны, что даже явное недоброхотство некоторых из моих ценителей трогает меня единственно своею назойливостью. Когда меня называют безнравственным человеком, идиотом и чуть не сообщником убийц – это до того глупо, что, право, даже не обидно; но скучно, что Мараты Охотного ряда да и метеоры Ножевой линии сделали для себя из этого какую-то профессию. Скучно и гадко, что есть какая-то сила, которая дает возможность отребью человечества безвозбранно лгать и клеветать.] [394]394
  В квадратные скобки взят зачеркнутый текст. – Ред.


[Закрыть]

На полях этой страницы вписано карандашом:

Я ничего своего, лично мне одному принадлежащего не говорю; а говорю только то, чем болеет в данную минуту всякое честное сердце. Человек, который сознал что-нибудь, любит, чтоб ему повторяли, и, всегда храня в сердце рану, любит, чтоб ему напоминали об ней.

«Апрельское письмо» разрабатывает темы, имеющие характер выводов из предыдущего изложения. Ставятся вопросы об «умалении благородного мышления», о «вольной» печати российской реакции за рубежом и др. Но главными примечательными особенностями «апрельского письма» являются два сюжета. Это, во-первых, глубоко диалектическое размышление Салтыкова о прогрессивном значении реакционных периодов, сообщающих преследуемой передовой мысли «новую и своеобразную силу: силу поучения» [395]395
  Ср. с этим размышлением Салтыкова замечание Ленина о том, что революционеры «далеки от мысли отрицать революционную роль реакционных периодов» (В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 12, стр. 331).


[Закрыть]. Это, во-вторых, одно из главнейших программных выступлений Салтыкова о предмете и назначении своей литературной деятельности. Выступление это явилось ответом на одну из тех ожесточенных атак, которым подвергался Салтыков весной 1882 г. со стороны реакционного лагеря (см. ниже в прим.).

…съезжий дом – полицейская управа, а также помещение для арестованных при полиции.

…не дальше как на днях …я подвергся поруганию. – Имеется в виду состоявшееся 2 марта 1882 г. в Москве («в доме княгини Трубецкой, что в Большом Знаменском переулке») публичное чтение некоего И. Н. Павлова [396]396
  Критик и публицист реакционно-славянофильского лагеря И. Н. Павлов (сын писателей Ник. Филипп. и Каролины Павловых) сотрудничал под своей фамилией и под псевдонимом «Н. Бицын» в «Моск. вед.», «Руси» и «Русск. вест.»; в 1880 г. редактировал журнал «Кругозор».


[Закрыть], креатуры Каткова, имевшее своим предметом, как гласили газетные объявления, в «Руси» и «Моск. вед.» (см., напр., в № 60), « последние произведения Щедрина», то есть «Письма к тетеньке». Салтыков узнал о содержании этого резко враждебного ему выступления из отчета о павловском «чтении», который не замедлили поместить «Моск. вед.» в № от 5 марта. Текст отчета необходимо привести здесь, так как ряд мест «апрельского письма» и следующего построен на явной и полускрытой полемике с положениями, заимствованными непосредственно из отчета. Приводим его: «Третье чтение И. Н. Павлова о современной литературе, происходившее 2 марта, было посвящено разбору ложных видов литературы, являющихся оттого, что в литературное, то есть в поэтическое, художественное произведение вносятся чуждые ему политические, социальные и научные задачи. Единственное назначение литературного произведения, по словам г. Павлова, поддерживать и оживлять веру в вечные разумные и нравственные законы. Добиваться посредством изящной литературы какой-либо другой пользы, значит, искажать ее сущность. Как на одного из главных представителей ложной политическо-социальной литературы г. Павлов указал на Щедрина, который, избрав своим орудием сатиру, придал ей смысл, обратный тому, какой должна она иметь. Вместо того, чтобы показывать ничтожность частных уклонений от общего нравственного закона пред самим законом и возбуждать таким образом смех над бессилием и нелепостью этих уклонений, Щедрин направляет смех на веру в нравственный закон и, исходя из частностей, отрицает общее. Но и самые частности, изображаемые в его сатирах, принадлежат не настоящей действительности, а какой-то им вымышленной и невозможной. Ложь сатиры Щедрина очевидна, и она не выдержит самой пристрастной критики; тем не менее, благодаря тому, что Щедрин обладает низшею формою таланта, состоящею в изобретении хлестких и курьезных слов, он имеет немало поклонников, принимающих грубо-нелепые фантазии сатирика за действительность. В «Губернских очерках» было и содержание, но мало-помалу оно оскудевало, и, наконец, осталась только форма. «Письма к тетеньке» жалкая болтовня, даже не умная» («Моск. вед.», 1882, 5 марта, № 64, стр. 3, стлб. 4).

Узнав о предстоящей враждебной Салтыкову акции, сочувственный писателю лагерь намеревался выступить в его защиту. Об этом свидетельствует письмо историка литературы Н. И. Стороженко к председателю Общества любителей российской словесности С. А. Юрьеву, товарищу детских и школьных лет Салтыкова.

«Многоуважаемый и дорогой Сергей Андреевич, – читаем в письме, помеченном 26 февраля 1882 г. – Вам, вероятно, известно из газет, что прелестник Каткова Ипполит Павлов будет на той неделе топтать в грязь Щедрина, о чем Катков с торжеством заявил в «Московских ведомостях». По-моему, такую гадость нельзя оставить без протеста, тем более, что, по слухам, у Павлова бывают очень многие из тех лиц, которые посещают и наши заседания. Хорошо было бы, если бы кто-либо из нас отправился на эту проклятую лекцию и разнес бы ( 1 сл. нрзбр) мерзавца в ближайшем заседании Общества, само собой разумеется, не упоминая о нем, говоря вообще об общественном значении сатиры Щедрина» (ЦГАЛИ, ф. 636, оп. 1, ед. хр. 478, л. 3–3 об.).

«Но яко разбойник, исповедую тя..», «…ни лобзания ти дам, яко Иуда …»– Слова из православной молитвы, читаемой во время обедни.

…самая способность толково и правильно выражаться (синтаксис, грамматика, правописание) – и та мало-помалу исчезает… – Раскрытие реакционной идеологии и политики путем демонстрации нарушения норм речевой и письменной культуры – один из характернейших приемов салтыковской сатиры. Создается своего рода формула разоблачения, согласно которой «безграмотность сопрягается с отсутствием благородства в мыслях». Эта формула используется для создания различных образцов языкового (грамматического, стилевого и орфографического) примитива, контрастного норме полноценного, богатого и правильного языка, ассоциируемого с «благородным мышлением», то есть прогрессивной идеологией. В плане реального комментария сочиняемые салтыковским «помпадуром» безграмотные письма и циркуляры, утверждающие «форму правления», разъясняются как гротескные пародии на языковой жанр и политический смысл манифеста Александра III о незыблемости самодержавия [397]397
  Этот документ, составленный, как уже упоминалось выше, К. Победоносцевым, особенно прозрачно проступает в качестве непосредственного объекта салтыковской сатиры в следующем месте текста: «Произошли акты <т. е. 1 марта 1881 г. и последующие события. – С. М.> и при сем форма правления выяснилась вполне. А законы и иллюзии со всем прочим должны исчезнуть …Так я с твердостью уповаю».


[Закрыть], на его же «высочайшие резолюции», стяжавшие себе известность своей орфографической безграмотностью и грубостью. Кроме того, для иллюстрации своих общих положений Салтыков широко пользуется примерами, взятыми из русских зарубежных книг и брошюр, принадлежащих перу деятелей оппозиции самодержавию справа. Эта часть «апрельского письма» представляет собой сокращенный и данный в иной связи и мотивировке вариант текста из первоначальной редакции «письма IV». См. комментарий к нему.

…«недозрелый уме»… «понудила к перу твои руки». – Из «Первой сатиры» А. Кантемира.

В последнее время я, в качестве литературного деятеля, сделался предметом достаточного количества несочувственных для меня оценок. – В течение марта – начала апреля 1882 г. Салтыков подвергся ряду нападений со стороны ведущих печатных органов реакционного лагеря. Об одном из них – публичной лекции И. Н. Павлова только что говорилось. Вслед за Павловым через несколько дней выступил В. П. Буренин, наиболее воинствующий тогда представитель газеты «Новое время». Бо́льшую половину своего очередного фельетона из серии «Критических очерков» Буренин посвятил Салтыкову («Новое время», 1882, 12/24 марта, № 2168). Фельетон этот, в ряду других враждебных выступлений Буренина, не оставившего без своего отзыва ни одного из «Писем к тетеньке», выделяется ничем не сдерживаемым бешенством личного озлобления. Это обстоятельство следует ближайшим образом поставить в связь с тем фактом, что данное выступление нововременского «критика» было предпринято с целью нанести Салтыкову возможно более чувствительные контрудары за ту дискредитацию, которой подверглись и сам Буренин, и его газета в «мартовском письме», где они были задеты в сатирических образах газеты «Помои» и ее «фельетониста Трясучкина».

Кроме Павлова и Буренина, Салтыков подвергся в это же время нападкам со стороны московского «Русск. вест.». В апрельской книжке журнала [398]398
  Он выходил по первым числам каждого месяца, то есть на 15–20 дней раньше «Отеч. зап.», и поэтому апрельская книжка журнала могла быть известна Салтыкову в момент написания «апрельского письма».


[Закрыть]была напечатана статья видного публициста катковского лагеря, бывшего московского полицмейстера П. Щебальского. Статья называлась «Наши беллетристы-народники» и была специально посвящена «фаланге» тех писателей, на знамени которых «красуется изображение маститого сатирикаЩедрина». Эта фаланга, – писал автор, – чуждается бельэтажа и чистых комнат; это – «литература кабака и харчевни». Ряд выпадов насчет «политической мудрости нашего Ювенала «Отечественных записок» содержала также помещенная в том же номере «Русск. вест.» статейка некоего «Н.» «Клуб анархистов в Лондоне», вполне доносительного характера.

Отповедь, данная Салтыковым этим «распутным кликам», превратившаяся в страстную декларацию писателя о предмете и назначении своей литературной деятельности, вызвала, в свою очередь, новую и еще более резкую статью упомянутого П. Щебальского (П. Щебальский, «Письма к тетеньке» г. Щедрина … – «Русский вестник», 1882, № 8, стр. 858–880. См. также об этом: К. Арсеньев, Русская обществ. жизнь в сатире Салтыкова … – «Вестник Европы», 1883, № 5, стр. 179–216).

…двоить– подразумевается двоить пашню, то есть пахать ее дважды, вдоль и поперек.

Статский советник …во лбу у него блестело «око», в знак питаемого к нему доверия. – Недреманное око – одно из бытовых наименований агентов политической полиции и политического сыска. Впоследствии Салтыков назвал этими словами одну из своих «сказок».

Я думал, что мне скажут: вот факт, который вполне подтверждает написанное вами тогда-то и тогда-то! – Рассказ о приключениях поповского сына является одной из вариаций неоднократно разрабатывавшейся Салтыковым темы о тяжелом положении русского интеллигента (народника) в деревне, в обстановке господствовавшего там добровольческого сыска и полицейского произвола. Ближайшим образом Салтыков имеет здесь в виду свой рассказ 1874 г. «Охранители» (из цикла «Благонамеренные речи»), где в злоключениях «помещика Анпетова» он изобразил картину полицейских репрессий, применявшихся к деятелям народнических пропагандистских кружков в русской деревне 70-х годов.

Письмо пятнадцатое ^*

Впервые, с подзаголовком «Письмо девятое и последнее» – в ОЗ,1882, № 5 (вып. в свет 20 мая), стр. 229–248.

Авторская дата, стоящая в журнальной публикации: «Май 1882 г.».

Сохранились черновые рукописи (№№ 203, 204 и 205). Существенные варианты содержит лишь последняя рукопись.

Варианты рукописного текста

Стр. 449, строки 2–3. Вместо: «Весь вчерашний вечер < …> другом Глумовым» – в рукописи:

Ежели есть золотари (я писал вам об них в предыдущем письме), которые удостоверяют, что им живется отлично, то рядом с ними существует целая категория людей, которые впадают в противоположную крайность и наполняют вселенную ропотом и пенями. Увы! К этой последней категории принадлежит и наш общий друг Глумов.

Строка 14 – стр. 450, строка 13. Вместо: «Признаться сказать < …> смотреть на тебя и молчать» – в рукописи:

Что лежит в основании этого явления – испуг или тоска, развившаяся до размеров отвращения к жизни, – это я объяснить не умею. Разумеется, я охотнее объяснил бы его испугом, потому что с ним все-таки можно справиться. Но ежели тут закралось отвращение к жизни, то, по мнению моему, это просто опасно. Тоска, доведенная до подобного уровня, раз вцепившись в свою жертву, не отцепится от нее, не истерзавши до конца. И, что всего прискорбнее, ежели она делает человека равнодушным к смерти, то достигает этого исключительно путем общего расслабления. Не потому человек становится равнодушным к смерти, что между жизнью и ею есть подвиг, за который стоит претерпеть, а потому что между жизнью и смертью лежит до того постылый промежуток, что мысль невольно цепенеет перед обязательным прохождением этой скорбной путины.

Тем не менее весь вчерашний вечер я провел вместе с Глумовым. Забрался он ко мне довольно рано и прямо объявил, что никаких «вопросов» тревожить не станет, обменом мыслей заниматься не намерен, а только желает пробыть некоторое время в человеческом обществе.

– Одичал, брат, я, – сказал он, – даже страшно. Ну, а ты как живешь?

– Что ж я? слава богу! В надежде славы и добра …

– И прекрасно. Так, значит, ты занимайся своим делом, а я буду сидеть и молчать.

Признаться сказать, я отнесся к этому намерению без неудовольствия. Ведь я и сам иногда охотно молчу. Молчание, милая тетенька, имеет втягивающую силу, и я начинаю серьезно подозревать, что оно само по себе может вполне удовлетворить человека. Сидеть в углу и молчать – это такое глубокое наслаждение, что я никогда не представлял себе блаженства иначе как в этой форме. Особливо, когда и кругом все молчит, а еще лучше, когда все живое попряталось по углам, так что даже испуганных лиц не видишь. А начальству-то как будет хорошо, как все замолчат! Да и пора наконец! Поволновались в свое время, посуетились около всевозможных вопросцев, попразднословили – и будет. Пускай нарождаются вопросы еврейские, кабацкие, вопросы об оздоровлениях и средостениях – мне какое дело! Пускай люди стонут, мечутся, клянут судьбу, ропщут на законы божеские и человеческие – а я забрался подальше и молчу. Не потому молчу, что умудрился, а потому, что устал. Истома разливается по всему организму, та свинцовая истома, при которой действительность отожествляется с сновидением. Жизнь прекратилась, остался покой.

Стр. 453, строки 11–12. Вместо: «вот, мол, восчувствуйте! < …> прошлого старость …» – в рукописи:

и развернуть перед нами прошлое во всей безобразной наготе, бросить в воздаяние безнадежную, мучительную старость.

Стр. 454, строки 5-12. Вместо: «эти вопли действительно несправедливы < …> чувству несправедливости» – в рукописи:

действительно, тут совершается одна из величайших несправедливостей, в смысле оценки жизненных явлений, но ведь это несправедливость фатальная, и никаким образом вы от нее не уйдете. Это несправедливость, свойственная порядку явлений, в котором отдельные подробности могут улучшаться и смягчаться, но главные основы остаются все те же. Повторяю: по избиенному месту даже простые уколы принимать ужасно больно, а о плетях и говорить нечего.

Строки 24–34. Вместо: «с прочими таковыми же < …> теперь, брат, не пронесет!» – в рукописи:с другими подобными идеями («не укради», «не убий» и проч.) он не имел повода раздражаться ею, и если случайно и вспоминал, то думал при этом: авось как-нибудь пронесет! Представьте же себе, что теперь ему не только об этом не напоминают, но даже внушают, что имеются по сему предмету «правила» …какая обида1 Ужели он недостаточно твердо знал, что он всячески смертен? протестовал ли он против этого? изъявлял ли словом или движением о своих сомнениях? А ведь он все-таки чувствовал, что право быть смертным по усмотрению отнюдь не принадлежит к числу таких, которыми можно и не кичиться! И он не кичился, но покорялся ему, и был даже благодарен, когда ему не напоминали об нем! И вдруг он слышит не простое memento mori, a с «правилами» в придачу! Разве это не обида? А кроме обиды, и страх. Ибо если есть «правила», то обыватель уж говорит прямо: теперь, брат, не пронесет!

Заключительное «майское письмо» писалось в условиях укреплявшегося курса реакции, накануне назначения на пост руководителя внутренней политики вместо «прогонявшегося с двора» гр. Н. П. Игнатьева, «министра борьбы» гр. Д. А. Толстого («злым гением России» назвали его современники). Обращаясь к Н. А. Белоголовому, Салтыков писал ему 8 июня 1882 г.: «Письма к тетеньке» я кончил и, как оказывается, совершенно кстати. Во-первых, надо же было и кончать, а во-вторых, любопытно, о чем бы я теперь писать стал? Теперь надо писать о светопреставлении …» В предыдущем же письме, к тому же адресату, от 15 мая, Салтыков признавался, что зрелище российской действительности того момента повергает его в состояние «не злобы, а безвыходного горя и отчаяния». Эти настроения наложили явственный отпечаток на заключительное «письмо». Однако, опасаясь впасть в пессимизм, Салтыков изъял из первоначального текста некоторые далеко идущие негативные формулировки («Тоска, развившаяся до размеров отвращения к жизни» и др.) и закончил свои беседы с «тетенькой» страстным просветительским призывом к русскому обществу «сознать свою силу», если и не для «деятельного участия < …> в жизненном круговороте», то хотя бы для моральной поддержки «добросовестному и честному убеждению», что также считал делом «первостепенной важности».

Пускай нарождаются вопросы еврейские, кабацкие… – О «кабацком вопросе» см. примечание к письмам одиннадцатому и двенадцатому; об «еврейском вопросе» Салтыков откликнулся специальной статьей «Июльское веяние» в «Отеч. зап.», 1882, № 8. См. комментарии к этой статье, вошедшей в сборник «Недоконченные беседы» (т. 15, кн. вторая наст. изд.).

Недаром с Москвы благонамеренные голоса несутся: зачем, мол, цензура преграды «им» ставит! пускай на свободе объяснятся! – Указание на упомянутую выше статью П. Щебальского «Наши беллетристы-народники» в «Русском вестнике», в которой автор мимоходом задал провокационный вопрос: не лучше ли было бы дать Салтыкову и всем писателям демократического лагеря возможность высказаться « совершеннополно и откровенно», «назвать людей по именам» и т. д. См. также статью: Ник, Либералы на свободе. – «Русь», 1881, 24 декабря, № 59.

…а ныне к последней части этого положения прибавляют: «по правилам о Макаре телят не гоняющем установленным». – Намек на Положение 14 августа 1881 г. «О мерах к охранению государственной безопасности и общественного спокойствия» и на Положение 18 апреля 1882 г. «О полицейском надзоре». Ими определялось управление Российской империи в административно-полицейском отношении.

…Сару Бернар не видал, об Сальвини только из афишек знаю… – Знаменитая французская драматическая актриса и не менее знаменитый итальянский трагик гастролировали в Петербурге в театральный сезон 1881/82 г.

…есть практики честные… Они говорят: дело в преуспеянии, а не в том, что к нам пристанет нечисть… – Диалог «племянника» и Глумова о теоретиках и практиках – одна из многих вариаций на эту тему у Салтыкова. С особенной остротой эта тема разработана в его произведениях начала 60-х годов «К читателю», «Каплуны», «Наша общественная жизнь» и др. См. в наст. изд. тт. 3, 4 и 6.

Помните… мы в конце пятидесятых годов, зазнали в Москве одного начинающего публициста («другом Грановского» он себя называл)… – Намек на Каткова и на проделанную им эволюцию от позиций умеренного либерализма в 40-50-е годы до роли одного из идеологов и вдохновителей реакции 80-х годов. В 1845–1850 гг. Катков был адъюнктом Московского университета по кафедре философии и здесь сблизился с Т. Н. Грановским, профессором того же университета по кафедре всеобщей истории. Указание дальнейшего текста на «греческие спряжения» служили для современников еще одним сигналом к узнаванию в анонимном образе намека на Каткова – инициатора и неутомимого пропагандиста системы классического образования.

…был один год… когда я одновременно обучался одиннадцати «наукам» и в том числе «Пепину свинству»… – Признание автобиографическое. Подробнее см. выше, прим. к стр. 365 и в кн.: С. Mакашин, Салтыков. Биография. 1, 2-е изд., М. 1951, стр. 128, след.

Неслыханные «публицисты», чудовищная помесь Мессалины и Марата, сумевшие соединить в своем ремесле распутство первой и человеконенавистничество последнего. – Речь идет все о тех же «публицистах» реакционно-охранительной и буржуазно-беспринципной печати – Каткове, Щебальском, Буренине и др. В характеристике этих «публицистов» наряду с именем Мессалины – жены римского императора Клавдия (I в. до н. э.), прославившейся своим распутством, Салтыков пользуется также именем Марата – одного из наиболее выдающихся деятелей Великой французской революции. В отношении к этому имени Салтыков, подобно многим своим современникам, находился в плену буржуазной легенды, превратившей исторический облик этого преданного «друга народа» в химерическую фигуру кровожадного садиста, «человеконенавистника». Салтыков тем легче подпал под влияние этой легенды, что и просветительский морализм его собственного мировоззрения диктовал ему резко отрицательное отношение к террору, хотя бы и революционному. Личность Марата, смело призывавшего народные массы к беспощадной расправе с аристократами – врагами революции, неизменно воспринималась Салтыковым в социально– и политически-отрицательном аспекте (ср. дальше выражение « охотнорядские Мараты»).

Sapienti sat. – Выражение из комедии «Формион» римского комедиографа Публия Теренция. Салтыков употребляет его, здесь и в других местах, в эзоповском значении. Он подчеркивает этими словами, что сказал все, что хотел и могсказать. Об остальном нужно догадываться.

<Письмо третье, редакция, запрещенная цензурой> ^*

Начато в середине августа 1881 г. в Висбадене, закончено в конце этого же месяца в Париже [399]399
  Письма к Н. К. Михайловскому 1881 г.: из Висбадена, от 14/26 августа и из Парижа от 29 августа/10 сентября.


[Закрыть]. Текст под заглавием «Письма к тетеньке. III» был набран и отпечатан для ОЗ,1881, № 9, но по требованию властей изъят из книжки журнала.

Сохранились две черновых рукописи (№№ 193 и 194) и остаток наборной рукописи (№ 195). Существенные Варианты содержит лишь первая рукопись.

Варианты рукописного текста

(№ 193)

Стр. 471, строка 23 – стр. 472, строка 9. Вместо: «Чиновничество-то, ведь оказывается …» и кончая словами « …пусть растабарывает за себя» – в рукописи:

Пора рассчитаться с чиновничеством! вопиют московские мудрецы купно с берлинскими и лейпцигскими брошюристами. Оно – корень всему злу! Оно своим гнилым либеральничанием (Сквозник-то Дмухановский либерал – раскусите-ка эту штуку!) положило основание смуте, грозящей обществу разрушением! Оно! оно! оно!.. А если оно, так посодействуйте вы, господа! Только, как я уже выше сказал не скопом, а каждый сам за себя!

Стр. 472, строка 27. После: « …вместо него учредить «средостение» – в рукописи:не в форме, однако ж, собрания выборных (которое он иронически называет «палатою зачинщиков»), а в форме «единения», споспешествуемое «оздоровлением корней». Маркиз Шассе-Круазе – громко сетует на упадок нашей общей матери, православной церкви, присовокупляя при сем, что живя …<незакончено>.

Стр. 478, строка 6. После: « …сейчас же выплюнуть» – в рукописи зачеркнуто:

[Повторяю, я был чересчур тороплив, он – недостаточно пьян, – вот в чем состояла моя погрешность. Шатаясь столько десятков лет по свету и на каждом шагу сталкиваясь с Ноздревыми, я должен был понимать, что никакая навязанная солидность, никакие клятвы, ни подачки, ни даже угрозы не в силах дисциплинировать их; но для того, чтобы извлечь из этой распущенности всю пользу, которую она может дать, все-таки нужно, чтоб Ноздрев был не натощак, а, как говорится, «в своем виде». Приведенный в «свой вид» и затем слегка раззадоренный, Ноздрев теряет самообладание, выбрасывает все, что попало ему в нутро, и вообще становится полезным членом общества. Вот почему, я обязывался прежде всего его накатать, а потом приступить к исследованию …]

Стр. 481, строка 2. После: « …не расслышав его слов» – в рукописи:

– Статский советник Дубина, – повторил он, – я подслушал ваш разговор с Ноздревым и должен сказать вам, что если вы не получили от него интересующих вас сведений, то, во первых, потому, что он и сам посвящен далеко не во все тайны нашего предприятия, а во-вторых, потому, что он, по видимому, заметил меня и поспешил скрыться. Я тоже член «Общества частной инициативы спасения», но уже во второй степени и в качестве председателя «Комиссии практического оздоровления корней» [400]400
  Первоначально в рукописи было – «Комиссии для восстановления потрясенных основ», затем исправлено на «Комиссии средостений с целью оздоровления корней» и снова зачеркнуто.


[Закрыть], имею тайный надзор за некоторыми из моих товарищей …

– Однако ж! – воскликнул я, невольно проникаясь почтением к человеку, подъявшему на своих раменах бремя оздоровления.

– Да-с, – отвечал он, ловко (на манер парижских гарсонов) перебрасывая салфетку с одной руки на другую, и затем, подмигнув одним глазом, прибавил: – На чай от вашей милости будет?

Разумеется, я не затруднился обещать ему пол-имения, лишь бы он был откровенен.

– Основная мысль нашего «общества», – начал он, – заключалась в возбуждении в среде обывателей охоты к «содействиям». Каким образом созрела мысль об этих «содействиях» – это я не умею вам объяснить, но думаю, что, во всяком случае, эта мысль удачная и не безвыгодная. Да и время для ее осуществления наступило самое благоприятное. Умники-то повывелись или попрятались; остались одни сердечные люди, которые смотрят на содействие довольно серьезно: не лезут с умствованиями, а изъявляют содействие. В чем именно должно состоять «содействие» – на этот счет существуют разные мнения. Идеалисты полагают, что оно должно, по преимуществу, иметь в виду изобилие плодов земных; простаки думают, что временно можно обойтись и без плодов земных, главной же задачей минуты должно быть оздоровление корней. Последнее мнение восторжествовало, как наиболее соответствующее мраку времен, но в то же время я должен отдать справедливость и Ноздреву: он много поревновал в пользу этого мнения. И таким образом у нас образовалось, в форме «Комиссиидля освидетельствования содействий», то первичное ядро, о котором вы слышали от Ноздрева. Но по мере того, как со всех сторон России стекались предложения «содействий», члены «Общества частной инициативы» убеждались все более и более, что в них выразилось последнее слово мрака времен, – и только. Не приказательный характер слова «жарь» и не опасение перехода в разнузданность страстей остановили наше внимание, а то, что мы, и по получении отзывов о содействиях, увидели себя совершенно в том же положении, в каком были и до возбуждения содействий. Коли хотите, в слове «жарь», наиболее излюбленном нашими содействователями, слышится известная система, но ведь системы-то эти мы и без того знаем, а напоминать нам об них, значит, только указывать на их недостаточность …