Текст книги "Невольные каменщики. Белая рабыня"

Автор книги: Михаил Деревьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Наверное, девушка с блюдом прячется вон за той дверью. Затаилась, схоронилась. Тоже, наверное, волнуется. От предвкушений. Сердце у нее наверняка доброе, несмотря на хи-хи-хи и ха-ха-ха. Деревьеву понравилось то, как глубоко и легко он проник в душу этой работящей красотки. На цыпочках, дабы не спугнуть воробышка, он подобрался к намеченной двери и ласково открыл. Перед ним стоял, набычившись и ощупывая воздух бровями, Тарасик.

– Ты мне ответишь, – глухо сказал он.

Писатель отшатнулся от него, почему-то впадая в игривое состояние, и начал, петляя, ускользать от возмущенного друга. При этом он напевал на расплывчатый мотив:

– Спроси, спроси, спроси.

Тарасик предпринял тяжеловесную погоню. Затемненная анфилада заполненных мебелью комнат давала простор для подобного развлечения. На какое-то время Деревьеву показалось, что они одни на этом празднике мебели, в этом лабиринте, но потом в глубине уютного полумрака возник прямоугольный просвет. Можно было видеть давешний стол, облако сигаретного дыма, загипнотизированного фарою абажура, и знакомую монументальную фигуру с волосами до плеч. Впрочем, видение это появилось на таком отдалении, что не могла не почувствоваться в нем некая условность. Ловко завернув за угол массивного карельского бюро, писатель устремился по неизведанному еще маршруту, куда-нибудь подальше от круглого стола. Пьяный крепыш Тарасик, окутанный силами инерции, злобно пыхтел за спиной на внезапной тахте.

Легко удаляясь от него вместе со своей состоящей всего из одного слова песней, Деревьев вдруг заметил выступающее справа от себя из темноты блюдо. Он еще помнил, что к нему должна была быть придана девушка, ради которой он, собственно, и предпринял эту одиссею. Деревьев ринулся к блюду, но вдруг смутился и даже не успел рассмотреть, кому принадлежат руки, сжимающие его. Дело в том, что посреди сакраментального круга стояла большая рюмка с вином. Он почувствовал, что ему нужно немедленно выпить, он сорвал рюмку, как цветок удовольствия, с победно прозвеневшей поверхности и поднес к запрокинутой голове.

Но счастье длилось недолго. Подоспел собравшийся с силами Тарасик и вцепился короткопалыми лапами в горло другу. Жевакин, а это именно он хотел услужить рюмкою, попытался вмешаться, но, получив нотой удар в коленную чашечку, отковылял в сторону, сдержанно воя. Друзья медленно повалились на ковер, и, уже лежа лицом в густом пыльном ворсе, Деревьев наконец-то узнал, что нужно от него этому озверевшему парубку. Оказывается, давно уже он, Тарас Медвидь, обратил внимание на то, что сынок его, Петенька, весьма мало похож на отца своего, и это при его-то самобытной, круто замешанной украинской крови. Бледная, жидкая кровь жены-москвички не могла бы сама по себе перешибить мощную мужнину натуру. Когда же родилась дочурка Верочка и вскоре стала выливаться в полное папашино подобие, то он, Тарас Медвидь, вывел для себя с математической ясностью, что с сыном Петенькой кто-то перебежал ему дорогу.

Деревьев сильно тосковал, нюхая колючую шкуру ковра, даже сквозь густую алкогольную пелену ему была видна абсолютная вздорность ревнивого рассуждения. Кое-как высвободив лицо, он попытался втолковать это Тарасику. Ударил на логику, мол, ни разу он не оставался с Иветтой один на один более чем на пять минут.

– Ну и что? – шипел друг-душитель.

Деревьев сказал, что был занят в то время совсем другой женщиной.

– Ну и что? – Тарасик сдавил его еще крепче.

Деревьев разозлился и заявил, что Иветта совсем не относилась к числу женщин, на которых он бы мог польститься.

– А я и не говорил, что ты на нее польстился.

– Но если я на нее не польстился, то и переспать с нею не мог.

– А я и не говорил, что ты с нею переспал.

– Тогда что тебе от меня надо, идиот?

– Ты с нею непрерывно разговаривал, когда она была беременная.

– Что?!

Оказалось, что Тарасик не шутит. Он (расчетливейший полухохол) прикинул, что Деревьев каждый почти день по часу или полтора говорил с впечатлительной, на сносях, женщиной исключительно о себе и своих сексуальных проблемах и что эта ядовитая информация не могла не повлиять на формирование плода. Беременных специально водят в музей смотреть на красивое, чтобы дети вышли поприятнее. Есть такая теория.

– Нет такой теории! – завопил Деревьев, забившись всем телом. Потные пальцы обманутого отца (именно отца, а не мужа) соскользнули с его шеи, и невольный обманщик поспешил на четвереньках на другой край ковра. Тарасик принял это бегство за признание вины и, мстительно урча, бросился в погоню. Тоже на четвереньках.

Деревьев был так взбудоражен чудовищным и нелепейшим обвинением, что это своеобразно взбодрило его. Живо стуча коленями по неизвестным паркетам, он увеличивал отрыв от Тарасика и кричал:

– Я, конечно, знаю силу слов… – и каждый раз, дойдя до середины своей мысли, начинал мефистофельски хохотать.

Безумный обвинитель, наоборот, обмяк, пьяно переваливаясь и опустошенно стеная, он одиноко бродил в темноте в поисках своего столь сложно воображенного врага.

Решительно от него оторвавшись, отринув его дурацкое несчастье, набирая непонятную скорость, Деревьев толкнул головою незнакомую дверь и оказался в спальне, той самой, с синими штофными обоями. Хозяина там не было. Деревьев помотал головой, чувствуя, что пора бы что-то понять, что его четвероногая резвость все же как-то неудовлетворительна. Но задуматься он не успел. Его осторожно, даже сочувственно взяли под руки с двух сторон и вернули в достойное положение.

– Я знаю силу слов… – предупредил он.

Лиза и Люся расхохотались радостно, как будто именно такой он им и был нужен. Деревьеву было приятно, что он, кажется, нравится. Он заулыбался и позволил себя препроводить. На кровать.

– Лиза и Люся, – сказал он, присев на край, – настало время объясниться.

Они были готовы, более того, они торопили события, расстегивая на нем пуловер и стаскивая ботинки.

– Я должен признаться – мне трудно сделать выбор.

Они сказали, что никаких выборов не надо, они обе в форме.

– Да нет, тоже мне, – скривил губу писатель, – про другое я.

– Про какое? – заинтриговано замерли девочки.

– С одной стороны, – писатель посмотрел на свою левую ладонь, – нежность и ласка, а с другой, – поднялась правая рука, – секс и страсть. Очень, знаете, трудно решиться.

Лиза и Люся не успели толком ответить на это размышление вслух. Откуда-то из глубины дома донесся вопль Тарасика. Потом второй. Его то ли били, то ли вязали.

– Что это? – озабоченно спросил Деревьев.

– Нежность и ласка, – съязвила одна из девушек.

– Тогда что же, – шмыгнул носом писатель, – тогда нам остается секс и страсть.

– Да ладно, давай уж, ложись.

– Вы все сделаете как следует? – поинтересовался он.

– Да уж как получится, – деловито и грубовато сказала Лиза. А может быть, Люся.

Позднее Деревьев очень удивлялся тому, с какой стандартной легкостью и естественностью ему удалось вписаться в эту не слишком стандартную ситуацию. Ни на секунду не усомнился в том, должна ли щедрость хозяина заходить так далеко. Случай в синей спальне просто венчал рекламную кампанию, начатую смирновской водкой там, в коммуналке.

Но чтобы подняться до уровня хотя бы таких размышлений, требовалось немного отрезветь. Напряженно резвясь с двумя работящими гуриями, Деревьев вдруг почувствовал физиологическую потребность еще более низменного свойства, чем та, что объединяла их втроем в этой кровати.

– Щас, щас, щас, девчонки, – писатель кое-как сполз на пол и, прыгая на одной ноге, начал натягивать штаны, – я щас вернусь.

– Да собственно, все, по-моему, – зевнула Лиза, – что вы скажете, коллега?

– Ни-ни-ни, – затряс головою писатель, – лежать!

Рубашку он искать не стал, накинул чью-то шубейку в прихожей, пьяным кубарем сверзился по холодной лестнице и нашел свое простое счастье под ближайшей сосной. Он уже был близок к полному освобождению, когда за его спиной раздался хорошо знакомый начальственный баритон.

– В доме имеется два туалета.

Деревьев замер, он совершенно забыл о существовании фантастического хозяина. И испугался. То, что он натворил тут, под сосной, не так страшно, хотя и постыдно. Но как будет расценено то, что он натворил там, в спальне?

Кое-как приведя себя в порядок, он обернулся к Ионе Александровичу. Тот в своей шубе, наброшенной на плечи, на фоне ярко освещенных окон казался непроницаемой угрюмой глыбой. Писатель занервничал еще больше и решил вести себя по-рыцарски, то есть свалить всю вину на женщин.

– Эти Люся, – он сглотнул слюну, – и Лиза… как они могут без любви, с первым встречным…

– Не будем об этом, – спокойно сказала глыба.

– Конечно, зачем, – обрадовался писатель.

Со второго этажа донесся протяжный неприятный вопль. Деревьев идентифицировал его как вопль Медвидя. В окнах задергались многочисленные тени. Надо думать, однажды скрученный зверь вырвался на волю и теперь шоферу с Жевакиным приходилось наново его вязать.

– Пойдемте прогуляемся, – предложил Иона Александрович, – нам надо наконец поговорить. Мы уже достаточно узнали друг друга.

Он двинулся в глубь сосновой рощи прямо по сугробам, но сохраняя всю свою монументальность. Деревьев, насколько мог, последовал за ним. Все время увязал в снегу, падал. Постепенно он вообще вернулся к способу передвижения, открытому во время недавних догонялок с Медвидем. Иона Александрович никак не реагировал на мучения, претерпеваемые гостем. Наконец, чтобы поберечь исцарапанные о наст руки, писатель перевернулся на спину и стал обдавать их слабым пьяным дыханием. Тоска, давно уже выбиравшая момент, навалилась на него. Она была гигантская и некоторым образом возвышенная, она восстала из запрокинутого тела вверх и тихо звенела, вынимая душу и пытаясь препроводить ее по меньшей мере к звездам. Одним словом, Деревьев был подавлен и захвачен весьма сложными ощущениями, когда матерая глыба по имени Иона Александрович повернулась к нему и заговорила.

– Вы, наверное, все время спрашиваете себя, что этому человеку от меня нужно, почему он уделяет мне столько времени.

– О да, – прошептал исчезающий писатель, – зачем и почему.

– Вы знаете, я очень богатый человек, чрезвычайно богатый. Но ошибаетесь, если думаете, что решил просто-напросто облагодетельствовать вас. Нет. Наоборот, я решил на вас заработать. Предприятие, которое я сейчас предложу вам организовать, будет совместным и взаимовыгодным. Вы ведь, насколько я понимаю, человек, собственно говоря, нищий.

– Нищета порок-с.

Деревьев всхлипнул и судорожно дохнул на свои скрюченные пальцы.

– Предложение мое, на первый особенно взгляд, может показаться вам странным. В известной степени я устроил сегодняшнюю вакханалию лишь для того, чтобы разрыхлить внешние границы предубеждения и псевдоздравого смысла, которыми нищие таланты обладают в наибольшей степени.

– Ну и приемчики у вас, – заныл писатель, пытаясь встать хотя бы на четвереньки. Ничего похожего.

– Видите, я полностью откровенен с вами.

– А почему, такс-сать, я? – Деревьев пошел на вторую попытку.

– Объясню. Вы лично мне несимпатичны.

– Я так и знал.

– Но я знаком с вашими сочинениями.

Услышав это, писатель рухнул обратно на спину и замер.

– Не удивляйтесь. Что-то вы ведь напечатали, Кое-что ходило по рукам. Это не комплимент. Я имею в виду физическую возможность ознакомиться с ними.

– И что же? – осторожно спросил автор.

Иона Александрович встряхнул на плечах свою шубу.

– Мне понравилось… Вернее, не так, меня заинтересовали ваши взаимоотношения со временем. Только человек с такими, как у вас, претензиями к природе этого явления сможет выполнить то, что в данной ситуации надо выполнить.

– А что это за ситуация, – Деревьев наконец встал на четыре точки и от этого ощутил прилив самоуважения, – какого рода работенка? Что я там для вас должен сделать?

– Не только для меня. И не столько. Работая на меня, вы будете работать на себя.

– Тем не менее, Иона… э… Александрович… работа, работа какая?

Деревьев обхватил руками щиколотку сосны, намереваясь встать окончательно. Чтобы вести деловые переговоры на равных.

– Работа литературная, как вы, наверное, уже догадались.

– Погодите, погодите, а вы кто, ну, в принципе – кто?

– Я?

– Да, я помню, помню, богатый, очень богатый… а почему литературная работа? И время к тому же. Мемуар обработать? Или там история завода? Как бывало?

– Не совсем. Но какие-то книги в результате возникнут.

Деревьев подозрительно прищурился.

– Вы издатель?

– И издатель.

Писатель потерся щекой о кору и заскулил.

– Но я же не люблю издателей.

– Я их тоже не люблю.

– Нет, но я их совсем не люблю. Теперь.

– Вас обманул кто-то? Я многих знаю лично из числа этих самых издателей, и если речь идет о каких-то конкретных людях, я думаю, мы сумеем восстановить справедливость.

– Знаете? – Деревьев недоверчиво выглянул из-за дерева. – Нечитайлу знаете?

Иона Александрович презрительно фыркнул.

– Ну, это, – он опять фыркнул, – все, что он вам обещал…

– Аванс, аванс он мне обещал.

– Он его принесет вам в зубах.

– То есть?

– Повторяю, деньги, которые он вам должен, Нечитайло принесет в зубах.

– Он же их обслюнявит…

– И тем не менее.

Из дома снова донесся вопль, внезапно перешедший в глухой грохот. Орущее тело Тарасика торопливо транспортировалось вниз по лестнице. Оказавшись внизу, он завертел головой, пытаясь отыскать в сосновой темноте предателя-однокурсника. Не отыскав, он поднял голову туда, где вызвездило, и крикнул:

– Я тебя все равно, падла, урою. Урою, урою!

Жевакин с шофером живо поволокли его к воротам. Там к ним присоединился привратник. Тарасика стали грузить в машину.

– Как он не похож на себя, – не просто ханжеским, но пьяно ханжеским тоном произнес писатель.

– Это, возможно, не мое дело, но все-таки – что ему от вас нужно было весь вечер?

– Как бы это… даже затрудняюсь сформулировать. Он утверждает, что я соблазнил его жену, но не просто так, а при помощи слов.

– Женщина любит ушами.

– Но согласитесь, что это извращение. Тут другое. Был бы тут обычный адюль… тер. Нет ведь. Он не утверждает, что я спал с его женой. Кстати, я тоже не утверждаю. А ребенка, по его мнению, я ей сделал при помощи телефонных переговоров. Вы удивлены, да?

– Ничуть. Более того, я думаю, истерика этого вашего товарища имела под собой некоторые основания.

– Осталось ему только подать на алименты, – отвратительно захихикал писатель. – Брать с меня каждое четвертое слово.

– Напрасно вы иронизируете. Пойдемте еще выпьем. Я собираюсь поговорить с вами о вещах намного более удивительных, чем рождение ребенка из телефонной болтовни.

Проснувшись, Деревьев сразу вспомнил, что с ним произошло. Он лежал в обнимку со своей жесткой подушкой и затравленно косился в сторону письменною стола, на котором громоздились многочисленные доказательства того, что вчерашнее приключение ему не приснилось. Пузатые бутылки, заморские жестянки. Помимо обычных похмельных радостей – тошноты, головной боли, чувства вины – Деревьева донимало ощущение, что он куда-то скользит, сползает, рушится. Не столько в качестве тела, сколько в качестве личности. Непонятным пока способом он влип в неприятную и, возможно, опасную историю. Он мог бы довольно долго пролежать в таком притаившемся положении – сидя в зыбучих песках неизвестности, лучше не совершать резких движений. Но вот холодильник. Он вдруг громко щелкнул и ласково заворковал. Деревьев зажмурился. Он слишком точно знал, что холодильник отключен и пуст. Значит, окружающий мир осторожно показывает зубы своих новых законов. Если теперь кто-то войдет сюда через стену или снег окажется горячим, как в известном романе, можно будет не удивляться.

Впрочем, все это лишь паника. Надо себя преодолеть. Деревьев решительно встал. Его качнуло, только схватившись за спинку стула, он смог удержаться на ногах. И тут он понял, что навязчивое чувство сползания куда-то имеет довольно простое объяснение: задние ноги тахты окончательно разъехались и, стало быть, матрац лежал под углом к полу. Теперь следовало разобраться с холодильником. Когда Деревьев направился к нему, осторожно передвигая ноги, тот сразу икнул и затих. Сыто так икнул, опасливо. Но это не сбило Деревьева, он открыл дверцу и тихо сказал:

– Ну, понятно.

Холодильник был набит баночным пивом.

Раздался звонок. Просеменил Сан Саныч к двери. Деревьев тоскливо понял, кто пришел.

Утреннее явление Ионы Александровича было даже внушительнее вчерашнего. Он поздоровался, опять, как в первый раз, занял крутящееся кресло, а хозяину жестом определил сесть на раненую тахту. Деревьев подчинился.

– Вы только что встали?

Отрицать было глупо.

– Вы… у вас очень уж взъерошенный вид.

Писатель обеими руками кинулся проверять состояние прически.

– Вообще-то я стригусь, но здесь…

– Выпейте пока пива.

Деревьев встал и направился к холодильнику.

– Одну банку. Нам предстоит довольно серьезный разговор.

Стараясь не морщиться – он никогда не любил баночного пива, – Деревьев осушил жестянку. Напиток свое действие оказал. Внутренне расслабившись, пригладив волосы, подложив руку под правую ягодицу, писатель более-менее уверенно поглядел в глаза гостю.

– Насколько я понимаю, у вас есть ко мне несколько вопросов.

– Строго говоря… говоря по совести, многое у меня в голове… – писатель сделал соответствующее движение рукой.

– То есть вы ничего не помните?

– Почему же, помню-то я как раз многое, например… ну, многое помню.

– И вас больше всего волнует, до какой степени то, что я вам вчера говорил, соответствует действительности?

Деревьева волновало не только это, но он предпочел кивнуть.

– Понятно. Давайте сразу перейдем к делу. Что вы скажете на мое главное и основное предложение?

– Я скажу, – писатель замялся, – я понимаю, что это никакая не шутка, я стараюсь воспринимать это серьезно, но все равно как-то не очень-то…

– Договаривайте, не стесняйтесь. В наших общих интересах уточнить все детали дела. Особенно сверхъестественные, так сказать, детали.

Деревьев глубоко вздохнул, у него возникло что-то вроде раздражения. Надо рубануть сразу, околичностями от этого прилипчивого миллионера не отделаешься.

– То есть вы хотите сказать, Иона Александрович, что, если я стану писать для вас эти книги, то гонорары за них вы будете – у вас есть такой способ – пересылать в мое прошлое. Когда я был нищ, гол и так далее, да?

Высказанная на свету, в слишком реальной комнате, мысль эта показалась Деревьеву столь беззащитно нелепой, что он ощутил острейшее чувство неловкости. Если бы за всей этой болтовней не стояло громадное, проверенное богатство, если бы сам Иона Александрович не был столь убедителен и солиден, можно было бы спокойно вызывать психушку или просто вытолкать в шею назойливого посетителя.

Иона Александрович неожиданно расцвел, услышав прозвучавшие слова. Ситуация разродилась.

– Ну, слава богу, вы все поняли правильно. Мне было до смерти необходимо, чтобы вы сами сформулировали эту мысль. Поэтому я вас и мучил.

– Вы говорите так, будто я уже согласился.

– У вас вызывает раздражение то, что вас, взрослого и свободомыслящего человека, втягивают в дело, попахивающее самой низкопробной мистикой и банальнейшей научной фантастикой. На первый взгляд, есть основания возмутиться, но прошу принять во внимание две вещи. Первое смягчающее обстоятельство состоит в том, что навязанная мною тема является предметом ваших собственных размышлений. Взаимоотношения с чудищем времени – ваш самый главный и страстный интерес. В области воображения вы уже многократно перекрыли то, что вам придется сделать, если вы примете мое предложение. Вся ваша жизнь – там, на территориях свершившегося, а я предлагаю способ отправить туда небольшую порцию стройматериалов, чтобы закончить постройку, незавершенный вид которой не может не терзать ваше сердце.

– Красно изволите выражаться, – пробормотал Деревьев. Иона Александрович сделал вид, что не расслышал.

– Второе смягчающее обстоятельство заключается в том, что от вас не потребуется никаких специальных мыслительных усилий. Ни я, ни какой-либо другой человек не станет донимать вас никакими более-менее научными теориями, якобы обосновывающими возможность такого встречного проникновения. Я сам, честно признаюсь, не знаю, как это происходит, я только знаю, что это происходит, бывает. Я чисто случайно научился использовать эту возможность. И это можно делать только тем способом, который я вам предлагаю. Кроме того, я обязуюсь предоставить доказательства того, что те деньги, которые вы заработаете и захотите отправить в тогда, дошли. Понимаете, эти доказательства могут быть непонятны даже мне, ничего не значить для любого другого человека, но вас они убедят. Согласны?

Иона Александрович занялся своим обильно вспотевшим лбом.

– Согласны?

Деревьев покашлял в кулак. Он по-прежнему остро ощущал, что все эти байки про «встречные проникновения» абсолютный бред, но, с другой стороны, находился под определенным впечатлением произнесенной речи.

– Попробуйте хотя бы. Как только почувствуете, что вас обманывают, можете все бросить. Никаких, слышите, никаких бумаг, а тем более кабального характера, вам подписывать не придется.

Писатель встал, прошелся, достал из холодильника еще одну банку пива, но пить не стат.

– Скажите, а почему вы все время говорите о прошлом, о «тогда», легко же видеть, что и в «сейчас» я чрезвычайно нуждаюсь в деньгах. С какой стати я, подыхая с голоду, буду работать на прошлое? Хотя бы и несчастное, хотя бы и свое собственное?

– Это очень легко объяснить. Я ведь не благотворительностью заниматься хочу, я тоже собираюсь заработать. Мне нужно, чтобы вы писали много, очень много. Ради сегодняшних своих потребностей вы так работать не сможете. Или не захотите. Но стоит вам ощутить, что переправляемые в прошлое деньга помогают вам изменить в жизни то, что казалось окончательно и ужасно неизменным, вы не будете из-за стола вылезать. Ведь у вас, как и у всякого человека, есть в прошлом более-менее незаживающая рана. Тлеющая под напластованиями дальнейшей жизни. Я предлагаю способ доставки лекарств к ней. Я, может быть, неловко выражаюсь?

– Наоборот, очень ловко.

– Или я ошибся и вам не о чем жалеть? Вы счастливы своим прошлым? Чему вы улыбаетесь?

Деревьев улыбался тому, с какой легкостью он втягивается в обсуждение деталей того, чего быть не может.

– Ну хорошо, Иона Александрович, допустим я соглашусь, сочиню что-то крайне продажное, заработаю денег и переброшу их в начало восьмидесятых, я ведь изменю тем самым не только свое прошлое.

– Это надуманный страх. Вы ведь не задаетесь такими вопросами, когда совершаете поступок в обыденной жизни, отбиваете чью-нибудь жену или даете кому-нибудь пощечину, этим вы ведь тоже изменяете чью-то жизнь. Время, собственно говоря, едино, а сегодняшнее мгновение, «сейчас» – не более чем несущая нас волна. Но под любую волну можно поднырнуть. Просто мы такая порода существ, у которой гипертрофирована способность перемещения в пространстве, для перемещений во времени мы сумели приспособить лишь отдаленные элементы своей жизни. Слова, к примеру, движутся вдоль него, времени то есть. Правда, только вперед. А на байки о том, что стоит в прошлом раздавить бабочку, и у нас изменится орфография, – плюньте.

– Это уже что-то философическое, а вы обещали не перегружать меня.

– Я легко могу представить себе тип сознания, для которого возможность во время прогулки вернуться к только что пройденному колодцу и плюнуть в него покажется невероятной. Я достаточно внятно спекулирую на заданную тему?

– Если бы мне что-то было непонятно, я бы переспрашивал.

Иона Александрович опять вытащил из кармана платок. Писатель отхлебнул невкусного пива.

– И потом, – Иона Александрович спрятал платок, – есть еще одно обстоятельство, делающее выгодной переброску средств в прошлое. Инфляция, мой дорогой друг, инфляция. Деньги, которые вы можете заработать сейчас за полгода-год даже вашим очень низкооплачиваемым трудом, сделают того несчастного, нищего юношу очень богатым человеком. Вы будете там графом Монте-Кристо.

Деревьев почему-то заволновался. Он оставил банку с пивом, подошел к столу, взял вилку, повертел в пальцах и отложил – грязная. Достал пальцами маслину из полупорожней банки, бросил в рот, но промахнулся.

– Ну а я, то есть тот я, он будет знать, откуда у него вдруг появятся деньги?

– Этого, разумеется, никто знать не может. Ни взглядом, ни волосом вы туда не проникнете как нынешний Деревьев.

Писатель хлопнул себя по бокам.

– Я вам не верю. Этого не может быть.

– Ничего страшного, – улыбнулся Иона Александрович, – надо просто привыкнуть. Я, например, привык.

– Скажите, Иона Александрович, а почему вы сами не попробуете изменить свое прошлое, раз знаете способ?

– А кто вам сказал, что мое нынешнее процветание не есть результат такой деятельности?

Деревьев посмотрел ему в лицо, и лицо гостя показалось ему зловещим.

– Вы не ответили на мой вопрос. Не до конца ответили.

– Ответил. Насколько мог.

Писатель потянулся к книжной полке, собираясь взять лист рукописи, чтобы вытереть влажные после маслины пальцы.

– Осторожно, – быстро сказал Иона Александрович и, достав из кармана второй, но тоже благоухающий свежестью, платок, протянул писателю, – рукописи свои вам надо бы поберечь, и даже черновики.

– Зачем? – недоверчиво принял платок писатель. – Насколько я понял, вам требуется изготовитель ширпотреба, да еще и анонимный.

– Именно, но чтобы вы не чувствовали себя ущемленным, да и из соображений справедливости, я хочу для начала издать книгу ваших собственных произведений Избранное, некоторым образом. Небольшим тиражом, две-три тысячи экземпляров, но в отличном оформлении. Со вступительной статьей, комментариями, приличным гонораром. Впоследствии, возможно, дойдет речь и до собрания ваших сочинений. Поэтому – берегите черновики.

– Зачем вам это? – недоверчиво и даже ехидно спросил Деревьев, возвращая хозяину его платок.

– Оставьте себе. А сомневаетесь в искренности моих слов вы напрасно. Мне выгодно издать вашу книгу. Я ведь понимаю, что сделанное мною предложение все же несколько необычно и мне еще нужно убедить вас в серьезности моих намерений. С изданием ваших сочинений мы переведем наши отношения на практическую, конкретно ощутимую почву. Я вижу, что у вас есть ко мне еще один вопрос.

– В общем, да. А почему вы выбрали именно меня? Что, у нас в Москве мало нищих писателей с не очень благополучным прошлым?

– Писателей много. Есть такие, которым я симпатизирую больше, чем вам, извините за прямоту. Но дело в том, что годитесь только вы.

Деревьев немного походил по комнате. Отхлебнул пива.

Иона Александрович следил за ним спокойным, уверенным взглядом.

– Ну так вы согласны? Согласны издать в моем издательстве свое «Избранное»?

Деревьев понимал, что, согласившись на это, он соглашается на все. Он понимал, что загнан в угол и, собираясь заявить этой наглой громадине, что он не верит ни единому его слову, сказал:

– Я согласен.

Через несколько часов Иона Александрович унес в своем огромном портфеле несколько килограммов рукописей. Все сочинения Деревьева. Около сотни стихотворений. Полгода назад Деревьев сделал подробную и свирепую ревизию своему объемистому и беспорядочному поэтическому творчеству. Выдранные из журналов, коллективных сборников, вырезанные из газет, газетенок и многотиражек публикации вместе с отпечатанными на самых различных пишущих машинках листами пылились хоть и на задворках его нынешней литературной жизни, но в отдельной папке. После некоторых колебаний Деревьев достал ее из-за шкафа и, написав пальцем на пыльной крышке: «стихи», передал сумасшедшему издателю.

– Они там приблизительно в хронологическом порядке.

– Вот и хорошо, – сказал издатель.

К стихам была присовокуплена небольшая повесть, построенная на воспоминаниях детства. Она была, на взгляд автора, не вполне хороша, но крайне уместна в смысле композиции книги. Центральное положение в книге и основную часть ее объема должен был занять роман «Чрево Сатурна». Деревьев попытался обрисовать Ионе Александровичу хотя бы в общих чертах этот необычный сюжет и намекнуть, что роман может быть не безнадежен в коммерческом плане. На что издатель сказал:

– Не имеет значения.

Это писателя и задело, и порадовало.

Следом за романом в чрево портфеля отправились два драматических опыта. Нешироко, но печально известная пиэса «Экклез и Аст» и находящаяся до сих пор втуне – «Невольные каменщики». Дольше всего пришлось провозиться с «Историей Европы». Замысел Ионе Александровичу понравился очень, но техническая сторона вызвала у него попервоначалу сомнения.

– А что если мы откажемся от публикации каждого мультипликационного кадра, а напечатаем только штук пятнадцать-двадцать в качестве иллюстрации? Ведь главное здесь – текст, главное – очертить идею, зафиксировать ноу-хау, как говорится. Когда-нибудь будет снят соответствующий фильм, это и будет настоящая жизнь замысла.

Автор не возражал.

На прощание Иона Александрович посоветовал писателю, «как только закроется за мною дверь», приступать к делу. То есть к обдумыванию плана будущей работы.

– Чтобы к тому времени, когда я появлюсь у вас снова, нам уже было что обсудить.

Деревьев пожал плечами, напористость работодателя была ему неприятна. И тот, видимо, почувствовав это, полез во внутренний карман за бумажником.

– А чтобы вам не приходилось забивать голову посторонними вещами… – на стол легло несколько пятитысячных бумажек. Впрочем, больше, чем несколько.

Когда Иона Александрович наконец ушел, Деревьев попытался починить тахту. Родные ноги ей пришлось удалить совсем. Протезы были изготовлены из пластмассового ведра, игравшего до этого превращения роль корзины для бумаг, и стопки наименее любимых книг. После этого он решил прибраться в комнате. Иностранные бутылки можно было расставить на шкафу – была раньше такая мода на московских кухнях. Но отошла. Деревьев сделал несколько ходок к мусоропроводу. Оставил в живых только одну бутылку, самую красивую – дому нужен был графин. Раздался телефонный звонок. Деревьев как раз проходил мимо и снял трубку.

– Это ты? – спросил мрачно Тарасик.

– Ну, проспался?

– Где мы были?

– Не знаю. Я тоже пил.

Тарасик помолчал. Чувствовалось, что он мрачнеет все больше.

– Только ты не думай, что я это все так оставлю.

– Что именно?

– Не надо, ты все помнишь.

– Ты сам их достал, орал, орал, вот они тебя и вывезли.

– Я не про это.

– А про что? – Деревьев начал злиться. – Опять про эту беременность?!

– Ты зря смеешься, у нас еще будет с тобой разговор.

– Нет, ты мне скажи, ты что – всерьез считаешь, что здесь есть хоть какая-то, ну хоть какая-то почва для объяснений?!