Текст книги "Невольные каменщики. Белая рабыня"

Автор книги: Михаил Деревьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

Поезд великолепно летел сквозь снегопад, усугубляя его суету. Город кончился. Явление природы сразу померкло, как будто не желало стараться вне внимания громадных освещенных трибун.

Выйдя на станционный перрон, я вдруг понял, что крайне смутно представляю месторасположение сказочного теремка с ожидающей меня девицей. Поезд сочувственно свистнул и удалился на невидимых ногах, глотая маленьким ртом свой собственный луч.

Идти следовало влево. Когда-то я приезжал сюда. К могиле Пастернака. Обычный случай восторженной дани на один из доступных алтарей. И потом еще несколько раз на поэтические маевки некоей литературной группы, охватившей своим влиянием большинство журнальных территорий.

Тишина смягчала буруны бурана. Крыши дышали неуверенным дымом. Я миновал ностальгическое состояние, даже в него не придя. Меня всецело занимали приметы маршрута. Дорога вильнула влево и вниз. Там что-то черно и бессильно журчало. С другого берега скатилась машина, как будто лишь для того, чтобы попытаться светом фар вернуть к жизни мост, речку и покосившиеся дерева. Как и всякое бескорыстное начинание, продолжалось это недолго. От правого моего плеча вверх вздымалось кладбище. Одинокие могилы вызывают сочувствие. Собрания могил – уважение. От кладбища как бы чего-то ждешь. Своего рода коллектив. Когда мертвецов много, образуется величина, отличная от нуля.

Это я думаю, когда пишу, тогда я просто спустился к черной речке, перешел ее по невидимому мосту и побрел вдоль железного забора. Даша упоминала о нем, и потому он был мне приятен. А вот и ворота, похожие на упоминавшиеся.

Помедлил. Вошел. На огороженной территории в торжественном хаосе снегопада угадывалось несколько жилых призраков. Сообщенные мне ориентиры, по которым я должен был угадать заветную дверь, перешли в снежную веру бесследно. Я мог рассчитывать только на себя. Но дело в том, что и мои собственные следы быстро становились тихой добычей самой бесшумной из всех видов непогоды. Я обнаружил это, задержавшись под одним из немногочисленных фонарей. Впору было спросить себя, кто я и откуда пришел. И тут жизнь, воспользовавшись литературным приемом, пришла мне на помощь: я увидел между двух перегруженных белых елей освещенный прямоугольник. И женскую фигуру в нем. Женщина, изящно опершись о косяк, терпеливо смотрела в ночь.

– Я давно тебя заметила, – мягко сказала Даша, – когда я выбрел к ее порогу. Глаза ее… Глаз ее не было видно настолько, что было непонятно, чем она за мной наблюдала. Но вместе с тем очень чувствовалось, что я рассматриваем.

Медленно поднявшись по ступеням, я глухо затопал ногами, оставляя белые сугробы. Мы вошли. Я начал раздеваться. Она смотрела на меня так, будто каждое мое движение что-то для нее значило. Весь день я, как батискаф, готовился к погружению в сжатую среду. Звенели с мороза внутренние пружины, и первые мои движения выходили слишком размашистыми. Вместо того чтобы небрежно повесить на крюк свое пальтецо, я картинно простился со старинным другом. Преувеличенно восхитился роскошью обстановки, в которой творят признанные писатели. Между тем, никакого намерения иронизировать не имел. С той степенью развязности, на которую я не считал себя способным в трезвом состоянии, я решительно проследовал, потирая при этом руки, прямо к соблазнительно сервированному возле электрического камина столу. Вернее, столику. Усевшись, я хищно сглотнул слюну. Заметно розовея, Даша поместилась напротив, не ослабляя хватку шали на своих плечах. Шаль как бы обозначала рамки, в которых Даша решила себя держать. Глаза, нравящиеся мне, смотрели так, будто с них только что сняли очки. (Но вообще-то хватит сегодня про глаза.) На столе имелись отнюдь не домашние котлеты или домашние соленья, стиль Даши отличался от Иветтиного. Выставка западных этикеток. Чтобы я не усомнился в номенклатурных возможностях Игната Севериновича? – впадая в мелкофельетонное настроение, думаю я. Венчала все бутылка шампанского. Чего-то здесь не хватало для полноты картины. Мои ладони внезапно как бы срослись посреди потирания. Не хватало цветов. Почему я их не купил? У меня было два объяснения. И оба для себя. Во-первых, не было денег. Во-вторых, я не воспринимал это свидание всего лишь как свидание. Вы возьмете букет, идя к экзаменатору, известному своей ехидной требовательностью?

В подобных ситуациях… Обмирая от стыда, я все-таки решил продолжить линию поведения, к которой меня склоняли обстоятельства. Не объясняться же сейчас по поводу малых размеров стипендии. Если тебе суждено быть хамом, будь им. Я шумно, но в целом умело откупорил шампанское, разлил его по граненым стаканам, что продавались писательскому графину. Дашины пальчики смущенно ощупывали диковинное устройство для питья. Она явно чувствовала вину за то, что не позаботилась о фужерах.

– Нельзя же предусмотреть все, – великодушно сказал я, – ну, за что мы выпьем?

Кавказских тостов я говорить не умел, изобрести что-то ненавязчиво венчающее смысл этого застолья я был не в состоянии. Даша улыбнулась, как улыбаются в таких случаях все женщины. Я пробормотал какую-то общежитскую остроту, казавшуюся мне тогда остроумной, смачно выпил и захрустел цветастой обложкой, выуживая кусок ветчины. Едва прожевав, я заорал:

– Между первой и второй перерывчик небольшой, – и снова потянулся к бутылке. Выпив второй стакан и закусив солеными орешками, молочным мармеладом и воздушным печеньем, я сыто прокашлялся и спросил:

– Ну, как там поживает наш муж, а?

Трудно сказать, зачем я это сделал. Хотел показать, что не лыком, черт побери, шит? А фамильярно-беззаботный тон должен был обнаружить легкость моего нрава? Какова была цель моей узловатой вылазки? Получил я уж точно не то, чего добивался.

Даша не возмутилась, не оскорбилась, она взяла и рассказала мне печальную историю своей жизни. Оказывается, она была младшим ребенком в семье и самым от природы болезненным. Неприятная форма бронхиальной астмы плюс ожирение. «Причем чудовищное». Она показала руками, как примерно это выглядело. Девочка-затворница. Большеглазая пожирательница книг. Замкнутость, одиночество. Преждевременная печальная мудрость. Жестокость сверстников. «Нет ничего злобнее детей». Естественно, особая отцовская любовь. Брат, долговязый балбес, помешанный на движущемся железе, старшая сестра, добродушная клуша с тремя браками, среди которых два алкоголизма и одна тюрьма и пара детей в остатке. (Родственники эти никак в дальнейшем себя не проявят, их можно забыть.) Тихоня рано поняла, что жизнь – жестокая штука и в ней можно рассчитывать только на себя. Папино положение не на века. Отец всего лишь трамплин, от которого нужно суметь оттолкнуться. Продавали шмотки, чтобы брать уроки английского. Титаническая тяжба с болезнью. Теннис, какие-то глубокогорные травники, закаливание, диета, рассчитанная чуть ли не в космическом центре. В результате «тридцать кг – долой». Почти криминальная комбинация (тайком от отца), при помощи которой удалось спланировать в эту супераспирантуру.

Даша грустно улыбалась, рассказывая все это.

– Как-то мы столкнулись в Ленинке с моим руководителем. Это такой профессор Нелидов, я тебе потом о нем расскажу. Так вот, он мне говорит: никогда бы не поверил, Дарья Игнатовна, если бы не увидел собственными глазами, что вас можно застать в подобном месте в подобное время (июльский полдень был на дворе).

Ответ на поставленный мною вопрос оказался очень непрямым, но можно было понять, что ее отношения с мужем чем-то ее не удовлетворяют. Ни слова «муж», ни его имени она не произнесла. С расстояния в шесть лет мне нравится этот прием. Предательство было совершено в перчатках.

Тогда меня занимало другое. Перед моими глазами произошло незаметное переодевание образа. Вместе холеной, самодовольной номенклатурной дочки сидела одинокая, несчастная и гордая женщина. Мне стало стыдно за свои слишком витальные намерения. О том, чтобы перейти к каким бы то ни было действиям, попытаться, например, приручить эту нервничающую руку, понюхать, чем пахнут розы на этой шали… не могло быть и речи.

В химически чистой тишине мы просидели несколько неодинаковых секунд. По краю слуха прокатилась электричка. Нельзя было понять, вправо или влево, в Москву или из нее. Я встал, так выражалось мое внезапное смущение. Зацепил стол и разбил один из стаканов. В дверях, выводивших под гипноз снегопада, Даша, прощаясь, попросила меня позвонить ей завтра. Она будет завтра в городе. И ей потребуется небольшая, но мужская помощь.

Я мучился, как мог бы мучиться Обломов, который вследствие дикого поворота дел произвел ноздревское впечатление. Еле-еле дождался условленного часа и позвонил. Не разводя длинной беседы, Даша попросила меня приехать к ней домой. По дороге я пытался представить себе, что могут означать слова про «небольшую мужскую помощь». Починить кран? Передвинуть шкаф? Закрыть грудью амбразуру?

Уже выйдя из метро, я вдруг спросил себя, почему это я так спокоен. Может быть, она там вовсе не одна. Может, родственники не на даче. Тут же ни к селу ни к городу я стал размышлять над тем, зачем Игнату Севериновичу, обладателю великолепной дачи, было заказывать непонятный номер в каком-то доме творчества.

Квартира крупнейшего книжного деятеля была в Безбожном переулке. Консьержка, прервав вязание, спросила – к кому? Пропустила. Стоит ей теперь помножить мой внешний вид на номер квартиры, и вот уже сплетена сплетня.

У входной двери я колебался несколько, пожалуй, минут. Как много предчувствий. В ответ на прикосновение к педали звонка раздался собачий лай. Собака, выводимая из этого лая, должна была быть великаном.

– Кто там? – поинтересовалась не Даша. Чувствовалось, что спрашивают, прижав глаз к глазку двери.

– Мне Дарью… – начал я, но почему-то остановился. Молчание за дверью продолжалось достаточно долго для того, чтобы изучить подробно каждую точку в многоточии, которым завершался мой ответ. И тут меня снова спросили:

– Кто там?

Я не мог определить пол голоса, это меня мучило больше всего. Получалась какая-то клоунада, а не визит. Наконец явилась Дарья Игнатовна. «Мамашка» и собачища были отозваны из прихожей. Я вошел.

Уже там, в помещении для одежды и обуви, я ощутил, куда попал. Пахло дорого и весомо – кожей, замшей, «саламандрой». Мои бывалые и огромные башмаки выглядели, как пара гадких утят на ухоженном птичьем дворе. Я небрежно сбросил их на груду дорогой обуви, и они стали похожи на двух второгодников, способных затерроризировать целый класс спецшколы.

Мое появление мало заинтересовало Дашиных домашних. Черная сука Несси потыкалась мне лбом в колени и, вздыхая, уплелась куда-то.

По сверкающему паркету мы прошли в Дашину комнату. Краем левого глаза я разглядел лавину падающего хрусталя – люстру, ковер размерами с прибитый к стене Туркменистан. Краем правого… В общем, этого следовало ожидать. Меня усадили в кресло у журнального столика. На этот раз пустого. Комната Даши скорее напоминала палатку спартанца, чем будуар. Книги, книги, книги, а в них слова, слова, слова.

Между лакомыми собраниями Хемингуэя и Бунина целая полка была занята произведениями одного автора, И. Егорова. Я считал себя человеком информированным в этой области, а тут такое белое пятно. Я не удержался, снял с полки одну из книжек этого автора. И довольно быстро догадался, кто таков этот Игнат Егоров. После того как я набрел на посвящение: «Моей дочери Дашутке», последние сомнения отпали. Книг было много. Я почитал названия на корешках: «Былое», «Пережитое», «Бывшее», «Минувшее», «Миги» – в смысле: мгновения, а не самолеты. При ближайшем рассмотрении простой, хотя и крайне высокопоставленный, чиновник обернулся литератором прустовского толка.

Вернулась куда-то выбегавшая «Дашутка». Чтобы разрядить напряжение, которое, несомненно, все еще ощущалось, я попытался пошутить по поводу того, что нынешнее поколение писателей выбрало для поселения именно Безбожный переулок. Даша опустила глаза и тихо сказала, что уже примерно в тысячный раз слышит эту остроту, и тут же без перехода спросила, не хочу ли я кофе. Натянуто улыбнувшись, я кивнул: мол, очень.

В коридоре Даша столкнулась с «мамашкой», которая сообщила, что идет гулять с Несси. Собака весело скулила в прихожей. После медленных сборов, перемежаемых ласковой бранью в адрес нетерпеливой «хорошей собачки», наконец хлопнула входная дверь. Даша, вернувшись в комнату, что-то мимолетно поправила на столе, подошла к окну и принялась высматривать нечто имевшее быть внизу, во дворе. Причем это ее действительно интересовало. Коричневая юбка очень выразительно обрисовало то, что ей надлежало по идее скрывать. Очень искоса, очень осторожно я присмотрелся… Между тем надобно же было что-то говорить. Длящееся молчание стремительно утяжеляло все. Свою вторую сегодняшнюю остроту я составлял долго: в свое время кто-то из друзей Карамзина заметил, что Николай «постригся в историки», – так вот, когда сидишь в этой келье, приходит в голову, что хозяйка постриглась в филологи. Причем очень неплохо подстриглась. По ходу своего развития острота превратилась в комплимент скорее Дашиным подругам-парикмахершам, нежели ей самой. Я замер, ожидая последствий. Потом деликатно кашлянул; немедленно отреагировав на этот намек, Даша заговорила негромко, без выражения. Я получил исчерпывающую информацию о южнорусских овчарках вообще, о московском ответвлении этой породы, о нравах в собачьих клубах, о том, как тяжело пришлось прошлой зимой Даше при получении собачьего образования. На «мамашку» в этом смысле надежды никакой, а Игнат Северинович, понятно, занят. Патологически развитое чувство ответственности заставляло аспирантку даже с температурой…

Лишь на несколько секунд этот рассказ сгладил ненормальность обстановки. Бредовость мизансцены стала непереносимой. Что она, в конце концов, разглядывает там? Я встал, мне тоже хотелось выглянуть. Чтобы это сделать, мне пришлось подойти к Даше вплотную, вторгнуться в ее тепловые границы. Я посмотрел поверх ее головы: посреди белого прямоугольного двора неуклюжая, как красноармеец, в своей длиннющей дубленке «мамашка» удерживала рвущуюся куда-то собаку.

– Как там наш кофеек? – прошептал я в глубину пахучих волос. Даша повернулась ко мне, и, когда открыла рот, мы слились в поцелуе. Поцелуй был содержательный, с большим привлечением плоти, что самое важное – с совершенно разными переживаниями по разные стороны баррикады. Даша, судя по всему, испытывала острое чувственное наслаждение, я восторгался самим фактом. Нет, мои губы искренне братались с ее губами, а язык, не увиливая, ходил в гости и приглашал к себе, Но наслаждение я получал в области, свободной от давления материи.

Мы долго шли к первому поцелую. Ненормально долго. И я готов был помедлить, погреться на уже достигнутой ступеньке… Это было не суждено. Даша резко отстранилась, бросила затуманенный взгляд в глубину двора и, пробормотав: «Только быстро», – начала раздеваться. С запозданием, в полсекунды я рванул через голову мамочкин свитер.

Надо признать, что я оказался не на высоте в Дашиной аккуратной постели. И в прямом, и в переносном смысле. И впечатлений осталось немного. Помнится, меня поразило ее пространственно-временное чутье. Только-только начала нагромождаться громада оргазма, Даша спрыгнула с кровати, бросилась одеваться – и была права. Зашипела дверь лифта – я тоже стремительно рванулся к одежде – и уже через несколько секунд холодная мокрая голова, весело рыча, бодала меня в только что прикрытый свитером живот.

– Чайник, – сказала Даша, усмехнувшись, и вышла.

Перечитав все уже написанное для начала, прихожу в отчаяние. Почти ничего не получилось, несколько снежинок мерцает в кильватерной струе несуществующего поезда. Я не замахиваюсь на многое. Стопка этих желтоватых листов отнюдь не претендует на роль энциклопедии тогдашней московской жизни. Нет, надеюсь, там ни одной общественно полезной идеи. Цель моя частная, праздная и в высшей степени эгоистическая.

И потом у каждого свои приемы. Размышляя, например, о природе прозы, я чувствую, что не теряю времени. Те несколько часов, в течение которых я старался понять, почему из моего сознания выветрилось полмесяца после приключения в филологической келье, не отдалили меня от сути описываемых событий. И это не фигура речи. В противном случае я бы просто занимался самообманом. Время содержания/время выражения – тайна этого соотношения лежит у входа в тайну прозы. Она превыше метаформы и диалога. Отец Сергий идет отрубать себе палец, и если тут же поставить следственный эксперимент, то секундомер покажет, что эта отчаянная процедура занимает ровно столько времени, сколько нужно, чтобы прочитать о ней в изложении Льва Толстого. В то же время каждая секунда какого-нибудь эпилога может содержать в себе в сжатом состоянии годы и годы. Сгущением и разряжением времени – вот чем занимается прозаик в угоду своему подозрению о красоте. Есть, есть такая гора, сидя на которой вдруг поймешь, что время – просто часть ландшафта. Время года? Вон стоят четыре рощи, различные только состоянием крон своих деревьев.

Ведь не мог я не звонить ей по нескольку раз на дню? И, видимо, звонил. Не могли мы не встречаться? И, должно быть, встречались. И вот я, страстно вознамерившийся воссоздать максимально полный, желательно даже телесный образ этой истории, не могу вспомнить ни одной живой детали, связанной с ее главной героиней. Кажется, она рассказывала что-то об отце. Или это было позже. Рассказы об отце можно вставить куда угодно, они везде смотрятся одинаково уместно.

На одеянии Мнемозины полно неожиданных складок, у муз свое представление о моде. Одно я могу сказать с математической определенностью – в эти дни мы ни разу не оказывались с Дарьей Игнатовной в постели.

Конечно же, я поспешил прибегнуть к помощи Иветты – надо же было выяснить, что, собственно говоря, произошло между мною и этой аспиранткой. Из первого же разговора я понял, что подруги все уже подробно обсудили. Каждое слово Иветты стыдливо косилось в сторону кровати, застеленной коричневым пледом. Голос ее как бы исхудал: тяжелая работа – взвешивать слова. Бедная Иветта считала себя ответственной за все происходящее между мною и ее подругой, ведь мы встретились на ее территории. Странно, но я чем дальше, тем больше считал ее своим союзником, в моем понимании она перешагнула известную социальную пропасть в нужном направлении, о чем свидетельствовал ее брак с безродным, хотя и колоритным Тарасиком. Но тем не менее слишком уж ей доверять было несколько самонадеянно. Может быть. Был здесь и неосознанный расчет. Заходя в своих откровенностях как можно дальше, я, веря в оригинальную честность Иветты, был уверен, что моя саморазоблачительская щедрость будет оплачена полновесными сведениями из тайников противоположной стороны.

Трудно судить о степени Дашиной откровенности в разговорах с подругой, хотя вообще в обмене мнениями на интимные темы женщины, как правило, откровенны необыкновенно.

Иногда этот информационный канал действовал великолепно, давая мне отчетливое представление о настроении, мыслях и планах Дарьи Игнатовны, иногда от него было не больше проку, чем от старого обмороженного почтового ящика, забытого на подмосковной свалке. Даже между дружескими странами вполне допустима разведывательная деятельность. То, что мы говорили с Дашей друг другу открыто, носило дипломатический характер. Проведя в задушевной, увлекательной, часто очень откровенной беседе со своей любовницей целый вечер, я жадно ждал телефонных комментариев Иветты, и только после обсуждения всего происходящего с нею считал, что я понимаю, где именно нахожусь – на седьмом небе или на морском дне.

Даша тоже, безусловно, знала о наличии этой системы, и это ее, кажется, полностью устраивало. Должно быть, она с ее помощью держит меня под контролем. Иветта же со временем запуталась в паутине своих добродетельных усилий и не могла по собственной воле выйти из игры, не нарушив равновесия интересов. Несколько раз я сам собирался все это разрушить, не являлся к Тарасикам и не звонил к ним, но после двух-трех дней воздержания начиналась «ломка». Даже лежа в постели с Дашей, я чувствовал, что тону, что ничего не понимаю, все ненадежно. Мне нужен был инструмент для обуздания ее полной покорности. Ее покорность была мне подозрительна, ее страсть неуловимо пахла предательством, в ее искренности всегда мне мерещился издевательский отсвет. Я не считал ее представительницей более слабого пола. Мы были честными партнерами в деле взаимного сексуального обеспечения. Трудиться с ней на пару на этой ниве было одно удовольствие. Она все понимала с полуслова, когда нужно, она была неутомима, когда нужно – терпелива, в таких условиях было бы свинством выполнять свою часть работы спустя рукава.

Впрочем, я забегаю вперед. Причем далеко. У меня до сих пор нет собственного дома, хотя эта тема выросла в полный рост уже тоща. Однажды, поупражнявшись, по своему обыкновению, в уклончивых построениях, Иветта наконец сказала мне:

– Она хочет, чтобы ты снял квартиру. Она говорит: не могу же я приезжать к нему в эту его общагу.

Эта точная цитата произвела на меня оглушительное действие. Моя жизнь, стало быть, резко меняется, понял я. За четыре года, проведенных в этой многокомнатной клоаке, я порос местными мхами, обрел питательные слои в местной тине, нужно было вырвать себя с корнем из безумной и унылой родины. Интересно, что я ни секунды не колебался.

Для того чтобы снять квартиру, нужны деньги. Стипендия – 38 с полтиной плюс ежемесячный перевод из дому – 50 рублей. Бюджет мой был скуден, но я с ним сжился и умудрялся, как это описано выше, позволять себе маленькие радости. Но даже если я откажу себе во всем, буду есть через день – на квартиру, даже самую захудалую, не хватит. Помог Дубровский, они с Жевакиным охраняли по ночам какую-то стройку в районе Савеловского вокзала: через двое суток на третьи, сто рублей в месяц. Вагончик с обогревателем, настольная лампа. Ничем не хуже классической кочегарки или дворницкой, этих пор русской жизни, в которых гнездилась нонконформистская интеллигенция застоя.

Кстати, устроиться было не так-то просто, пришлось мне пойти на какую-то запутанную махинацию с выписками из трудовой книжки. Наконец устроился. Но аванс только через две недели, а действия от меня требовались немедленные. Пришлось продать пару книжек, причем тех, которыми я весьма дорожил. Три булгаковских романа в питерском издании с гнусным предисловием Симонова. Я легко нашел покупателя – один младшекурсник, азербайджанец, легко выложил требуемые шестьдесят рублей. Говорил он на языке оригинала плохо, перепродать книжку по более высокой цене вряд ли представлялось возможным, мне была неясна цель его покупки. Зайдя в его комнату, где он в силу своих особых отношений с комендантом проживал единолично, я понял, в чем дело. Мой Булгаков вместе с ковром и иностранным магнитофоном будет свидетельствовать, что хозяин не только по-восточному богат, но одновременно и по-европейски образован. Сердце мое разочарованно заныло, когда я увидел, что родную зеленоватую с черным обложку тискают пухлые пальцы нового владельца. Хотя, если вдуматься, что может быть завиднее такой писательской судьбы: тебя ценят даже те, кто никогда не прочтет.

Об этом я думал тогда, сейчас я больше занят вычислением современного эквивалента тогдашней цены этой книги (60 руб.). Получается никак не меньше шести тысяч. Заплатил бы я сейчас свою месячную зарплату за какую бы то ни было книгу?

У нас любили свести в разговоре поэта с книгопродавцом, потом с фининспектором, много истерзано бумаги по этому поводу, но мне кажется, что самая глубокая страница о взаимоотношениях двух печатных родственников – книжного слова и денежного знака – черна на века. Что-то вроде неразборчивого в средствах черновика.

Потом когда-нибудь прорежу это нагромождение каламбуров.

Когда у меня собралось сто рублей, я взял рекламное приложение к «Вечерке», нашел раздел «сниму» и начал обзванивать авторов объявлений с просьбой поделиться неподходящими вариантами. Оказалось, что таких умников, как я, хватает. На один деловой звонок сорок просителей, объяснил мне усталый женский голос. Что ж, сказал я себе, поедем в Банный переулок. Там я выяснил много интересных вещей. Например, если все в один голос утверждают, что однокомнатная квартира с телефоном стоит восемьдесят рублей в месяц, это совершенно не значит, что тебе удастся ее за эти деньга снять. Потолкавшись в редкой подозрительной толпе, я получил несколько предложений. От койки за ширмочкой за двадцатку плюс обязанность развлекать разговорами заранее несимпатичную старушку – до четырехкомнатных апартаментов за две с половиной сотни, причем с выплатой за полгода вперед. Таков разброс. Две или три золотые рыбки прямо у меня под носом ушли в чужие сачки, приветливо играя плавниками. Я плюнул и уехал. Стал обзванивать знакомых: «Всегда лучше сдать своим, хоть какая-то гарантия…» – лопотал я, сам не веря в силу своих слов.

Вечером у Тарасиков. Пили «Виорику». Вели с Иветтой обычный наш разговор. Она в сотый раз объясняла, из какой семьи Даша, что я должен влезать в это дело с открытыми глазами, всегда лучше найти человека из своего круга. Особенно пикантно звучал этот совет в ее устах.

Я говорил, что в виду все это имею, более того, наличие столь рельефных препятствий к осуществлению моего счастья отнюдь не подогревает моего энтузиазма. Этим я отличаюсь от большинства мужчин. Если мне что-то дается слишком трудно, значит, мне это не нужно. Вот, например, эта квартира. Все пороги оббиты, все меры приняты, даже жертвы кое-какие принесены, а результатов никаких. Это сигнал – отступись.

Тарасик, только в силу своего хохляцкого флегматизма сносивший лютое однообразие моих визитов, допив вино, молча вытащил из-под моею локтя номер уже испытанного мною рекламного приложения. Ну-ну, злорадно подумал я. Тарасик, не торопясь, разровнял тяжелой ладонью газетный лист, придвинул к себе черный аппарат и медленно, придавая значение каждой цифре, набрал номер и тут же получил два питательных адреса. Еще через две минуты была назначена моя встреча с человеком, готовым сдать мне самую настоящую однокомнатную квартиру за 75 рублей в месяц хоть с завтрашнего дня.

Тарасик разлил остатки «Виорики».

– Ну что, с тебя бутылка.

Переполняемый смешанными чувствами (радостные превалировали), я побежал вниз по гулкой лестнице. Собственно, в том, что Тарасику легко удалось представлявшееся мне невозможным, не было ничего странного. Например, когда ему были нужны деньги, он шел на почту, покупал лотерейный билет ближайшего розыгрыша и спокойно занимал сотню-другую под выигрыш. И никогда не бывал обманут. Происходило еще много прочего в том же роде. Взять хотя бы ту же самую его женитьбу.

В железной конуре, которую мне предстояло делить во времени с Дубровским и Жевакиным, помимо всех прочих радостей, оказался телефон. Он, видимо, был часто бит в прошлом, он был густо оплетен клейкой лентой, отчего напоминал лапоть. Многочисленные побои испортили и его характер, он норовил влезть в разговор со своим нытьем или саркастическим скрипом.

Осмотревшись, смахнув с кривого железного стола электротехнический и пищевой мусор, я воспользовался «лаптем». Мне показалось, что Дашу развеселит звонок с одной из самых глубоких точек социального дна. Интересно, что само мое стремление каким-то образом зарабатывать деньги она горячо одобрила. Даша с любопытством слушала про стены, заклеенные культуристами и соблазнительными девицами, про зверскую смесь табака, пота и олифы, служившую здесь запахом, про кучу сваленных в углу телогреек, про темноту в зарешеченном окне.

После этого я перевел разговор на более перспективную тему. Через три дня можно будет вселяться в квартиру. Не такое уж плохое место – Десятая улица Соколиной горы. Я сделал несколько словесных и интонационных виражей вокруг мысли, к которой собирался привлечь внимание. По-моему, Дарья Игнатовна поняла, на что я намекаю. Я ждал, что она даст мне понять, пусть и не говоря впрямую, что я молодец, что на Соколиной горе у нас будет то, что принято называть уютным гнездышком. Но Даша не спешила в послезавтра, а продолжила выяснение моих сегодняшних обстоятельств.

– А сейчас ты там совсем один?

– То есть абсолютно.

– И до самого утра?

– Сменщик придет в восемь.

– А где это, если поточнее?

Объяснил.

– Через полчасика буду.

Ровно через полчаса возле вагончика на девственном снегу остановились уже знакомые мне «жигули». Вытащив с переднего сиденья хрустящий пакет, Даша решительно захлопнула дверцу. Улыбаясь и посверкивая глазами, поднялась в железное жилище, придерживая полы болезненно маркой дубленки, которой тут же был выделен отдельный крючок, но в опасной близости от заляпанных алебастром роб.

Из мешка посыпались яркие коробочки, пакеты, в конце явилась бутылка.

Уселись по разные стороны железного стола. В бутылке оказался молочный ликер. Я разыскал стойбище местных стаканов, они диковато поблескивали, завидев, с чем придется иметь дело. Несколько минут ушло на обмен мнениями по поводу зарубежных вкусов. Странно, что не у нас вывели корову, дающую подобное молочко. Тема была исчерпана быстро. Замаячили очертания подступающей неловкости. Несмотря на сексуальное столкновение в Безбожном, в моем сознании правил образ Дарьи Игнатовны из недр снегопада.

Тоже почувствовав приближение мели, Даша вынула из кармана своей терракотовой юбки несколько сложенных листков бумаги.

– Что это? – спросил я, отлипая от стакана.

– Кошмар и ужас, – игриво потупилась Дарья Игнатовна.

Мне приходилось подрабатывать в литконсультации, и я научился сразу распознавать привкус безумия в тексте. После церемонного обращения «Глубокоуважаемая Дарья Игнатовна» и первого абзаца, наполненного извинениями столь же витиеватыми, сколько и сумасшедшими, хлынул широкий поток откровенностей, физиологизмов, оправленный куртуазной фразеологией и архаичной лексикой. Вслед за изложением того, как именно автор послания расценивает прелести Дарьи Игнатовны (не только ланиты или перси, но и чресла даже), следовало вдруг длинное, выспреннее, самоуничижительное расшаркивание. Несмотря на внешний словесный лоск, собственно словами этот хам пользовался неумело. Описания интимных прикосновений напоминали членовредительство. Лесоруб, перебирающий бриллианты.

Я понял, что эта женщина, постепенно (но очень медленно) становящаяся моей любовницей, одновременно пребывает в кипящем воображении какого-то монстра. Я делю Дарью Игнатовну с циклопом.