Текст книги "Невольные каменщики. Белая рабыня"

Автор книги: Михаил Деревьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

Часть II. Избранное

Деревьев проснулся от холода 26 ноября 1992 года. И остался лежать под одеялом, потому что знал – еды в доме нет. Нет также и денег. Еще вчера были вывернуты все карманы и допрошен с пристрастием старый портфель. Деревьев нигде не работал, сегодня у него было лишь одно небольшое дельце, и то намеченное на вторую половину дня, так что спешить с подъемом не имело смысла.

В комнате было полумрачно. За сводчатым окном терпеливо дожидался еле слышимый дождь. Тахта, главный предмет мебели, напоминала рухнувшую на дороге загнанную клячу, настолько разъехались по сторонам ее ноги. Напротив окна стоял стол слегка антикварного, но не вполне письменного вида. К нему был придвинут великолепный оргтехнический стул. Он резко контрастировал с остальной мебелью и был всегда наготове принять седока. У стены примостились два книжных шкафа, ободранных, обшарпанных, недовольных книгами, которые им приходилось содержать. Между шкафами виднелась кафельная спина потонувшей в стене печки. Рядом с тахтой стоял устаревший, с оплывшими плечами, холодильник. Он был отключен за ненадобностью. О крупных деталях обстановки – все. Из мелких следовало бы отметить банку с окурками возле ложа, банку с проглоченным кипятильником на столе, бережно накрытую тряпицей пишущую машинку и, может быть, несколько стопок исписанной бумаги на столе, на подоконнике, на шкафах.

В глубине квартиры зазвонил телефон. На этот звук поспешили шаркающие шаги: Сан Саныч, одинокий дедок с так и не выясненным прошлым. Это у него проснувшийся Деревьев снимал нынешнее свое жилище. Деревьев инстинктивно прислушался. Он не любил, когда ему звонили сюда. Особенно в такое время. Каждый звонок, как ему казалось, подмывал шаткое равновесие, которое ему удалось установить в отношениях со своим хозяином.

Шаги Сан Саныча выскользнули из-за поворота коридора, требовательно постучала в дверь костяшка стариковского пальца.

– К телефону.

Быстро набросив свой драный халат и вставив ноги в холодные шлепанцы, Деревьев, раздраженно недоумевая, побрел к телефону.

– Подъем, молодой чеаэк. Если писатель не идет к издателю, издатель сам идет.

Это был Артамон Нечитайло, подольский издатель.

Здесь необходимо хотя бы вкратце обрисовать издательскую ситуацию в стране. Иначе многое, о чем пойдет речь ниже, может вызвать определенное недоверие.

К середине девяносто второго года стало очевидно, что кризис системы государственных издательств закончился и начался ее крах. Молодой писатель Деревьев, только начавший «расправлять профессиональные крылья» (у него должны были вот-вот выйти сразу два сборника стихотворений и рассказов), на собственной шкуре ощутил смену эпох в деле книгопечатания. Наборы обеих его книг были рассыпаны. В одном издательстве ему об этом сообщили смущенно и вежливо, а в другом хладнокровно и бодро. Угасло, не родившись толком, несколько новых журналов, принявших к публикации произведения молодого писателя. Назывались эти полуэмбрионы или очень звучно – «Нива», «Аполлон», «Золотое руно», или крайне замысловато – ООПР («Отчет о проделанной работе»), «Инсюрлекстенции» и т. п. И те и другие всегда зачинались решительно, самоуверенно. Главный редактор, собрав «команду» единомышленников, на первом же совещании давал понять, что за ним стоят фактически неограниченные средства и структуры с невероятными возможностями. Предполагалось бумагу использовать исключительно мелованную, гонорары платить фантастические, а литературу использовать только настоящую. После двух-трех месяцев энтузиастической работы над первым номером возникали первые туманные упоминания о каких-то трудностях. Потом первый номер все же выходил, и оказывалось, что бумага газетная, гонорары «через месяцок», а литература как у всех. Второй номер не выходил никогда. Деревьев был, как уже упоминалось, писатель молодой, попасть в первый номер какого-нибудь нового журнала ему было трудно, туда вставляли или своих, или уже знаменитых. Он решил плюнуть пока на журналы и обратиться в частные издательства, которые тоже нарождались во множестве. Лично, не доверяя телефонам и советам друзей, он обошел с полсотни таких заведений. В некоторых его произведения издать соглашались, но требовали, чтобы он за это заплатил. Деревьев еще не успел забыть о той жизни, где не авторы платили издателям, а наоборот, кроме того, у него не было денег. Ему намекнули, что можно обратиться в «коммерческие структуры». «Неужели у вас нет знакомых?» Деревьев перебрал своих знакомых – Тарасик и Жевакин пошли по коммерческой линии. Но надеяться тут было не на что. Тарасик до такой степени не походил на человека, у которого можно было бы занять денег, что Деревьев даже звонить ему не стал. А позвонив Жевакину, выяснил, что тот состоит в своем товариществе в настолько мелких сошках, что… ну, в общем, понятно.

Деревьев начал впадать в прострацию. По ходу этого неощутимого и незаметного на глаз падения он продолжал автоматическую жизнь, так что со стороны мог и не показаться выпотрошенным и погибающим человеком. Была, правда, одна объективная примета – его стали сторониться миловидные молодые женщины. Дыхание безнадежного сквозняка, сопутствующего всякому неудачнику, отпугивает их, даже если они не отдают себе в этом отчета.

Однажды, остановившись и присев на камень посреди своей прострации, Деревьев оглядел ее пространства, и ему стало так тоскливо, что он уехал домой. Думал, что очень надолго, но выдержал меньше месяца. Он возвращался в Москву, точно зная, что делать этого не нужно, что рассчитывать ему там не на что. Прямо там, в поезде, в слишком жарко натопленном купе и началась, собственно, эта история. В купе оказался Артамон Нечитайло. Разговорились – с Нечитайло было очень легко разговориться, – и уже минут через пять Нечитайло хлопал себя ладонями по ляжкам и восхищенно восклицал: «Ну пруха тебе, плюнул – попал в издателя». Появился на столе, конечно же, коньяк. Деревьев, будучи человеком если и не скрытным, то уж во всяком случае замкнутым, тут как-то размяк и рассказал о своих обстоятельствах. Артамон слушал не просто внимательно, но сочувственно, сводил брови на переносице и тряс головой. Выгребая охотничьим ножом икру из литровой стеклянной банки, он велел бухгалтеру, путешествовавшему вместе с шефом, немедленно составить договор на издание книги столь бедствующего литератора.

– Чего ты хочешь напечатать, а?

– Я как раз почти закончил, можно сказать, полностью уже закончил один роман. Он по внешней форме как бы фантастический, но вместе с тем…

– Название? – издатель смачно облизнулся.

– «Чрево Сатурна», – на ходу придумал Деревьев, чтобы выглядело попродажнее.

– Давай перо, – безапелляционно скомандовал Нечитайло своему бухгалтеру, очкастому насупленному мужику. Тот насупился еще больше и обиженно задышал.

– Давай, доставай, черт тебя дери, бланки. Для чего, ты думаешь, мы существуем, а? Чтобы сладко пить да крепко жрать? А об культуре, да еще родной чтобы страны подумать, это мы западло считаем? Доставай, говорю.

Наклонившись к уху писателя, издатель громко прошептал, щурясь в сторону очкастого:

– Скуп, как рыцарь.

Тот, неодобрительно бурча, извлек из дипломата несколько бумажек с яркими золотыми буквами поверху – «Фирма „ИМПЕРИАЛ“». Это были стандартные тексты издательского договора. Бухгалтер развинтил ручку, собираясь вписать конкретные цифры.

– Сколь листов? – деловито спросил Нечитайло.

– Я думаю, около двенадцати, – торопливо сказал Деревьев.

– Тираж какой хочешь?

– Ну-у…

– Пиши сто, сто тысяч.

Бухгалтер опять что-то забурчал.

– Ах так, тогда сто пятьдесят. И не надо мне то-се. Все, решение принято! Вот, написал, молодец. Теперь оплата. – Нечитайло вдумчиво отхлебнул коньячку. – Дам я тебе десять процентов. Но – не надо спешить на меня дуться – не от прибыли, а от общей, так сказать, стоимости. Согласен?

– Разумеется.

После было велено бухгалтеру достать печать, «а как же!». Под угрюмые ужимки материально ответственного лица печать фирмы «Империал» увидела свет. Президент уделил ей собственное дыхание, занес над заполненным бланком договора и вдруг спросил с внезапной подозрительностью в голосе:

– Фантастический, говоришь, а пойдет?

– Гарантировать… Там действие происходит на планете с особой такой атмосферой. Что-то экологическое. Она не пропускает солнечные лучи, а просто равномерно светится. Что-то там в ионосфере, в общем, не это важно. Короче говоря, на планете нет ни дня ни ночи.

Нечитайло опять дохнул на печать.

– Это значит, что совершенно невозможно определить время природным способом. Ни закатов, ни восходов, ни звезд. Обыкновенные часы становятся самым ценным прибором. Но часы часто ломаются, их забывают завести, они отстают. Население этой планеты постепенно попадает в зависимость к тем, у кого в силу там разных обстоятельств есть немеханические, эталонные хронометры. Чтобы узнать точное время, нужно все время платить. Иначе опоздаешь на работу, на деловую встречу, на свидание и всякое прочее, понятно?

Нечитайло заинтересованно покивал.

– Владельцы этих хронометров чрезвычайно богатеют и, чтобы укрепить монополию, начинают охоту за владельцами старинных точных брегетов. Объявляют их сумасшедшими, вредителями, объявляют время, полученное от них, опасным для здоровья и тому подобное. На планете побеждает новая религия хронотопного типа, почитание времени, сатуризм, так сказать, – Деревьев перевел дыхание и вежливо улыбнулся.

Издатель крякнул то ли от интеллектуального удовольствия, то ли от ударившего в нос конька и яростно впился печатью в кожу договора.

– Сатурн – это тебе да!

– Естественно, – продолжал писатель, – широкие массы неудовлетворены, готовится восстание, собирают средства, чтобы запустить независимый спутник с сигналами точного времени. Монополисты им мешают всячески.

– Понятно, понятно.

– В общем, приключений масса всяких. Метафора-то глобальная. Перипетии и коллизии возникают сами собой. Согласитесь, ведь в подобной ситуации можно даже путешествовать во времени. У разных наций разные принятые погрешности хронометража. Они накапливаются, и можно одновременно с получением въездной визы получить право на перемещение из, скажем, пятого апреля в первое. Тут возможна бездна тончайших психологических оттенков, хронометрических казусов. Из-за попыток ввести свое время возникают международные конфликты и даже войны. Вы только представьте себе: побежденный народ должен признать власть 22 июня, а сам втайне продолжает жить по законам 9-го мая, а?

– Сильно, – кивнул Нечитайло, – богатейшая идея. И метафора у нее тоже. Это ты возьмешь себе, – он протянул один экземпляр договора писателю.

Приехав домой, Деревьев немедленно бросился к столу. Он поймал свой шанс. По самым скромным подсчетам, в результате сделки с «Империалом» он должен был получить 150 тысяч рублей. Нечитайло обещал «выстрелить» книжку месяца через три, взять за нее оптом «по сороковнику». При двух тысячах тонн почти даровой бумаги, полученной фирмою по высокому министерскому блату, и при двадцатитомном Пикуле, уже «проданном на корню», глупо было не верить в слова президента. Кстати, автор Деревьев осторожно спросил, где можно приобресть вышеупомянутый двадцатитомник. «Для мамы, это ее любимое чтиво». «Я тебе подарю», – небрежно бросил Нечитайло.

Удача, как и беда, склонна к тиражированию себя. Несмотря на то, что из дому Деревьев почти не выходил, стремясь к договорному сроку закончить «Чрево Сатурна», ему удалось в поликлинике Литфонда (к ней он приписался во время краткой штатной работы в одном издательстве) познакомиться с интереснейшим человеком – Модестом Матвеевичем. Старик был очень колоритен: голый, бледный, разумно бугристый череп, презрительно и мудро искривленный рот, драгоценная курительная трубка, которую он время от времени набивал с непередаваемым изяществом; очень дорогой, немного мятый костюм, умело завязанный под подбородком платок. Отрекомендовался он театральным режиссером. Фамилия его была Деревьеву смутно знакома. В ожидании своей очереди они разговорились. Модест Матвеевич сказал, что в принципе он очень осторожен и разборчив в знакомствах, но «юноша» так ему понравился, «идеи» его показались ему столь незаурядными (говорили в основном о погоде, но «юноше» все равно было приятно), что он хотел бы продолжить знакомство. Модест Матвеевич протянул свою карточку, назначил день визита и ушел на ласковый зов врача.

Когда-то Деревьев написал несколько пьес, но за неимением каких бы то ни было знакомств в театральной области не смог получить на них даже отрицательной реакции. Теперь ворота открылись сами. «Конечно, поеду».

Третья требуемая законами гармонии неожиданность произошла с Деревьевым на дне рождения у Дубровского. Она носила не столько приятный, сколько сложный характер.

Поэт Дубровский продолжал вести последовательно романтический образ жизни и собрал под своим кровом (каким-то образом он сумел урвать у Москвы двенадцать метров в коммуналке) публику частью знакомую, частью богемную. Дубровский продолжал держаться в своем журнале, но сам этот журнал уже почти не держался на плаву, отчего настроение Дубровского, никогда не отличавшееся бодростью, в последнее время стало маниакально минорным. Он ныл, скулил, тихо матерился и напился раньше, чем перезнакомил гостей.

Деревьев накануне этого безрадостного тридцатилетия набил наконец казавшееся бездонным «Чрево» словесной мякиной и был поэтому полон приятных предвкушений и новых планов. Он с радостью кинулся бы в объятия новой дружбы, но режиссер с драгоценной трубкой почему-то отодвинул день свидания на месяц от дня знакомства. Деревьев решил терпеливо подождать, тем более что Модест Матвеевич пару раз звонил ему домой и в самых деликатных выражениях подтверждал свою крайнюю заинтересованность во встрече. Веди Деревьев насыщенную светскую жизнь, его знакомство кануло бы, как некий казус, в ее пестром потоке, но Деревьев такой жизни не вел. Хотя и надеялся попробовать с деньгами Нечитайлы. По договору через две недели после представления рукописи «Империал» должен был выплатить оговоренный аванс – пятьдесят тысяч рублей.

Молодой писатель отправился на день рождения к другу, положив на стол издателю законченную рукопись хронофантастического романа «Чрево Сатурна».

Найдя в квартире друга толпу малознакомых и почти совсем незнакомых пьяных людей, Деревьев взял со стола бутылку водки и сел в угол. «Выпью и поеду домой», – решил он. Уже дважды проблевавшийся хозяин покачивался в единственном кресле и силился слипающимися глазами рассмотреть, что же, собственно, происходит в его жилище. Деревьев отхлебнул из горла тепловатой водки и потянулся за куском колбасы. И услышал:

– Япо-онец!

Белобрысая девица, сидевшая справа от него, перебирая ногами, повернулась к нему и уставилась, почему-то победоносно улыбаясь. Деревьев сразу узнал ее, а когда узнал, тоже попытался улыбнуться.

– Ну что, не рад? – спросила девица, драпируясь во внезапную иронию.

Деревьев сказал, что рад, и в доказательство этого предложил выпить.

– За встречу? – спросила она.

– За встречу.

Очень скоро стало понятно, что скандала, которого он малодушно испугался в первый момент, не будет и что легкая внешняя грубоватость Наташи (так ее звали) скрывает скорее приязнь, чем претензии. Они еще выпили вместе и ушли со дня рождения по-советски, обругав и хозяина, и гостей.

Нельзя сказать, что эта связь его сделала счастливым. Просто место женщины в его жизни было не занято, и он внутренне махнул рукой – если не любимая, то любая. Впрочем, стать табором вблизи себя он ей не позволил. Встречался с ней часто, но только в дневные часы. «Что ты делаешь по ночам?» – спрашивала каждый раз с новым ехидством Наташа. «Работаю», – всегда одинаково просто отвечал он. Ее угнетало полное отсутствие таинственности и кокетства. Она верила, что он не врет. Довольно быстро эта любопытная, болтливая и сексуально безалаберная «розвальня» стала ему надоедать. Первое, чем она его «достала», это воспоминаниями о дне их знакомства. Она, оказывается, помнила до сих пор все его претензии к Японии. Однажды Деревьев взорвался и в самой резкой форме потребовал, чтобы Японию, японцев и все японское в его доме раз и навсегда оставили в покос. «У тебя что, была японка?» – участливо поинтересовалась Наташа. В тот день он ее прогнал. Он прогнал бы ее совсем, если бы она не оказалась полезна в самом неожиданном смысле.

Как уже сказано выше, молодой сочинитель атаковал вершины литературного Олимпа сразу с нескольких направлений. Помимо стихов и рассказов, умерших «в металле» последних советских издательств, помимо хронологической фантасмагории, обещанной богатею Нечитайло, и пьес, призванных поразить воображение Модеста Матвеевича, Деревьев однажды придумал идею необычного мультфильма. В основе простая географическая карта. Лучше всего Европы. Отчетливо нанесены границы. Скажем, в том виде, в котором они были в первом веке нашей эры. Вдруг карта как бы оживает, границы начинают пульсировать, передвигаться. История завертелась. Один год жизни Европы равняется одной секунде. Границы изменяются соответственно новой скорости протекания истории. Империя Карла Великого расползается и лопается в течение каких-нибудь пятнадцати секунд. Тридцатилетняя война сложно пульсирует ровно полминуты. Медленно высыхают арабские завоевания на Пиренеях. Великий исторический процесс становится удивительно и почти неприятно похож на явления биологической жизни. Все видели, как ведут себя цветы, запечатленные соответствующей камерой. Или как выбирается бабочка из своей куколки.

Самым сложным местом замысла был, конечно, текст, которым следовало сопроводить гашение политического котла. Требовалась немыслимая степень лаконичности. Как, например, в две секунды уместить рассказ о геройствах Гарибальди? Ясно, что в этой ситуации лаконизм и серьезность несовместимы. Стать в позу саркастического всезнайства? «Вот напал Наполеон, вот добрался до Москвы, скоро будет изгнан он силою вещей, увы». Или, может быть, посмотреть на все глазами вселенской грусти, а может быть, применить стиль современного бесчеловечного телевизионного дикторства?

Вот этими сомнениями поделился Деревьев с Наташей в минуту алкогольной слабости. Наташа призналась, что когда-то работала на «Союзмультфильме» и что у нее сохранились некоторые, можно даже сказать, огромные связи. Работала она, оказывается, художником-мультипликатором. «И как профессионал тебе могу сказать – идея гениальная»…

Случалось, Нечитайле нужно было попасть в ресторан Дома журналистов. И когда оказывавшийся в Москве издатель просил провести его в закрытый журналистский клуб, Деревьев радовался, что может хоть чем-то отплатить этому щедрому и милому человеку. Нечитайло иногда норовил и заночевать у автора. Это и обременяло, и радовало. С одной стороны, приходилось прилагать массу усилий к тому, чтобы избавить своего хозяина и прочих соседей от общения с разнузданным хамом, каким становился пьяный президент «Империала», с другой стороны, казалось весьма полезным сблизиться и на бытовом уровне со столь ценным человеком. Нечитайло положением писателя злоупотреблял чем дальше, тем больше. И самым трудновыносимым в повторявшейся программе московского гостя была не пьянка, не похабные песни на ночной коммунальной кухне, не утренние походы за пивом (Деревьева походы), а бесконечные рассказы издателя о своей собаке. Год назад он обзавелся породистым пуделем. Разговоры эти особенно раздражали на фоне откладывания решительных шагов в деле издания «Чрева». После двух-трех успокаивающих, но неубедительных фраз на эту тему Нечитайло спешил к своему псу. Способности пса очень развились за время рассказывания о них. Вначале Деревьев немного даже ему симпатизировал, видимо, по инерции благодарности ее хозяину, но постепенно шустрый забавный зверек вырос в его воображении в гигантского волосатого монстра, который нависал над столом, стоило выпить по рюмке. Рассказывал Нечитайло не только длинно, но внутри этой длины еще и медленно, и если это помножить на то обстоятельство, что в жизни пуделя не случалось ровным счетом ничего замечательного (ни чумки, ни энтерита), нетрудно представить себе, какими веселыми для писателя выдавались эти вечера.

Изнывая, Деревьев терпел, ибо знал, во имя чего. Нечитайло, ощущая некоторую неудовлетворенность собеседника, откладывая исполнение обещаний, увеличивал их размеры, как прыгун переносит попытку на бóльшую высоту. Размеры будущего гонорара росли. Недавно он привез первый том собраний сочинений Пикуля, часть давно обещанного подарка для мамы. Правда, под него он вечером того же дня так куролесил, что писателю наутро пришлось вытерпеть немало упреков со стороны соседей. Деревьев решил, что и писательское терпение имеет предел и что полгода собачьих басен вполне с него достаточно. Услышав однажды в трубке голос Артамона Нечитайло, он заговорил с ним почти сухо. Про себя он решил, что в домжур их с бухгалтером, конечно, проведет, но, во-первых, сам не останется с ними до конца, а во-вторых, не допустит, чтобы они у него ночевали.

Форсировав бывший Калининский проспект и войдя в заветный дворик, Деревьев увидел, что его уже ждут. Нечитайло, заметив любимого писателя, заулыбался лягушачьим ртом и полез обниматься. Правое ухо у него было заклеено пластырем. Это особенно не понравилось Деревьеву.

Бухгалтер Боря, прорвав завесу своей небритой насупленности, тоже буркнул что-то дружелюбное.

Когда расселись за столиком, президент «Империала» с воодушевлением распахнул меню и поиграл своими кустистыми бровями. Боря тупо пихал огромным ботинком свой бесформенный портфель, задвигая его в щель между ножкой стола и стеной.

– Артамон, давай поскорее, у меня сегодня еще дело.

– Дело?! – игриво блеснул похмельным глазом Нечитайло, и Деревьев обратил внимание, что у него не только с ухом не все в порядке, но и бровь подозрительно подгримирована.

– Дело, – сдержанно сказал писатель и посмотрел на бухгалтера, как бы давая понять, что сдержанность эта имеет отношение и к нему.

Сделав заказ, Нечитайло откинулся на стуле и закурил, благодушно улыбаясь. Дефект брови стал еще заметнее. Деревьев спросил у него напрямую, сдана ли в производство его книга.

– Да, – сказал Нечитайло, – да, у нас же с Борьком к тебе дело. Кстати, Боря наш вырос по фирме, теперь он не бухгалтер, а бери выше – коммерческий директор. Поздравь человека, поздравь, и выпьем.

Факт повышения в должности этого небритого мордоворота Деревьева ничуть не вдохновил, но выпить он все-таки выпил. Вслед за этим сразу последовала душераздирающая история о внезапном подольском наводнении, которое затопило склады «Империала». «Подмокла, представляешь, вся почти бумага подмокла. Сидим подсчитываем убытки».

– Но тебя это не должно касаться. И не коснется, – в голосе издателя появилась внезапная твердость, – сейчас мы гоним пару вагонов из Гомеля. Специально для твоей книжки. Через месяцок – выстрелит. А сейчас что? А сейчас мы с тобой перепишем договор.

Из Бориного портфеля были извлечены хорошо знакомые Деревьеву бланки, в соответствующие графы были вписаны значительно более выгодные для писателя цифры. Коммерческий директор сопел, кривился, вытирал пот с тупого лба, а Нечитайло лишь начальственно похохатывал:

– Надо, Боря, надо. Инфлянц на дворе, а мы ведь человека уже пять месяцев мурыжим.

С этими словами на трех экземплярах новорожденного договора была оттиснута круглая печать «Империала».

Войдя в электричку и усевшись к окну, Деревьев достал из дипломата только что подписанный договор и перечитал несколько раз. Никакого подвоха в тексте ему обнаружить не удалось. Фирма «Империал» брала на себя обязательство завезти бумагу, оформить, напечатать и распространить книгу и выплатить четырнадцать процентов общей стоимости издания Михаилу Деревьеву, именуемому в дальнейшем просто автором. От «автора» требовалось только – представить рукопись к оговоренному сроку. Рукопись была представлена, Деревьев успокоился, аккуратно сложил договор и спрятал во внутренний карман пиджака.

За окном разворачивались картины глубоко осеннего Подмосковья. Как раз кончились промышленные пригороды и начались дачные. Плохо природе без одеяния, снег не спешил сменить листву. Впрочем, писатель не слишком вглядывался в детали пейзажа. Перестав писать стихи, он воспринимал природу лишь как декорацию погодных изменений. К тому же он боялся пропустить нужную станцию. Охлябиновка. Надо думать, были там раньше какие-нибудь хлебные хляби.

Стоя на пустынном перроне, Деревьев развернул бумажку с подробным описанием маршрута к даче Модеста Матвеевича.

По мере продвижения к цели у Деревьева накапливалось ощущение недостоверности этого описания. В записке, например, было сказано: «Сойдя с перрона, вы принуждены будете обогнуть железную громаду водокачки». Сойдя с перрона, Деревьев долго вертел головой, пока не понял, что под «громадой» подразумевается ржавый бак в зарослях жухлого бурьяна. Вместо «аллеи платаноподобных тополей» пришлось смириться с прогулкой по переулку, обсаженному кривоватыми деревцами. Завидев продолговатую лужу, пересекаемую флотилией уток, гость легко понял, что именно ее имел в виду режиссер, говоря об «излюбленном месте здешних лейкистов и рыбоводов». Главное – понять тип условности, сразу успокаиваешься. Деревьев ожидал, что к концу путешествия заявленный принцип окончательно восторжествует и он найдет не «мою жалкую берлогу», но великолепное бунгало, если уж не белокаменную палату. Но режиссер переиграл писателя. В решающий момент он «снял прием». И вместо предчувствовавшегося палаццо сквозь голые кусты сирени и жасмина проглянула небольшая приземистая дачка с крохотной, застекленной квадратиками верандой.

Деревьев отчего-то заволновался. Неуверенной рукой отворил калитку и по выложенной кирпичом дорожке приблизился к крыльцу. Там и был встречен хозяином, увидевшим гостя в окно. Модест Матвеевич был облачен в восточный, вышитый хвостатыми драконами халат (впрочем, сильно поношенный) и сочно курил свою увесистую трубку. Встрече он был очевидно и открыто рад. Он порывисто обнял молодого драматурга, вернее, привлек его голову на грудь, поскольку тот стоял ступенькой ниже, не переставая при этом всасывать и сплевывать использованный дым. Эта случайная мизансцена пробудила в писателе ощущение блудного сына. Впрочем, мимолетно.

Проследовали внутрь. Гость был усажен в дырявое, но еще крепкое соломенное кресло, он получил возможность осмотреться, пока хозяин выскочил на веранду «в рассуждении чайку».

Комната была обставлена с навязчивой пышностью. Гардины малинового бархата, зверски траченные молью, на небольших подслеповатых окнах. По углам комнаты стояли резные позолоченные полуколонны, вместо шевелюр имевшие разномастные газоны с охапками пересохших цветов. Золотая краска с колонн облупилась – должно быть, особый род моли. Имелось несколько предметов мебели разных антикварных рас. На бюро шеренга бюстов – Данте, Бетховена и Гагарина. Деревьев икнул, встретившись с отсутствующим взглядом первого космонавта. На письменном столе валялась пара ножей для разрезания бумаг – один с наборной рукояткой. Оставалось надеяться, что он покончил с уголовным прошлым, перейдя на творческую работу. В целом: что-то среднее между кабинетом и будуаром.

– Ну вот, теперь мы можем, наконец, поговорить.

Модест Матвеевич сервировал чай и уселся в покрытое клетчатым пледом кресло. Приветливо улыбаясь. Пригладил несуществующие волосы и отправил в потолок клуб дыма.

Деревьев осторожно отхлебнул чай.

– Легко ли вы нашли меня, мой юный друг?

– Вы дали такие подробные указания…

– Вы знаете, я люблю эти места. Мы с братом частенько, частенько совершаем пешие туры по окрестностям. Тут неподалеку…

Далее последовал подробный, отчасти жеманный, отчасти точный в своих деталях рассказ об имевшемся поблизости заброшенном монастыре. Из интонации можно было заключить, что режиссер клерикально нейтрален. Деревьев решил, что из двух привезенных им пьес лучше будет показать ту, что построена на библейском материале.

– А что ваш братец… – покрутил головой писатель.

– Он в городе. Он у меня профессор и, стало быть, должен читать лекции. Ну что же, начнем, я думаю. Вы, надеюсь, привезли то, что обещали?

Деревьев открыл дипломат и вынул стопку листков.

– Это такая пьеса…

Взъерошил пятернею волосы на голове. Признак волнения. Взъерошил и подумал, что жест выглядел неделикатно в обществе лысого человека, и от этого разволновался еще больше.

– Называется пьеса «Экклез и Аст».

Глаза режиссера сделались серьезны, он поудобнее расположился в кресле.

– Тут дело в чем? Однажды, читая книгу пророка Экклезиаста, я услышал голоса.

– Голоса? – хозяин с трудом проморгался. – Какие голоса?

– В том смысле, что не голос. Не в единственном числе. Мне показалось, что книга эта отнюдь не монолог, как принято считать. Отсюда ее как бы скрытая динамика, в этом ее отличие от других ветхозаветных книг.

– А-а, да-да, – успокоенно кивнул режиссер.

– И вот, совершая, должно быть, святотатство, я позволил себе посмотреть на книгу пророка Экклезиаста как на некий материал. Сверхъестественный, но все же материал. Я решил акцентировать и даже обнажить ее диалогическую структуру. Во-первых, я родил из одного легендарного имени двух персонажей. Один Экклез, второй Аст. Мне кажется, они различны меж собой, и весьма. Экклез – человек основательный, поживший, бородатый, может быть, отец семейства. Человек добропорядочный.

– Пожалуй, пожалуй, – Модест Матвеевич вырвал трубку изо рта и что-то начертил в воздухе влажным мундштуком, – такой коренастый, сократовидный.

– Что ж, возможно, – не без усилия согласился драматург. – Аст во многом его противоположность. Выспренний, брюнет, еще почти молодой человек. С гордыней и позой.

– И очень, очень важна поза, осанка, – режиссер выпрямился в кресле и сверкнул глазами, – поза – это все.

– Но оба, прошу заметить, Модест Матвеевич, мрачны, оба исконные пессимисты.

– Это само собой, – кивнул хозяин, затыкая рот трубкой.

– Беседуют они, сидя на некоем возвышении. Каменном по виду. Горообразном, как сказали бы вы. Внизу, в долине, растут смоквы, кедры, пасется отарка, струит свои воды ручей. Виднеется селение. Библейский пейзаж. И вот они начинают говорить. Вернее, начинает-то Экклез. Его душа потрясена глубже. То, о чем пойдет речь ниже, в основном его переживание. По крайней мере, в начале. Суета сует, суета сует, все суета, ну, вы представляете себе.