Текст книги "День да ночь"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Чего они накуролесили? – спросил сержант Бабочкина. – От них правды не добьешься.

– Да ничего, – рассмеялся тот. – Все в порядке.

– Вы уж извините нас, – обратился Лихачев к Бабочкину. – Мы совершенно случайно вас разыграли. А так, мы совсем другие и корреспондентов не трогаем. Посмотрите хоть бы на Афонина. Видите, как он глубоко все это переживает.

Афонин ничего лучшего придумать не мог, как, следуя примеру Лихачева, глубоко вздохнуть. Глубокий вздох, по его мнению, должен был свидетельствовать о глубоком переживании и раскаянии. Но Бабочкин не поверил.

– Или Опарин с его широкой бескорыстной душой и постоянным стремлением к достижению высоких результатов в труде и в бою! Разве он может обидеть человека?

Опарин не знал, как изобразить широкую и бескорыстную душу. Он, на всякий случай, широко развел руками, показывая, что ничегошеньки-то у него нет, а если бы чего имел, то тут же совершенно бескорыстно отдал. А уж обидеть кого-нибудь, ему и в голову не придет. Опарину Бабочкин тоже не поверил.

– А я так, вообще, не знаю, как позволил себе такую вольность, – пожал плечами Лихачев. – Чистая случайность. Уж мне-то вы можете поверить.

На этот раз простодушные голубые глаза не сработали. Уж Лихачеву, Бабочкин был в этом уверен, ни в каком случае нельзя было верить.

– Так как? – спросил Бабочкин Ракитина. – Поверить?

– Твое дело, – ухмыльнулся Ракитин. – Я бы ни одному слову не поверил. Притворяются ягнятами. А так – волки. К ним свежий человек, если попадет, схарчат в два счета. И кости обглодают.

– Зачем уж нас так, – запротестовал Лихачев.

– А что, не правда?

– Правда или неправда, мы же с командиром спорить не станем. Вы для нас авторитет, и подрывать его мы не можем.

– Видишь, – обратился Ракитин к Бабочкину, – повернул так, что и слова ему не скажешь. Ягненок.

– Ладно, уговорили. Только одно условие: чтобы больше никого и никогда.

– За кого вы нас принимаете?! – возмутился Лихачев.

– Да уж принимаю, – рассмеялся Бабочкин.

* * *

Они закончили копать укрытие для машины, желтую землю на бруствере укрыли для маскировки заранее припасенным дерном. Как раз в это время, как будто кто-то ожидал, пока они закончат работу, чтобы пожаловать в гости, послышался негромкий гул моторов. Потом, из видневшейся за рекой рощи, выползли два темных жука, которые вскоре оказались машинами с орудиями на прицепах.

"Только взвод прислали, – понял Ракитин. – А обещали батарею и кухню". Он не мог понять, почему капитан Крылов обманул? А может и не обманул. Возможно, хотел послать батарею, да взять ее неоткуда. На других участках орудия нужны.

Гул моторов нарастал, машины шли на хорошей скорости. Вскоре стали видны и солдаты, сидевшие в кузовах. Погромыхав на бревнах моста, взвод остановился невдалеке от орудия.

Из кабины первой выпрыгнул молодой лейтенант. Был он пониже Ракитина ростом, где-то, наверно, метр семьдесят пять. Но скроен неплохо: талия тонкая, в груди широк, плечи, чувствовалось, крепкие. Лицо лейтенанта украшали большие серые глаза, по-юношески пухлые губы и курносый нос, на который, несмотря на осень, уселась стайка веснушек.

Торс лейтенанта был густо опутан ремнями. Здесь и широкий поясной, стянувший талию, и неширокий ремень полевой сумки, портупея, охватившая длинными лапками грудь и спину, и повисший на шее ремень бинокля, и еще какие-то ремни, в которых сразу и разобраться трудно. Все они хорошо пахли новой кожей и поскрипывали. Каждый в своей тональности.

Двигался лейтенант быстро и легко. Ему недавно девятнадцать стукнуло, и уже комбат! Три дня тому назад прибыл он в корпус из училища. Но огневой взвод не очень-то рассчитывал. И вдруг – комбат! Задача ясна: надо побыстрей стать отцом-командиром для своих солдат и покрыть славой доверенную ему батарею. Все это лейтенант собирался сделать, не откладывая, в самое ближайшее время.

В своей новой сбруе лейтенант выглядел воинственно и лихо. Ему бы еще ментик, кивер, да коня – отчаянный получился бы гусар. Как на картинке в "Истории СССР". Сбруя сбруей, а в училище он считался курсантом серьезным и числился в отличниках. Артиллерийское училище, это вам не пехотное. Тут не только силенку надо иметь, пушку катить и снаряды таскать, но и мозги, чтобы осилить всю математику, без которой ни одну контрольную не решишь, ни один серьезный экзамен не осилишь. Кроме того, был он еще и командиром отделения. А, как известно, в военных училищах командирами отделений назначают не легкомысленных гусар, а курсантов, свято чтущих Устав и все его параграфы.

– Можно курить! – отдал команду лейтенант.

Солдаты, разминались после дороги, посыпались из машин. Лейтенант же, весело скрипнув ремнями, подошел к расчету и нашел глазами командира.

– Сержант Ракитин?! Командир орудия?! – не то чтобы спросил, а скорее подтвердил лейтенант и личность Ракитина, и звание его, и место в служебной иерархии.

– Так точно, сержант Ракитин, командир первого орудия третьей батареи.

– Лейтенант Хаустов! – представился лейтенант. – Командир батареи, в которую входит теперь твое орудие, – лейтенант нахмурился, очевидно, чтобы подчеркнуть свою командирскую суровость, но глаза по-прежнему оставались веселыми.

Ракитину было девятнадцать лет, как и новому комбату. Но выглядел он постарше, да и чувствовал себя старше. Пока лейтенант постигал премудрости тактики и стратегии в училище, Ракитин воевал. Год на фронте, в послужных списках, засчитывается за три года обычной службы. Наверно, надо засчитывать его и за три года обычной жизни.

– Чем занят расчет? – поинтересовался лейтенант, хотя видел, еще когда машина подъезжала, что ничем расчет не занят. Стояли, разговаривали. Да и сейчас, с приездом начальства, солдаты не спешили заняться каким-нибудь делом или хотя бы создать видимость, что заняты работой. По-прежнему стояли, прислушивались к разговору. Лейтенант почувствовал в этом недостаточное уважение к командиру батареи, но промолчал, решил не затягивать узлы в первые минуты знакомства.

"Играют в футбол! – хотел ответить Ракитин. – Не видит, что ли, стоят, слушают, о чем мы разговариваем. Капитан Лебедевский спросил бы: накормлены ли солдаты?"

– Расчет занят земляными работами. Сейчас отдыхает, – доложил он.

– И давно отдыхает? – намекнул лейтенант, что пора бы людям и за работу браться.

– Недавно. – Ракитин намек понял, но подстраиваться под начальство не стал. – Расчет сегодня не получал пищу, – добавил он.

– Как это, не получал? – удивился лейтенант. – Почему?

– Нет у нас ничего. Вчера последние запасы прибрали.

– Где кухня? – потребовал объяснения лейтенант.

– Кухни нет уже третий день.

– Чего же вы едите?

– Сегодня еще ничего не ели. Я думал, с вами кухня приедет. Капитан Крылов обещал. Не знаете, где она?

– О кухне ничего не знаю.

Лейтенант задумался. Расчет надо накормить, это ему было ясно. Комбат о своих подчиненных должен заботиться и, в первую очередь накормить. А потом потребовать!

– Солдат накормим, – заявил он.

Лейтенант подозвал командиров вновь прибывших орудий. Их Ракитин не знал. Оба были в коротких, почти новых английских шинелях, с новыми сержантскими погонами. Значит, прибыли недавно. Но оба, чувствовалось, ребята бывалые. У того, который повыше, глаза прищуренные, злые, а левого уха вовсе нет. Видно осколком срезало. Он и самокрутку не бросил, когда шел к командиру. Держал сейчас в пальцах, отвернув ладонь. Другой пониже ростом, но широкий в кости, вроде Опарина. Лицо у него красное, обожженное ветрами. Смотрел он на лейтенанта из-под широких нависших бровей спокойно и уверенно.

– Надо поделиться с товарищами продуктами, – сказал лейтенант. – Передайте сержанту Ракитину из своих запасов семь банок консервов и сухари. Этого хватит? – спросил он у Ракитина.

– Хватит, – подтвердил тот. И подумал, что лейтенант хоть и молод, но напорист и соображает быстро.

Сержанты переглянулись.

– Нет у нас никакого запаса, – сказал тот, что повыше. – Обедать нечем.

– Как так?! – удивился лейтенант Хаустов. – Я видел, как вы утром ели консервы и сухари.

Высокий промолчал. Глядел на лейтенанта и молчал, как будто не слышал вопроса. Объясняться с командиром продолжил тот, который пониже.

– Это нам утром на завтрак выдали, – объяснил он. – В обрез. А на обед ничего не дали. И запасов никаких нет. – Он неодобрительно посмотрел на лейтенанта: раз ты командир, то и обеспечь харчами.

Высокий согласно кивнул. Потом посмотрел на без толку тлеющую самокрутку, поднес ее к губам и затянулся.

Лейтенант Хаустов хорошо помнил, что отец-командир должен заботиться о солдатах. И еще лейтенант знал, что накормить солдат – святое дело. "Сначала накорми солдата, потом требуй от него!" – не раз говорил им генерал, начальник училища. И лейтенант пошел на крайний шаг, сознательно взял всю ответственность на себя.

– Разрешаю использовать Неприкосновенный запас, – сказал он Ракитину. – И вам тоже, – это уже двум другим сержантам.

Вот так пошел лейтенант Хаустов на нарушение Инструкций и Приказов, которые оговаривали, что Неприкосновенный запас может быть использован только в самых критических обстоятельствах. Он понимал, что обстоятельства еще далеко не самые критические, но решил, несмотря ни на что, солдат накормить.

Не прошло еще и месяца после окончания училища, где Хаустов был одним из лучших курсантов, а он уже нарушил Устав и совершил этим своеобразный подвиг, ибо сознательно жертвовал своей незапятнанной репутацией и был уверен, что за нарушением неминуемо последует возмездие.

Если бы сержанты поняли благородное движение души своего командира... Если бы почувствовали, чем жертвует он ради их благополучия...

Что касается Ракитина, то он ничего, кроме досады, не почувствовал: "С Луны ты, что ли, свалился, – подумал он о своем командире. – Вот беда на нашу голову..." Видно, и другие сержанты подумали что-то похожее, потому что смотрели на командира батареи с удивлением.

– Нет у нас неприкосновенного запаса, – ответил за всех Ракитин.

Тот, что пониже, поддержал Ракитина кивком. Одноухий смотрел куда-то в сторону, не желая участвовать в пустом разговоре.

Отсутствие Неприкосновенного запаса лейтенанту Хаустову не понравилось. Это было нарушением. И кто-то должен был нести ответственность.

– Почему израсходовали?! – свел он брови. – Кто разрешил?

– Не было у нас неприкосновенного запаса. Второй год воюю, а все без неприкосновенного запаса, – объяснил Ракитин.

– Его где-то в другом месте едят, – сказал невысокий сержант.

Одноухий по-прежнему молчал.

Лейтенант Хаустов растерялся. Ему уже было не до того, голодны солдаты или нет. То, что он услышал, было неправильно. Оказалось, что один из Великих Законов Армии вовсе и не Закон, а так... одни разговоры. Это подрывало веру во все остальное. А без веры лейтенант пока не мог.

– Нам можно идти? – спросил одноухий, докуривая цигарку.

Лейтенант посмотрел на сержантов, припоминая, зачем позвал. Вспомнил и отпустил жестом руки.

– А нам говорили... – как-то растерянно сообщил он Ракитину и замолчал. Не мог же он пожаловаться сержанту на то, что Армейские Законы не выполняются.

– Вам там много кое-чего говорили, – не выдержал Ракитин. – Но ничего, привыкнете.

– Привыкну, – согласился лейтенант. – Может быть, посмотрим ваши саперные работы?

– Пойдемте, покажу, – предложил Ракитин.

И лейтенант Хаустов послушно пошел за ним. Ремни его шикарной сбруи поскрипывали тихо и неуверенно.

Укрытие для машины лейтенант уже видел, и Ракитин повел его к орудию. Комбат прошелся по пятачку, потом измерил его шагами, подсчитал что-то в уме и остался доволен. Затем вынул из кармана спичечный коробок и стал измерять высоту бруствера.

"Чему их там только учат в училище? – подумал Ракитин. – Капитан Лебедевский прежде всего подошел бы к прицелу, проверил бы, не расшатался ли на кронштейне, прочно ли держится. Снял бы чехол, посмотрел, в чистоте ли здесь все, нет ли пыли, грязи".

То, что лейтенант молод и не нюхал пороха, настроения Ракитину не повысило. Если такой полезет приказывать, как и что делать, по всем правилам, которым его обучали, загубит батарею. Не потому, что неправильно обучали. Просто учеба – одно дело, война – другое.

Лейтенант позицией остался доволен. Про Неприкосновенный запас и голодных солдат уже забыл. Поэтому опять пришел в восторженное состояние, легко шагал по орудийному окопу, и ремни его амуниции поскрипывали весело.

Но когда подошел к самому орудию и увидел, что ствол весь в оспинах от осколков, а в щите рваная рана – кулак пролезет, да еще пара дыр помельче, притих.

– Давно? – спросил с уважением.

– На прошлой неделе.

– Потери есть?

– Двоих убило.

– А это? – лейтенант кивнул на повязку. – Тоже там?

– И это тоже. Но ничего особенного. Царапина.

– У тебя что, в расчете четыре человека осталось?

– Прислали сегодня еще одного на пополнение. Писарь из штаба.

– Пять – уже неплохо. Сам шестой. Почти полный расчет, – и это лейтенанта тоже порадовало.

– Двух человек с пулеметом и ракетами надо направить впереди огневой. Вам в штабе говорили про ночную танковую атаку?

– Да, – кивнул лейтенант. – Эту тему мы, правда, не проходили, – признался он, – но, думаю, управимся.

– Мы тоже не проходили, – в тон ему сообщил Ракитин. – И тоже думаю – управимся. Но у орудия всего трое остаются, вместе со мной. Пришлось шофера с машины снять. Вчетвером сумеем стрелять нормально.

– Шофера нельзя, – напомнил лейтенант Хаустов.

"Начинается, – подумал Ракитин. – Уже полез, куда не надо. Прислали на мою больную голову".

– Еще неизвестно, – сказал он, – понадобится ли после этого боя шофер. Может, и так получится, что шофер будет, а возить некого.

Лейтенант промолчал. Будто и не слышал. Возможно, перенес разговор на другое время.

Пойдем посмотрим, как вы подготовили укрытия для ракетчиков, – предложил он.

Пошли. Ракитин показал. Потом ему пришлось ответить на разные вопросы, с очень часто встречавшимися словами: "почему?", да "зачем?", да "кто приказал?". И это не оттого, что лейтенант Хаустов плохо соображал. Соображал он хорошо, но слишком правильно. То, что они здесь делали, было для лейтенанта непривычным, выходило за рамки Правил и Инструкций. К счастью для Ракитина, Хаустов вскоре вспомнил, что еще в училище умные люди предупреждали: на фронте можно встретиться с любой неожиданностью и надо принимать решения, не предусмотренные Уставом. Но решил лично проверить, насколько этот объект "соответствует". Он спустился в окоп, пробежался по нему вперед-назад, потом сделал то же самое, низко пригнувшись. Завершив бега, встал на колено и изобразил человека, стреляющего из ручного пулемета.

Ракитин ждал, пока лейтенант наиграется, и думал о том, что помочь новый командир ничем не сможет. Только бы не мешал приказами и советами. "Пусть он теми двумя орудиями занимается. Ему, чтобы покомандовать, двух орудий вполне достаточно".

Лейтенант же, проверил все, что считал нужным, остался доволен и выполненной работой, и самим сержантом. Он легко выпрыгнул из окопа, отряхнул прилипшую к обмундированию земельку и поправил пилотку.

– В штабе приказали такой окоп оборудовать? – спросил он.

– Афонин придумал.

– Кто такой? – Лейтенант наверняка ожидал услышать высокий чин хитроумного фортификатора.

– Солдат нашего расчета.

Командир не сразу, но все-таки переварил эту новость и с удовлетворением отметил, что солдаты ему попались толковые.

– Надо поощрить, – решил он.

– Надо, – согласился Ракитин.

Энергия в лейтенанте бурлила и выплескивалась через край. Вместе с энергией выплескивались отдельные мысли и целые решения.

– Надо копать дальше! – выплеснулась мысль. – Подтянуть окоп поближе к орудию.

– Надо, – согласился Ракитин. Они и собирались продолжать здесь работу.

– Другим орудиям копать траншеи не надо, – выплеснулось решение. – Орудия у нас по фронту растянутся метров на двести, не больше. Одной ракетой всю территорию перед ними осветить можно.

– Не надо так не надо, – не стал спорить Ракитин. – Только без резерва останемся. Если с нашей группой что-нибудь случится, в темноте сидеть будем.

Лейтенант промолчал. Не знал, что ответить сержанту, который согласился с ним и в то же время, вроде, не согласился. И решил ничего пока не уточнять. Вместо этого он снова начал задавать вопросы. Лейтенант Хаустов хотел все знать. И прежде всего: нельзя ли собрать местное население и вырыть противотанковый ров, выпустили ли "Боевой листок", провели ли комсомольское собрание, есть ли у расчета аппарат для установления проводной связи орудия с командным пунктом командира батареи? И еще многое, и разное. Только что не спросил: какая зима ожидается, морозная или теплая?

Окончательно он сумел добить Ракитина тем, что обещал выбрать, во время предстоящего боя, несколько минут и прийти пострелять из такого заслуженного орудия. Он так и сказал "пострелять". И подмигнул еще при этом.

Обстановка лейтенанта устраивала, а близость боя радовала и возбуждала.

– Пошли, пора и остальным орудиям позицию занимать, – решил он. – Теперь все ясно.

Ракитин не понял, что лейтенанту ясно, но пошел за ним.

– По маши-и-нам! – пропел лейтенант Хаустов хорошим командирским голосом.

– Пе-ервое орудие! Оборудовать позицию в ста метрах севернее установленного! Вто-орое ор-рудие! В ста метрах от первого!

Машины развернулись и направились к назначенным точкам.

Лейтенант спустился на "пятачок", где стояла пушка Ракитина, и присел на станину. Ракитин прошел за ним.

– Ты вот что, сержант, пошли своих людей, пусть съездят в рощу, напилят десятка два кругляков. Будем оборудовать командный пункт, – велел лейтенант Хаустов.

На кой черт ему нужен командный пункт во время ночного боя, Ракитин не понял, но позвал Опарина, передал ему приказ лейтенанта, и машина с солдатами уехала.

– Этот чего остался? – спросил лейтенант. – Вон тот, рыжий, без гимнастерки.

– Рыжий не наш. Корреспондент корпусной газеты Бабочкин, – не без удовольствия сообщил Ракитин.

– Корреспондент! Чего ты мне сразу не сказал? – встревожился Хаустов. – Зачем он сюда приехал?

Поскольку поступило два вопроса, Ракитин решил ответить на последний.

– Про бой нашей батареи спрашивает. Когда нас танки на дороге нагнали. Говорит, что задание редактора.

Лейтенант хотел спросить, что это за бой с танками, о котором он, командир батареи, ничего не знает, а корреспондент, человек здесь чужой, знает. И даже приехал, чтобы статью написать. Но не спросил, потому что Бабочкин в это время подошел к ним. Уже в гимнастерке и подпоясанный. Спрашивать при нем лейтенант посчитал неудобным.

Бабочкин представился командиру батареи. Еще раз объяснил, с каким заданием приехал. Лейтенант благосклонно кивнул. Дал понять, что он в курсе и все будет в порядке. А если что-нибудь потребуется, то пусть корреспондент обращается прямо к нему. Непосредственно.

Вообще-то хотелось лейтенанту Хаустову поговорить с корреспондентом, порасспрашивать его. Но, хоть тот и был всего-навсего младшим сержантом, не посмел, ибо, как и Ракитин, первый раз в жизни видел настоящего корреспондента и не знал, как с ним держаться, о чем можно с ним говорить и о чем не стоит. А то ведь напишет, потом хлопот не оберешься. Но на, всякий случай, сказал, что как только управится, непременно выберет время побеседовать. Пока занят. И быстро зашагал к другим орудиям, расчеты которых только начинали готовить позиции. Корреспондент должен был понять, что командиру батареи просто необходимо проследить за этим важным делом.

* * *

Ракитин и Бабочкин остались вдвоем, и корреспондент снова напомнил о своем задании. Ракитину не хотелось рассказывать. Слишком неожиданно и сумбурно все произошло. На своей, уже отвоеванной, территории появились вражеские танки и атаковали батарею в самый неудобный для нее момент, на марше. Дурацкая история. Но и отказать корреспонденту тоже было неудобно. Специально приехал.

– Давай я про что-нибудь другое расскажу, – предложил Ракитин.

– Вначале про тот бой, а потом можно и про все остальное. – Корреспонденту тоже деваться некуда. Редактор приказал, значит, надо собрать материал.

– Не могу я тебе про тот бой рассказывать. Не могу и не хочу, – признался Ракитин.

Бабочкин приуныл. Раз человек не хочет, да к тому же, еще и не может, его не заставишь. Но как быть с заданием редактора? Тот приказал побыстрей вернуться и готовить статью в номер. У редактора и в мыслях не было, что Бабочкин может не собрать материал... Что же у них произошло? Почему Ракитин не хочет рассказывать? И Бабочкин решил, что не уедет отсюда, пока не узнает. Не от Ракитина, так от других.

Оба чувствовали себя неловко. Бабочкин, потому что приходилось лезть в душу человеку. Ракитин сочувствовал младшему сержанту, который полдня добирался сюда, копал вместе со всеми. И ранение у него есть. Свой парень. Понимает Ракитина. Хочет узнать, но не нажимает, хотя и мог бы.

"Может, напишет правду? – подумал Ракитин. – Без "массового героизма". Ведь пишут некоторые правду. Может, он из таких. Потому и в чины не вышел. Корреспондент офицером должен быть, а этот младший сержант. Ребят не вернешь, и того, кто с разведкой прошлепал, не достанешь. Так хоть чтобы впредь думали, чтобы такого больше не допускали..."

– Мы батареей ехали. Все четыре машины, четыре орудия, – неожиданно для Бабочкина, начал рассказывать Ракитин.

Глядел он не на корреспондента, куда-то в сторону дороги. И видел сейчас свою батарею, видел, как плывут по дороге, пыля, машины, как послушно катятся за ними орудия. Солдаты сидят в кузовах: кто разговаривает, кто задумался, а кто дремлет...

– Батарея шла в полном составе. Полк в последних боях понес большие потери, а нашей батарее повезло. Машины кое-где покарябало, но все на ходу. Щиты орудий в оспинах от осколков. Но тоже к бою готовы. И никаких потерь, ни одного серьезно раненого. Такое редко бывает, а нам последний месяц везло. Крупно везло.

...Орудие Ракитина находилось во главе колонны. Поэтому в кабине "студебеккера" устроился комбат Лебедевский. А Ракитин перебрался к расчету, в кузов.

Капитан Лебедевский выделялся среди других офицеров полка. Большинство из них были лихими артиллеристами, носили фуражки набекрень, а кое-кто даже в "кубанках" щеголял. И, конечно, галифе. Разговаривали громко, командовали зычно и пили полулитровую кружку самогона в один дых. Так что трудно было отличить высокообразованного артиллерийского офицера от менее образованного пехотного.

Капитан Лебедевский почти не пил, не употреблял ни единого матерного слова. И вид у него был совершенно не героический. Обмундирование, правда, сидело ладно, как положено, и ничего такого, что позволило бы усомниться в его храбрости или профессиональном мастерстве, он не делал. Был он худощавым и очень высоким, можно сказать, длинным – почти двухметровым. И ноги у него были длинные, и руки у него были длинные, и кисти рук у него были длинные, нос тоже длинный. А еще он всем, вплоть до только что прибывшего с пополнением ящичного, говорил "вы". Все это совершенно не вязалось с общепринятыми мерками для лихих артиллеристов, и всем остальным, из-за чего людей называют героическими личностями. Но капитана Лебедевского любили и уважали. И в батарее, и, кто знал, в полку, потому что был он редкой умницей, грамотным и удачливым артиллеристом.

Вечерами, если солдатам было нечего делать, а у комбата выдавалось свободное время, вечерами, когда другие комбаты глушили водку, он приходил во взвод и разговаривал с солдатами. О прошлом, о будущем, о чем угодно. Особенно солдаты любили говорить с ним о будущем – каким оно станет. И какими станут они сами. И кто кем будет... А потом он вынимал из полевой сумки томик стихов и читал вслух. Он и сам писал стихи здесь, на фронте. Стихи свои комбат тоже читал солдатам.

Ракитин сидел возле самой кабины и глядел на длинную цепь автомашин, сумевших раньше артиллеристов выбраться на эту дорогу и теперь маячивших впереди.

Куда шла батарея, Ракитин не знал. Приказали: "По машинам!" – и поехали. Служба солдатская, она так и идет от приказа до приказа. Тем и хороша. От лишних забот освобождает.

– Ехали около часа. Погода стояла вполне подходящая. Не погода – подарок: все небо тучами забито. И никакой авиации. Ну ее в болото, эту авиацию...

Солдаты на фронте интересуются погодой, пожалуй, еще больше, чем крестьяне в дни полевых работ. Лучше всего, считают они, когда небо плотно укрыто тучами.

Конечно, хорошо, если пролетят над головами наши "ИЛы" или "Пешки" и накроют противника. Что тут у фрицев начинается: взрывы, огонь, дым! Славные сталинские соколы, когда штурмуют, такую кашу заваривают, что чертям тошно становится. И паника там в это время будь здоров! Для хорошего дела летная погода, конечно, нужна.

А если не "ИЛы"? А если "юнкерсы"? Вот уж кого солдаты не любят. Летят, вроде бы, высоко и сторонкой пройти собираются. Только понадеешься, а они уже развернулись и пикируют. Бомбу за бомбой выкладывают. Прямо на голову, гады! Но этого подлым стервятникам еще и мало. Включают у себя какие-то сирены и при пикировании воют так, что душу выворачивают и подрывают моральный облик. Не у каждого нервы выдерживают. Хорошо, если бомба упадет где-нибудь далеко. А если рядом? Тогда кранты. Амба. И не в бою, а просто так, ни за что, ни про что...

Солдаты предпочитают пасмурное небо.

– Так и ехали. Обстановка спокойная. Впереди – наши, сзади – тем более наши, небо в облаках. Опасаться нечего. И местность хорошо просматривается. Степь.

... Рельеф этот стал для них привычным. Они больше месяца шли по таким местам, типичным для Украины: равнина, небольшая рощица, неказистая высотка, неширокая мелководная речушка с пологим левым и крутым правым берегом, бесконечно длинный извилистый овраг. Лесостепь, как в школьном учебнике географии.

– Справа небольшая рощица осталась. Впереди, тоже справа, возвышенность. Кряж какой-то. Перед нами колонна автомашин, какой-то автобат. Снаряды везли танкам и горючее. Мы за ними, почти вплотную. А дорога как раз поворачивает за этот кряж. Вот посмотри...

Ракитин подобрал небольшую щепку, отколовшуюся от ящика, и стал чертить ею на плотно утоптанной земле. Вначале провел длинную ровную линию, потом мягко повернул ее вправо.

– Это – дорога. Здесь шла колонна автобата, – он обозначил несколько черточек на дороге. – А здесь – наша батарея. – Еще несколько черточек, но дальше от поворота. – Здесь, – он нарисовал неровный овал, как это принято на топографических картах, – роща. А здесь – высота, – справа от того места, где дорога поворачивала, он нарисовал несколько кругов, каждый последующий внутри первого. – Дорога за нее поворачивает, и отсюда не видно, куда она идет...

– Понятно... На коленях у Бабочкина лежала полевая сумка, а на ней большой блокнот. Вслед за Ракитиным он набрасывал схему местности, записывал все, что говорил сержант.

– Бензовозы и машины как раз заворачивали за эту высоту. Их на виду десятка два, наверно, и оставалось. А мы от поворота были еще метрах в двухстах или немного дальше. И вдруг с замыкающей нашу колонну машины (там командир второго взвода ехал) по ходу колонны – красная ракета. На марше одна красная ракета по курсу, вдоль идущей колонны означает: "Танки сзади!". Оборачиваюсь и вижу: из рощи фрицевские танки вываливают и на полном газу в нашу сторону шуруют. Сколько – не сообразил. Но много.

Ракитин опять замолчал. Пытался поточней вспомнить, что было дальше, прикидывал, что стоит говорить корреспонденту, а чего не стоит.

...На фронте случается всякое, на то она и война. От неожиданности никто не избавлен, не застрахован. Но увидеть, вдруг, у себя за спиной, группу вражеских танков – это слишком даже для опытных солдат. Если бы хоть какое-нибудь укрытие... А в чистом поле, каким бы солдат ни был опытным и отчаянным, против танков он беззащитен. Если бы иметь в запасе хоть пяток минут, чтобы орудия развернуть, под сошники подкопать, снаряды подготовить... Не было этих пяти минут.

Выход у артиллеристов был один: использовать особенности местности и свое преимущество в скорости. Рвануться вперед и укрыться за высоту. "Студебеккер" – машина с неплохой скоростью, и двести оставшихся до поворота метров для нее пустяк, секунды.

Оторваться от танков, найти подходящее место, развернуться и встретить фрицевские танки огнем. И тут уж кто кого... Такое вот грамотное и разумное решение мог принять комбат Лебедевский.

– Как в этой роще немецкие танки оказались? – спросил Бабочкин.

– Кто их знает. – Ракитин осторожно дотронулся до повязки. Опять голова разболелась. – Наш участок фронта наступал. Каждый полк старался вырваться вперед. А что осталось в тылу – не их забота. Вторые эшелоны должны подмести. Не ударным же группировкам этим заниматься... Вот у фрицев группу танков и отрезали. Они затаились. Решили подождать, пока передовая отойдет. Потом с ходу ударить по нашим тылам и прорваться. Такая шальная танковая группа много беды наделать может.

– Никто их не заметил?

– Может, издали и видели, но приняли за своих.. А если бы ту рощу как следует разведали, то взяли бы ее в колечко и прошлись "Катюшами". Фрицы бы быстро лапки подняли. И никакой находчивости не надо было нашим проявлять, никакого массового героизма.

Про "массовый героизм" и "находчивость" это Ракитин конкретно в адрес корреспондента выдал. Бабочкин понял и почувствовал себя несколько неуютно. Но проглотил.

– Почему не разведали рощу? – задал он интересный вопрос.

– Это не у меня надо спрашивать. Наше дело – танки встречать. На передовой, не в своем тылу. В тылу место занимают штабы, большое начальство. Их подальше разместили: ни автоматная очередь их там не достанет, ни снаряд. Это чтобы они спокойно думать могли и правильно решали, как нам воевать. Кто-то там не тем местом думал. Раздолбаи, понимаешь, есть в любом чине. Из-за раздолбайства мы и получили фрицевские танки у себя в тылу.

– Удрать вы от них могли?

– Могли, не могли, разве в этом дело? Могли, конечно. Но они бы от этого автобата мокрое место оставили. А без автобата худо пришлось бы всему корпусу. Танки без горючего и снарядов не танки, а мишени.

– И вы приняли бой?

– Приняли... – Ракитин задумался, прикидывал как поточней ответить. – Приняли. Но это не бой был. Не знаю, как и назвать. Просто комбат решил придержать танки и дать уйти автобату.

...На последних машинах автобата тоже увидели ракету и танки. Кто-то продублировал сигнал. Колонна пошла быстрей. Водители выдавливали из тихоходных машин все, что могли.

Капитан Лебедевский приказал шоферу тормознуть, и не успела машина по-настоящему остановиться, как он оказался на дороге, поднял руку: приказал батарее остановиться.