Текст книги "День да ночь"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Надо два человека, – предложил Трибунский. – Второй с ручным пулеметом. Он десант придержит.

– Это еще кто кого придержит, – не нравилось все это Опарину. – Они после первой очереди с брони скатятся, и на стрелка пойдут. Играй с ними в прятки. Тут такое кино начнется... Ну что вы крутите? Не получиться у нас конфетка. Пехота нужна.

– Пехота в любом случае нужна, – согласился Ракитин. – Но танки нам встречать, а не пехоте. Значит, и светить нам.

– Если двое в степь уйдут, у орудия три человека останется, – Афонину все это тоже не нравилось.

– И втроем бывали, – напомнил Ракитин.

Правильно говорили. Все правильно. Не знали они, как теперь быть и что делать? Ракитин тоже не знал. "Комбат Лебедевский знал все, – подумал он. – Тот сразу бы сказал, что надо и как надо. Плохо без комбата. А нового когда еще пришлют, и каким он будет? Самим думать надо".

– Все правильно, – сказал он. – Только немцы все равно пойдут. И встречать их надо.

– Ну хорошо, ракету пульнули, светло стало, – согласился Опарин. – Стрелять все равно не можем. Прицел не установишь. Его зажигалкой что ли освещать?!

Об этом как-то никто не подумал... Хоть десять ракет повесь над танками, если прицел не установишь, какая может быть стрельба?!

Неожиданно встрял Лихачев.

– На каком расстоянии лучше всего открывать огонь? – спросил он.

– Я тебе потом все расскажу, – Ракитину сейчас было не до любознательности шофера.

– Я серьезно, товарищ сержант. Хочу выдать идею.

– Если серьезно, то четыреста метров.

– Значит щель, в которой человек с ракетницей укроется, надо вырыть за четыреста метров от орудия.

Ракитин пожал плечами. До такого додуматься нетрудно...

– Когда танки дойдут до этого места, надо сразу выпускать ракету, – продолжил "выдавать идею" Лихачев. – У орудия будут знать, что до танков четыреста метров. Прицел заранее установить.

– А ведь верно, – Ракитин с интересом посмотрел на шофера. – Соображаешь.

– Точно, установить на четыреста, – поддержал "идею" Афонин. – Потом сбрасываем по делению.

В главном определились, дальше все было просто.

– Роем три щели, – Ракитин уже не советовался, а приказывал. – Четыреста, триста и двести метров. Ракета на парашютике, секунд двадцать светить будет.

– Надо пристреляться. Репер поставить и по паре снарядов не пожалеть, – предложил Афонин.

– Дело, – согласился Ракитин.

– Пулемет где взять? – вспомнил Опарин. – Без пулемета это кино не пойдет.

– Пулемет дали. Правда, только один диск.

– Они что, офонарели: пулемет с одним диском?! Когда его перезаряжать?

– Говорят – больше нет.

– Ну, чмо! Ну, жлобы! Все чего-то выгадывают! На нашем горбу в рай ездить хотят!

– Снабженцы всегда химичили, – напомнил Лихачев. – Еще Суворов говорил, что работников снабжения, прослуживших год, можно расстреливать без суда и следствия.

Дрозд внимательно прислушивался к разговору. Частностей не улавливал, потому что не разбирался в них, но общий смысл понял. И еще понял, что кому-то надо пускать ракеты. Это его заинтересовало. "Уж лучше, чем снаряды таскать, – решил он. – Почему бы и не пойти? Пушечки им мои мешают. Пойду и докажу им, что не на такого нарвались".

Не мог Дрозд потом понять, почему его потянуло на подвиг. Опарину хотелось нос утереть? Да провались он, Опарин! Но это было потом. А сейчас он неожиданно для всех заявил:

– Дайте мне ракетницу и штук десять ракет. И никакие щели рыть не надо.

– Чего предлагаешь? – спросил Ракитин.

– Буду перебегать с места на место. Они не поймут, откуда я ракеты пускаю. Я быстро бегаю.

– Дура! – Опарин ничего дельного от Дрозда не ожидал, но и такой потрясающей глупости – тоже. – Дура ты Дрозд! Они тебя первой очередью срежут. Ты перед ними будешь, как дурацкая голая муха на столе.

– Если бы его кто-нибудь другой обозвал Дрозд, может быть, и промолчал. Но от Опарина он натерпелся и больше терпеть не хотел. Тем более, чересчур обидной показалась "дура". Опарин даже не дураком его обозвал, а унизительной для мужского достоинства "дурой".

– А ты клякса! – огрызнулся он и продолжил рваться к подвигу. – Молчи, если не понимаешь. Я ракету выпущу и сразу же перебегу на другое место. Когда темно станет, я опять ракету выпущу. А ты, Опарин, можешь сидеть в окопе и спокойно стрелять из пулемета.

Вот так он уел Опарина. Но Опарин ехидства в словах Дрозда не почувствовал и обдирать его не стал. Просто отмахнулся.

– Пустое дело, – не оценил предложение Дрозда и Ракитин.

– У меня такое впечатление, – вмешался Лихачев, – что обо мне совсем забыли. А ведь Афонин говорит, что три человека у орудия не управятся.

– Управимся, – Ракитин представил себе, как будут управляться у орудия три человека. – А что делать? Управимся.

– Поставьте меня четвертым.

Не имел Ракитин права ставить Лихачева к орудию. Водитель должен оставаться возле машины. Это один из нерушимых пунктов закона, по которому живут танкоистребители. Но с тремя номерами орудие потеряет одно из главных своих достоинств – скорострельность. Разобьют орудие – кому тогда нужен будет Лихачев со своей машиной.

"Придется взять парня, – решил Ракитин. – Отобьемся – сядет за баранку. И никому никакого дела. А если не устоим, какой тогда с нас спрос".

– Хорошо, – сказал он. – Будешь четвертым. Но за машину отвечаешь головой.

Четвертый номер танки не подбивает, он снаряды подает. Но если снаряд вовремя не подать, то и танк подбить невозможно. От четвертого тоже многое зависит.

– Есть четвертым номером! – Как мало, оказывается, нужно человеку для счастья. При определенных, конечно, обстоятельствах.

– С ракетами я пойду, – предложил Афонин.

– С пулеметом... я... – вызвался Бакурский.

Бакурский боялся идти в степь. И еще больше боялся, что кто-нибудь заметит это. Он понимал: там смерть. Но что он мог сделать. Другие вызвались идти, даже Дрозд.

– Ну, народ! – Опарин сердито посмотрел на товарищей. – На все пойдут, лишь бы снаряды не таскать. Конечно, с пулеметом посидеть – одно удовольствие. Или с ракетницей. А у орудия надо клячить до седьмого пота. И кто всегда клячит? Опарин. Я что, у бога теленка съел?! Нет, командир, я не согласный. Могу с пулеметом, могу с ракетницей, как хочешь. Пусть на этот раз снаряды таскают другие.

Как будто Опарин хотел туда идти. Понимал, что если у орудия будет несладко, то в степи, с этим задрипанным пулеметом или ракетницей, не будет никакой надежды выбраться. Разве только чудо. Но кому-то надо идти. За чужие спины Опарин прятаться не собирался. А там, глядишь, может, и повезет. Не повезет – значит, судьба такая. И нечего хлюпать.

– Все согласны, – подвел итог Афонин. – Лихачев не в счет. И ты, сержант, не в счет. Тебе стрелять. Остальные все согласны. Принимай решение, командир.

До Дрозда только сейчас дошло, куда он напросился. И, затаив дыхание, он ждал, что скажет Ракитин. Он, конечно, может пойти. Он сам вызвался. Первым, между прочим. Они все молчали, а он вызвался. Все слышали. Но надо сначала научиться всему этому. Он из ракетницы стрелять не умеет. В руках ее ни разу не держал. Будет там, как дурацкая муха на столе. Он готов пойти, если это надо. Но в интересах дела должен пойти кто-то другой. Они все опытные. А ему завтра надо возвращаться в штаб полка. Капитан Крылов приказал, чтобы завтра к вечеру вернулся. Ракитин даже не имеет права его посылать. В следующий раз он непременно пойдет. Подучится немного, спросит разрешения в штабе и пойдет...

* * *

Принимай решение, командир! Как будто это так просто сделать – принять решение. Одного человека послать или двух? Как лучше? А лучше так, чтобы орудие сохранило свою скорострельность. Значит, одного. Но степь надо осветить. И чтобы наверняка, чтобы никаких случайностей. Значит, двух. Попробуй, разберись. Кто знает, как все обернется.

Кого посылать? Вызвались все. Понятно. Другого Ракитин не ожидал. Кого послать? Ракитин еще в дороге, когда ехал из штаба, только об этом и думал...

Приехал бы сюда капитан Крылов и выбрал. И сказал бы: "Идите на верную смерть. Но так надо!" Только не приедет сюда капитан Крылов. Может быть, еще что-нибудь изменится? Пехоту где-нибудь наскребут... Тут такое дело, что надо бы наскрести... А может фрицы передумают. Ночью гнать танки?! Дурь вообще-то несусветная... День длинный – всякое может случиться. Никто не заставляет немедленно все решить.

– Потом решим, – сказал он. – До вечера далеко и до фрицев далеко. Пока делами займемся. Первое – надо Лихачева и Дрозда подучить, чтобы умели снаряды подавать. Опарин, два часа тебе для этого. Чтобы мухой туда и обратно. Чтобы с закрытыми глазами могли.

Дрозд понял, что теперь его еще станут учить как надо снаряды подавать. И кто станет учить? Опарин. Они здесь самые умные, из всего науку делают. Всему учат. Они все умеют, а другие ничего. Не умеют даже снаряды подавать. Расскажи кому-нибудь – не поверит. Посадить бы Опарина за стол и пусть бы он хоть десяток аттестатов на офицерский состав заполнил. Или список личного состава на обеспечение довольствием составил... Тогда и видно стало бы, кто из них – кто.

– Двух часов мало, – решил Опарин.

– Меньше сидеть, больше тренироваться. Выхода у нас другого нет. Надо чтобы все быстро и без химии.

– Постараемся, командир.

Опарин глянул на Лихачева, потом внимательно, как ездовой, осматривающий свою лошадку, перед тем, как поставить ее в оглобли, оглядел Дрозда.

– Не вижу радости, – отметил он. – Наступает важный момент в вашей биографии. Я сейчас из вас артиллеристов делать стану. Так сказать – открываю дорогу в светлое будущее. А вы должны оправдать доверие командира и мои усилия. И проявить старание. Ну как? Постараемся!?

– Постараемся, – охотно, но совершенно не по-уставному доверительно сообщил Лихачев.

А Дрозд, куда ему было деваться, кивнул, подтвердил, что станет стараться.

– Не понял! – сердито сообщил Опарин.

– Постараемся! – прокричал Лихачев. Искренне. И заулыбался. А как же, сбывалась его мечта, встать к орудию. Пусть хоть, пока, и снаряды подавать. А там, от станины, до прицела, расстояние небольшое.

– Постараемся! – проорал и Дрозд. Особой радости в его оре не чувствовалось.

– Щели надо копать, – продолжил Ракитин. – Афонин и Бакурский. Афонин – старший. Два часа вам на все. Придется попотеть. И чтобы без халтуры. Проверю.

И пожал плечами. Потому что Афонин халтуры не признавал. И проверять не имело смысла.

– Понятно, – почти два года служил Афонин в армии, а отвечать командиру по-уставному его так и не приучили.

Солдаты захватили лопаты и ушли в степь. Впереди Афонин. Ступал он легко, будто старался не мять невысокую травку. Лопату держал непривычно для других, совсем близко к шейке полотна. За ним с лопатой на плече вышагивал Бакурский.

* * *

Афонин остановился, оглянулся на орудие. Из-за бруствера неширокой полоской выглядывала верхняя часть щита. И ствол вытянулся вперед тонкой слегой. Затем посмотрел в уходящую на запад степь, попытался определить путь, по которому должны пойти танки. Степь выглядела на редкость ровной.

"Пока опасность не почувствуют, пойдут по дороге, – прикинул он. – Каждый зверь тропинки придерживается. А человек тем более. Какой бы ни была ровной степь, человек привычно пойдет по дороге. И машину по ней поведет".

Подошел Бакурский. Тоже опустил лопату и оглянулся на орудие.

– Здесь?.. – спросил он.

– Метров сто всего, нам надо четыреста.

Сто метров. Бакурскому казалось, что дальше идти уже нельзя. Отсюда орудие, укрытое за бруствером, едва разглядеть можно. А там, за четыреста, его и не увидишь.

На "пешке" своей летал Бакурский за сотни километров в тыл к фрицам, и ни разу не возникло чувство, что он оторвался от своих. Может быть, потому, что в машине их всегда было трое. Может быть оттого, что знал – могут они в любой момент повернуть. А здесь всего сто метров, а уже как будто одни остались, и до своих так далеко, что подумать страшно.

– Пошли дальше. Надо устраиваться поближе к дороге, – напомнил Афонин.

Они шли так долго, что Бакурский подумал, будто Афонин забыл, что на четырехсотметровом рубеже надо остановиться. Но Афонин, оказывается, считал шаги.

– Четыреста, – сказал он наконец и остановился.

Оба повернулись и посмотрели туда, где должно находиться орудие. Но ничего там не увидели. Только какое-то пятнышко невыразительное. И, вполне возможно, что это небольшой куст, и не имеет он к орудию никакого отношения.

– Здесь, – решил Афонин и опустил лопату.

– Не... близко?.. – спросил Бакурский.

– Да нет, как раз четыреста.

– А если... пятьсот?..

– Четыреста – самое хорошо для наводчика.

Бакурский, согласился, кивнул, и они начали размечать щель.

* * *

Чувствовал себя Ракитин отвратительно. По-прежнему болела голова, во рту пересохло и очень хотелось пить. Он взял из кабины "студера" канистру с водой и сделал несколько больших глотков. В закупоренной канистре вода задохнулась, нагрелась и стала на редкость невкусной. Ракитин сплюнул. Весь день шел наперекосяк. Все получалось не так, как надо, и не так, как хотелось. Собирались отдыхать, а приходится готовиться к бою. И расчет неполный, и кухни нет, и обещанная батарея неизвестно где. А пехота для прикрытия?.. Что уж тут говорить.

"Надо сходить к Афонину, – подумал он. – Как там у них дела идут?"

Нечего было там Ракитину делать. Вырыть щели Афонин и Бакурский могли без его присмотра. Просто тянуло пройти по степи, присмотреться к местам, по которым ночью поползут немецкие танки.

Пить все еще хотелось. Он глотнул из горлышка канистры еще пару раз, закрыл ее и бросил на сиденье. Подумал, что сразу, когда приехали, надо было послать кого-нибудь к речушке за холодной и свежей водой. Но сейчас все были заняты. Придется попозже. Как она называется, эта речка? Был в штабе и опять забыл спросить.

Степь выглядела враждебно, как будто это место специально подобрали и приспособили для танковой атаки. Ровная, гладкая, машины могут идти на высокой скорости и маневрировать. Попробуй попади в танк.

Вчера, когда прибыли сюда, Ракитин удивился, какую неудачную позицию определили орудию. Левый фланг, правда, железный. Глубокая речушка и берег крутой, обрывистый. Здесь их не обойти. А впереди и справа – степь. Ни одного ориентира для стрельбы и бесконечная возможность танкам для маневра. Так он и не понял тогда, поставили их здесь мост охранять или просто остановили на ночлег, чтобы утром двинуть дальше.

Теперь понятно – надо удержать мост. Они под рукой оказались, их первыми и сунули. Орудие с неполным расчетом и пятью ящиками снарядов поставили, чтобы удержать мост. Да любой стрелковый взвод мог бы сделать больше.

Он шел, и убеждался, что не такая уж она ровная – эта степь. Издали смотреть – как стол. А когда идешь по ней: и низинки, и холмики, и канавки какие-то. Танк на таких волнах будет все время опускаться и подниматься. Стрелять ему неудобно. Но и попасть в него из орудия тоже будет нелегко.

* * *

– Слышали, что командир сказал? – спросил Опарин. И сам же ответил: – слышали, но ничего не поняли. Считаете, что подавать снаряды – самое простое дело. Так?

– Так, – подтвердил Лихачев.

И Дрозд согласился, но молча.

– Нет, не так. Кто из вас до завтрашнего утра доживет, тот поймет. Я вас сейчас буду учить, не как снаряд подавать, а как до утра дожить. Вообще-то, это одно и то же. Такое вот кино... Опоздал ты, скажем, со снарядом всего на одну секунду. По вполне уважительной причине. Мама с папой не научили тебя, что двигаться надо быстро. Ты опоздал, а он не опоздал. И имеет полную возможность врезать! А если врежет, то у тебя тут же ангельские крылышки. Летишь. Рядом другие номера летят. Все на землю смотрят. И видят: от орудия ни хрена не осталось. Еще бывает, какой-нибудь народный умелец подаст снаряд не тем концом. Народные умельцы все могут. Но снаряд не огурец. Огурец любым концом можно в рот запихать. А снаряд другим концом в казенник не полезет. Приходится переворачивать. А ему переворачивать не надо. Он как шарахнет! И летишь. Из расчета даже близко никого нет. Рассеялись. Случается, какой-нибудь мудрец в разгар боя задумается и начинает считать ворон. Сосчитает, потом вспомнит, что бой идет, и подаст снаряд. Но никому этот снаряд уже не нужен. Потому что он в это время как врубит! И летишь. Крылышки отдельно, сам отдельно. А внизу, где орудие стояло, вообще ничего не видно. Потому что ни хрена там не осталось. Такое неинтересное кино получается. В трех сериях... И если кто-то собирается после этого укрыться в раю и там сачковать, то предупреждаю, ни хрена у него не получиться. У ворот апостол стоит, сами знаете в каком чине у нас апостолы, и вся ваша биография у него уже отпечатана в трех экземплярах. Если хоть бы в одном экземпляре сказано, что прибыла личность, которая вовремя заряжающему снаряд не подала, он эту личность развернет и хорошего пендаля врежет.

Вот так, образно и популярно, объяснил Опарин, что для подающих во время боя снаряды самое главное – быстрота и точность. Несоблюдение этих правил может привести к печальным последствиям как для расчета, так и для орудия.

– Теперь второе. Лихачев, какую команду отдает заряжающий для подачи очередного снаряда?

Лихачеву поднадоели поучения Опарина. Он на мгновение задумался и широко распахнул ресницы.

– Очередного снаряда?

– Очередного, – подтвердил Опарин.

– Ну, заряжающий улыбается и говорит: "Уважаемый товарищ, будьте любезны, подайте мне еще один снаряд, если вас это не затруднит. Он у вас, надеюсь, очередной?"

– Че-го-о?

Лихачев охотно стал объяснять:

– Мне как-то в училище попалась книжка: "Правила хорошего тона". Так там было написано, что когда за столом просят чего-нибудь передать, горчицу там, соль или уксус, то приблизительно так и говорят. А у нас здесь тоже передать надо. Причем снаряд поважнее какой-то горчицы. И ребята в расчете мировые. Я и подумал, что хороший тон нам вполне подходит.

– "Правила хорошего тона..." – повторил Опарин, будто старался запомнить.

– Именно так называется эта мудрая и полезная книга.

– Схватишь ты, когда-нибудь, Лихачев. – Опарин, конечно, оценил и даже, в какой-то мере, позавидовал. – Соображалка у тебя работает, но язык когда-нибудь подведет. И схватишь... Слушайте оба. Заряжающий командует: "Снаряд!" И ему подают снаряд. Но это надо уметь. Сейчас начнем тренироваться. Буду гонять, как в настоящем бою. Чтобы научились и привыкли. Для начала снимите ремни. По уставу не положено? И хрен с ним, с уставом. Скоро вам станет жарко, а снять ремень времени не будет. Такое вот кино... У орудия больше одного ящика держать нельзя. Между станинами и без него танцевать негде. Действуем так: я заряжающий, Лихачев подносит ящики и открывает их, Дрозд подает снаряды. Каждый – точно мне в руки. Пока Дрозд передает снаряды из одного ящика, ты, Лихачев, принесешь и подготовишь другой. И учти, надо принести, а не привезти на машине. Потому что времени у нас мало. По местам!

Опарин положил возле казенника два пустых ящика, чтобы складывать туда снаряды и опустился на одно колено.

– Пошли! – скомандовал он.

Лихачев подбежал к штабельку со снарядами, подхватил ящик и быстро вернулся к орудию. Он сбил защелку, откинул крышку...

– Снаряд! – потребовал Опарин.

Лихачев стал выскребать прижимающие снаряды планки. Наконец выгреб их и побежал за следующим ящиком.

– Снаряд! Раздался окрик Опарина.

Дрозд подхватил снаряд, распрямился...

– Снаряд!

Дрозд быстро шагнул вперед, передал Опарину снаряд и скользнул за следующим. Мысль автоматически зафиксировала: "Можно не передавать снаряд, а бросить его в руки. Так быстрей".

– Снаряд! – хлестнуло, когда он опять наклонился над ящиком.

– На!

Он шагнул, хотел бросить снаряд прямо в руки Опарину, но не рассчитал и уронил на землю. Нагнулся, подхватил, снова уронил, опять подхватил, машинально стер рукавом гимнастерки прилипшую к смазке землю и положил, наконец, снаряд в протянутые руки Опарина.

Лихачев ударом каблука сбил непослушную защелку у ящика и откинул крышку.

– Шевелись! – подгонял Опарин. – Вы что, спите?! Танки!

Дрозд снова нырнул к ящику.

– Снаряд! – требовал Опарин.

– Снаряд! Снаряд! – Короткое как будто рубленое слово, повторялось, многократно и вызывало раздражение, постепенно переходящее у Дрозда в тихую ненависть.

Резкие выкрики, нет, не выкрики, а команды не давали остановиться, отдышаться, утереть заливающий глаза соленый пот. И сам Опарин изменился: щеки впали, резче обозначились скулы, а карие глаза прищурились до узких щелочек, как будто он и вправду вел сейчас бой.

Дрозд вертелся, Дрозд выкладывался, и для новичка у него получалось не так уж плохо. Только чем дальше, тем меньше слушалось его нетренированное тело, не справлялись с нагрузкой потерявшие упругость за канцелярским столом мышцы. И Лихачев чувствовал себя не лучше. Дрозд хоть по одному снаряду подавал, а Лихачев носил ящики, да бегом. У него от этой беготни с пятидесятикилограммовыми ящиками уже коленки дрожали.

– Стой! – приказал Опарин. Отдал эту команду, когда и Дрозд, и Лихачев почувствовали, что больше не могут. – Малый перекур.

Дрозд, где стоял, там и сел на землю. Такой нагрузочки он не получал ни разу в жизни. Лицо у писаря посерело. И обмундирование тоже стало серым. Только на рукавах темнели пятна снарядной смазки.

А Лихачев лег, прижался взмокшей на спине гимнастеркой к прохладной земле и положил ноги на пустые ящики.

Они едва отдышались, едва начали приходить в себя, когда Опарин посмотрел на часы.

– Кончай перекур! К бою!

Команда подняла, казалось совсем обессилевших солдат. Один бросился к открытому ящику, другой – к штабельку, где лежал боезапас.

– Отставить! – остановил их Опарин. – Меняемся! Лихачев – подавать снаряды. Дрозд – подносить ящики.

* * *

Впереди был почти весь день, но и дел предстояло выполнить немало. Вырыть щели, потом укрытие для машины, снять заводскую смазку со снарядов, пристреляться... А приедет новый комбат, он еще что-нибудь придумает. Не может такого быть, чтобы комбат не придумал, чем солдату заняться.

Афонин и Бакурский все еще рыли дальнюю щель.

Обычно щели роют экономно. Метр пятьдесят в глубину, семьдесят сантиметров в ширину и два метра в длину. Вполне достаточно, чтобы три человека могли ненадолго укрыться от артобстрела или бомбежки. Здесь, на двоих, хватило бы и полтора метра в длину.

Ракитин подошел почти вплотную. Сорвал стебелек пожелтевшей, высохшей травки, стоял, покусывая его, смотрел, как они работают.

Сколько земли перекопал Ракитин, подсчитать невозможно. Но чтобы так рыли щель, видел впервые.

Бакурский снимал очередной штык. За ним шел Афонин, выбирал осыпавшуюся землю и выкладывал ее на бруствер. И гнали они так девятый или десятый метр. Но мелко. Не больше чем на метр. Не щель, а канава.

Ракитин глядел, пытался понять, что они такое роют? И зачем?

Афонин слышал шаги командира, слышал, как он остановился. Не отрываясь от работы, ждал, пока сержант заговорит. Но не дождался. Разогнулся, посмотрел на командира.

– Мы с Бакурским подумали...

– И вместо щели стали рыть ход сообщения, – продолжил Ракитин.

– Точно, – подтвердил Афонин. – Понимаешь, сержант, ночью каждая светлая точка – цель. Если отсюда ракету пустить, они сразу засекут. Из щели уже не выберешься. А по ходу можно быстро перебежать и работать в другом месте.

– Далеко вы эту траншею тянуть собираетесь?

– Я бы ее до орудия тянул.

Ракитин оценил. Такая траншея – это уже кое-что. Может быть по ней и удастся выбраться. Афонин, ничего не скажешь, соображает. Мог бы, конечно, сначала и посоветоваться. Хотя, какое это имеет сейчас значение...

– Дельно, – похвалил он. – Не знаю, как до орудия, а потянем ее, сколько сможем. Дайте и мне место. Зря я, что ли, лопату захватил?

* * *

Когда Ракитин, Афонин и Бакурский вернулись к орудию, здесь еще продолжался процесс обучения и воспитания. Возле ящиков со снарядами сидели на земле Лихачев и Дрозд, похожие друг на друга, как братья-близнецы. И у того и у другого запыленные лица со светлыми полосками на лбу и на щеках – следами стекавших капель пота. Оба без ремней, в расстегнутых до последней пуговицы гимнастерках. Обмундирование у Дрозда потеряло свежесть и щеголеватость и, хотя не достигло состояния, в котором находились гимнастерка и шаровары Лихачева, но был уже заметен первый, довольно успешный шаг к этому.

Перед ними прохаживался свеженький Опарин и поучал:

– Это только первых погода трудно. Потом человек привыкает. Некоторым даже нравится...

– Загонял мужиков, – заметил Афонин погромче, чтобы Опарин услышал.

Опарин тотчас повернулся и отрапортовал:

– Товарищ сержант, рядовые Лихачев и Дрозд отдыхают после тренировки. С ними проводится беседа о необходимости достижения высокого индивидуального мастерства.

Лихачев и Дрозд встали.

– Сдвиги есть? – поинтересовался сержант.

– Так точно! Задачу усвоили. Старались до шестого пота.

– На седьмой пот нас уже не хватило, товарищ сержант, – добавил Лихачев. – Но мы довольны. Работа не совсем творческая и несколько однообразная, но может помочь нанести существенный урон противнику. Именно это нас в ней и увлекает.

– Увлечений у нас сегодня будет навалом, – обрадовал солдат Ракитин. – А сейчас отдыхать. Час отдыхать, потом все за лопаты. Рыть нам сегодня, как кротам.

– Товарищ сержант, почему бы вам не вздремнуть минут сто двадцать? – предложил Лихачев. – Уйти к машине, влезть в кузов и вздремнуть. Пока мы отдыхать станем, вы поспите.

Только после этих слов Лихачева Ракитин по-настоящему почувствовал, как ему хочется спать. И голова болит, и думать ни о чем толком не может, и глаза слипаются. Непременно надо было поспать час-другой.

– Точно, – согласился он. – Пойду в машину, немного посплю. Старшим Опарин. Лихачев, через час разбудить.

ДЕНЬ

"Час отдыхать!" – приказал командир. И Дрозд понял, что через час ему опять подбросят работенку. Поэтому он плюнул на свой престиж штабного писаря, выбрал место, где трава показалась ему погуще и помягче, лег на спину, закинул руки за голову и стал смотреть в небо, укутанное облаками. На товарищей по оружию ему смотреть не хотелось.

Товарищи по оружию тоже разбрелись.

* * *

Бакурский занял свою постоянную позицию за бруствером. Едва он прикрыл глаза, как вспыхнули красные пунктиры трасс. "Фоккер" подкрался со стороны солнца. Бакурский только что смотрел в ту сторону, и никого там не было. На какие-то секунды отвел глаза, и именно в эти секунды появился "фоккер". Перечеркнул небо черной молнией и ударил по кабине штурмана...

* * *

Афонин принес пустой ящик из-под снарядов, положил его у стенки окопа и поставил рядом лопату. Порылся в сидоре, достал небольшой напильник и длинный тонкий оселок. Он внимательно осмотрел лопату, пристроил ее на ящике и стал точить. Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, хр-р-р... Т-р-р, х-р-р...

* * *

Опарин хотел побриться. Нацелился пойти за сидором, где лежала бритва, но его остановил Внутренний голос и напомнил, что бритье без горячей воды – не бритье, а сплошное мучение.

Опарин не хотел менять свои планы. Но и спешить не стал. У него было вполне достаточно времени, чтобы выяснить свои отношения с Внутренним голосом, который без спроса лез во все, как затычка в дырку. Опарин так и заявил Внутреннему голосу.

Внутренний голос посчитал, что ему грубят, обиделся и сухо сообщил, что только предупреждает, а за последствия ответственности не несет.

Опарину пришлось доказывать, что о горячей воде он и сам помнит. Согреть полкотелка – дело несложное.

Внутренний голос выслушал и ехидно заметил, что сидор, в котором находится бритва, Опарин оставил на машине. А там сейчас спит сержант Ракитин. Сержант, можно сказать, сутки не спал, и только совершенно бессовестный человек станет будить его.

Теперь уже грубил Внутренний голос. Но Опарин не стал сводить счеты. Он спокойно и доходчиво объяснил, что сидор можно взять тихо, и сержант не проснется. Такое вот кино...

Внутренний голос, хорошо знал характер Опарина, не стал мелочиться частными деталями и пошел с козыря. Он заявил, что вообще не видит необходимости бриться сейчас, когда и брить еще почти нечего. Можно и до завтра подождать. Такое вот кино...

Мысль эта показалась Опарину интересной.

* * *

Лихачев в душе все еще праздновал свой переход в орудийную прислугу. Душа его резвым жеребенком скакала по полю, кувыркалась в траве, обнимала ничего не ведающих об этом товарищей. Но сам Лихачев не мог ни скакать, ни кувыркаться, ни тем более, обнимать. Попытайся он сделать такое – его бы не поняли. В лучшем случае – могли бы накостылять. В худшем – рассудили бы, что нормальный человек обниматься не полезет, а сбрендившего солдата у орудия держать опасно. И отправили бы в госпиталь, прежде чем он успеет проявить свою доблесть.

Переполнявшие его восторг и нежность Лихачев мог излить только на предмет своей мечты – 57-миллиметровое орудие. Вначале он любовался пушкой издали. Потом пошел вокруг орудия, разглядывая, ощупывая и поглаживая его.

Водил пальцем по царапинам на стволе, осматривал пробитый осколками щит, бережно дотрагивался до зачехленного прицела, ласково поглаживал солидный казенник. И все время пришептывал, притоптывал ногой, прищелкивал пальцами.

– Ты что, заговариваешь ее? – лениво поинтересовался Дрозд.

– Ага, – отозвался, не отрываясь от своего занятия, Лихачев.

– В заговоры веришь?

Дрозд уже собрал немало такого, о чем сумеет рассказать, когда вернется в штаб. И спящие здесь, и некурящие, и обгорелые, и психованные. А этот пушку заговаривает.

– Нет! Разве я ненормальный!

– Чего ты ее заговариваешь, если не веришь? – занудно не отставал писарь.

– Чего, чего? Мало ли чего? На всякий случай. Ты что, не понимаешь? Она все время на прямой наводке.

Не хотелось сейчас Лихачеву вести праздные разговоры. Он повернулся на левой ноге, провел ладонью по глубокой царапине, оставленной осколком, сплюнул через левое плечо и три раза щелкнул пальцами правой руки...

Вообще-то Лихачев никакого представления о том, как принято заговаривать пушку не имел. Но посчитал, что в непредсказуемых фронтовых условиях вполне сгодится все то, что делали студенты художественного училища, когда шли на экзамен. Там обстановка тоже была достаточно напряженной. И теперь он усердно трудился, пока не выложил все свои знания и не сделал все, что мог.

Закончив обряд, Лихачев по-хозяйски уселся на станину своего орудия. Сидеть на округлой станине – удовольствие небольшое. Но это как для кого. Лихачеву было хорошо. Ему теперь все было хорошо, так хорошо может быть только человеку, у которого исполнилась мечта.

– Т-р-р, х-р-р... – Скрипел в нескольких шагах от него напильником Афонин.