Текст книги "День да ночь"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Лихачев представлял себе, какая распрекрасная жизнь начнется, когда он расстанется с машиной. Не надо будет часами копаться в моторе, искать неисправности, которые и найти невозможно. Не надо будет мыть эту огромадину. А ездить он станет, как все нормальные люди, только в кузове.

– Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р... – Надоедливо скрипела железяка.

"Скорей бы он кончал точить свою лопату", – старался сдержать нарастающее раздражение, Лихачев.

Он ласково провел рукой по станине. Станина была теплой и гладкой. На душе у Лихачева тоже стало тепло и гладко. Он подставил лицо легкому ветерку и решил, что будет так сидеть весь час, отпущенный им для отдыха.

– Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р... – скрежетал напильник. Громкий и противный скрип мешал думать, мешал наслаждаться теплом станины и легким ветерком. Мешал жить.

Лихачев старался не слушать. "Красивая у нас пушка, – старательно думал он. – Как скрипит... Как скрипит, – отзывалось где-то в глубине головы. – Надо будет перекрасить орудие... Шестиствольный миномет и то так противно не скрежещет... Пушка зеленая, как лягушка. А в траве уже желтые тона появились. Осень. Надо перекрасить..."

– Т-р-р, х-р-р! Т-р-р, х-р-р! Т-р-р, х-р-р! Т-р-р, х-р-р! – невыносимо визжал напильник.

"Так жить нельзя! – не выдержал Лихачев. – Чего это Афонин издевается над лопатой?!"

Он оторвался от теплой станины и решительно подошел к Афонину. Нажать на Афонина он не мог. Но что-то надо было делать.

– Это ты все одну лопату точишь?! – спросил он с возмущением и удивлением.

– Одну, – кивнул Афонин, не поднимая головы. – А что?

– Да вот, знакомая мелодия. Напоминает музыку к трагической опере "Плач жестянщика".

Афонина такая оценка, видимо, устраивала. Он деловито и беспощадно продолжал водить напильником.

– У нас в расчете не все, оказывается, любят оперную музыку, – сообщил Лихачев.

Если Афонина эта новость и взволновала, то не настолько, чтобы он бросил работу.

Лихачев решил зайти с другой стороны.

– Интересно, сколько может опытный в этом деле человек точить одну лопату? – спросил он.

Афонин и на этот раз ничего не ответил. Не поднимая глаз, он продолжал водить напильником. Вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад. Т-р-р, х-р-р!! Т-р-р, х-р-р!! Т-р-р, х-р-р!!

Знал Лихачев, что Афонин человек обстоятельный, но чтобы столько времени и так занудно возиться с какой-то занюханной лопатой?.. Тем более, что скоро они опять пойдут копать. Станет она опять тупой и зазубренной.

Внутренний голос все-таки сумел убедить Опарина, что бриться сейчас – это пустая трата сил и времени, и он задумался: чем бы заняться. Но очень быстро, не без влияния того же Внутреннего голоса, пришел к простому решению, что можно провести оставшееся свободное время, не занимаясь ничем.

Опарин и стал заниматься ничем: прислушался к тому, как общаются Лихачев и Афонин. Разговор показался ему интересным, но вступать в него Опарин не стал. С любопытством ждал, что получится у Лихачева с совершенно непробиваемым Афониным.

Дрозд, у которого скрип напильника уже давно сидел в печенках, тоже помалкивал. Сработал, наконец, у писаря инстинкт самосохранения.

– Я и не знал, что это такое интересное дело – точить лопату, – начал Лихачев разрабатывать новую тему. – Тут тебе и увлекательный трудовой процесс, и польза для общего дела. Причем все время льются ласкающие ухо простого человека звуки.

Афонин отложил напильник.

Для Лихачева это явилось ярким примером могущества слова, силой которого он смог укротить трудовой фанатизм товарища.

– В конечном счете торжествует разум! – сообщил он и посмотрел на Опарина. Пусть Опарин оценит.

Опарин ответил взглядом, полным уважения.

Но разум торжествовал недолго. Афонин провел пальцем по лезвию лопаты и нащупал какие-то огрехи. Такое у Афонина не проходило, и он снова взялся за напильник.

Опарин скорчил гримасу и развел руками. Следовало полагать, что разум, как могучая и торжествующая сила, потерял у Опарина всякий авторитет.

Лихачев мужественно выдержал этот удар и снова бросился в бой, защищая теперь уже не только свои страдающие уши и истерзанную душу, но и попранные честь и достоинство разума.

– Хочешь, я тебе кирку принесу, – предложил он. – У нее один конец обломан. Вполне можно заточить.

Афонин это заманчивое предложение пропустил мимо ушей.

– А еще лучше – лом! – решил Лихачев. – Опарин им какую-то гранитную скалу долбил и затупил. Теперь не поймешь, где у лома острый конец, а где тупой. Может, заточишь?

Опарин хотел вмешаться и сказать, что Лихачев, как всегда, треплется. Но удержался, не стал мешать.

Афонин по-прежнему скрипел напильником, как будто не стоял у него над душой изощряющийся в ехидстве Лихачев.

– Ну его к черту, этот лом! – передумал Лихачев. – Давай бронебойные снаряды заточим! Я помогу. Если они острыми станут, будут броню насквозь прошибать. Их много, пятьдесят пять ящиков. Нам вдвоем на неделю хватит.

Афонин молчал. Делом был занят человек. Он отложил напильник, взял оселок и стал обхаживать режущую кромку. Теперь вместо скрипучего и надоевшего "Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р..." звучало легкое, как полет, как пение птицы "Вжжик – вжжик... Вжжик-вжжик..."

Лихачев тоже замолчал. Он почувствовал, как ничтожны его возможности, как смехотворны его попытки остановить Афонина. Ему не верилось, что Афонин прекратит точить лопату. Ему не верилось, что Афонин вообще когда-то кончит точить лопату.

А Афонин кончил. Совершенно неожиданно. И стало тихо, совершенно тихо... О такой благодатной тишине Лихачев даже не мечтал. Не имел представления, что такое может быть...

Афонин отложил оселок в сторону и впервые за все это время посмотрел на шофера.

– Ты чего замолчал? – спросил он.

– Иссяк, – признался Лихачев.

– Жалко. С разговорами веселее работается.

– Какой же это разговор? Ты же молчал все время.

– Я слушал. Шутки у тебя веселые. Чего мешать.

– Да, шучу вот все... – машинально подтвердил Лихачев.

– И где ты такому научился? У художников, наверно? – допытывался Афонин.

– У них у самых, – согласился Лихачев. – Они меня учили. Каждый день. Кроме выходных.

– Умные мужики, – оценил Афонин учителей Лихачева. – Я ни одного художника до сих пор не встречал, – добавил он с сожалением.

– Как-нибудь познакомлю, – пообещал Лихачев. – Кончится война – заходи, познакомлю.

– Зайду, – согласился Афонин.

– Ты лопату уже наточил? – осторожно поинтересовался Лихачев, и надеясь, и не надеясь, что Афонин закончил свою работу.

– Кончил. Теперь все в порядке.

Лихачев почувствовал облегчение. Как если бы зуб у него болел и вдруг перестал. Осталось только любопытство. Не мог он представить, что можно точить лопату добрых полчаса, и не мог понять, зачем это нужно. Может у Афонина лопата какая-то особенная? Так нет, самая обычная, армейская.

– Отчего ты такой влюбленный в эту лопату? – спросил Лихачев.

Афонин повел ногтем большого пальца по остро отточенному лезвию, полюбовался ровной белой полоской, появившейся на ногте и остался доволен.

– Посмотри на нее, – подал он лопату Лихачеву. Подал аккуратно и бережно. Лихачев послушно взял. Погладил отполированный черенок, постучал костяшками пальцев по глухо зазвеневшему металлу. Ничего особенного усмотреть не мог, но, уважил хозяина, вернул ее так же бережно и аккуратно.

– По-моему, ничего особенного, – Лихачев решил быть откровенным. – Ты не обижайся, но мне и до этого приходилось несколько раз видеть лопаты.

– Инструмент? – не обращая внимания на легкое ехидство, звучавшее в голосе Лихачева, спросил Афонин.

– Инструмент, – согласился тот. Против этого, при всем желании, он не смог бы возразить.

– Теперь понял?

– Ничего не понял, – искренне признался Лихачев.

– Все шутишь? – не поверил Афонин.

– Честное слово, не шучу. А что тут надо понимать?

– Ты же сам сказал – инструмент!

– Сказал. Ну и что? – Лихачев почувствовал, что от этого разговора он постепенно обалдевает.

– То, что инструмент должен быть красивым.

– Как лопата может быть красивой? – удивился Лихачев такому неправдоподобному афонинскому утверждению.

– Если ее содержать как следует, она красивая, – объяснил Афонин. – Чего тут непонятного.

– Но лопата не относится к произведениям искусства. Лопатой копают! Не может она быть красивой! И точить ее без толку. Через полчаса она опять тупой станет.

– Ты ее через полчаса опять наточи.

– Зачем? Зачем ее все время точить, она и так землю режет.

– Так, да не так. Когда ее содержишь, она острая и красивая. С такой лопатой работать приятней. Как можно не хотеть?!

– М-да, интересное кино получается, как говорит Опарин. Это значит, я должен все время хотеть ее содержать. Так, что ли?

Точно, – Афонин, кажется, обрадовался, что сумел, наконец, объяснить Лихачеву истину. – Инструмент ведь...

– Ладно, это я обдумаю, – не стал ни спорить, ни соглашаться Лихачев. – Но ты скажи мне: если ты все время свою лопату содержишь, то как она оказалась в таком состоянии, что тебе ее полчаса точить пришлось?

– Земля тяжелая, – Афонин осмотрел полотно лопаты. – Со щебенкой. Глянешь поверху – степь, все как положено. А два штыка снимешь – камней полно. Известняк, лопата его режет, если как следует нажать. Но она от этого, как пила, становится вся в зубьях.

– Долбим на голодный желудок известняк... – лениво возмутился Опарин. – В я не шахтер, чтобы камень долбить. Встречу жирного Синютина, взорву его к чертовой матери, вместе с кухней. Противотанковой гранатой.

– Под трибунал пойдешь, – предупредил Лихачев.

– Я тебя в свидетели вызову. Они, когда гимнастерку с тебя снимут и посмотрят на твои мощи, сразу меня оправдают. А тебя в великомученики зачислят, – Опарин всмотрелся в чумазую физиономию Лихачева, в его голубые глаза. – "Лик" у тебя сейчас вполне подходящий, и будут с твоей физианомии иконы рисовать.

– А если Синютин привезет нам на обед жареного поросенка? – постарался увести разговор от своей особы Лихачев.

Все понимали, что не привезет им Синютин на обед жареного поросенка. Понимали и то, что не станет Опарин взрывать ни кухню, ни повара. Шел треп, обычный солдатский треп. А при трепе неважно, шутишь ты, или говоришь всерьез.

– Если жареного поросенка, не буду взрывать. Пусть живет.

– Едал ли ты, Опарин, когда-нибудь жареного поросенка? – поинтересовался Лихачев. – Чтобы целиком на столе лежал, как на картине.

– Как в кино? – переспросил Опарин. – Нет, не едал. Откуда бы я его взял? Буржуйская еда. Но знали бы вы, братцы, какие щи варит мать!..

Опарин прикрыл глаза и понюхал воздух. Лицо его стало довольным и умиротворенным, потому что каким-то чудом почувствовал он аромат домашних щей. Такое вполне может произойти, если очень хочется есть.

– Настоящая еда – это медвежатина, – Афонин отложил лопату. – С чесночком. И дух у нее сытный, и вид красивый. Темно-красная, с белыми зубками чеснока. Отвалишь ломоть, с ладонь, пригладишь его с горбушкой хлеба – и сутки сыт. Только водичку попиваешь.

– Мы, когда при деньгах бывали, покупали "собачью радость" – стал вспоминать и Лихачев.

– Это что такое? – заинтересовался Афонин.

– Обрезки колбасы. Шикарная еда. Когда в магазине колбасой торговали, оставались обрезки разных сортов. Их в кучу сваливали и продавали по дешевке. Поешь "собачьей радости", потом кусок хлеба повидлом намажешь, и кружек пять чаю примешь. У нас в общежитии титан стоял. Шикарно мы жили: кипяток – круглые сутки. Чай пили, как купцы.

– После щей жареную картошечку с луком. Крышку со сковородки снимешь – оттуда пар... – продолжал Опарин. – А запах!.. Запах такой, что недожареную картошку начинаешь из сковородки таскать.

– Сала сначала надо положить. Нарезать тонкими кусочками, оно прозрачным становится, потом уже картошку класть, – напомнил Афонин.

– Не обязательно. – Лихачеву до войны попробовать сала так и не пришлось, и он к этому продукту относился без почтения. – Главное, чтобы лук хорошо поджарился, чтобы он золотистым стал. Мы картошку тоже жарили...

– Можно и лучок поджарить, можно и сало. Так даже лучше, – постарался примирить их Опарин. – Главное – посолить вовремя. Позже посолишь – не тот вкус.

– И огурчика... солененького... – не выдержал Бакурский.

– По сухарю бы сейчас, – опустился с радужных небес на грешную землю Лихачев. – По ржаному сухарю и по полбанки говяжьей тушенки.

– Сухари я есть не стану, – не согласился Опарин и сглотнул слюну. – С наваристыми щами пышки хорошо идут. Свежие, румяные, пухленькие...

– Огурчика... солененького... – пытался пробиться Бакурский.

"Кто о чем, а они о еде, – думал Дрозд, без всякого интереса слушая пустой разговор. – Ну и народ! Их же, кроме еды, ничего не интересует. Сначала кухню ругали, теперь медвежатину вспоминают. Видели они эту медвежатину... А Опарин щи хвалит. Да их в любой столовой навалом. Вот молочная лапша домашняя – это да! Тарелочку такой лапши приберешь – еще хочется".

Дрозду так захотелось тарелочку домашней молочной лапши, что под ложечкой засосало. Еще бы не засосало, если время обеда давно прошло, а привычный к режиму желудок Дрозда требовал, чтобы ему отдали положенное.

Он встал и, как мотылек на огонь, направился туда, где говорили о еде.

– Молочная лапша, – заявил он. – Домашняя!

– Чего? – переспросил Опарин. Такую ерунду сказал этот Дрозд, что Опарину даже не поверилось.

– Молочная лапша, домашняя, – повторил Дрозд. – Вкусно и очень питательно. Сейчас бы молочной лапши.

– Нет, отрезал Опарин. И окончательно решил, что гнать надо этого Дрозда из расчета. – Настоящая еда – мясные щи. А молочная лапша – для больных диетиков, у которых понос.

– Молочная лапша! Домашняя! – стоял на своем Дрозд. Он готов был доказывать это, а если потребуется спорить, сколько угодно. Тем более с Опариным.

– Что-то мы не туда заехали, мужики, – опомнился в самый разгар гастрономического спора Афонин. – Давайте лучше о девках. Толку столько же, так хоть в животе бурчать не будет.

– Точно! – опомнился Опарин. – Так и слюной захлебнуться можно. Кончаем разговор.

– Огурчика... – все еще тянул Бакурский.

– Все! Сказано – кончен разговор! – оборвал его Опарин. – Какой только гад его начал?

– Ты и начал, – не без удовольствия сообщил Афонин.

– Еще чего скажешь! – возмутился Опарин. – Не может этого быть.

– Как же, – напомнил Лихачев. – Ты повара хотел взорвать противотанковой гранатой. Вместе с кухней. Всем расчетом тебя отговаривали. Такое, брат, кино...

– Неужели хотел повара взорвать? – все Опарин помнил, но не желал признаваться, что сам и затеял этот дурацкий разговор.

– Правда, – подтвердил Дрозд.

– Ну, затянули... Кто начал? Когда начал? Главное – кончили. Ладно, пошли копать.

– Командира надо будить, – вспомнил Лихачев.

– Обойдется, пусть подремлет, – решил Опарин.

– Просил, – поддержал Лихачева Афонин.

– Ты без него не можешь? – рассердился Опарин. – Ты полночи спал и все утро кемарил. А человек в голову ранен, для него сон как лекарство. И стрелять сегодня ему. Дайте человеку оклематься.

– Что делать? – задумался Лихачев: и Опарин прав, и сержанта ослушаться не хотелось.

– Забудешь его разбудить, – посоветовал Опарин.

– А он мне врубит за забывчивость. Он мне уже за все врубал: за внешний вид, за лишние разговоры, за нерасторопность, за то, что у "студера" мотор барахлит... Только за забывчивость пока не врубал. Теперь врубит.

– Не тушуйся, – похлопал шофера по плечу Опарин. – Он меня оставил старшим, я тебе и приказываю: не будить! Твое дело приказ выполнять. И никакой самодеятельности. Будь спокоен, не врубит он тебе. А если что – прикрою.

– Если так... – обрадовался Лихачев, которому вовсе не хотелось будить сержанта.

– Так, – подтвердил Опарин. – Пусть спит. Отдохнет, лучше стрелять будет. Укрытие для машины мы и без него осилим.

* * *

Лопата для танкоистребителя тоже оружие. И жизнь его часто зависит не столько от длинноствольного орудия, созданного умными конструкторами, сколько от обычной, простой, проще не придумаешь, примитивной лопаты: стальное полотно да деревянный черенок.

Поединок орудия с танком скоротечен. Все решается в считанные минуты. Если как следует не окопаешься, стрелять тебе придется недолго, быстро тебя достанут. Хорошо окопался – больше шансов, что не он тебя, а ты его. Поэтому и копают. Ох и копают же: кто не знает, не поверит. Займет батарея позицию на сутки – сутки копают. На неделю остановится – неделю копают. На месяц – месяц копать будут.

Прежде всего, как только пришли на указанное место, начинают копать "пятачок" для орудия и щели расчету. Потом готовят укрытие для машины и, рядом с орудием, для снарядов. Когда все это сделано, можно браться за вторую очередь земляных работ. Обустроить запасную позицию, затем ложную. Вырыть котлован для блиндажа и покрыть его бревнами, хотя бы в пару накатов, а сверху засыпать землей. От блиндажа прорыть ходы сообщения к основной позиции и запасной... И все это должны сделать семь человек. Если расчет полный. А если неполный, тогда те, кто остался. И никто им не поможет.

Но это еще не все. Блиндаж для комбата, и наблюдательный пункт, и командный пункт – сам комбат будет рыть? Или командиры взводов этим займутся? Не займутся. Не их это дело. Так что, берись, солдат, опять за лопату.

Наконец все готово: вырыто, установлено, уложено, замаскировано. Думаете, теперь солдатам только и остается лежать кверху пузом и ждать, когда начнется заварушка. Ничего подобного. Лежать им никто не даст. Командиры батарей, люди образованные, как правило, фантазией не обделены, находчивостью обладают и на выдумку горазды. Они всегда могут найти, где нужно что-нибудь новенькое выкопать или прокопать, а то и старенькое расширить или углубить. Для пользы дела. И чтобы солдат не расслаблялся. Комбаты бывают разными: молодые и старые, умные и не очень. Но в одном сходятся все: они почему-то считают, что солдата надо все время держать в напряжении и тогда он готов к бою готов. Хотя, может быть, они и не правы. Если все время в напряжении, то и сломаться можно.

Солдаты вообще-то втянулись в такую жизнь. Поняли, что для артиллериста одинаково важно, как хорошо стрелять, так и много копать. Конечно, подшучивали друг над другом и каждый сам над собой. Все о том, что теперь у них есть гражданская профессия и что ни одному землекопу за ними не угнаться, да о том, что после войны будут по привычке копать и копать.

Опарин даже как-то заявил, что вообще не может жить без лопаты.

– Я, братцы, до того дошел, – пожаловался он, – что, если в день пару часов не покопаю, у меня настроение портится, как будто не пообедал.

– А я неделю могу вытерпеть, не копая, – похвастался тогда Лихачев. – И ничего, нормально себя чувствую. Если нужно будет, я и больше смогу.

– Это почему же так? – удивился Опарин. – Ты можешь, а я не могу? Что это за кино такое?

– У тебя, наверное, условный рефлекс выработался.

Об условных рефлексах Опарин имел весьма смутное представление. То ли слышал о них что-то, то ли ничего не слышал. Поэтому насторожился: не разыгрывает ли его Лихачев?

– Почему ты думаешь, что выработался? – осторожно спросил он. – И почему условный?

Лихачев, в отличие от Опарина, о рефлексах, в свое время, слышал. И хотя глубоким знанием этого раздела науки не обогатился, но кое-что усвоил. Помнил, что какой-то академик подавал сигнал колокольчиком, а у собак от этого сигнала шла слюна. Привычка такая у них вырабатывалась. Но он решил, что рассказывать Опарину о собаках и слюне не имеет смысла. С одной стороны, не совсем понятно, с другой – совсем не безопасно. Поэтому его ответ получился достаточно дипломатичным:

– Как же условному рефлексу у тебя не выработаться, если ты в этом полку так долго служишь?

– Ну и что из этого? – не оценил Опарин тонкого подхода Лихачева и не понял, куда тот клонит.

– Ясно же сказано – условный! Условия у тебя какие? Все время копать приходится. Он и выработался от твоих условий. А вообще, академики относится к этому научному явлению положительно.

Опарину, после объяснения Лихачева, даже понравилось, что у него имеется условный рефлекс. Академики все умные, и раз они относится к такому рефлексу положительно – значит, дело это хорошее.

– Я и не буду избавляться, – решил он. – Когда приеду домой, делом займусь. Вырою в огороде щель. Потом блиндаж поставлю, и бревна на него уложу в три наката. Никакая бомбежка не возьмет.

– Зачем тебе после войны в три наката? – поинтересовался Лихачев. – Бомбить нас никто не станет.

– Сам знаю, что никто не станет. Мне и щель не нужна будет, не то что блиндаж. Я по условному рефлексу стану действовать. А от блиндажа ход сообщения вырою, через весь огород, к соседке. Буду ее условным рефлексам обучать.

* * *

Копать приходилось много, и выработалось у артиллеристов к лопате отношение особое, пристрастное. У каждого, как личное оружие, своя, подобранная по руке, привычная, любимая, незаменимая. И у каждого припас к этому оружию: напильник и оселок, которыми они ухаживают за лезвием.

К черенку отношение такое же бережное. За многие месяцы работы он до блеска, до зеркальной чистоты, отшлифован солдатскими ладонями. Да не одной парой рук. Срежет солдата осколком, и его лопату, взводное имущество, передают другому, пришедшему с пополнением. Копай да береги... Теперь его ладони шлифуют черенок, тепло его рук переходит к дереву.

Опарин разметил площадку, и все принялись за работу. Ровными квадратами сняли дерн и отнесли в сторону. Пригодится для маскировки. Прошли первый штык и без перекура взялись за второй. Но копали не торопясь, размеренно. Работы много, на "ура" не возьмешь...

* * *

Всем известно про лошадь, которая откинула копыта, вследствие того, что откушала каплю никотина. Но, даже имея такую устрашающую информацию, многие люди курят. Причем некоторые из них заявляют, что курение стимулирует их труд и творческий процесс, будит в них активность. Возможно, это и так. Но ведь, пока не открыли Америку и не запаслись там табаком, люди совершенно некурящие добились неплохих результатов. Вспомним хотя бы Александра Македонского, Леонардо да Винчи и Афанасия Никитина с Кулибиным.

Так что вряд ли имеет смысл делить человечество на курящих и некурящих. И те, и другие совершенствовали орудия труда, выпускали разнообразную сельскохозяйственную и промышленную продукцию, создавали шедевры, открывали необитаемые острова. И обитаемые тоже. В общем, в равной мере двигали процесс. Но, ради справедливости, следует сказать, что курящие добились одного важного усовершенствования в трудовом процессе совершенно самостоятельно. А некурящие к этому примазались.

В доколумбовскую эпоху люди, в течение рабочего, дня делали лишь один перерыв – на обед. Никому не приходило в голову, что можно прерваться просто так, для отдыха. Возможно, что это даже считалось неприличным. Но с появлением курящих все изменилось. Они стали через каждый час делать перерывы для курения, заявляли, что курение стимулирует и т.д. И вообще, они без этого не могут: органон требует. С требованиями органона принято считаться. С приходом передовых цивилизаций перекуры узаконили, а некурящие тут же бесцеремонно воспользовались этим в своих личных корыстных целях. Лишь раздавалось звучное, как призыв трубы, слово "перекур!", не успевали курильщики свернуть по цигарке, как некурящие усаживались отдыхать.

Расчет Ракитина не был исключением. Афонин, отдуваясь за всех – курил, остальные под лозунгом "перекур дело святое", отдыхали. Кроме Опарина. Опарин обрубал и ровнял стенки у траншеи.

– Гость ползет! – объявил Лихачев.

– Жратва? – просто по привычке, без всякой надежды, спросил Опарин.

– Какой-то солдат шагает. Но я его есть не стану.

Опарин сплюнул: не то в адрес кухни, не то по поводу людоедства.

– Наверно, посыльный с приказом, – предположил Афонин. – Буди, Лихачев, сержанта.

– Подожду, может не посыльный? Может от соседей связь устанавливать, – не послушался Лихачев.

– Это к нам на пополнение, – подсказал Дрозд. Штабы чистят. Еще кого-то послали.

– Для укрепления и оказания поддержки! – напомнил Опарин. – Он выбрался из траншеи, посмотрел на приближающегося солдата. – Соседей у нас нет. Посыльного направили бы на машине или на мотоцикле. А этот чешет пеходралом. Значит, ничего серьезного. Пшено.

– Я и говорю – гость, – согласился Лихачев.

Гость тем временем шагал, шагал и добрался до солдат. Был он высок и широкоплеч. Глаза веселые, нос картошкой. Под картошкой небольшие светлые усики. А из-под пилотки – рыжий чуб. Почти новая, не вылинявшая еще гимнастерка подпоясана широким офицерским ремнем с массивной пряжкой. На плечах погоны младшего сержанта. За спиной автомат.

– Привет! – поздоровался младший сержант.

"Привет так привет". Солдаты ответили вразнобой, кто как посчитал нужным. Никто встал. Сержант, да не их. И вообще, здесь фронт, а не тыл. Перед чужими сержантами здесь не тянутся.

Младший сержант такой встречей не был огорчен. Она его вроде бы устраивала. Да и обижаться ему было не на что. Как поздоровался, так и ответили.

– Это, что ли, орудие сержанта Ракитина? – спросил он не представляя, какой это вызовет эффект.

Заулыбались все, даже Лрозд.

– Хо-о-ороший вопрос, – Опарин поглядел на Афонина, будто приглашал его оценить качество вопроса.

– Хороший, – согласился тот. – Но, кажется, я уже что-то такое слышал недавно.

– Вы по делу к сержанту или просто так, в гости? – полюбопытствовал Лихачев. – У нас как раз перекур...

Ожил и зашевелился размякший от усталости Дрозд. Такого он упустить не мог. Начинался спектакль и клоуном будет не он, а этот рыжий младший сержант.

– Я к орудию сержанта Ракитина пришел? – не дождавшись ответа, повторил "хороший вопрос" младший сержант.

"Сейчас он тебе даст, орудие сержанта Ракитина! – Дрозд от нетерпения стал притопывать ногой. – Сейчас он тебя поставит по стоечке "смирно" и лапки кверху. И еще как будешь стоять, хоть у тебя и лычки".

– Интересно, почему все рвутся к орудию сержанта Ракитина? – стал размышлять вслух Лихачев. – Кругом так много самых разных орудий. Есть даже крупнокалиберные. И самоходные есть. Новейшее достижение науки и техники. Так нет, подай им орудие сержанта Ракитина. Отчего такая популярность?

– Отчего, отчего... Заслуженное орудие, вот они и прут, – объяснил Афонин. – Чего тут непонятного?

– Кто такой будешь? – поинтересовался Опарин.

– Командующий танковым корпусом младший сержант Бабочкин! – представился гость, козырнул и улыбнулся от уха до уха.

– Только корпусом? А отчего не армией? – удивился Лихачев. – Вроде бы и чин подходящий, и голос зычный.

– Армией не сумею, – признался младший сержант. – Языков не знаю, – повторил он знаменитую фразу Василия Ивановича.

Опарин оценил. Но поинтересовался:

– Как же тебя, такого рыжего, сделали командиром корпуса? – спросил он.

– За ум, конечно, – подмигнул тот. – Приказ такой вышел: "Командирами корпусов ставить только умных".

– Иди ты? – не поверил Опарин.

– Точно! – заверил младший сержант.

– А как они узнают, кто умный? – заинтересовался Лихачев.

– Это просто. Кто начальство слушает, тот умный. Кто спорит с начальством, тот дурак.

– Ты не споришь? – прищурился Опарин.

– Зачем? Я начальство слушаю. А потом делаю по-своему. С рыжих какой спрос.

– Ясно. – Младший сержант понравился Опарину. – А к нам чего?

– Посмотреть, как живете.

"Вот теперь, вот теперь он ему врежет!" – с нетерпением ждал Дрозд, когда, наконец, Опарин начнет снимать шкуру с рыжего.

Но Опарин не врезал. Было у него для этого две немаловажные причины. Во-первых, младший сержант вроде был мужиком веселым и неглупым. Дураков Опарин тоже не любил. Во-вторых, самое главное, разглядел он у того за плечами пухлый сидор.

"Младший сержант – это тебе не писарь, – рассудил Опарин. – Зачем младшему сержанту сидор, если не затем, чтобы носить в нем консервы..."

– Если к Ракитину, то сюда, – благосклонно сообщил он. – Только сержанта сейчас нет, попозже будет.

– Может, он диверсант или шпион какой-нибудь? – напомнил Опарину Дрозд.

Младший сержант с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал.

А Опарин думал сейчас не о том, чтобы разыграть гостя.

– Чего-нибудь пожевать с собой захватил? – спросил он.

– Пожевать... – младший сержант впервые, кажется, смутился и почесал затылок. – Тут прокол. Пожевать у меня, как раз ничего нет. Думал у вас чем-нибудь разжиться.

– Это вы просчитались, – пришлось вступить в разговор Лихачеву, потому что после такого ответа Опарин заскучал, помрачнел и задумался. – У нас на халяву можно разжиться только шанцевым инструментом.

– Чего это тебя так плохо снабжают? – спросил Афонин.

– Как других, так и меня.

Без запасов продовольствия младший сержант потерял в глазах Опарина большую половину своих достоинств. А значит, интересовал его уже "на большую половину" меньше. И тут закралось ему в душу подозрение... Слишком чистеньким было обмундирование у младшего сержанта Бабочкина. Даже у младшего сержанта, если он на передовой, не могут шаровары быть такими чистенькими.

– А ты, часом, не из штаба? – прищурился Опарин.

– Вроде того, – кивнул гость.

– Интересное кино... Наверно по письменной части и всякое там такое?..

Опарин сделал рукой в воздухе неопределенный жест, который давал довольно смутное представление о том, что он понимает под "всяким таким". Но младший сержант понял.

– По письменной. И всякое там такое, – не стесняясь, признался он.

До всех сразу и дошло, что наградила их судьба еще одним писарем. Счастье небольшое, и особой радости никто не испытывал.

Только Дрозд был доволен. Родственная душа появилась. Да еще с лычками младшего сержанта. Наверно, из штаба корпуса. В этом месте, да такого друга заполучить! О подобной удаче только мечтать можно. Теперь они вдвоем! Совсем другое дело. Он решил что станет во всем помогать своему новому товарищу. Оберегать его от дурацких розыгрышей Опарина.

А Опарин помрачнел. Нельзя сказать, что он раньше был расположен к писарям. Но то, что Дрозд не добавил у него любви к писарской братии, это точно. И два писаря, две чернильные души, две штабные крысы на один расчет, это, по мнению Опарина, ни в какие ворота уже не лезло. Поэтому Опарин всякие разговоры с младшим сержантом прекратил, отвернулся от него. Дал понять, что больше ничего объяснять не намерен. Дальнейшие переговоры охотно взял на себя Лихачев.

– С таким инструментом, как лопата, вы, товарищ младший сержант Бабочкин, обращаться умеете или так себе? – спросил он. – В смысле – земельку копать?

– Приходилось.

– Тогда, может, скинете гимнастерочку, – предложил Лихачев. – У нас тут, как раз, ощущается некоторый недостаток специалистов в этой отрасли производства. Вам все равно сержанта Ракитина ждать, вы и разомнетесь немного. И для организма приятно, и польза для общего дела: в смысле разгроме коварного врага.