Текст книги "День да ночь"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Десяток оставшихся ящиков они обработали быстро и уложили обратно в штабелек. Ветошь собрали в мешок. Пригодится.

– За тобой должок, – напомнил Бабочкин Опарину.

– Должок, так отдам, – согласился тот. – Но, чтобы понятно было, мне издалека надо начать.

– Давай, – приготовился слушать Бабочкин. – Начинай издалека. Времени у меня навалом.

Лихачев и Дрозд тоже ждали. Чтобы Опарина разжаловать, должен он был совершить что-то особенное.

Опарин помолчал, прикидывл, с чего начать.

– Весной это еще было. Весна такая в этом году, что долго холода стояли. И дожди шли. А тут тучи разогнало, и сразу тепло. Трава потянулась, на деревьях листья появились. Самое время погреться после зимы, на травке полежать, портянки посушить. Как в кино. В такое время перерыв в войне делать надо, дать людям оклематься. А мы дурью маялись. И фрицы маялись той же дурью. Деревня между нами находилась. Небольшая, в полторы улицы. Да и там половины домов уже не было: какой сгорел, какой снарядом разнесло. Жители все ушли, скот увели. Только куры ходят. Война за этот курятник и шла. То фрицы его займут, то наши. И так, по два раза за день. Легло там нашей пехоты побольше, чем жителей в той деревне было. И фрицам тоже несладко досталось.

Батарею к тому времени раскидали для поддержки пехоты, и наше орудие какой-то роте придали. На третий день от этой роты одно название осталось. И командовать ею стал старшина, потому что всех офицеров повыбило.

– Деревня как называется? – спросил Бабочкин.

– Деревня?.. Какая там деревня!? – Опарин сплюнул. – У нее, наверно, отродясь названия не было. Семь домов, десять плетней, один колодец. И куры ходят. Хутор... Но воюем – пыль столбом. Я думаю, просто полководцы выпендривались друг перед другом.

– Много ты понимаешь. Там, – Дрозд показал куда-то за тучи, – стратегия. Они из высших соображений рассуждают.

– Какие соображения, – возмутился Опарин. – Это, наверно, командир полка доложил, что занял населенный пункт, а потом, когда наших вышибли, признаться, что отступил, не хотел. Может, ему орден светил или повышение. Или просто начальства боялся.

– А фрицы?

– Что фрицы? Фрицы тоже люди. Они тоже не все рыжие. И у них все то же самое делается. Вот и бегали мы – в деревню эту и обратно. Ни тебе поспать, ни пожрать. И от этой беготни устали – хуже некуда. Мы же, когда наступали в порядках пехоты, пушку сами катили. А она, между прочим, тонну весит. Хорошо пехота хоть помогала. С уважением относились к нам, жалели и человека три-четыре выделяли. Отходили, правда, веселей. Прицепим пушку к машине и поехали.

Заняли мы еще раз курятник, сидим, ждем, когда нас опять оттуда попрут. Часа три отдыхали, но дождались. Идут к нам гости короткими перебежками. На этот раз они еще где-то два танка достали. Потом к нам посыльный прибежал:

– Старшина приказал уничтожить вражеские танки!

А танки издалека постреливают. В них на таком расстоянии не попадешь. Да и снарядов бронебойных у меня нет.

– Передай, – говорю, – своему генералу, что танки уничтожить не могу. Мне только осколочные снаряды выдали, для пехоты. Пехоту я прижму. И пусть он, пока я ее держать стану, отводит свое войско.

Старшина понятливый оказался. Станешь понятливым, когда такая карусель. Стала рота отходить. Одни отстреливаются, другие отходят. Потом меняются. Хорошо ребята действуют. От этой роты не больше взвода осталось. Все люди опытные. Я, чтобы дать им подальше отойти, веером прошелся по фрицам. Десять снарядов выложил. Они носами в землю вжались. Подождал немного – подниматься стали. Я последние десять снарядов израсходовал. Опять легли. Теперь уже вставать не торопятся. Это мне и надо. Даю ракету, машину вызываю, чтобы орудие вывезти. А местность был такая: на окраине деревушки сад, вокруг сада глубокая канава. Мы в сторонке, чтобы деревья стрелять не мешали. Машину свою в сад отправили, для маскировки. Водителем у нас был такой Ножкин. Шофер неплохой, но трепло невозможное. Весь день рот не закрывал и даже во сне каждую ночь разговаривал. Я из-за этой его разговорчивости в кабине с ним ездить не мог. У меня от его разговоров в ушах чесалось. А он молчать не мог. Натура такая.

Этот Ножкин и решил сделать как лучше. Вместо того, чтобы по дороге пойти, решил угол срезать и побыстрей до нас добраться. И срезал. Возле самого сада втюрился в канаву. Так основательно втюрился, что ни вперед, ни назад. И это у всех на виду. Мишень. Оба танка к тому времени подошли поближе и начали стрелять по ней. Как в тире. А "студер" большой. Если он еще и стоит, то попасть в него не хитро. Накрыли. Эх и вспыхнула он.

А Ножкин уже здесь, быстрей, чем на машине, добрался. Глаза как плошки, хлеборезку раззявил и орет, на фрицев жалуется:

– Они по машине из танков стреляют! Снарядом прямо по мотору попали! – это, значит, вроде того, чтобы я вмешался и фрицам трогать машину запретил.

– Заткнись, – говорю я ему. – Не до тебя. – А он не затыкается, Характер у него такой, что заткнуться не может.

– Она уже горит! – орет он. – Горит! Имущество наше пропадает!

Как будто мы сейчас все бросим, и строем отправимся машину тушить, спасать барахло, что он в нее натащил. Нам теперь драпать надо, и без машины, своим ходом. А он орет, аж уши болят, и панику наводит. Чувствую, словом его не успокоишь. Сунул ему под нос кулак, он сразу все понял и замолчал.

Подхватили мы пушку: двое под станины, двое на колеса, а Ножкин, как самый легкий, на стволе висит, для равновесия. И потащили, родимую, не то чтобы очень быстро, но почти бегом, потому что фрицы близко. А для бодрости и облегчения души, кто как может, кроем шофера, который во всем виноват. Если бы он, как человек, по дороге поехал, мы бы давно фрицам ручкой сделали. Ножкин же уцепился за ствол, гнет его к земле и молчит. Сколько я его знал, первый раз случилось, чтобы он так долго молчал.

Бежим мы, торопимся, сколько есть сил. А сил не так много осталось. И помочь некому, пехота давно драпанула, ее и не видно. Короче, хреново у нас пошли дела, хуже некуда. И фрицы рядом, и пушку не бросишь. Пробежали мы, наверно, с километр. А небо чистое, голубое, как на Первое мая. И конечно, тут же, здрасьте вам – "мессер" прямо на нас выходит. Понятно, что он сейчас делать будет. Мы от пушки шарахнулись кто куда. Я лично в канаву нырнул. Мордой в грязь. Но лежу и не шевелюсь.

Дал "мессер" очередь из всего, что у него есть, и улетел. Я из канавы выбрался, вид у меня еще тот, в кино не пойдешь. Остальные тоже хороши. Но все целы. А что он с нашей пушкой сделал, не поверите. Я такого раньше ни разу не видел. Ствол в двух местах – насквозь. Это же сталь какая у ствола, а он насквозь. И замок заклинил. Пуля щеку казенника пробила и в замке застряла. Совершенно испортил пушку. Но, казенное имущество. Мы ее подхватили, тащим.

Смотрю, опять наш "мессер" летит. Соскучился. Это он круг сделал и снова на нас вышел. Разогнал по канавам. Но на этот раз в орудие не попал и никого из нас не зацепил. Слышим: на задах уже фрицевские автоматчики постреливают. Нам побыстрей отходить надо, а тут еще пушка. Тяжелая, стерва. Чувствую, догонят нас фрицы, и останемся мы здесь все, возле нашей покалеченной и совершенно теперь негодной пушки. Я и говорю своим:

– Орудие разбито, фрицы все равно ею не попользуются, а нам отрываться надо.

И побежали мы, сколько было сил, к своим. Потому что каждая минута дорога. Выбрались в поле. Ориентиры знакомые, сколько раз здесь наступали и отступали. Отсюда и деревня видна, куда нам надо. Добрались до своих без потерь. Как в кино...

Опарин вздохнул и поморщился от боли. Осторожно пощупал пальцами ребра.

– Больно? – посочувствовал Дрозд.

– Да ничего.

– Меня тоже однажды прижало. Зуб сверлили, – ударился в воспоминания Дрозд. – Так болело...

– Сравнил, – осудил его Лихачев. – Зуб вырвал и к вечеру опять ходишь, песни поешь. А здесь ребра, кость. У меня, когда трещина на ребре была, неделю смеяться не мог. А уж чихнуть, так просто невозможно. Недельку придется потерпеть, не меньше.

– Потерплю, – куда было Опарину деваться.

– Дальше что было? – напомнил Бабочкин.

– Так, оно, ничего такого еще и не было. Обычные фронтовые будни. А дальше все и началось, – вернулся к рассказу Опарин. – В той деревне, куда мы добрались, наш полк стоял. Все, что от него осталось. Нашел я комбата, доложил. Тот, как положено, обложил меня за то, что пушку и машину не уберег, заодно и весь расчет обложил, фрицев, конечно, тоже и ушел писать рапорт. А я на кухню. Мои орлы уже там. И мне повар полкотелка насыпал. Сижу я, кашу рубаю и ни о чем не думаю: ни о войне, ни о фрицах, ни о пушке своей. Только о каше. И удовольствие от этого получаю. Только тут подходит какой-то младший сержант.

– Ты, – спрашивает, – сержант Опарин?

– Угу, – киваю я, потому что рот занят.

– Пойдем, вызывают тебя.

– Сейчас, – отвечаю. – Кашу доем и пойду. А кто вызывает?

Он наклонился и потихоньку, чтобы никто не слышал:

– Никаких сейчас. Бросай свою кашу и пошли. Вызывает начальник особого отдела. Понял?!

Понять-то я понял. Но об этой каше я с утра мечтал, и расстаться с ней не мог. Я ему все это объясняю. И советую тоже каши поесть. Повар – мужик хороший, даст. А сержант нервничает.

– Не шути, – и намекает: – капитан шуток не любит.

Я, конечно, сразу до смерти перепугался.

– Если тебе, – говорю, – нашу кашу есть запрещается, то ты, пока я доем, посиди, расскажи, что твой капитан любит и что не любит, чтобы я ему, когда придем, угодить мог.

Он молчит. Правда, сел. Но смотрит на меня, будто собирается вместо каши слопать. Я, вообще-то, хотел у повара добавки взять, так этот гад так на меня смотрел, что аппетит испортил. Доедаю свою кашу и думаю, зачем это я начальнику особого отдела понадобился. Я его до этого вблизи ни разу и не видел, какой с лица, не знаю. Знаю только, что есть такой. СМЕРЖ называется.

– Не СМЕРЖ, а СМЕРШ, – поправил Лихачев. – Смерть шпионам. Со шпионами он борется и уничтожает их до смерти.

– Вот-вот, – согласился Опарин. – Ребята говорили, что к нему по ночам кто-то шастает.

– У нас в полку, где я служил, тоже был такой. И к нему по ночам шастали, – подтвердил Бабочкин. – Это секретные сотрудники докладывают, где что делается. Сексоты.

– А зачем по ночам? – спросил Лихачев. – Мы здесь все свои. Если кто ему помогает шпионов ловить, так чего они прячутся?

– Секретные они, тайно помогают, – объяснил Бабочкин. – Их никто видеть не должен. У нас, на журфаке тоже сексоты были. И тоже тайные. Но мы их всех знали.

– Почему скрываются? – не мог понять Лихачев. – Если они хорошим делом занимаются, так зачем прятаться?

Объяснять это Лихачеву никто не стал, и Опарин продолжил рассказывать:

– Кашу я без аппетита доел, и пошли мы. Заходим в какой-то домик. Младший сержант оставил меня в прихожке, а сам зашел в комнату и дверь прикрыл. Для секретного, наверно, разговора. Потом открыл дверь, пропустил меня, а сам вышел.

Вхожу, посреди комнаты капитан стоит. Капитан, как капитан: две руки, две ноги, нос, рот, уши. А какой-то странный. Сначала я понять не мог, в чем дело, потом понял – глаза у него особенные. Светлые очень. Не голубые, как у Лихачева, и не серые, а вроде бы белые, как у снулой щуки.

Уж не знаю, сколько он смотрел на меня снулыми глазами, но у меня от этого мурашки по спине побежали. Это у них, наверно, прием такой, сначала пугнуть, а потом уже разговаривать. Хотя не могу понять, зачем меня пугать надо. Он, когда почувствовал, что я испекся, пальцем меня поманил, чтобы поближе подошел. Я не могу понять, чего он от меня хочет, но ничего хорошего уже не ожидаю. Подошел... А он шепотом:

– Рассказывай, где твоя пушка, сержант Опарин, и машина где? Фашистам подарил?

Ну, думаю, тайный у нас разговор, и надо, чтобы никто его не подслушал. Тоже шепотом отвечаю:

– Никак нет, товарищ капитан. Машина сгорела, а пушку "мессер" разбил. Мы ее разбитую и оставили. Немцам от нее никакой пользы.

– Ты чего шепчешь? – спрашивает он, но шепотом.

– Чтобы никто не услышал, – отвечаю я потихоньку.

– Ты надо мной шутки шутить вздумал! – вроде бы заорал он, но опять шепотом. – Я тебя научу, как шутки шутить!

Я не понимаю, чего он на меня сердится. Если разговор не секретный, так чего он шепчет? А если секретный, так чего злится, когда я шепчу?

– Никак нет, – говорю. – Вы ведь по-тихому... вот и я... для сохранения тайны.

Он аж зубами заскрипел:

– Это я голос сорвал, с вами, обормотами, разговаривая! А тебя, Опарин, я насквозь вижу!

Опять, значит, я в кон не попал. А он жмет:

– Куда пушку девал? И без шуточек!

Я уже во весь голос разговариваю. Нужен он мне, чтобы шутить с ним.

Рассказываю ему, как дело было, со всеми подробностями. А он записывает. Я кончил, а он велит мне все снова, с самого начала. Я повторяю, а он пальцем бумаге водит, проверяет, правильно ли я говорю. Ну, придумал! Я же не помню точно, что в прошлый раз говорил. Я же не могу слово в слово. Вроде бы, пронесло... Видно, все у него сошлось. Но он опять зашипел:

– А теперь расскажи правду!

Какую я ему еще правду рассказать могу? Так мы с ним часа три канителились. А может, и больше. Он и кулаком по столу стучал, и повторял все время, что насквозь меня видит... Тоже мне рентген нашелся. А что до мата, то он все, что мне на службе по фронтовой норме, на полгода положено, за три часа выдал. Потом вдруг притих, вроде ласковым стал.

– Если ты все правду говоришь, то пушка там, на месте, стоять должна. Так?

– Конечно, – отвечаю. – Кому она такая нужна? Металлолом.

– Собирай свою команду барахольную, и тащи ее сюда.

– Зачем? – спрашиваю. – Она никуда не годится.

– А затем, – отвечает, – чтобы доказать, что ты правду говоришь и не оставил врагу боевое орудие.

– Там же фрицы, в деревне, как мы ее оттуда утащим?

– Нет там фрицев, – говорит. – Выбили из оттуда.

Ему лучше знать, может, и выбили.

– Дайте машину, – прошу. – Далеко тащить пушку на горбу. В ней больше тонны.

– За машину, – говорит, – я с тебя отдельно спрошу. А вытаскивать будешь сам, на горбу и рысью. Двигай!

Пошел я свой расчет искать. Нашел. Рассказал им про особиста с рыбьими глазами, и что придется идти пушку вытаскивать. Они, конечно, не обрадовались. Но приказ, хотя и дурацкий, выполнять надо. Так что потопали.

С километр до той деревни не дошли. Слышим: там из автоматов ударили. Потом пушка пару раз рявкнула. И тридцатьчетверка оттуда выскочила, фугует что есть мочи в нашу сторону. Мы, конечно, остановились, ждем, что дальше будет. Танк возле нас тормознул, из башни танкист высунулся.

– Вы куда, братья-славяне? Жить надоело? – И матюгом нас, чтобы поняли, как жить хорошо.

Мы поняли. Но объясняем, что послали нас вытаскивать орудие.

– Так в деревне фрицы! – И, чтобы было понятно, какие там фрицы засели, по ним прошелся с глубоким понятием.

– Нам сказали, что выбили их.

– И нам сказали. Послали танк вытаскивать. Кто сказал, пусть и вытаскивает. – А уж как досталось тем, кто посылал вытаскивать... вспомнить приятно... Жалко нашего СМЕРШа там не было. Ему бы это очень полезно послушать.

– Садись, братва, на броню, – командует танкист. – Поехали докладывать нашим придуркам. А то они, глядишь, еще кого-нибудь пошлют.

И вернулись мы. На танке, но без орудия. Побрел я опять к смершевскому капитану. Доложил, что в деревне фашисты, танкистов в свидетели привел.

Он на меня прищурился и молчит. Соображал, видно, что со мной сделать. Потом взял с подоконника ножницы, маленькие такие, подошел ко мне и давай лычки резать. Все начисто срезал и шипит, как змеюка:

– Иди и доложи своему начальству, что больше ты не сержант и не командир орудия. До конца века своего будешь рядовым. Вышел ты у меня из доверия. Значит, вышел из доверия у нашего социалистического государства. И учти, у меня помощников много, за каждым твоим шагом теперь приглядывать будут.

– Еще вызывал? – спросил Бабочкин.

– Кто его знает, может быть, и вызывал бы еще. Только его скоро после этого куда-то перевели. На повышение.

* * *

– Провернем твою идею, – сообщил старший лейтенант. – Устроим фрицам фейерверк.

Ракитин посмотрел на гранаты, на мотки провода.

– Два фугаса? – спросил он.

– Считаешь мало?

– Нет, если один танк подорвем, и то хорошо. Главное – придержать их, хоть на полминуты.

– Точно, – согласился Кречетов. – Пугнуть. Но и танк подорвать – неплохо. Кого из твоего расчета послать можно?

– Афонина, – не задержался с ответом Ракитин. – Афонину с ракетами идти, он и фугас подорвет.

– Только его и можно?

– Почему?.. Опарина можно, Бакурского. Больше некого. Я не могу, мне огонь вести, – не оправдывался Ракитин, просто объяснял.

– Значит – Афонина. А почему не Опарина? – В Воробейчике Кречетов был уверен, хотел быть уверенным и во втором подрывнике.

Ракитину въедливость Кречетова не понравилась. Комбат Лебедевский верил каждому слову Ракитина и никогда не переспрашивал отчего и почему. А Кречетову надо доказывать.

– Афонин сумеет танк подорвать, и вернуться.

– Почему так думаешь?

– Никогда не теряется. Соображает быстро, хорошо ориентируется... – Получалось, чувствовал Ракитин, не особенно убедительно. А как тут докажешь? Просто надо знать Афонина. Конечно, вид у того, совсем не геройский... Когда Афонин попал к ним в расчет, Ракитин ходил к капитану Лебедевскому, просил, чтобы перевели куда-нибудь нескладного солдата. А комбат сразу разглядел Афонина. Но не отказал сержанту. Обещал, что через месяц непременно переведет. На том все и закончилось. Через месяц Ракитин не напомнил комбату о его обещании, а комбат Ракитину – о просьбе.

– А Опарин?

– Опарин танк подорвет, но может зарваться – там и останется.

– Бакурский?

– У Бакурского своя задача. Афонин, после того, как фугас взорвет, останется освещать поле ракетами. Бакурский с ручным пулеметом прикроет его от автоматчиков.

– Нормально, – согласился Кречетов. – Убедил. Пойдем, посмотрим на местности, как оно получаться будет. Воробейчик и Афонин с нами.

* * *

Старший лейтенант остановился там, где заканчивалась траншейка, вырытый Афониным и Бакурским.

– Как? – спросил он. – Не близко, не далеко?

– Самое подходящее место, – заверил Хаустов. – Дальше нельзя. Ночь. Прицельный огонь по-настоящему вести не сумеем. И ближе подпускать нельзя.

– Вы что скажете? – повернулся Кречетов к Воробейчику и Афонину. – Вам здесь воевать.

– Подходит, – согласился Воробейчик. – И отойти можно по этому окопчику.

– Подходит, – подтвердил Афонин.

– Значит здесь и закладываем, – решил Кречетов. – Провода у вас сколько метров?

– Два мотка по восемьдесят. Новый и крепкий, – доложил Воробейчик. И объяснил, – я на всякий случай, метров по двадцать прибавил.

– Восемьдесят – далековато, – сказал Афонин.

– Почему? – провод позволяет, – Кречетову понравилось, что можно посадить подрывников подальше.

– Провод позволит – глаза не позволят, – не торопился с объяснением Афонин.

– Танк за восемьдесят метров не увидишь?

– Танк увижу. Ночью за восемьдесят метров место точно не определю.

– Почему так думаешь?

– Знаю.

– Приходилось подрывать танки ночью?

– Стрелять ночью приходилось. Охотники мы. Восемдесят метров – это на авось.

– А сколько пойдет?

– Тридцать. Это наверняка. Ну сорок...

Офицеры переглянулись. Подвывать танки за тридцать метров – такого им в голову не приходило.

– А дальше, считаешь, нельзя? – еще раз спросил Кречетов.

– Может и получиться, а может и нет.

Кречетов посмотрел на Воробейчика.

– Ночью... свет от ракеты... м-м-м... не особенно... Расстояние определить трудно. А вешку не поставишь. Чем ближе, тем верней.

Следовало верить солдатам. Тем более, говорили они не для того, чтобы облегчить свое положение.

Кречетов задумался. Одно дело – схитрить, подорвать пару танков, остановить вражескую колонну. Другое – послать на заведомую гибель двоих солдат. Да Воробейчик и Афонин стоили больше, чем все эти танки.

– Давайте – за шестьдесят, – предложил он. – Если и не подорвем танк, черт с ним. Они все равно остановятся.

– Овчинка выделки не стоит, – Воробейчик не то, чтобы возразил, но и не согласился с Кречетовым. – Оно и за шестьдесят опасно, но может не получиться. Чего зазря такие хорошие гранаты расходовать?! Лучше за тридцать и подорвать, использовать гранаты на полную катушку.

Афонин промолчал, но видно было, что он согласен с Воробейчиком.

– Может быть, бросим эту затею? – спросил Кречетов. – За тридцать метров – это... – чуть не сказал, что это почти верная смерть. Но вовремя спохватился. Нельзя такое говорить. – Слишком близко.

– Нет, – возразил Афонин. – В окопе ударная волна не достанет. Разве только землей присыплет. А пока они паниковать станут, можно по-тихому уползти.

– Обойдется, – рассудил и Воробейчик. – Все правильно, обойдется. Что за тридцать метров, что за шестьдесят – выбираться отсюда одинаково трудно будет. А если танк подорвем, они непременно задержаться. Тем более – если два. И артиллеристам раздолье: круши их, пока они на одном месте топчутся. Фрицам не до нас будет. Уползем.

Офицеры молчали. Не им подрывать танки за тридцать метров. Все зависело от Воробейчика и Афонина. Да еще от того, какое решение примет старший лейтенант. А Кречетову было легче самому пойти на это дело, чем посылать Воробейчика и Афонина.

– Неизвестно, кому больше достанется, – нарушил молчание Воробейчик. – Нам – или там, – махнул он рукой в сторону орудий. – У нас даже проще. Рванул и пополз потихоньку к своим. В темноте никто не заметит. А там, – он снова указал в сторону, где растянулась оборона, – там жарко будет. Фрицы ведь все равно очухаются и попрут к мосту.

Эти его слова были для Кречетова последним доводом. Потому что действительно, может, ребятам повезет и сумеют они уползти. А скольких недосчитаются солдаты, обороняющие плацдарм, когда на них навалятся танки и автоматчики... Хорошо, если можно будет утром половину поставить в строй. Всем будет тяжело: и этим и тем. А фугасы, если затея удастся, принесут большую пользу.

– Хорошо, – согласился он. И решил: – Сорок метров. Траншеи протянуть так, чтобы подрывники смогли по ним отойти. Всех людей, сколько есть, поднять и за лопаты.

– Сейчас и заложим фугасы, – предложил Хаустов.

– Может, сначала пристреляться? – спросил Кречетов. – А фугасы потом.

Лейтенанта Хаустова, командира батареи, в жар бросило от этого "пристреляться". Он даже почувствовал, что уши у него вспыхнули. Малиновыми у него в таких случаях становились уши.

"Как же это получается? – с недоумением подумал он. – Это я должен был сказать, что надо прежде всего пристреляться. Во всех конспектах записано. Какой я командир батареи, если не знаю, что нужно делать при подготовке к стрельбе! – казнился он. – А пехота знает. Позор".

Уши Хаустова постепенно приняли естественный цвет, а выступившие на лбу мелкие капельки пота он стер рукой.

– Да, да, конечно, – суетливо закивал он. – Непременно надо пристреляться. Именно это я и имел в виду. Сейчас займемся.

– Пристреливайтесь, – Кречетов как будто не заметил промаха комбата. – Пристреливайтесь. Потом заложим фугасы и доделаем окопы.

Пока шли к орудию, Хаустов инструктировал Ракитина.

– Пошли солдат репер поставить. И пусть нацепят на него что-нибудь красное или белое. Расстояние все-таки большое, белое и красное лучше видно...

Он понимал, что каждое его слово услышит Кречетов, да и Афонин с Воробейчиком. "Пусть слушают. Пусть убедятся, что Хаустов прекрасно знает все правила подготовки батареи к бою".

Лейтенант подробно объяснил Ракитину, как ставить репер, как следует пристреливать орудие и все остальное. Очень подробно и очень доходчиво. Чтобы даже и не артиллеристу все было понятно.

На позициях нашли длинную жердь, что осталась после сооружения КП. Для "маячка" пригодилась портянка. Чистая, новая, совершенно белая. Ее реквизировали у Дрозда.

Стреляли четко, как на учениях. Каждое орудие накрыло цель после второго-третьего выстрела.

– Записать прицел! – отдал команду Хаустов. И добавил: – Зафиксировать прицел в данном положении!

Потом заложили фугасы, один метрах в пятидесяти от другого, и стали рыть длинные, но неглубокие траншейки. Справа от дороги, и слева. Воробейчик и Афонин исползали свои сорок метров от траншейки до дороги, проверили, нет ли каких-нибудь сучков-корешков, за которые может зацепиться провод.

Вроде бы все, что можно, для обороны плацдарма сделали...

НОЧЬ

Брился старший лейтенант Кречетов неторопливо и тщательно. Не любил, когда что-нибудь делали абы как, и себе не позволял. Потом умылся горячей водой. Такой, что кожу обжигало. А одеколон не употребил. Принципиально. Считал запах одеколона создаст что-то вроде границы, которая может отделить его от солдат. Вообще-то, он был уверен, что командир должен выделяться. Но не запахом. Выправкой – да. И подтянутостью, аккуратностью. Ходить легко, соображать быстро, стрелять метко. Короче – обладать такими качествами, которые помогали бы служить солдату примером и заставляли солдата тянуться за командиром. Командир всегда должен быть чисто выбритым. А перед боем, тем более.

Считал немаловажным и то, что подавал этим пример подчиненным. Так оно и получилось. Стоило старшему лейтенанту намылить лицо, как солдаты, у которых было что брить, стали греть воду и наводить бритвы.

– Послушай, Воробейчик, – Кречетов с удовольствием провел пальцами по теплому, гладкому подбородку, – доложи-ка, как у нас с харчами.

Воробейчик несколько смутился, потому что с харчами было не очень, а докладывать такое он не любил.

– В спешке собирались, – стал он оправдываться, – так что не особенно... Пообедали уже. И артиллеристов накормили. А на них не рассчитывали. Ужином их тоже кормить будем?

– Ты как думаешь? – прищурился Кречетов.

Воробейчику не нравилось, когда старший лейтенант щурился. Вообще всем, кто знал Кречетова, не нравилось, когда он щурился.

– Думаю, надо, – быстро нашел правильный ответ Воробейчик. – На ужин и на завтрак хватит, если экономненько.

– А если не экономненько?

– Тогда только на ужин.

– Подходит. Выдай все, что есть. Надо накормить людей как следует.

Кречетов понимал, что бой их ожидает тяжелый. Всегда нелегко, если у врага преимущество в силе, а у самого – ни резервов, ни возможности маневрировать. Но он сейчас не думал о том, сколь велики будут потери. Нельзя командиру думать о таком перед боем. Прикидывал, как лучше подготовиться, старался учесть каждую мелочь. Одной из таких важных мелочей был ужин.

– Все выдай, – повторил он. – И компоты, говорят, у тебя там какие-то заграничные завалялись. Все выдай.

– На завтрак не оставлять?

– Я что, непонятно сказал?

– Понятно, товарищ старший лейтенант. Все выдадим. И компот.

– Действуй!

Воробейчик действовать не поторопился. Раз старший лейтенант поставил вопрос так, чтобы выдать все и даже заграничный компот, то и он решил проявить щедрость.

– Товарищ старший лейтенант, – начал он издалека, – ночи сейчас холодные, а разжигать костры нельзя.

– Что предлагаешь? – Кречетов достаточно хорошо знал Воробейчика, чтобы догадаться, что тот собирается предложить.

– Тут у нас оказалось немного "горючего". Совершенно случайно.

– Откуда у тебя это добро? – вопрос Кречетова прозвучал довольно наивно.

– На прошлой неделе ехали наши и на дороге нашли. В разбитой машине целый ящик лежал, – почти правдоподобно объяснил происхождение "горючего" Воробейчик.

Кречетова такое объяснение не устроило.

– Бедная у тебя фантазия, Воробейчик, – с явным сожалением сообщил он.

– Почему бедная? – поинтересовался Воробейчик.

– У вас третий раз подряд находят по ящику на дороге. Ты что, думаешь мне не скучно все время слышать одно и то же?

– Скучно, – согласился Воробейчик. – Но что я могу поделать, если народ такой растяпистый? Там такие раздолбаи ездят. Теряют.

– Ящиками?

– Ящиками.

– И непременно шнапс?

– Нет! – обрадовался Воробейчик. – На этот раз водка.

– Сучок?

– Что вы, товарищ старший лейтенант. Под белой головкой. Хорошая водка, как довоенная. Возможно даже из старых запасов.

– Ты откуда знаешь? Пробовал что ли? – задал еще один наивный вопрос Кречетов.

– Вы считаете, что я мог так просто взять и попробовать?

– Считаю, – подтвердил Кречетов.

– А зачем мне нужно пробовать ее? – вслух спросил сам у себя Воробейчик. Но ответил старшему лейтенанту: – Мне пробовать ни к чему. По бутылке видно. И этикетка старая. Можете мне поверить. Я в этом несложном деле разбираюсь.

Кречетов поверил. Но предупредил:

– Смотри, Воробейчик, кажется мне, что вы в генеральские запасы полезли. А это опасно. Сгорите когда-нибудь, как шведы под Полтавой.

– На дороге нашли, – стоял на своем Воробейчик. – Вы ведь знаете, что я правду говорю.

– Знаю. Потому и предупреждаю, чтобы технику безопасности соблюдали.

– Понял, товарищ старший лейтенант. Но как с водкой быть, вы не решили?

– А что с ней надо делать?

Воробейчик с укором посмотрел на старшего лейтенанта, который делал вид, будто не знает, что надо делать с водкой, да еще довоенной.

– Не возить же ее все время с собой. Можно выдать каждому по сто граммов. И место в машине освободится. Такая вот идея.

– Нельзя, Воробейчик, – зарубил, на корню, идею Кречетов. – Перед боем – нельзя. В бою человеку думать надо и быстро соображать. Голова должна быть свежей.

– Так ведь всего сто грамм, – удивился Воробейчик. – Нашим ребятам, как слону дробина. Мы, когда в разведку ходили, по стаканчику принимали, и все нормально.

– То-то вас из последней разведки половина не вернулась. А кое-кого на плечах приволокли. Приняли по стаканчику и такими смелыми стали, что в открытую на фрицев полезли.

Воробейчик потупился. Был у него этот грех на душе. Выпили они тогда нормально, даже хорошо. Смелости конечно прибавилось. Даже лихость появилась... Действовали, вроде неплохо. Но думать, как следует не сумели. Так что врюхались. Считанные люди из группы вернулись. И ему досталось. Еле приволокли, а в санбате едва отходили. Не думал он, что Кречетов все это знает.

– Да я ничего... Всего-то граммов по сто. Весь день копали, чтобы усталость снять.

– Ни сто, ни пятьдесят, – отказал старший лейтенант. – Здесь, Воробейчик, дело не в количестве. Принцип важен: перед боем – ни капли. На отдыхе можно, после боя, с устатку, даже нужно. А в бою как стеклышко должен быть. Ты запоминай, сколько раз мы с тобой перед боем не выпьем. Или запиши. После Победы сядем, пригласим кого надо и всю эту цистерну, которая за войну на наш счет накапала, оприходуем. А сейчас организуй, чтобы все поужинали.

* * *

– Дрозд, собирайся, мотнись за продуктами на ужин! – приказал Ракитин. – На семь человек. В плащ-палатку завернешь. Мухой туда и обратно. Чтобы до темна поужинать успели.