Текст книги "День да ночь"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Эта книга о солдатах Великой Отечественной... 1-й Украинский фронт. 43 год. Небольшое подразделение. Будни. И бой. Всего лишь бой местного значения.

Михаил Исхизов

Д Е Н Ь Д А Н О Ч Ь

На 1-ом Украинском фронте шли бои местного значения. Противник понес значительные потери в живой силе и технике.

(Из сводок "Совинформбюро")

"...когда пишешь повесть или роман о таком тяжелом деле, как война, фантазировать и брать факты с потолка как-то не тянет. Наоборот, всюду, где это позволяет твой собственный жизненный опыт, стараешься держаться поближе к тому что видел на войне своими глазами

Константин Симонов

УТРО

– Это, что ли, орудие сержанта Ракитина?

Бакурский, как лежал за бруствером, смотрел в степь, так и остался лежать. Не оглянулся, не шелохнулся.

Афонин, закутался в шинель и дремал. Голову он положил на станину орудия. Подушка на фронте роскошь, возможная разве только на уровне командира батареи, а выше до бесконечности. И вместо нее, чтобы было хоть немного помягче, он положил на железяку пилотку, а на пилотку еще и ладонь. Нет ничего мягче ладони, если спишь на ней, вне зависимости от того, имеешь ты под головой железную станину или пуховую подушку. Афонин с трудом открыл глаза, не поворачивая головы, глянул куда-то мимо спрашивающего, и тут же глаза у него закрылись.

Только Опарин заинтересовался. Опарину было скучно. Сержант уехал, и Опарин сейчас возглавлял расчет. Должность в то утро не очень хлопотная. Сиди да поглядывай по сторонам. И подчиненных не густо – всего два человека.

Но у Опарина горела душа. Чтобы потушить этот пожар, Опарину надо было высказаться, пока запал не пропал. Ведь что получалось: кухни нет, сухари кончились, снарядов тоже всего ничего. А сержант еще на рассвете уехал в штаб полка, и до сих пор от него ни слуху, ни духу. Больше всего возмущала кухня. Ее отсутствие Опарин воспринимал как личную обиду. И желал высказать все имеющиеся у него по этому поводу мысли. Большинство из них касались отношения к своим обязанностям и лично к нему, Опарину, начальства всех уровней, начиная с комбата и кончая господом богом, с которым у Опарина тоже были какие-то личные взаимоотношения. Не особенно близкие, но были. Во взводе не раз слышали, как Опарин говаривал: "Как бог для нас, так и мы для бога!" – и многое другое, позволяющее думать, что в командной иерархии, бог у Опарина, в связи со своим могуществом, занимал место гораздо выше такой легендарной для солдат фигуры, как командир корпуса, но несколько ниже совсем уж мифической личности командующего армией. Ни бога, ни командующего армией Опарин, ни разу не видел, но по слухам выходило, что и тот и другой существуют. И, значит, должны они нести ответственность хотя бы за кухню.

Довольно резко хотел высказаться Опарин, но со слушателями ему крупно не повезло. Бакурского не поймешь, слышит он тебя или нет. Смотрит куда-то в сторону и думает о чем-то своем. Молчит. Из него слово выдоить – вспотеешь. А Афонин впал в осеннюю спячку. Медведи, те в зимнюю спячку впадают, а Афонин впал в осеннюю. И высказываться Опарину не было смысла, ибо он, как и каждый человек, нуждался в слушателях. Без них терялся весь смак.

В таком вот незавидном положении оказался Опарин. И тут вдруг, совершенно неожиданно, как медаль с куста, солдатик. Опарин обрадовался. Он осторожно положил на плащ-палатку только что смазанный затвор автомата и стал с любопытством разглядывать невесть откуда взявшуюся в этой пустынной местности живую душу.

Душа была чистенькая, аккуратненькая, новенькая. Личико сытое, белое, будто оно за лето на солнце не побывало ни разу. Носик ровненький, но если с опаринским сравнить, больше чем на полноса не потянет. И глазки маленькие, с белыми ресничками, как у поросенка. Из-под пилотки форсисто выглядывал небольшой русый чубчик.

"Рядовой и положено стричь его под машинку", – отметил Опарин, соображая, откуда такая личность могла взяться на самой, дальше некуда, передовой.

Обмундирование у солдатика выглядело таким чистым и новым, как будто его только что выдали с армейского склада. Гимнастерка диагоналевая, офицерская. Яловые сапоги надраены до солнечного блеска.

"Сапоги, – продолжал размышлять Опарин, – тоже офицерские, солдатам яловые сапоги не положены. Солдатам положены кирзачи или ботинки с обмотками".

Шаровары хлопчатобумажные, но материя на коленках чистая, незамызганная. Сразу видно, что не приходится человеку ползать. На левой руке аккуратно свернутая шинель, из английских. Судя по всему, тоже новенькая. За правым плечом ППШ.

Опарин не любил таких вот гладеньких, во всем новом. Хотя именно к этому экземпляру, неожиданно появившемуся у орудия, у Опарина никаких претензий не имелось. Даже наоборот. Нужен был Опарину слушатель, и тот, как по заказу, появился.

– Кто такой? – вполне добродушно спросил Опарин.

– Я спрашиваю, где орудие сержанта Ракитина?! – неожиданно возмутился безобидному интересу Опарина солдатик. Гонору в нем было – по самые уши. – А кто я такой, тебя не касается!

Слова и тон, которым они были сказаны, меняли дело. Не стоило так разговаривать с Опариным.

– Интересное кино получается... – Опарин отложил соображения о кухне и переключил все свои нехорошие мысли на грубияна. – Тебе, значит, орудие сержанта Ракитина нужно? А другие орудия тебе не нужны?

– Другие не нужны! – продолжал гонориться солдатик. У него даже щеки румянцем пошли.

– Получается, только ракитинское тебе надо. А оно самое секретное орудие на нашем участке обороны, – сообщил Опарин и стал понемногу набирать обороты. – Расположение орудия – это военная тайна. Всяким посторонним лицам знать ее не положено. Так в уставе записано. Афоня, у тебя есть устав?

Афонин дремал чутко, вполуха и сквозь сон слышал этот разговор. Но не стал даже и глаза открывать из-за дурацкого вопроса. Как будто Опарин не знал, что нет у Афонина никакого устава. И быть не может.

– С кем дело иметь приходится, – пожаловался неизвестно кому Опарин. – Но в уставе об этом записано. И тут, сам смотри, какое кино получается – ты личность подозрительная и вполне можешь оказаться вражеским шпионом: одет не по форме, ходишь вдоль линии фронта и задаешь вопросы о расположении секретных огневых точек. А вражеским шпионам ходить здесь и задавать вопросы не положено.

Рассуждая подобным образом, Опарин поставил на место затвор, ловким шлепком загнал в паз тяжелый диск.

– Руки вверх! – приказал он.

– Ты это брось! – потребовал солдатик.

– Руки! Стрелять буду! – Вид у Опарина был достаточно убедительный.

– Свой я! Свой! Опусти автомат! – завопил солдатик, но шинель выпустил, и руки послушно поднял.

– Так-то лучше, – похвалил Опарин. – Рядовой Афонин, разоружить и обыскать!

Афонин поднял тяжелые веки. Смотрел то на Опарина, то на солдатика в офицерской гимнастерке, застывшего с поднятыми руками. Ждал, пока они оба провалятся. Но не дождался. Тогда постарался сообразить, зачем понадобился. Наконец, сообразил.

– А ну его, – Афонину не хотелось вставать. Афонину спать хотелось. – Зачем тебе этот шибздик нужен?

– Афоня, теряешь бдительность, – не отставал Опарин. – Посторонняя личность подозрительно интересуется расположением орудия сержанта Ракитина. Может, эту личность надо в особый отдел сдать.

Афонин нехотя поднялся, стряхнул шинель, подошел к застывшей с поднятыми руками посторонней, подозрительной личности и снял у нее с плеча автомат.

Двигался Афонин неторопливо, вроде бы с ленцой, но под скрадывающей фигуру просторной, великоватой для него гимнастеркой, угадывались упругие, тренированные мышцы. И все движения у него были плавными. Он даже в тяжелых, неуклюжих кирзовых сапогах ступал мягко, по-кошачьи. Может быть, из него вышел бы хороший танцовщик в балете. Но если бы ему об этом сказали, он бы только плечами повел. Потому что тут и говорить нечего. Не мужское это дело – ногами дрыгать. Вырос Афонин в Горном Алтае. Дед у него был охотником, и отец – охотником, и сам он в четырнадцать лет уже стал охотником. Все занимались мужским делом.

– Карманы проверь, – подсказал Опарин. – И не бойся, я его на мушке держу. Если шевельнется или что, сразу срежу.

– И чего это люди в шпионы идут? – стал вслух размышлять Афонин, разглядывая задержанного. – Хочешь воевать – воюй себе, сколько влезет. А то – в шпионы... Самая поганая профессия. Вас, шпионов, никто ведь не любит и не уважает.

Он понимал, что поспать Опарин все равно уже не даст, и включился в розыгрыш. Розыгрыши стали, пожалуй, единственно возможным и доступным для солдат развлечением. Иногда они были безобидными. Иногда жестокими. Но не со зла. Просто так получалось.

– Наверно, из-за больших денег, – продолжал рассуждать Афонин. – И много тебе за твое шпионство платят?

– Ничего мне не платят! – огрызнулся солдатик. – Как тебе, так и мне.

– Усек! – кивнул Афонину Опарин. – Не платят! Раскололся пацан! Не знает, что мы денежное довольствие получаем. Правда, мы его все в Фонд обороны сдаем. На хрена оно нам, это довольствие, здесь ни одного магазина нет. Но не сечет.

– Не сечет, – согласился Афонин. – А простое дело. Это каждый шпион должен знать.

– Учат их хреново. На самом простом поймать можно.

– Что ты таким поганым делом занимаешься, если тебе за это даже не платят? – продолжал допытываться Афонин. – Может, по идейным соображениям? Ты что, убежденный фашист?

Солдатик закипал от злости. Лицо у него покраснело, глазки стали еще уже, и внутри все клокотало, только что пар из ушей не шел.

– Да русский я! Не фашист, а русский! – завопил он. – У меня документы есть! Меня в штабе полка каждая собака знает!

– Не похоже, чтобы свой, – не согласился Афонин. – Ты сам подумай: гимнастерка у тебя офицерская, а штаны солдатские. Сапоги опять офицерские, а портянки наверно солдатские. Так не бывает.

– Выдали мне такую гимнастерку, – соврал солдатик, заранее зная, что ему не поверят.

– Врет, – не поверил Опарин.

– Врешь, – конечно не поверил и Афонин. – Такого не бывает, чтобы старшина солдату офицерское обмундирование выдал. Наоборот – бывает, а такое – нет. Напутали чего-то ваши шпионские начальники, когда посылали тебя. Ты лучше признавайся, с каким заданием пришел. А то у нас Опарин со сдвигом, – Афонин выразительно повертел указательным пальцем возле виска. – Если какой шпион не признается, он пытает. Разжигает костер и каленым железом...

– Сам ты со сдвигом! – оборвал его Опарин. – Болтаешь ты, Афоня, много. Кому приказано, обыскать?!

– Видишь, – Афонин с сочувствием посмотрел на задержанного. – Если ему что-нибудь поперек сказать, на него накатывает. С полуоборота заводится. А что он с тобой сделать может, даже подумать страшно. Ты лучше признавайся.

Солдатик не послушался Афонина, признаваться не стал. Он угрюмо молчал. Пар у него весь вышел, и смотрел он теперь не столько на автомат, сколько на самого Опарина.

– Как хочешь, мое дело предупредить, а твое – подумать, – сообщил Афонин. – Посмотрим, что нынче вражеские шпионы с собой носят.

Он вынул у солдата из карманов две нераспечатанные пачки "Беломора", зажигалку из гильзы винтовочного патрона, перочинный нож, толстый красный штабной карандаш, обрывок медного провода, алюминиевую расческу, маленькое зеркальце, еще один карандаш, поменьше, химический... А потом появился совершенно чистый, а может быть, даже и новенький, нестиранный, белый с голубой каемкой, сложенный ровным квадратиком носовой платок.

Афонин у себя в горах и до войны не пользовался таким хитрым припасом. При необходимости действовал двумя пальцами. А здесь, на фронте, и вовсе забыл, что такое чудо существует.

– Да-а... – озадаченно протянул он и осторожно, чтобы не испачкать, провел пожелтевшим от махорки ногтем указательного пальца по нежной голубой каемке. – Используешь или так с собой носишь, для форса?

– Использую, – огрызнулся хозяин платка, и хотел было опустить руки.

– Ну-ну! – остановил его Опарин. – Ручки!

– Значит, используешь, – неодобрительно покачал головой Афонин. – В такую красоту с голубой каемкой сопли собираешь... И не стыдно тебе?

– Наш человек на такое не пойдет: в хорошую и чистую материю сморкаться. Шпион! – уверенно определил Опарин.

Шпион к этому времени дошел до кондиции. Во рту у него пересохло, язык стал шершавым, как у больного, а лоб взмок. "Они же психи ненормальные! – ужаснулся он. – Каленым железом! Как я признаюсь, если я не шпион?!" Не знал он, что делать...

Афонин тем временем снял у солдатика со спины тощий сидор, достал из кармана гимнастерки красноармейскую книжку и вместе со всем остальным выложил к ногам Опарина на край плащ-палатки.

– Вытряхни сидор, – попросил Опарин.

Афонин вытряхнул. Из сидора выпало полотенце, такое же новое и чистое, как носовой платок. Пара портянок, тоже новеньких. тоже чистых и новых. Еще там были котелок, кружка и ложка. Потом, неожиданно, выкатилась из сидора тяжелая армейская каска. Бесцеремонно прокладывая себе дорогу, она оттолкнула котелок, и тот со звоном отлетел в сторону. Задела эмалированную кружку, и та почтительно посторонилась. А ложка, прижатая к брезенту, только тихо звякнула. Утверждая свое несомненное превосходство, каска заняла место в центре. Была она тяжелой, зеленой, под цвет травы, с темным широким ремешком, который можно затянуть под подбородком.

В другое время Опарин непременно высказался бы по поводу этого котелка без ручки. Но сейчас ему было не до каски. Он рассчитывал на пару банок консервов. Или, хотя бы, на полбуханки хлеба. Кто же отправляется в дорогу, не захватив с собой запас?!

– Мало того, что шпион, так он еще и на наши харчи явился, – окончательно разочаровался Опарин. – Можешь не рассчитывать. У нас пусто. С собой брать надо, когда к хорошим людям идешь.

Солдатик растерянно сопел. Не было у него уже сил разговаривать с Опариным.

– Ладно, опусти руки, – разрешил тот. – Но стой смирно и не шевелись.

Придерживая правой рукой автомат, Опарин раскрыл красноармейскую книжку.

– Дрозд Леонид Петрович, – прочел он. – Рядовой. Двадцать пятого года рождения. Выходит, ты уже большенький, девятнадцать лет отмахал.

Перелистал все страницы, внимательно разглядывая каждую. Прочел, какой владельцу положен размер обуви, и какой – головного убора, какое ему выдано оружие и когда принимал присягу. Потом опять вернулся к первой странице, попытался разобрать подпись. Но не разобрал. Разглядел только три буквы: "Кок..." А от последнего "к" шла извилистая закорючка.

– Документ настоящий, в нашей армии выдан, – объявил он. – Значит, ты не шпион, а Дрозд?

– Дрозд, – сердито подтвердил солдат.

– Интересное кино... – Чужие, которых можно было по-настоящему разыграть, попадали в расположение орудия редко. И каждый такой случай был для Опарина праздником. Со своими можно было одичать. Они все опаринские штучки знали наизусть. – Чего сразу не сказал, что Дрозд?

– А ты мне дал говорить? – солдатик осмелел и голос набрал. – Ты же мне автоматом в нос тыкать стал! Руки вверх! Руки вверх!

– Нет, тут ты сам виноват, – не согласился Опарин. – Надо было проявить настойчивость и принципиальность.

– Да, – подтвердил Афонин. – Если бы ты так прямо и сказал, что не вражеский шпион, Опарин бы поверил. Это он у нас с виду сердитый и грубый, а душа у него мягкая, доверчивая.

– Так я же... Так он же... Так ты же... – не мог найти слов от возмущения солдатик.

– Ладно, пусть ты и вправду Дрозд. Только Дрозд – это еще не военная специальность. Дроздом может быть каждый. А кто ты еще? Откуда ты взялся такой нервный? И зачем тебе орудие Ракитина?

– Из штаба полка я. Писарь. Старший писарь, – учитывая сложность момента, повысил себя в должности Дрозд. – В связи с большими потерями в батареях, временно направлен, лично начальником штаба полка, капитаном Крыловым, в расчет сержанта Ракитина. Для оказания помощи и поддержки.

Что было делать с этим Дроздом? Сам напрашивался. Никто его за язык не тянул. Разве мог Опарин упустить такое?

– Для оказания помощи и поддержки? – с удовольствием, которое не мог скрыть, переспросил он.

– Так точно! – отрапортовал Дрозд. – Для оказания помощи и поддержки!

Он не страдал отсутствием самоуверенности и собирался объяснить, чего стоит такой солдат, как он.

– Вот это кино! – Опарин получал несказанное удовольствие. Это же надо, чтобы такой вот писарь, с новеньким платочком для соплей, прибыл его поддерживать. Его, Афонина и Бакурского.

– А какую ты поддержку станешь оказывать? – полюбопытствовал он, стараясь сохранить серьезный вид.

Дрозд до сих пор не задумывался над тем, какую поддержку станет он оказывать. Знал, что надо беспощадно уничтожать немецкие танки. Этим он и собирался заниматься. Другие ведь уничтожают. Сколько раз он читал об этом в донесениях, которые переписывал для отправки в штаб корпуса. Особой сложности в беспощадном уничтожении немецких таков Дрозд не видел.

– Какую понадобится! – заявил он уверенно. – Можно из орудия стрелять!

И тут, на свою беду, вспомнил Дрозд плакат, который висел в столовой запасного полка, рядом с "титаном" для кипячения воды. Встречал он потом такие плакаты на вокзалах и еще где-то. На плакате широкоплечий солдат в хорошо подогнанном обмундировании красиво бросал аккуратную связку гранат в противный танк с черным крестом на борту.

– Можно с гранатой на танк! – добавил он.

– С гранатой на танк? – переспросил Опарин. Такого поворота он не ожидал от писаря в офицерской гимнастерке и новых солдатских шароварах.

– С гранатой на танк! – еще тверже заявил Дрозд, обиженный, что Опарин усомнился в его доблести.

– Ой, не могу! – не выдержал Опарин и рассыпался густым смехом. – С гранатой... на танк...

И Афонин не смог удержаться. Но смеялся он тихо, почти беззвучно. С детства перенял такую манеру у отца и деда, ценивших сдержанность и тишину.

Дрозд сердито молчал, не понимал, чего они нашли в его словах смешного.

– Слышишь, Бакурский! Смотри сюда! – Позвал Опарин.

Бакурский повернулся, и у Дрозда подкатил к горлу комок тошноты. Он с трудом сглотнул. Лицо у Бакурского было изуродовано одним сплошным ожогом. Казалось, оно состояло из почти обнаженных, покрытых тонкой прозрачной кожицей мышц, иссеченных, исполосованных глубокими шрамами. На красном, перекошенном рубцами лице ни бровей, ни ресниц, и черные блестящие глаза казались неестественно большими.

Опарин не замечал этого.

– Посмотри, Костя, какую птицу нам прислали для оказания поддержки и помощи, ага! Дрозд называется. Личный писарь начальника штаба капитана Крылова. Чтобы с гранатой на танк! Прямо кино... Не знаю принять эту птицу или отправить обратно. Он же все танки испортит своими гранатами.

– Пусть... повоюет...

У Дрозда как будто мурашки по спине пробежали, когда он услышал хриплый, срывающийся на шепот голос. Слова Бакурский выговаривал с трудом, каждое отдельно, словно отрезал одно от другого.

– Как думаешь, Афоня? Отправить его обратно в штаб, или как?

– Или как. Двух человек не хватает. Хай у нас попасется.

История с Дроздом уже поднадоела Афонину. Его сейчас интересовали две пачки "Беломора", красовавшиеся на плащ-палатке. Вообще-то Афонин предпочитал махорку. Папиросы, в какую цветастую пачку их ни одень, против махорки не тянут. Но когда нет ничего другого, и им будешь рад.

– Ладно, пасись у нас, – согласился Опарин.

И Дрозд стал пастись в расчете Ракитина. Он смахнул пыль с ящика из-под снарядов и, насколько это было возможно, попытался усесться на неструганные, шершавые доски так, чтобы не схватить занозу. Все его имущество в беспорядке лежало на плащ-палатке, но он не стал его сейчас собирать. Чувство бессилия и беспомощности, угнетавшее несколько минут тому назад, исчезло, и сейчас его захлестывала накатившая волна гнева и злости.

Как раз, в это время, Афонин и хотел спросить про папиросы, но не успел. А то выдал бы ему Дрозд и Беломорканал и все остальные каналы, которые знал. Но, с другой стороны, может быть, лучше, если успел бы спросить. Но случилось так, что Бакурский опередил.

– Ты... правда... Дрозд?.. – спросил он, не особенно доверяя Опарину.

Дрозду надо было отыграться. Подвернулся Бакурский, который вообще-то ничего плохого ему не сделал. "Ну и пусть, – решил Дрозд. – Нечего лезть!"

– А что, нельзя? Или, может быть, не доходит? – И тон, под стать вопросам, был уничтожающе презрительным. – Шарики не работают?

Ничего особенного и не сказал. Придись такое на долю Опарина или Афонина, ободрали бы писаря и все дела. А Бакурский – другое. Бакурский был весь на нерве.

– Ша-ша-шарики... – Как подброшенный невидимой пружиной, Бакурский вдруг оказался на ногах. Правая рука потянулась к ремню, торопливо ощупывая его, искала пистолет. – Га-гад!..

Дрозд пожалел, что задел Бакурского. Не надо было связываться с таким страшилищем. У него же глаза ненормальные. Припадочный. Он убить может, и ничего ему за это не будет. В штрафбат пошлют. А что такому штрафбат?! Он, наверное, и так, только оттуда.

– Погоди, Костя, – неожиданно выручил Дрозда Опарин. А может быть, не Дрозда выручал, а самого же Бакурского.

Он поднялся с плащ-палатки, встал рядом с Бакурским и положил руку ему на плечо.

– Нашел с кем связываться. Остынь. На кого нервы тратишь?!

Бакурский как-то сразу притих, обмяк. Глаза у него потухли и стали опять тоскливыми, а большие сильные руки беспомощно опустились.

– Га-гад... ползучий... – с трудом прохрипел он и отвернулся.

Опарин подошел к Дрозду, сунул руки в карманы и стал разглядывать писаря, словно только сейчас увидел его.

Дрозду от этого взгляда стало нехорошо. Опарин смотрел, как смотрят, когда выбирают место, куда ударить: чтобы побольней. Дрозд сжался, чувствовал свою беспомощность.

Опарин не ударил. Хотел ударить, но передумал. Только от опаринского взгляда и взбугрившихся карманов, в которых тесно было опаринским кулакам, Дрозд стал усыхать. И гимнастерка ему вдруг сделалась велика, и шея как-то сразу стала тонкой, и сам он вроде бы поменьше ростом стал.

– Барахло ты последнее. – Квадратная фигура Опарина глыбой нависла над прижухшим Дроздом. – Руки марать не хочется. Еще раз ляпнешь, всю жизнь жалеть будешь. Запомни, я тебя предупредил. И пушечки с рукава срежь. Подобьешь хоть один танк, тогда пришивай. А сейчас срежь. Ясно? Или надо повторить?

– Понял. Срежу. – Дрозд с облегчением подумал, что грозу пронесло, и он легко отделался. – Срежу.

Черный ромбик с пушечками крест-накрест он пришил на левый рукав гимнастерки две недели тому назад. Пришил бы раньше, но не мог достать. А тут повезло. Выменял у раненого за две пачки махорки. Сам осторожно спарывал с гимнастерки, чтобы не повредить, не испортить долгожданный ромбик. Солдат в тыл уезжал, в госпиталь, ему ни к чему. А Дрозду очень хотелось носить такую эмблему. Так-то он имел все, что хотел. И обмундирование приличное, и место хорошее, и от офицерского пайка кое-чего перепадало. Но ромбик с пушечками – это не только красиво. Это еще и уважение. Замечал он, как смотрели на тех, у кого такие пушечки на рукаве. Дрозду хотелось, чтобы и на него так смотрели. А поскольку он служил в противотанковом полку, то имел полное право носить такую эмблему. Но спорить с Опариным он сейчас не мог.

– Это хорошо, что ты курево принес, – решил разрядить обстановку Афонин.

Не хотелось ему просить папиросы у Дрозда, который оказался человеком несерьезным. Да еще Бакурского обидел. Но курево кончилось еще вчера. Так-то он терпел, но когда рядом оказались папиросы, кончилось и терпение.

– Вот и покури писарских, – не глядя на Дрозда, бросил Опарин, который знал, как мучается Афонин без табака. – А то он их сам втихаря искурит.

– Бери, бери, – обрадовался Дрозд. – Всю пачку бери. Я некурящий. Я для того и принес, чтобы вы курили. – Плохо было Дрозду. Он бы сейчас не только папиросы, а все, что у него было, отдал.

– Хорошо придумал, – Афонин вскрыл пачку и осторожно вынул папиросу. – Махорка кончилась, а курить хочется – ухи пухнут. И что они там думают? Разве можно солдат без курева оставлять?..

– Бери и ты, – предложил Дрозд вторую пачку Опарину.

– Не курю, – отказался тот.

– Дурака я свалял, – Дрозд понял, что нельзя было обижать Бакурского. И папиросы ему не помогут. Выбирал время, чтобы попросить прощения, и решил, что сейчас как раз можно. – Ляпнул не подумав. Вы уж извините.

– У нас не извиняют. У нас или со всеми вместе, или катятся отсюда к чертовой матери, – сообщил Опарин.

– Понял я. Сорвался. Клянусь, больше такого не будет.

– Куда тебе деваться, служи. А что больше не будет, сам знаю. Потому что обещал морду начистить. И начищу, если вякнешь.

Не нравился Опарину этот Дрозд. Не подходил он для их расчета. Но раз прислали, придется терпеть. И надо было использовать хоть то, что за Дроздом имелось полезного. Его службу в штабе. Писаря все слышат, все знают. И про кухню он должен знать.

– Рассказывай, – предложил Опарин.

Дрозд ждал что его просить станут. Прикидывал, как соберутся вокруг него солдаты и с уважением станут слушать. Писарь при штабе полка – фигура. Для всех фигура, даже для офицеров. А для солдат – тем более. Приказы через него проходят, и присвоение званий, и наградные листы... Так бы все это и произошло, если бы не этот ненормальный Опарин со своим автоматом. "Я тебя предупредил! Я тебя предупредил!.." А кто он такой, чтобы предупреждать!? Не на такого нарвался. Будет бой, он им всем покажет. И нечего смеяться. Потребуется, так он и с гранатой на танк пойдет. А потом напомнит Опарину про ромбик, который тот велел спороть. Тогда Опарин поймет, с кем он имеет дело. Уже, кажется, начал понимать. Дрозд даже глазки прищурил, чтобы не выдать своего торжества. Как же, вежливым стал Опарин. Просит.

Но с рассказом Дрозд спешить не стал. Подождут... Он неторопливо собрал свое имущество, часть рассовал по карманам, остальное сложил в вещмешок. Подумал, как бы еще потянуть время, и не нашел ничего лучшего, чем закурить.

Вскрыл пачку "Беломора", вынул папиросу и щелкнул зажигалкой. Хотел небрежно, как это делает начальник штаба капитан Крылов, выпустить дым через ноздри, а потом колечко сотворить. Шикарно у капитана получалось. Неумело держа папиросу двумя пальцами, Дрозд затянулся, и на этом его показательное курение кончилось. От первой затяжки задохнулся, раскашлялся с надрывом и хрипом. Лицо покраснело, на глазах выступили слезы, нос отсырел. Когда легкие очистились, Дрозд несколько раз глубоко вдохнул, вытер слезы и под неодобрительным взглядом Афонина высморкался в свой белый носовой платочек с голубой каемкой.

Солдаты ждали, и тянуть дальше было нельзя. Дрозд посмотрел на Бакурского и сразу отвел глаза. Все время он чувствовал, что Бакурский рядом. Все время тянуло посмотреть на обожженное лицо. Но смотреть на него Дрозд не мог.

– Чего резину тянешь? Рассказывай, куда кухню дели? – подстегнул Опарин.

– Какую кухню? – не понял Дрозд. Он, как представитель штаба, хотел выдать сведения про оперативную обстановку. А Опарин про какую-то кухню?

– Обыкновенную, в которой кашу варят! Какую же еще? Два дня на сухарях и консервах сидели. А сегодня, вообще, жрать нечего. Что они там думают?

– Что с кухней я не знаю... – не нашелся Дрозд. Слишком неожиданным был для него вопрос. В штабе в эти дни, вроде, без кухни обходились. Но ничего, все были сыты.

– Ну и кино! – Возмутился Опарин. – Чувствуешь, Афоня? Мы его как родного приняли... – Он глянул на нахально торчащий чубчик Дрозда, решил, что не совсем точен, и ради справедливости поправился: – Проверили, конечно, вначале. По-другому нельзя – война. Мало ли кто здесь шляться может. Но потом – как родного. А он скрывает, где кухня. Это что, военная тайна?

– Ей-богу, не знаю где! – Дрозд и вправду почувствовал себя виноватым. Мог бы узнать, где эта чертова кухня. Так не догадался. И консервов мог захватить, хоть полный вещмешок. Чего-чего, а этого добра в штабе было навалом. Тоже не подумал. Но он не знал, что здесь сухари кончились.

– Не знаешь... А говоришь, что служишь писарем при штабе. Что же ты знаешь?

– Я хотел про оперативную обстановку сообщить.

Дрозд и подумать не мог, что прежде всего здесь захотят узнать, где кухня. А самое главное – "Оперативная обстановка" – стояла у них где-то чуть ли не на последнем месте, и интересовала гораздо меньше, чем каша. Дрозду это было непонятно. Наверно потому, что позавтракал он плотно, а время обеда еще не подошло.

– Оперативная обстановка такая, что жрать нечего, – безнадежно объявил Опарин. – Ладно, давай сообщай.

"Так-то лучше", – подумал Дрозд. Он ведь знает такое... Он им сейчас такое выложит, что они сразу поймут, с кем имеют дело.

– Стратегическая обстановка складывается сложно, – начал он, поглядывая то на Афонина, то на Опарина. На Бакурского старался не смотреть. – Донаступались. В полку восемь орудий осталось. И всего семь боевых машин. Снарядов по полсотни на пушку.

– У нас двадцать пять, – уточнил Опарин.

– У танкистов не лучше, – не обратил внимания на реплику Опарина Дрозд. – И с танками, и с горючим, и с боеприпасами. А фрицы зацепились. По данным разведки, сейчас собирают силы, чтобы ударить. Как раз на нашем участке. Готовят контрнаступление. Резерва у корпуса нет. Весь израсходовали. Сегодня утром Бате из штаба корпуса позвонили. Обещали боеприпасы подбросить и приказали, чтобы ни шага назад. Обещали, что скоро армейские резервы подойдут. А что он может сделать, если в батареях и половины состава нет? Он так и сказал. А ему тоже сказали! – Дрозд хохотнул. – Так сказали, что он потом минут пять по штабу бегал, мышей ловил. Умора... Побегал, пошумел, потом весь штаб подчистил. Всех к орудиям. И дал команду, чтобы держались. Сегодня ни шага назад. А завтра вечером резервы должны подойти, тогда отведут полк на отдых и для пополнения. Вот такая обстановочка.

Дрозд посмотрел на солдат и остался доволен: достал он их все-таки. Такого им знать не положено. Об этом только командир полка знает и начальник штаба. Еще, может быть, комбаты, да и то не каждый. А тут, пожалуйста, вся оперативная обстановка из первых рук и с доставкой на дом.

Солдаты молчали. Было о чем подумать. Они и сами чувствовали, что наступление выдохлось, и нисколько не жалели об этом. В наступлении ведь как: ни тебе поспать нормально, ни поесть вовремя. Все вперед, да вперед... Пока фрицы катятся, их надо дожимать. Но во время наступления потери тоже немалые. И получалось, в конце концов, что наступать дальше уже некому и не с чем. Надо останавливаться и сушить портянки. Поэтому ждали, что вот-вот отведут батареи на отдых, станут пополнить их людьми и матчастью. Поставят полк в каком-нибудь селе, километров за пятьдесят от передовой, – тут тебе настоящий курорт. Жить можно в доме, и баньку устроить, и постирать, и поесть вволю. А хочешь спать – спи, сколько влезет. Особенно первых несколько дней, пока пополнение пришлют. Опять же, кругом люди гражданские. И, между прочим, девчата тоже. Одним словом – курорт! И к тому же – на ближайшее время жив. Тоже неплохо.