Текст книги "День да ночь"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Сержанты ждали, смотрели на него, и молчать долго Кречетов не мог.

– Эх, ребята... – Он остановился, сдвинул фуражку на затылок. – Сказал бы я вам сейчас, что бой будет нетрудным, что побьем мы их без больших потерь, потому что на нашей стороне не только правда, но и сила... Но не могу такого сказать. Вы и сами все знаете, все видите, все понимаете. Один у нас выход – сделать все, что сумеем. Драться хорошо и по-умному. Первыми ударят артиллеристы...

Опять прошелся, привычно постучал веточкой по голенищу.

– Снарядов у нас, вроде, достаточно, лейтенант?

– По полному боекомплекту и даже больше. Почти по триста снарядов на ствол.

– На полчаса боя хватит?

Лейтенант быстро подсчитал:

– Если выстрел каждые шесть секунд, как раз на полчаса и хватит. Но это теоретически. А практически – сумеем вести интенсивный огонь около часа.

– Слышали?! – Он не только артиллеристам говорил, он еще и пехоту подбадривал: – У нас три орудия. Каждые две секунды по снаряду... – И перешел Кречетов на более привычный ему при отдаче команды телеграфный стиль: – Снарядов навалом. Боеприпасы не беречь! Огонь интенсивный. Видишь цель не видишь – стреляй! Пусть думают, что нас много. Пусть они нас боятся. Они боятся, нам легче. Они испугались – наша победа! Ведем шквальный огонь. Темп выдержим – откатятся. Не хватит у них запала на долго. Сами знаете, танк долго не воюет. Или он разметал все и прорвался, или его разбанзали. За полчаса, самое большое за час все и решиться должно. Выстоим час – выдохнуться они. Надо выстоять. Сколько танков ни пойдут, все ваши. На бога не надейтесь. Помирать нам здесь ни к чему, а драпать нельзя, стыдно и опасно. Надо выстоять. От вас, конечно, только половина успеха зависит, но какая половина! И потом, без половины целого нет. Народ у вас подобрался крепкий, так что надеюсь...

Стемнело. И он не видел выражения лиц командиров орудий. Но в этих он действительно был уверен и чувствовал, что поняли они его.

– Теперь пехота... – Хотел сказать, что с пехотой дело швах, но не стал обижать. – Первое дело – не спать, не дремать. Отоспимся завтра. Когда фрицы пойдут и сколько их будет– ни бог, ни черт не знают. Держать ушки на макушке, слушать и смотреть в оба. Второе дело – у нас четыре опорных пункта. Расстояние между ними небольшое. Фрицы могут атаковать сразу все четыре, могут на один навалиться. В любом случае кому-то придется легче, кому-то трудней. Значит, что? Значит все время наблюдай за соседом. И справа, и слева. Если соседу жарко, открывай фланговый огонь. Прикрой. Сосед устоит – к тебе в тыл не зайдут. Тебе трудно будет – сосед поможет. Понятно?!

– Понятно, – ответил кто-то из командиров отделений.

– Вот и хорошо, что понятно. Теперь третье дело. Исаев, ты на левом фланге. Самое неудобное место. Тебя фрицы станут под берегом обходить. Если не дураки, непременно постараются там пройти. А они не все дураки. Смотри, слушай. Вовремя обнаружишь, забросаешь гранатами, значит всех нас выручил. Пропустишь – вся оборона накроется. Такие вот дела... Стоять твердо! Стрелять метко! Поддерживать товарища! – И не удержался: – Пулеметчикам, если будут мазать, уши пообрываю. По уставу не положено уши обрывать, но позволю себе разок нарушить устав – оборву.

* * *

Опарин ощупал носок левого сапога и остался недоволен. Будешь недовольным, если подошва отстала и, глядишь, скоро вовсе отвалится.

Снял сапог, снял портянку, положил ее на землю, пусть пока проветрится, скособочился и стал здоровым правым глазом рассматривать отстающую подошву. Чуть-чуть потянул, она и ощерилась гвоздями.

– Ты смотри, зубы оскалил, как хищный зверь какой-нибудь, – оценил Дрозд.

– Не везет тебе сегодня, Опарин, – посочувствовал Лихачев. – Фингал под глазом схватил, штаны и кальсоны порвал, легкое ранение в тыловую часть получил. А теперь еще и сапог.

– Разве это сапоги, – сокрушенно покачал головой Опарин. – Пшено. Я же и носил их всего – ничего.

– Химики сапожничали, – объяснил Лихачев. – Бракоделы. Сляпали кое-как.

– Вернемся, надо будет заменить, – Опарин с тоской подумал о том, сколько придется ходить за старшиной и доказывать, что это сапоги ему выдали такие хреновые, а он сам нисколько не виноват. – Раз порвался, должны другие выдать.

– У тебя какой размер? – поинтересовался Бабочкин.

– Размер у меня крайний, сорок последний, – невесело усмехнулся Опарин. – После моего размера чемоданы идут. Каптеры каждый раз ругаются, когда сапоги подбирают.

– Подберут, – заверил Лихачев. – Это каптеры химичат. А на фабриках не только недомерки делают, – он посмотрел на маленькие аккуратные сапожки Дрозда. – Большую часть сапог для нормальных людей шьют.

Дрозд уловил его взгляд, на "недомерки" обиделся и решил выместить обиду на Опарине.

– Ты сколько носишь их? – спросил он.

– С весны.

– Не дадут, – заявил Дрозд. – Другие не выдадут.

– Это почему не выдадут?! Что же я теперь, босиком должен ходить?!

– Почему босиком, – возразил Лихачев. – Правый у тебя есть. Можно в правом ходить. Правая нога у человека главная.

– Пошел ты со своими шуточками знаешь куда...

Лихачев знал, поэтому и не пошел. Но шутить перестал.

Почему не выдадут?! – Продолжал возмущаться Опарин. – Мне же не на свадьбу. Я что, босиком воевать должен?

– Сапоги солдату положены на год носки, – стал разъяснять Дрозд. – Как выдали, через год обязаны новые дать. А сейчас не дадут. Шинель на два года, гимнастерка и шаровары на полгода, а сапоги на год. Я знаю. Оформлял заявки на вещевое довольствие для личного состава.

– Командир выбьет, – решил Афонин. – У старшины должен быть запас. А до завтра потерпишь.

– Шпагатом перевяжи, – посоветовал Бабочкин.

– Шпагат долго не выдержит, на машине проволока была. Если эти работнички ее не выбросили, – кивнул Лихачев в сторону Афонина и Бакурского, разбиравших недавно барахло на машине.

– Есть там какая-то проволока. Оставили, – сообщил Афонин. – Можешь закрутить подошву.

– Значит проволокой, – принял совет Опарин и стал обуваться. – Уж больно хреновые сапоги шьют. Портачи! – снова обругал он сапожников, натягивая тяжелый кирзовый сапог. – По пуду каждый! Говнодавы! Вот до войны у меня сапожки были. Шик! Я, как работать пошел, через четыре месяца себе новые сапоги справил. Хромачи... Гармошкой...

– Четыре месяца на сапоги работал? – не поверил Дрозд.

– Я деньги матери отдавал, а на сапоги понемногу с каждой получки откладывал.

– Плохо жили? – спросил Бабочкин.

– Почему плохо? Хорошо жили. У бати бостоновый костюм был, с жилеткой. Шикарное сукно. Лет пятнадцать носил, а как новый. Патефон у нас был. По воскресеньям – мясной обед. По праздникам тоже. Нормально жили.

– Очень даже, неплохо, – оценил Лихачев.

Лихачеву, когда он в училищной общаге жил, кроме "собачьей радости", мясное перепадало редко. А что касается патефонов, то на все училище, у них ни одного патефона не было.

– Хромачи легкие, – с удовольствием вспоминал о довоенных сапогах Опарин. – В них хоть в кино ходи, хоть за девками бегай, хоть пляши. Легкие, как пух. Весной и осенью, конечно, галоши на них надевал. Тоже красивые. Блестели, не хуже сапог.

– На сапоги, еще и галоши? – удивился Дрозд.

– Иначе нельзя. У нас весной и осенью по улице без галош не пройдешь. Абсолютно все раскисает. И тротуары, и дороги. Иногда даже галоши не помогали. Глубоко. Доберешься домой, все голенища в грязи.

– Я где-то читал – резиновые сапоги придумали, – сообщил Бабочкин.

– Бахилы?

– Нет, сапоги, совсем как настоящие.

– Иди ты! – не поверил Опарин. – Как это можно, сапоги – и резиновые?

– А вот делают. Вроде галош, но высокие. Идешь по грязи, а ноги сухие. Даже по воде можно, не промокают.

– На ботинки надеваются?

– Никаких ботинок. Узкие, как настоящие сапоги. Ботинок не надо. Хорошую портянку навернул, натянул сапог и ходи куда хочешь.

– Кто же их такие сделал?

– Ученые придумали. Конкретно кто, не знаю, наверно американцы или англичане.

– До чего наука дошла! – восхитился Опарин. – Резиновые сапоги! Вернусь домой, непременно добуду. Год клячить стану, но куплю. По улице нашей ходить можно будет как хочешь. Хочешь – вдоль, хочешь – поперек. А там сполоснул их, и опять блестят. Добуду!

– Я до армии вообще сапог не носил, – признался Лихачев. – Спортивки с парусиновым верхом на шнурочках. Легкие и дешевые. Подошвы резиновые, а верх светлый, матерчатый. Их мокрым зубным порошком начистишь, потом на солнце посушишь. Они белыми становятся, как снег.

– А зимой валенки? – спросил Опарин. У них, на Алтае, зимой валенки носили.

– Какие валенки? Валенки дорогие. Зимой тоже полуботинки носили, но с кожаным верхом.

– Холодно же.

– Два носка.

– И в двух носках холодно.

– Мы между носками ногу газетой обворачивали. Никакой мороз не берет.

– Где вы столько газет брали? – спросил Бабочкин, который теперь считал, что имеет прямое отношение ко всем газетам. – Покупали?

– Ну да, покупали! – хитро улыбнулся Лихачев. – Это на какие шиши? У нас в училище подшивки газет были. Из этих подшивок и вырывали потихоньку.

– И ничего вам за это не припаяли?

– Так мы тоже соображаем, не все газеты брали. Если где речь вождя или постановление партии и правительства, мы не трогали.

– Тогда конечно, – согласился Бабочкин. – С газетами надо осторожно. А у вас, в горах и лесах, как зимой ходят? – спросил он Афонина. – Тоже газетами пользуетесь?

– К нам газеты не привозят. Редко, если какая-нибудь попадает.

– И как вы? Мерзнете?

– Чего мерзнуть. Мы зимой обуваемся тепло. Иначе нельзя. У нас сначала портянка легкая, потом чулок тонкий, меховой. А потом уже унты, тоже меховые.

– У летчиков... унты... зимой... – вставил Бакурский. – Красиво... тепло...

– Смотри ты, такая глушь, а в мехах ходят, как в кино, – удивился Опарин. – Дорогие, наверно?

Ответить Афонин не успел, потому что на орудийный "пятачок" спустился Ракитин. И почувствовали они, что сержант не в духе. Видно, голова у него опять разболелась.

– Что новенького, командир? – спросил Опарин.

– Старший лейтенант приказал фрицев бить. Как только полезут, так сразу и бить.

– И все? – удивился Лихачев.

– Еще кое-чего сказал. Скорость стрельбы – десять выстрелов в минуту.

– Это мы потянем, – согласился с установкой начальства Опарин.

– Больше ничего не сказал? – Шофера интересовало, не было ли конкретного указания старшего лейтенанта, чтобы его, Лихачева, поставили наводчиком. – А то я хотел спросить...

– Если хочешь спросить, – оборвал его Ракитин, – сходи спроси. Он тебе все скажет. Вы ведь с ним старые знакомые.

– Ладно, не пойду сегодня, – отказался Лихачев. – Как-нибудь в другой раз.

– Если не пойдешь, тогда за дело. Четыре ящика к орудию. Крышки оторвите к чертовой матери. Мешать будут, и так повернуться негде. Расчет такой: я у прицела, Опарин заряжающий, Лихачев замковый, Бабочкин и Дрозд подают снаряды. Афонин и Бакурский идут на свое место, к фугасам. Пора. Ждем атаки.

* * *

Плотный слой туч перекрывал небо и не пропускал ни далекого света звезд, ни мягкого лунного света. Но абсолютной темноты не бывает. Да и привык Афонин к таким безлунным ночам у себя в горах. Бакурский полностью доверял товарищу и послушно следовал за ним.

Они вышли точно к своему окопу, но спустились в него только у дальнего края. Афонин первым делом проверил, здесь ли провод. Конец провода, как его и оставили, свисал в окоп. Затем расстегнул ремень, снял шинель, положил на нее автомат, рядом с ним – ракетницу.

– Холодно же... – сказал Бакурский.

– Ничего. Подрожу и согреюсь, – отшутился Афонин. – Зато оружие в порядке будет.

Бакурский неохотно потянулся к ремню.

– Не снимай, – остановил его Афонин. – Я две пары белья надел. Клади оружие ко мне.

Бакурский послушался, поставил на афонинскую шинель, пулемет, рядом положил коробку с запасными дисками. Хотел было присесть на бруствер.

– Не надо, – посоветовал Афонин. – Лучше, если нас не видно будет. Мы с тобой в секрете, впереди всех, значит, нам и наблюдать за степью. Мало ли кого принесет. Фрицы разведку могут послать. Сидим тихо и наблюдаем.

– Сверху... лучше... видно... – сказал Бакурский.

– Это ты не прав, – не согласился Афонин. – Это у вас с самолетов лучше видно, когда вы наверху. А на земле ночью по-другому. Ночью снизу надо смотреть. Тогда все, что на земле, на фоне неба выделяется. Сейчас небо темное, но все равно лучше снизу смотреть.

Бакурский понял, согласно кивнул и спустился в окоп.

– Ты здесь поглядывай, – распорядился Афонин, – а я до фугаса дойду, провод проверю.

Он выбрался из окопа и неслышно исчез в темноте. Вскоре так же неслышно вернулся.

– Все в порядке? – спросил он.

– Порядок...

– И у меня порядок. Договоримся, как будем действовать, – предложил Афонин. – Я, когда танк подорву, сразу ракету пущу, чтобы наши могли стрелять. Станет светло. Думаю, у них на танках непременно десант будет. Фрицы запаникуют. Ты, пока они не оклемаются, бей по десанту. Срежь сколько сумеешь.

– Срежу...

– Может быть, они не на танках сидеть будут, а пойдут за ними пешочком. Тогда по цепи бей.

– Так... – согласился Бакурский.

– Теперь вот еще что. Я, как ракету выпущу, сразу отойду метров на пятьдесят или немного дальше. Ты в это время прикрой.

– Прикрою...

– Когда отойду – вторую ракету пущу. Кто-то у них к этому времени очухается. Засекут тебя. Значит огонь прекращай и тоже отходи. По окопу. Наверх не лезь. И пригибайся как следует. Я прикрою.

Учил он Бакурского, как молодого, как новобранца. Бакурский и был здесь, на земле, молодым. Одно дело – воевать в воздухе, другое – на земле. И не возле орудия, а в чистом поле, впереди всех. Да и вообще, следовало все уточнить, чтобы действовать согласованно. Потом не до разговоров будет.

– Договорились?

– Договорились...

– Вот и порядок. Ты понаблюдай, а я покурю.

Он опустился на корточки, свернул самокрутку, прикурил, прижавшись к стенке окопа, чтобы ниоткуда нельзя было заметить огонек, и стал неторопливо затягиваться, привычно пряча цигарку в ладонь.

... Почему-то собак своих вспомнил. Три собаки у него было. Сильные, крупные, на медведя ходить можно. А волка каждая из них в одиночку брала. Сам вырастил из щенков. И никуда они от него не отходили. Когда в армию собирался, все крутились вокруг него. Вставали на задние лапы, облизывали лицо, поскуливали, как будто плакали, предчувствовали долгую разлуку с хозяином. Скучно без них. А с собой взять нельзя. Война – не собачье дело. Опасно здесь собакам, да и не разрешит никто. Эх и бросятся они к нему, когда вернется. Повалят, истопчут, оближут...

Афонин был доволен, что с ним послали Бакурского, а не Опарина, не Лихачева. Те с разговорами лезли бы, не остановишь. А здесь молчать надо. Сам он к этому привык. Часами лежал в засаде на зверя, молчал. Иногда и шевельнуться нельзя было. С Бакурским хорошо. Молчит. И ловко стреляет из пулемета.

А на Бакурского опять накатила тоска. Хотелось кому-нибудь открыться. Тому же Афонину. Никому до сих пор ни слова не сказал. Но молчать больше не мог.

– Я в-в-виноват... – выпалил он. Решил сейчас вот, немедленно, и рассказать о том, что его мучило. Не было у него больше сил держать все при себе. Расскажет и тогда можно будет спокойно встречать фрицевские танки. И умереть, если так получиться. Или останется жить. Тогда уж будет все равно. Главное – надо сейчас рассказать...

Он не видел недоуменного взгляда Афонина, но почувствовал, что тот ничего не понял. И начал рассказывать. С трудом, с хрипом, иногда, заикаясь от волнения, иногда, неожиданно для себя, выдавая целую фразу.

– М-мы... летели... на разведку... Огневые... точки... за-за-засечь... Штурман наблюдать должен... А я... – с-с-следить... за ве-верхней... полусферой... А я... за-за-задумался... Пи-письмо получил из дома... Плохо... там... И не смотрел... Тут "фо-фоккер"... вы-вы-вывалился... Если... бы... я его... за-за-заметил... с-с-сказал штурману... он бы... с-срезал... этот "фо-фоккер"... У штурмана... пулемет... Березина... двенадцать и семь десятых... Разнес бы... "фо-фо-фоккер"... в щепу... А он... не видел... А я... про-про-проглядел... С-с-сбили нас...

Афонин слушал внимательно. Не торопил, не переспрашивал. Изредка кивал головой, подтверждая, что, мол, все понимает и сочувствует. Хотя в темноте Бакурский вряд ли мог это заметить. Бакурский и лица Афонина не видел и был рад этому, потому что знал твердый характер Афонина и боялся увидеть в его глазах презрение. Поэтому и глядел в сторону, захлебываясь и хрипя, с трудом продолжал свой нелегкий рассказ:

– Ш-ш-штурман погиб... Пи-пилот... погиб... Я один... в живых... остался... А ко-ко-кому нужна... такая... по-по-поганая... жизнь?..

Такого Афонин не ожидал. Не предполагал, что Бакурский носит в душе такую тяжесть. Понял теперь, почему на Бакурского находило, и он лез под пули. Не из-за обожженного лица сторонился Бакурский людей, а из-за обожженной души. Но что он мог ему сказать, как утешить? Да и не умел Афонин утешать.

– Бывает, – сказал он, потому что ничего лучшего придумать не смог. – И не такое у людей случается. Только это еще, Костя, не край. Жить все равно надо. Человек все-таки для жизни создан и должен стараться жить...

Бакурскому достаточно было и этого. Такого небольшого участия. Двух-трех добрых слов. От такого серьезного человека, как Афонин. Он согласно кивнул головой. Афонин не заметил кивка. Очень темно было в степи...

* * *

Кречетов глянул на часы.

– Четвертый час пошел, – сказал он.

Часы он где-то раздобыл себе шикарные, наверно генеральские. Цифры светятся, стрелки тоже, секундная во весь циферблат бежит. А в ремешок маленький компас вмонтирован. Игрушечный, но все равно красиво. Не часы – мечта командира. В них бы еще две-три шестеренки поставить – они бы и погоду предсказывали.

– Самое время нам с тобой прогуляться, – предложил он Хаустову. – Пройдемся, посмотрим, как наши орлы себя перед боем чувствуют. От долгого ожидания на одних дремота нападает, на других мандраж. Скажу тебе по правде, я и сам ожидать не люблю. Нервишки начинают пошаливать.

Хаустов чувствовал себя нормально. Ни дремоты, ни мандража. Был несколько более напряженным, чем обычно, но самую малость. Просто с нетерпением ждал, когда немцы, наконец, начнут атаку. И был уверен, что с танками его батарея управится. Еще в училище понял, что танк не так уж грозен и уничтожить его очень даже просто. Главное – не растеряться и вести точный прицельный огонь. Потому и удивился откровению Кречетова. У старшего лейтенанта, считал он, нервы – кремень. Но простил эту слабость, понимал, что при всех своих достоинствах, Кречетов не артиллерист, а просто пехота.

– Да, надо пройти, все проверить, – согласился он. – Самое время.

– Разгрузимся немного, – предложил Кречетов. – Лишнее нам ни к чему. – Он снял бинокль и положил его на плащ-палатку, на которой они сидели возле КП. – Полевую сумку тоже оставим. Так-то полезная сумочка, но когда ползешь, она непременно норовит под брюхо залезть. Не столько делом занимаешься, сколько с этой дурой воюешь, – он положил рядом с биноклем полевую сумку. – Развьючивайся. Документы у тебя где?

– Здесь, – Хаустов похлопал ладонью по своей полевой сумке, не кожаной, как у Кречетова, а кирзовой, словно солдатский сапог. В военные годы производство кожи шло медленней, чем производство лейтенантов и пришлось делать для них полевые сумки из кирзы.

– Напрасно. Никогда не клади туда документы. Клади в левый нагрудный карман. Сюда, возле сердца. Как броню. Жив останешься, документы при тебе. А убьют, так и документы не нужны. Сумку клади сюда, и бинокль, и портупею. Легче тебе будет без сбруи.

Хаустов послушно переложил документы в карман гимнастерки. Хорошо молодому лейтенанту. Все документы уместились в небольшом кармане, и еще место осталось. Сумку и бинокль пристроил на плащ-палатке, а портупею снимать не стал.

– Привык я к ней, – объяснил он. – Как-то собранней себя в ней чувствую.

– Как хочешь, дело твое и упряжь твоя, – не стал нажимать Кречетов. – Носи, пока не надоест. – Он взял с плащ-палатки приготовленный заранее автомат и повесил его через плечо. – У тебя какое оружие?

– ТТ и две обоймы.

– Небогато. Пистолет, конечно, тоже оружие, если хорошо стреляешь. Но автомат лучше. Ладно, пошли.

Вначале они направились к отделению Исаева, на левый фланг. Там окопались шоферы автобата. Сплошные "орлы", мастера скоростных пробегов, бесстрашные покорители фронтовых дорог.

Шли тихо. Никто их не услышал, не заметил, никто не окликнул. Метрах в десяти от окопа Кречетов придержал Хаустова: "Постой, мол, здесь", а сам неслышно подошел к окопу. Солдаты сидели на земле, дремали. В дальнем конце двое о чем-то тихо разговаривали.

Кречетов нагнулся, вынул за ствол прислоненный к стенке окопа автомат, затем второй. Солдаты по-прежнему дремали. И те, которые разговаривали, ничего не увидели, ничего не услышали. Он положил автоматы на траву, постоял. Ожидал: должны же его заметить! Напрасно надеялся. В окопе царили мир и покой. Кто-то даже всхрапнул со смаком, передохнул и пошел рокотать гулко и прерывисто, как мотор "мессера".

Кречетов подождал бы еще, но не выносил храпа.

– Отдыхаем? – почти ласково спросил он.

Если бы рядом разорвался снаряд, это произвело бы, наверно, на солдат меньшее впечатление. Потому что разрывы снарядов, даже при их шоферской службе, можно было услышать чаще, чем такое вот воркование старшего лейтенанта. И потом, если снаряд разорвался, то, считай, самое неприятное уже позади. А если старший лейтенант Кречетов начинал ласково разговаривать, то это означало, что все неприятное еще впереди и скоро можно будет узнать много нового и интересного.

Солдаты вскочили, как бы выстроились шеренгой в узком окопе, только не по ранжиру, и молча таращили глаза на старшего лейтенанта. Тут и Хаустов подошел.

– А что, – продолжал Кречетов. – Сухо здесь и воздух чистый – прямо курорт. Все располагает.

Отвечать на такое не надо. Бесстрашные покорители фронтовых дорог были рады хоть этому.

– Интересно, кто у вас наблюдает?

– Все и наблюдаем, – осторожно ответил командир отделения.

– Так я и думал, что все. Вы ведь моя надежда и опора, лучшее отделение. Лихие водители. Сто очков вперед можете дать каждому, – продолжал издеваться Кречетов. – А чего же вы нас с лейтенантом не заметили при таком бдительном наблюдении?

– Видели мы вас, – неуверенно сказал Исаев.

– Понял! – обрадовался старлей. – Это у вас такая военная хитрость. Сидите, как будто дремлете, врага подманиваете. А как только враг подойдет, вы его тут же беспощадно уничтожаете. Так что ли?

– Так, – грустно соврал Исаев.

– Интересно задумано, – оценил Кречетов. – А почему вы автоматы побросали? Они вам вполне могли бы пригодиться. – Он поднял с земли два автомата: один в правой руке, другой в левой. – Чьи?

Солдаты расхватали лежавшие в окопе автоматы. Двоим не хватило.

– Личное оружие побросали! – завелся Кречетов. – Бери, кто хочет! А вам его вручили врага бить! А вам его вручили Родину защищать! Защитнички липовые! Надежда и опора! Голуби вы мои сизокрылые! Похоронная команда! Сапоги малиновые! Вас голыми руками взять можно!

Старший лейтенант отбомбился, передохнул и пошел на второй заход. Он мог бы загнуть и другими словами, но не делал этого. Считал, что мат скользит по поверхности, а ему надо было достать до самых глубин души своих орлов.

– Надежда и опора! Сундуки замедленного действия! Лопухи левого вращения! Дубы мореные в уксусе! Орлы сизокрылые! Таких орлов ощипанных на каждом базаре за рупь двадцать дюжину купить можно, а сушеных – две дюжины. Самим жить надоело, так еще и товарищей подводите!

Второй раз отбомбился старший лейтенант и пошел на третий заход, пригласил участвовать в нем и Хаустова.

– Посмотри, лейтенант, как они к своим похоронам приготовились! – обратился он к Хаустову, не то с жалобой, не то за поддержкой. – Все сделали, только что свечи не зажгли. Это же не окоп. Братская могила на забытом кладбище! Соколы мои гордые! Надежда и опора! Исаев! Я тебя за умного держал. Больее того, доверял тебе. А ты что делаешь?! – третий раз отбомбился Кречетов.

Исаев с тоской ждал четвертого захода. Кто знает, на сколько хватит старшему лейтенанту пороха?.. Но Кречетов рассудил, что выдал достаточно, и теперь остывал для делового разговора.

– Слушай мою команду! – умел Кречетов отдать приказ. Голос не повысил, но достал всех. Что о солдатах говорить, если лейтенант Хаустов вытянулся в струнку. – Разбить отделение на пары. Каждая пара наблюдает час. Потом на пост заступает следующая. Командир отделения через каждый час – личная у меня к тебе просьба, Исаев! – меняет часовых. Обзор вести круговой. Оружие иметь наготове, из рук не выпускать. При приближении врага огонь открывать без предупреждения. И повторяю – особое внимание берегу реки. Если попытаются обойти под обрывом, забросать гранатами. Гранаты иметь наготове. Понятно?

– Так точно, товарищ старший лейтенант! – отрапортовал Исаев.

– Всем понятно, орлы сизокрылые?

– Так точно, товарищ старший лейтенант! – постарались орлы.

– Берите... – отдал Кречетов автоматы. – Автомат – личное оружие. Личное! И беречь его должен каждый – лично! Из рук не выпускать! Пошли лейтенант. Этим, кажется, поняли. Пойдем к другим.

И они пошли дальше вдоль линии обороны.

– Посмотрим, как твой хваленый Ракитин, – предложил Кречетов. – Орудие у него не утащишь, как автоматы у этих раззяв, но посмотрим.

– Там порядок. Солдаты, может, и дремлют, но часового выставили. Не бывает, чтобы часового орудия не поставили.

– Посмотрим, – не стал спорить Кречетов.

Хаустову очень хотелось, чтобы у Ракитина все было в порядке. Но четвертый час ночи. В это время и артиллеристам спать хочется.

– Стой! Кто идет?! – вполголоса окликнули их метрах в двадцати от орудийного "пятачка".

Кречетов не ответил. Шел вперед. Хаустов – рядом.

– Стой! – так же тихо повторил голос. – Стрелять буду!

Щелкнул затвор автомата. Потом раздался еще один щелчок взводимого затвора и еще...

– Старший лейтенант Кречетов и лейтенант Хаустов, – поспешил с ответом Кречетов.

Хаустов был доволен. Артиллеристы не подвели. Это вам не пехота какая-нибудь. Пусть старший лейтенант почувствует, что такое артиллеристы.

Кречетов ни радости, ни удивления не проявил. Встретили, как положено. Нормально. Чего хвалить. Спросил:

– Кто часовой?

– Два часовых, – ответил Ракитин, который, оказывается, тоже не спал. – Дрозд и Бабочкин.

– Почему два?

– Сложная обстановка. Ведем круговое наблюдение.

– Так-так... Остальные спят?

– Разве тут уснешь, – пожаловался Лихачев. – Опарин рассказывает, как он в ресторан ходил. Это, скажу я вам, кино...

– Опарин в ресторан? – заинтересовался Кречетов. – И часто ты по ресторанам хаживал?

– Один раз, товарищ старший лейтенант.

– Понравилось?

– Как вам сказать... Чисто, конечно, скатерти белые, на каждом столе по цветочку. Только народ там сидит чудной. Морды у всех толстые, рубашки белые, галстуки разноцветные и шампанское хлещут. А бабы с ними... Спереди на платье вырез – во! – Опарин показал на своей серой суконной, какой у тех баб спереди вырез. – Сиськи наружу. И спина голая. Чудно... У нас на Форштате такое не носят.

– Чего тебя туда понесло?

– А так, для интереса. Были мы тогда немного поддатые. Вот и решили в ресторане пивка попить.

– Попили?

– Попили... "Пиво кончилось, молодые люди, – произнес он, каким только смог противным голосом. – Вы бы лучше в пивную сходили. Пойдемте, я вам выход покажу". Это официант такой у них. А швейцару, который нас пропустил, выговор сделал, и опять противным голосом: "Зачем ты всяких пускаешь!" Хотел я им в окно кирпич послать, так ребята отсоветовали. Милиция прибежит, канитель начнется. Так и ушли.

– И правильно сделал. Ну их. Не по-нашему там карману, Опарин, и кажется мне, не по твоему характеру. Я тоже однажды с друзьями в ресторан завалился, так почти всю получку оставил. Черт с ними. Не в ресторанах, Опарин, счастье. Ты давай, расскажи им еще что-нибудь, чтобы не спали, а мы дальше пойдем.

Кречетов с удовольствием посидел бы здесь, потрепался с ребятами. Но надо пройти по всей линии обороны. Такова доля командира, и обязанность, и честь.

– Заглянем, что ли, к Афонину с Бакурским? – предложил он.

– Вы там поосторожней, – предупредил Ракитин. – Сразу голос подайте, а то можно и пулю схлопотать.

– Не спят, думаешь?

– Тут думать нечего. К ним тишком не подойдете.

– Ладно, посмотрим.

Офицеры пошли туда, где располагались Афонин и Бакурский. Не по самой траншейке, конечно, а поверху, по полю...

– Если вы к нам, то мимо идете, – раздался вдруг из темноты негромкий голос Афонина.

Офицеры повернули, подошли к траншее и только тогда увидели солдата.

– Спускайтесь, чтобы не маячить, – попросил он.

Офицеры спустились в неглубокий окоп.

– Почему не окликнул, не остановил? – спросил Кречетов.

– Что мне вас останавливать? Вы мое начальство.

– А, может быть, фрицы шли?

– Какие там фрицы, я же понял, что вы идете.

– Как это понял?

– Первое, – стал перечислять Афонин, – открыто шли. Фрицы сюда открыто не пойдут: – ползком или пригнувшись. Второе – вы рядком шли. В разведку так не ходят. Ни наши, ни они. В разведку гуськом надо, или цепью, подальше друг от друга. А вы рядком. Третье – фрицы бы потихоньку пробирались. А вы громко шли, каждый шаг слышен.

– Умыл ты нас, Афонин, – признался Кречетов. – Умыл. А это все? Может, еще что-нибудь?

– Да так, мелочь...

– Что за мелочь? Нам тоже полезно знать, что мы пролопушили.

– А еще, товарищ лейтенант, портупея у вас скрипит. У фрица скрипеть не будет, они портупеи не носят.

Уши у Хаустова вспыхнули. Одна только радость, что в темноте этого никто не видел. Сейчас он и решил, раз и навсегда, что как только вернется на КП, снимет эту чертову портупею и не наденет ее до конца войны.

– Понятно, – решил выручить лейтенанта Кречетов. – А вдруг мы все-таки не те. Всякое может случиться.

– Случиться может, – покладисто согласился Афонин. Чего впустую спорить со старшим лейтенантом.

– А ты нас вплотную подпустил. И без оружия встретил. Автомат у тебя на шинели отдыхает...

– Вас всего двое, а у меня нож под рукой. Ничего, управился бы. И потом, – Кречетов почувствовал, что Афонин усмехается, – Бакурский с пулеметом вас под прицелом держал. На всякий случай. Ему двоих срезать, что комару чихнуть.

– М-да, – протянул Кречетов. – Серьезный, вижу, здесь народ собрался. А где Бакурский? До сих пор нас под прицелом держит?

– Зачем, он делом занят. Пока мы с вами шумим, он наблюдает. Впереди наших нет, без наблюдения нельзя.

И получилось: вроде бы он учит старшего лейтенанта. Объясняет ему, как надо себя вести, когда впереди наших нет. Кречетов не обиделся. Только еще раз протянул: