Текст книги "День да ночь"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

При распределении Дрозд попал в артиллерийский полк. Начальник штаба, как только узнал, что с пополнением прибыл опытный писарь, сразу забрал его к себе. И опять пришлось Дрозду сидеть за бумагами. Вперед, на запад, продвигался вместе с канцелярией.

* * *

– Из пушки стрелять не умею, – то ли признался Дрозд, то ли неудачно пошутил.

– Писать он умеет, – подсказал Опарин.

– Рисовать ты, случайно, не умеешь? Может быть, ты художник? – Ракитин еще не остыл от долгого общения с Лихачевым. Еще одного художника ему как раз не хватало для полного счастья.

– Писарем он воевал, в штабе, – объяснил Опарин. – Проштрафился, его и турнули к нам на исправление.

– Ничего подобного! – возмутился Дрозд. – Прислан, в связи с потерями. На пополнение, – об оказании поддержки и о том, что собирается долбать фрицевские танки гранатами не заикнулся.

– Ладно, – а что Ракитин еще мог сделать? – Писарь, так писарь. Лишь бы не художник. Сгодишься. Будешь снаряды подавать, – и махнул рукой, показывая новенькому, что тот может пока отдыхать. – Как там фрицы? – спросил он у Опарина.

– Не видно и не слышно. Подбросили что-нибудь в штабе?

– Пойдем, посмотришь.

Они подошли к машине. В это время Лихачев как раз открыл борт.

– Снаряды подбросили...

И понял Опарин, что писарь прав. Надо фрицев ждать. Когда полк на отдых отводят, снарядами его не балуют.

– Полный боекомплект, – подтвердил Ракитин.

– Со жратвой как?

Что Ракитин мог ответить? Он и сам со вчерашнего вечера ничего не ел. А в штабе никто не имел представления, куда девалась кухня. Уже направили двух посыльных разыскивать. Но, может быть, ее давно шальным снарядом разбило или на мине подорвалась. Обещали, что если не найдут, возьмут что-нибудь в соседней части и доставят в термосах. А когда доставят, об этом никто ничего сказать не мог.

– Обещали. Как только, так сразу, – вроде бы отшутился Ракитин.

– В гробу я видел их обещания! – Опарину было не до шуток. Когда дело касалось еды, Опарин шуток не понимал. – В белых тапочках! Я им не верблюд, чтобы по три дня не есть! Мне наркомовский паек должны давать! Мне три раза в день положено!

Выдав таким образом что-то вроде заявки, Опарин всерьез принялся за дело, вкладывая в нерукотворный труд все, что накопилось в его большой изголодавшейся душе. Должен же он был, в конце концов, ее облегчить.

Прежде всего, он высказал некоторые, далеко не лестные мысли об умственных способностях родителей повара, которые вопреки здравому смыслу произвели на свет такого придурка, и сообщил, в чем тот сидел "по самые уши" еще в младенческом возрасте. Затем заявил о необходимости частого и тесного общения повара с дрыном дубовым и напустил на несчастного наиболее бодливых представителей крупного и мелкого рогатого скота. Но и этого Опарину показалось мало. Он посулил "жертве пищеблока" чирей на кончике носа и по такому же сомнительному украшению на каждой половинке того места, на котором повар имел привычку сидеть. И, наконец, стал вслух размышлять о том, какие потомки могут произойти от этого повара, а так же о тех редких и незавидных качествах, которые перейдут к ним по наследству.

С явной неохотой оставил он повара. И только потому, что надо было браться за начпрода.

Опарин в два приема доказал, что начпрод – самый большой жлоб и оглоед из всех известных в мире жлобов и оглоедов, уложил его в гроб еловый, обул в белые тапочки и стал скармливать такое, что, явно, не мог переварить желудок работника снабжения. Начал он эту важную операцию со стандартного: "В рот – пароход!" и "В нос – паровоз!". За водным и железнодорожным транспортом пошли железобетонные надолбы, мотки колючей проволоки и комплект шанцевого инструмента. Потом обе станины 57-миллимитрового орудия, дышло пароконной повозки, ерш для чистки ствола и все телеграфные столбы от Москвы до Парижа. За телеграфными столбами последовали запонки...

Почему запонки, откуда он их взял, никто и не понял. Не похож был Опарин на человека, который пользовался запонками. Но кто знает, может быть, встречались ему на недолгом, но насыщенном событиями жизненном пути и запонки. А воспоминания остались от них не самые приятные.

Решив, что начпрод укормлен достаточно, Опарин выдал ему на десерт: "Холеру в бок!" Затем перенесся в заоблачные выси и стал выяснять свои отношения непосредственно с господом богом.

Вначале он поинтересовался, куда тот смотрит и что он себе думает. Знает ли он, что солдаты третьи сутки не только сидят без приварка, но и вообще не получают наркомовский паек? Потом заявил, что если бог не знает об этом, то хреново у него поставлена разведка. Выложил все, что думал об ангеле, который командует небесной разведротой, и посоветовал всевышнему послать этого ангела на передовую, пусть покопает пару дней, не жравши, земельку со щебенкой. В заключение Опарин прозрачно намекнул господу богу, что тому не стоит рассчитывать на почтительное к себе отношение со стороны всей их батареи, если он не вмешается и не исправит положение.

Конечно, Опарин в запале и лишнего наговорил, но бог ведь тоже должен был понимать, что не от хорошей жизни парня повело на такое.

Дрозд заслушался. Офицеры в штабах, где он служил, умели пользоваться словами, которых нет в учебниках литературы. Одни считали, что подчеркивают этим свою демократичность, демонстрируют, как близки они к народу. Другие полагали, что только такой разговор солдат и поймет. Встречались среди них и большие мастера. Но такого Дрозду еще слышать не приходилось.

Опарин замолчал на пару секунд, чтобы передохнуть и перезарядить обойму. После бога он собирался взяться за командира корпуса, а там у него в запасе был и кое-кто повыше. Но встрял Лихачев.

– Неплохо у тебя получается, а главное – голос звучный, – оценил он не столько эпический стиль и яркость образов, сколько вокальные данные. – Голодному такое не вытянуть.

– Я из последних сил, – неожиданно улыбнулся Опарин.

Его широкая, от уха до уха, улыбка давала возможность убедиться, что все тридцать два зуба в строю и готовы к действиям, а на подбородке неожиданно возникла нежная ямочка, как у девушки. Дрозд с удивлением смотрел на неожиданную улыбку, ямочку на подбородке и ждал подвоха.

– Легче стало? – поинтересовался Ракитин.

Опарин прикинул, насколько очистил он свою душу от скопившейся там взрывчатки и остался доволен.

– Конечно, легче!

– За разгрузку можно браться?

– Да разгрузим сейчас. Это нам раз плюнуть. Костя, на разгрузочку! – окликнул Опарин Бакурского. – Афоня, спи быстрей, станина нужна. Вставай, писарь, есть случай оказать расчету боевую поддержку!

– Не писарь я, а Дрозд, – окрысился тот.

– Как это, не писарь? Ты сам говорил, что писарь.

– Это я там, в штабе, был писарем. А здесь, на передовой, я номер боевого расчета Дрозд. Так меня и называй.

– Уговорил. Так и буду называть – номер боевого расчета, Дрозд. А сейчас пойдем, писарь, снаряды разгружать.

– Бросьте дурака валять, – остановил перепалку Ракитин. – Беремся за разгрузочку.

Ракитину было не до опаринских шуточек. Он думал о том, что сказал ему капитан Крылов. И о том, как рассказать об этом солдатам.

* * *

В штабе Ракитин доложил дежурному о своем прибытии, и тот сразу направил его к капитану Крылову. Видно, имел на этот счет указание.

Капитан сидел за столом, нахохлившись, как большая птица. Продуло капитана на каком-то сквозняке. Щеки у него впали, глаза покраснели. Он и так был невысок и узок в кости, а сейчас, несмотря на солидную должность начальника штаба и полных двадцать два года, казался мальчишкой. И только черные усики да обильные звездочки на погонах подтверждали его высокое положение.

Капитан разглядывал карту. В правой руке его, как ствол зенитки в боевой готовности, застыл нацеленный в потолок толстый штабной карандаш, в пальцах левой застряла потухшая папироса.

– Ага, Ракитин, – узнал он сержанта. – Третья батарея.

– Так точно, – подтвердил Ракитин.

Это вовсе не означало, что начальник штаба знает пофамильно всех командиров орудий в полку. Но Ракитина запомнил. В бою у дороги погибли все офицеры третьей батареи, а из четырех орудий осталось только одно. И командир этого орудия, сержант Ракитин, оказался сам себе взводным и сам себе комбатом. Личность с таким набором чинов начальник штаба знать должен.

– Окопались?

– Так точно.

– Голова болит? – капитан с сомнением посмотрел на повязку, выглядывавшую из-под пилотки. – В медсанбат сходи.

Для порядка сказал. Вовсе ему не хотелось, чтобы Ракитин шел в санбат. К ним только попади. А Ракитин сейчас нужен был капитану.

Неожиданно начштаба полузакрыл глаза и застыл. "Только не при сержанте", – подумал он... – Но не смог удержаться, сделал глубокий вдох, откинул голову и звонко, на всю комнату чихнул. И огорчился. Ибо увидел в этом ущерб своему авторитету: несолидно начальнику штаба полка чихать при подчиненных.

"Еще неизвестно, кому надо идти в санбат", – разглядывая сконфуженного капитана, подумал Ракитин. Болела у него голова. Но мало ли у кого что болит. А если пойти в санбат, то могут оставить его там.

– Нормально, – коротко ответил он.

– Ну, смотри. Сам решай. Твоя голова.

Огорченный проявленной в присутствии сержанта слабостью, капитан постарался принять вид солидный и суровый. Он погладил пальцем усы, нахмурил брови. А в голосе у него появились басовитые нотки.

– Иди-ка сюда, покажи, где вы находитесь?

Ракитин не понял, то ли забыл капитан, что только вчера сам указал ему на этой же карте место, куда следует поставить орудие, то ли проверяет, как выполнен приказ. Он подошел к столу, на котором цветной скатертью лежала исчерченная красными и синими значками карта, нашел голубую линию реки, крутой ее изгиб и, пересекающую речушку, черную змейку дороги. Вспомнил, что так и не узнал, как называется речушка. Вчера еще хотел спросить, да как-то не получилось. Решил, что непременно спросит сегодня.

– Вот здесь, – показал он немного выше того места, где дорога пересекала реку. – Слева от моста.

– Чу-десно, рас-чудесно, – протянул капитан, вглядываясь в точку, указанную Ракитиным. – Хорошо, что вы здесь окопались. – И поставил на этом месте красный крестик, похожий на маленькую пушечку.

– Какое настроение в расчете? – задал он дежурный вопрос.

– Боевое, – выдал дежурный ответ Ракитин.

О каком настроении могла идти речь? Сидели они там, как обсевки на пашне: ни связи, ни кухни. И рядом никого. Не знали, кто впереди, и есть ли кто-нибудь на флангах. Бывает хуже, но редко. Но что толку жаловаться? Если капитан знает об этом, то зачем говорить. А если не знает, какой он начальник штаба. Тогда и говорить нет смысла.

– Значит, боевое настроение... Эт-то хорошо... – все он знал и все понимал, капитан Крылов. Не всегда служил начальником штаба. Бывал и командиром огневого взвода, и комбатом. И хлебнул в свое время всякого. Потому и ценил свою должность. И место свое: ответственное, нелегкое, но лишенное многих неудобств, с которыми постоянно встречаются комбаты и, тем более, командиры взводов.

– Как местность?

– Торчим, словно оглобля в поле. Со всех сторон видно.

Не нравилась Ракитину местность. А начальника штаба местность как раз и интересовала.

– Вот ты и расскажи...

Он задавал вопросы и требовал обстоятельного ответа на каждый. Есть ли впереди позиции особенности рельефа, дающие возможность скрытого подхода? Как выглядят фланги и насколько их можно прикрыть? Имеются ли скрытые пути отхода и можно ли незаметно подбросить подкрепление? Провели ли разведку и что она дала? Требовал от Ракитина уточнить отдельные детали и положения, и ставил на карте какие-то непонятные сержанту значки.

Простуженный капитан во время разговора несколько раз чихал, стыдливо и сердито прикрываясь ладонью, сдерживая звук, отчего чих у него звучал отрывисто и тихо, как у кошки. Но после каждого такого чиха становился он куда настойчивей и въедливей, уточняя мелочи и выражая недовольство, если Ракитин чего-то не заметил, о чем-то не знал, на что-то не обратил внимание. А особо врезал Ракитину за то, что не провел тот разведку и ничего не знал о противнике.

От этого длинного, на нервах, разговора оба устали и были рады, когда он закончился. Оба остались не особенно высокого мнения друг о друге. Ракитину не понравилось, что капитан придирается к каждой мелочи, а капитана Крылова раздражало, что сержант не знает важных подробностей. И каждый из них был по-своему прав. Один смотрел на обстановку глазами начальника штаба полка, другой – командира орудия.

Оставив в покое Ракитина, капитан выбросил окурок в консервную банку, уже наполовину заполненную, щелчком выбил из пачки другую папиросу и закурил. С трудом разогнул спину, откинулся на стуле, глубоко затянулся и выпустил из ноздрей две длинные сизые струйки дыма.

Глядя куда-то мимо Ракитина, капитан отдался своим штабным мыслям, где сержант и весь его расчет превращались в огневую точку, которую следовало использовать с наибольшей пользой. Такая была служба у капитана, и приходилось ему учитывать не людей с их характерами, а огневые точки с мощью их огня и оперативными возможностями.

Ракитин, не подозревавший, что в мыслях начальника штаба он сейчас лишь часть огневой точки, то есть предмет неодушевленный, глядя на дымившего, как паровозная труба, капитана, вспомнил, что у Афонина кончилась махорка. Афонин вчера карманы выворачивал, крошки разыскивал. Там махорки нет, а здесь настоящие папиросы курят.

– Товарищ капитан, у вас лишней пачки папирос не найдется? – пренебрегая дистанцией, отделяющей командира орудия от начальника штаба полка, спросил Ракитин.

– Пшеничных захотелось? – все еще думая о другом, спросил капитан.

– Так ржаные кончились. А у вас запас должен быть.

Капитан пригнулся, открыл ящик стола, достал пачку "Беломора" и отдал ее Ракитину.

– Получай. Кури, сержант, наедай шею.

Пачку дал, но поморщился. Не папирос было жалко – не понравилась что сержант, как у равного, попросил...

– Спасибо, я потом. – Ракитин сунул пачку в карман. Он не курил. Но и об этом начальнику штаба совершенно необязательно было знать. Тем более видел Ракитин, как поморщился капитан. И вернул бы папиросы, если бы не Афонин.

– Послушай, сержант, – капитан перешел к главному, – с отдыхом придется отложить. Это хорошо, что ты там как следует окопался. Теперь проверь все, людей подтяни. Фрицы готовят танковую атаку. Мост им, понимаешь, нужен. И нам этот мост нужен. Нельзя фрицам мост отдавать. Сейчас отдашь, потом брать придется...

Ракитин слушал и не понимал, чего от него хочет начальник штаба. "Мост фашистам отдавать нельзя!" И козе понятно, что нельзя. Но чтобы мост удержать, нужна сила. Одно орудие, оно и есть – одно. Вчера, Ракитин хорошо помнил это, капитан сказал ему: "Ставь, сержант свое орудие и окапывайся, как следует. К вечеру к вам батарея подойдет, скучать одним не придется. И кухню ждите. Накормят расчеты по высшему разряду, как в ресторане. А через пару дней отправимся в тыл, на пополнение". Прислали, накормили и на отдых отвели. Держи карман шире... Пять ящиков снарядов и три человека – вот и вся сила, что держит сейчас мост. Опарин, Афонин и Бакурский. "Богатырская застава", – как сказал Лихачев.

– Мне ехать надо, – сказал Ракитин. – Там у нас три человека осталось. Только все равно не удержим фрицев одним орудием. И снарядов всего пять ящиков.

– Ты не торопись, – остановил его капитан. – Вчера не сумели направить вам батарею. Сегодня пошлем. Поступишь в распоряжение комбата.

В распоряжение комбата – это уже другое дело. Такое Ракитина устраивало. Появится комбат, ему и решать, как построить оборону участка. Но когда он еще появится, новый комбат? Когда разберется? А там как бы поздно не было. Пока только Ракитин толком и знал обстановку у моста, где стояло их орудие. И решил он влезть не в свое дело:

– Пехота нужна. Без пехоты мост не удержать, товарищ капитан.

– Пе-хо-та, пе-хо-та, – протянул капитан, – сто верст прошла и еще охота...

Он повел взглядом по карте. Возможно разыскивая эту, охотно шагавшую в походной колонне пехоту. Но не нашел. То ли не подошла еще, то ли уже ушла куда-то. И это не понравилось капитану Крылову. А может быть, не понравилось, что сержант, вместо того, чтобы слушать и выполнять его приказы, стал советовать.

– Ты, когда тебя не спрашивают, не высовывайся. Есть две дырочки, вот и сопи! – выдал он Ракитину. – Езжай сейчас на склад, получи боекомплект снарядов, ручной пулемет. И жми на огневую. Ожидай ночной танковой атаки.

Ракитин с удивлением посмотрел на капитана, потому что не бывает ночных танковых атак. Ракитин хоть и не начальник штаба, но это он точно знал.

– Не бывает ночных танковых атак, – сказал он.

– Бывает! – осадил сержанта капитан. Имелись у него указания "сверху", что такую атаку следует ожидать.

– Ночью танк слепой. Идти не может.

– Командир из люка станет отдавать водителю команды, – ввязался в спор капитан.

– Мало толка. Стрелять не сумеет, целиться некуда.

– По огонькам целиться будет.

– Какой дурак ему огоньки приготовит?

И тот и другой еще не исчерпали свои аргументы, и неизвестно как бы дальше пошел спор, если бы капитан Крылов не прибегнул к самому убедительному:

– Ты слушай, когда тебе говорят! А не рассуждай! Умник нашелся. Может, не может! И стой, как следует, когда с тобой офицер разговаривает!

Вовсе и не собирался капитан вступать в спор с сержантом. Просто забылся на какое-то время. А этим только волю дай, на шею сядут. Пришлось поставить сержанта на место.

– Слушаюсь, не рассуждать! – Не было смысла спорить. Капитан все равно окажется прав. – Вопрос разрешите?

За бодрым ракитинским "слушаюсь" не почувствовал капитан должной покорности, и это раздражало.

– Спрашивай, – мрачновато разрешил он, глядя куда-то вверх, над головой Ракитина.

– Ночи темные. Мы их тоже не увидим. Не на звук же стрелять?

– Вот ты и слушай, что тебе говорят. Темно, так подсвети. Пошли впереди орудия солдата с осветительными ракетами. Он ракету пустит, сразу станет светло. Выбирай любой танк. Какой тебе больше понравится, по тому и бей. Подсвети и стреляй!

– Это смертник будет, – не выдержал Ракитин. Он представил себе залитое ярким светом поле, одинокую беспомощную фигуру солдата и танки.

– Смертник! Смертник! – взорвался капитан. Он вскочил. – А ты что хотел – без крови победить?! В бою без потерь не бывает. Один человек погибнет, а расчет уцелеет.

– Но я должен послать человека на смерть!

– А почему ты знаешь, что он погибнет?! Может он как раз жить останется!

Так они какое-то время стояли друг против друга: угрюмый с застывшим лицом Ракитин и тяжело дышащий капитан Крылов. Нарушил молчание капитан.

– Сутки вам стоять, – сказал он. – Потом сменят. На пополнение отойдем. На отдых. Так что радуйся. А то ты слишком по девкам соскучился, вид у тебя кислый.

Сказал бы сейчас Ракитин капитану Крылову все, что он о нем думает. И о девках тоже. И послал бы его вместе с этими девками "подсвечивать и стрелять". Но нельзя. Невозможно сказать такое капитану, когда он сидит у себя в штабе, да еще при карте. Там, у орудия, мог бы и сорваться. А здесь тормоза держали.

Единственное, что утешало Ракитина, так это назначение комбата. Пусть новый комбат все решает и сам разговаривает с капитаном.

* * *

Начальник штаба проводил Ракитина строгим взглядом, но особого удовольствия от того, что поставил сержанта на место, не получил. Было в Ракитине что-то независимое и непокорное. С этим и ушел. "Следовало с ним покруче, – решил капитан. – Хотя пехота, конечно, нужна. И послать ему солдата впереди орудия будет нелегко. Сжились они там".

Ему опять захотелось чихнуть. В отсутствии подчиненного он с удовольствием сделал это – аппетитно чихнул два раза. Намечался и третий, но ничего не получилось. И он пожалел об этом. Вспомнил, что ему вообще никогда не удавалось чихнуть три раза подряд. А другим удается. Почему так – непонятно. Но капитан Крылов не стал разбираться в этой проблеме, потому что взгляд его опять остановился на карте. А там ясно-ясненько можно было увидеть, что еще две огневые точки полка, как и ракитинская, вынесены далеко вперед.

Эти два орудия мы перебросим к мосту, – решил капитан. – Вот и встретят фрицев горяченьким... – Он нарисовал возле крестика, обозначавшего ракитинское орудие еще два, точно таких же. – Совсем другое дело.

Крылов полюбовался незамысловатым рисунком. Для него это были вовсе не крестики, а три орудия. Им и останавливать фрицевские танки.

Но любовался капитан недолго, потому что вспомнил: фрицы наверняка посадят на танки десант. И кранты тогда, всем трем расчетам. Прикрыть артиллеристов от десанта некому. А спросят с кого? С командира полка спросят, и с начальника штаба. И пойдет он опять в комбаты. А могут сорвать пару звездочек и бросить еще ниже. Там, наверху, все могут.

Если бы хоть взвод пехоты, – прикинул Крылов. – Они бы и прикрыли. Тогда устояли бы, это точно. Вообще, надо бы в артиллерийском полку роту пехоты иметь, – решил он. – Совсем другая тогда настала бы жизнь: ни на кого не надейся, ни у кого просить не надо. Все у тебя в руках. Соображай, рассчитывай и маневрируй. Это даже ежу понятно. И о чем там наверху, в штабах, думают? Стратеги, мать иху! Ни шага назад! Может получиться так, что некому будет назад шагать... Попросить, что ли, у командования корпуса? – подумал он. – Должен же там быть резерв. Вдруг дадут что-нибудь.

– Дадут, догонят и еще дадут! – сказал он вслух. – Только на неприятности нарвешься. А кому они нужны, лишние неприятности. Их и так хватает.

Звонить командованию корпуса не имело никакого смысла. Оттуда с самого начала предупредили, чтобы на их резервы не рассчитывали.

Капитан посмотрел на тлеющий окурок и безжалостно утопил его в консервной банке. Затем снял трубку и приказал телефонисту связать его со штабом корпуса.

* * *

Лихачев приставил ладони ко рту рупором и голосом вокзального диктора провозгласил:

– Граждане отдыхающие, вы можете получить совершенно новые снаряды, для их перетаскивания в штабель, у правого борта машины марки "Студебеккер". Просим вас подойти к машине. Для несознательных повторяю: граждане отдыхающие, вас ждут возле машины марки "Студебеккер". Просьба не толпиться, проявлять сознательность и дисциплину. Ящики со снарядами будут выдаваться только в порядке живой очереди. Но достанется каждому. В этом можете не сомневаться.

– Трепло, – сказал Ракитин. – Хоть бы минуту помолчал, – и пошел к "студебеккеру". Ракитину хотелось спать. Покемарить бы сейчас минут шестьсот... Но о таком можно было только мечтать. Не время было сейчас для этого. И лучшего способа прогнать сонливость, чем потаскать ящики со снарядами не придумаешь.

Граждане отдыхающие потянулись за командиром. И без сержанта разгрузили бы. Но раз ему хочется – пусть носит.

Ракитин взялся за корявые, шероховатые ручки, приподнял ящик и снова положил.

– Давай второй!

– Так ведь пятьдесят килограммов, – напомнил Лихачев. – Как раз норма для рядового и сержантского состава.

– Клади.

– Это я не просто так, с потолка, а по науке, – стал разъяснять Лихачев. – Если бы ученые рассчитали, что солдат может таскать на своем горбу по сто килограммов, так неужели ящики делали бы по пятьдесят?

– А что, – ухмыльнулся Опарин, – Лихачев дело говорит.

– Я всегда дело говорю. Только к моему мнению почему-то не всегда прислушиваются.

– Клади, трепло несчастное, – оборвал его Ракитин. У Ракитина еще и голова болела.

– Как прикажете, товарищ сержант, – не стал больше возражать Лихачев и принес еще один ящик. – Но я с себя ответственность снимаю.

– Клади на плечи, – повернулся Ракитин.

Лихачев положил ящик ему на плечи, поверху осторожно уложил второй. Сержант повел плечами, пристраивая груз поудобней и понес. Кажется, без особого труда.

– Давай и мне парочку, – сказал Опарин.

– При твоих возможностях, Опарин, можно взять три, – посоветовал Лихачев. – Я однажды видел штангиста, как раз твоей комплекции, так он таскал штангу в двести килограммов и его наградили золотой медалью. Если ты здесь, у нас, хорошо потренируешься, то после войны вполне можешь стать чемпионом.

Спорить с Лихачевым – дело дохлое. Опарин и не стал спорить. Просто сказал: "Клади два!" Достаточно твердо сказал. Лихачев понял, трепаться перестал и положил два.

Подошел Афонин.

– Бери, что ли, три ящика, – предложил Лихачев. – Есть возможность переплюнуть наших чудо-богатырей.

– Зачем их переплевывать? – поинтересовался Афонин.

– Чтобы по-ударному! Как Стаханов. Как Кривонос и Паша Ангелина.

– Если не торопиться, тут работы минут на десять, – прикинул Афонин. – Зачем постромки рвать?

– Действительно, особого смысла постромки рвать нет, – пришлось согласиться Лихачев. – Бери два. Тоже ударный темп.

– Зачем? – продолжал добиваться смысла в ударном перетаскивании ящиков Афонин.

– Как, зачем? А романтика трудовых будней?

– На кой она мне, – отказался от романтики трудовых будней Афонин. – Я и без нее обойдусь.

– Ну, Афонин! – развел руками Лихачев. – На тебя не угодишь. Скучный ты человек, Афонин. Ударником быть не хочешь, романтика трудовых будней тебя не интересует... Бери свой ящик и неси!

К Бакурскому Лихачев не приставал. Просто спросил:

– Вам, молодой человек сколько?

– К-клади... парочку, – не захотел отставать от товарищей Бакурский.

Куда было деваться Дрозду. Здесь никому не нужен был его хороший почерк. А ему сто лет не нужны были эти ящики со снарядами. Но пришлось таскать. По два.

* * *

– Порядочек, – отметил сержант, когда последний ящик лег на невысокий штабелек.

– Маловато привезли, – сказал Афонин. Только сон начал проходить, а они уже кончились. Теперь опять спать хочется.

– Не переживай, – подбодрил его Ракитин. – Спать не придется.

Ракитину и самому хотелось спать. Прибыли они сюда вечером и копали всю ночь. Уже рассветало, когда закончили земляные работы, и он разрешил солдатам поспать немного. А сам дежурил, наблюдал за степью. Потом оставил Опарина за старшего и отправился с Лихачевым в штаб полка, доложить капитану Крылову, что приказ выполнен, а как быть дальше, непонятно. За сутки Ракитин, может быть, минут двадцать всего и подремал в машине, пока ехали в штаб.

– Почему не придется? Что за кино такое? – насторожился Опарин.

– Встречаем фрицев.

– Фрицам очухаться и раны зализать не меньше двух дней надо, – рассудил Афонин. – Не должны они сунуться пока. А завтра мы им ручкой помашем, поедем отсыпаться.

– Ты откуда знаешь, что завтра? – Ракитин всегда удивлялся оперативности солдатского телеграфа, но сейчас уже отдавало чем-то сверхъестественным.

– Представитель штаба доложил, – объяснил Опарин, и Ракитин подумал, что нет ничего естественней болтающего писаря. – Сам говорит, слышал, как командир полка по телефону указание получил – продержаться сутки. Завтра вечером подменят. Я думаю – не врет. Ему от этого никакой выгоды.

– Сам слышал, – подтвердил Дрозд.

– Слышал... Ну-ну... – Ракитин поморщился. – А раз слышал, что командир полка говорит, помалкивать надо. Понял?

– Понял, – а Дрозд рассчитывал, что его похвалят. – Я – только своим. Нам-то знать надо, – Дрозд улыбнулся, дал понять, что для своих он – всегда. И всегда можно на него рассчитывать.

К удовольствию Опарина и неожиданно для Дрозда, Ракитин рассердился.

– Ничего ты не понял! За то, что трепло – наряд. За то, что не понял – тоже наряд. Еще раз услышу, что треплешься, выгоню из расчета, к чертовой матери. Может, теперь понял?

– Так точно! – Дрозд сообразил, что опять промахнулся и надо что-то делать, чтобы командир изменил свое мнение о нем.

Ракитин оглядел расчет: усталые осунувшиеся лица, заношенное грязное обмундирование. Лихачев ходит, костями гремит, одни глаза остались. Опарин злится все время. Даже у этой глыбы нервы расшатались. Афонин дремлет. Есть нечего, он и бережет силы. Бакурский? Бакурского не поймешь. За день не больше десяти слов от него услышишь, и по лицу ничего не угадаешь. Но тоже парню не сладко. Самый раз бы сейчас отойти для отдыха. Подкормить солдат и в баню. Ракитин не помнил, когда в последний раз был в бане. Месяца два тому назад или больше. Вроде бы незадолго перед наступлением.

– Фрицы что-то затевают, – сказал он. В штабе стало известно, что надо ожидать ночную танковую атаку.

– Фрицы – ночью!? Бредятина ерундлвая, – не поверил Опарин. – У них курортный режим. Они ночью спят. Когда я в пехоте служил, мы их по ночам тепленькими брали, в одних подштаниках.

– Стало известно, что собираются.

– Ты чего молчишь, представитель штаба?! Давай, выкладывай новейшие данные, – глянул на Дрозда Опарин.

– Не уполномочен говорить на эту тему, – вроде бы нашелся Дрозд, который представления не имел о ночной танковой атаке. Но марку всезнающего писаря терять не хотел. Да и в глазах командира такой ответ должен был прозвучать достаточно солидно.

– Не уполномочен! – рыкнул Опарин. – А если бы сержант в штаб не поехал? Жить ты хочешь? Если они неожиданно на нас навалятся и утюжить начнут, что от тебя останется?

Дрозд молчал. Получалось, будто он утаил самое главное. А сказать правду: "не знал я, что немцы ночью попрут", не мог. Да после того, что он раньше наговорил, ему бы теперь и не поверили.

– Точно попрут? – спросил Опарин у сержанта, не обращая больше внимания на штабную крысу.

– Кто их знает? Приказали подготовиться к отражению ночной танковой атаки. Для этого и снаряды подбросили.

– Одним орудием? – не сумел скрыть удивления Афонин.

– Обещали прислать батарею. Скоро должны подойти, чтобы до темна окопаться. Тогда и разберемся. Давайте думать, как воевать станем.

– Устроим военный совет в Филях, – не удержался Лихачев.

– Погоди ты со своими шуточками, – оборвал его Опарин. – Как ночью стрелять будем? Ведь ни хрена не видно.

– А если подсветить? – спросил Ракитин.

– Это как?

– Выйдет кто-нибудь прогуляться в степь с осветительными ракетами – у нас их полмешка на машине, дождется, пока пойдут танки, и повесит ракету. Вот тебе и свет. Стреляй.

– А что с этим героем станет? – спросил Опарин.

– Героя дадут.

– Посмертно, – уточнил Афонин.

– Посмертно не хочу, – отказался от "героя" Опарин. – Такое кино мне не подходит.

– Если в землю зарыться, может обойтись. – Афонин задумался...

– Ага, зарыться и не вылезать, – подсказал Опарин.

– Щель хорошую вырыть и замаскировать, – продолжил Афонин. – И присмотреть пути отхода. Но одной ракетой не обойтись. Значит и щелей надо несколько... Оно, конечно, – как повезет. Но может обойтись.

– Не заметят, так найдут, – напомнил Опарин. – Танки, наверняка, с десантом пойдут.