Текст книги "День да ночь"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Да уж не мерзли.

– Сколько подбили?

– Четыре танка.

– Нормально, – похвалил старший лейтенант. – Выходит – народ у тебя обстрелянный, опытный.

– Опытный, – согласился Ракитин. – Не стал говорить, что у него и Дрозд есть. Среди других, никуда Дрозд не денется.

– Тогда у меня к тебе разговор, – негромко, чтобы не слышали остальные, сказал Кречетов. – Ваше дело – из орудия стрелять, танки жечь. Но автоматы и гранаты держи под рукой. На моих орлов не очень надейся.

– Как это – не надеяться?..

– Я не сказал "не надейся". Я сказал: "не очень надейся". А это, сержант, большая разница.

– Вы говорили, что водители у вас ребята надежные. И еще про рабочий люд, который пролетариат, и не побежит...

– Слышал?

– Вы громко, на все расположение...

– Вот-вот, громко. Теперь мои орлы знают, что народ они крепкий и отчаянный. Для них и говорил, может, и вправду не побегут.

– Могут побежать?

– Не все так просто, сержант. Водители мои – ребята хорошие, в огонь и воду пойдут не оглядываясь. Механики из ремонтных мастерских тоже люди серьезные. Под огнем все бывали, но воевать не приходилось. Служба у них другая... Человек должен уметь воевать. Научился – тогда он солдат. Привык к войне – вдвойне солдат. А у них сегодня первый бой. Всяко может случиться. Могут не устоять. Так что орудие орудием, а автоматы пусть твои ребята далеко не откладывают.

– Чего же их прислали?

– Больше некого. Худо, но лучше, чем ничего.

Старший лейтенант посмотрел на своих "орлов", неумело роющих окопы. Работа шла медленно, не то что у привычных к лопате артиллеристов. Смотрел и думал о чем-то своем, командирском...

– Мою бы роту сюда, – негромко сказал он. – Мы бы им дали прикурить. Мы бы им устроили танцы под вальс "На сопках Маньчжурии". До упаду.

Глухая и беспросветная тоска звучала в его голосе. Ракитин понял, как старшему лейтенанту несладко командовать этим сколоченным на скорую руку отрядом из необстрелянных солдат.

– Что делать будем? – спросил он.

– Воевать, сержант! Бить фрицев изо всей силы и наотмашь.

Это уже был прежний Кречетов, излучающий силу и уверенность, знающий, что надо делать и как делать. Очень непохожий на капитана Лебедевского, но такой же, как он, знающий и уверенный.

– Ты не паникуй. Все обойдется. Тут танкисты есть. Воевали. В броне, но воевали. Воробейчик. Один целого отделения стоит. И я приглядывать стану. Должны устоять. Я тебе сказал, чтобы ты в курсе был. Чтобы никаких неожиданностей. Ты на ус мотай, но не паникуй. Ребятам своим не говори. Пусть воюют спокойно. Но автоматы, – повторил он, – пусть будут под рукой. И ты ушки на макушке держи.

– Понял. – Ракитин подумал, что надо проверить, все ли подготовили запасные диски.

– Командир у вас молодой, – продолжил Кречетов. – Не будем портить ему настроение. Нервничать станет. А командирам тех двух орудий я растолкую.

– Хорошо, что рассказали. – Если бы старший лейтенант не предупредил, Ракитин рассчитывал бы на эту липовую пехоту, и кто знает, чем бы все кончилось.

– И еще дело у меня к тебе. – Кречетов подошел поближе и сказал уже совсем тихо: – Ты за лейтенантом присмотри. Придержи у своего орудия. И присмотри, чтобы на шальную пулю не нарвался.

Не нужен был Ракитину у орудия этот лейтенант! Ведь командовать станет. Еще и стрелять полезет... Так и хотел откровенно сказать об этом старшему лейтенанту. Но не сказал. Раз такой человек попросил, надо сделать.

– Хорошо, согласился он, – присмотрю.

– И с этим заметано, – подвел итог Кречетов. – Как у тебя с патронами для автоматов?

– Возвращаются! – прервал их разговор Афонин.

Кречетов и Ракитин быстро выбрались из "пятачка".

– Где? – спросил Кречетов. – Не вижу.

– Облачко там, за холмом, – это пыль на дороге от машины. Сейчас поднимется на бугор, увидим.

Теперь все смотрели туда, куда указывал Афонин. И верно, скоро появился "студебеккер". Машина шла на хорошей скорости, будто скользила по дороге.

– Нормально ведет Соломин, – отметил старший лейтенант. – Лихачев у него поучится, тоже крепким водителем станет. С такой фамилией ему большие дела совершать. Кончится война, я его в гонщики определю.

И тут на бугор выскочил мотоцикл с коляской. За ним еще один. Мотоциклисты преследовали "студебеккер", но увидели батарею и остановились. Поняли, что машину уже не догнать, и ударили по "студеру" из ручных пулеметов. Даже отсюда были видны густые трассы очередей. Машина тут же начала сбавлять ход.

– Что же они, перебили всех? – с тоской выдохнул Хаустов.

Остальные молчали. Остальные еще надеялись, что обойдется. Но машина шла все медленней... и остановилась...

– Пулеметчиков ко мне! – приказал Кречетов.

Прибежали два солдата с ручными пулеметами.

– Уничтожить к чертовой матери!

С короткими промежутками заработали оба пулемета. Но расстояние было слишком большим, и пулеметчики, как ни старались, накрыть цель не могли.

И вдруг все увидели, что машина снова едет. Задрав кабину, она, странно виляя, ползла по дороге, волоча за собой осевший кузов.

Кречетов вскинул бинокль:

– Задние скаты пробили. Ничего, Соломин и на передних приедет. Он и не такое может.

Кречетов перевел бинокль на фрицев. Водитель второго рассматривал в бинокль линию обороны. На таком расстоянии хорошо можно было видеть солдат, роющих окопы, укрытия для пушек, и холмики свежей, желтой земли. За окопами стояли орудия, ждали, пока для них приготовят место. Вся оборона, как на ладони, хоть рисуй ее. Кречетову показалось, что мотоциклист, который сидел в первой коляске, рисует или пишет. Тот, что с биноклем, что-то говорит ему, а сидящий в коляске записывает. Зарисовывать и описывать позицию у всех на виду – это было невиданным нахальством. Но у пулеметчиков ничего не получалось.

– Липовые у нас пулеметчики, – старший лейтенант выругался. – Таких хилых пулеметчиков в базарный день на рубль две дюжины дают. Дешевле сушеных грибов.

А фрицы стояли, спокойно рассматривали позиции и, может быть, даже посмеивались над незадачливыми стрелками.

– Отставить огонь! – приказал Кречетов. – Портачи! Зря патроны переводите. Может быть, нам из орудия по ним пальнуть? – спросил он у Ракитина.

– Бронебойные у нас, – напомнил Ракитин. – Попасть, вряд ли попадем. Пугнуть можно.

– Давай! Они же смеются над нами!

– Не... надо... – прохрипел Бакурский.

Все обернулись к нему.

– Я их... достану... – Он наклонился к пулеметчику. – Дай...

Тот несмело посмотрел на Кречетова.

– Ты что за него держишься, как за девку! Просит человек пулемет – так отдай.

Солдат торопливо встал, а Бакурский лег у пулемета. Широко раскинул ноги и вжал в плечо приклад. Долго так лежал, ловил фрицев в прорезь прицела. Казалась, что мотоциклисты не дождутся, пока он начнет стрелять. Закончат свои дела, развернутся и уедут.

Старший лейтенант Кречетов уже пожалел, что не открыли огонь из орудия. А Бакурский, наконец, выпустил очередь. Короткую, всего в четыре-пять патронов. Потом еще одну. Кречетов увидел, как немец, с первого мотоцикла, выронил бинокль, перегнулся и лег на руль машины. Его напарник тут же выбрался из коляски. Наверно хотел сесть на место водителя. Ударила еще одна короткая очередь, он споткнулся, упал и уже не поднимался. Второй мотоцикл круто развернулся и скрылась за пригорком. Задержаться и помочь своим, сидевшие в нем, не решились.

Бакурский полежал еще немного, потом аккуратно поставил приклад на землю, поднялся и стал стряхивать с обмундирования пыль.

– Нормально, Бакурский! – подошел к нему Кречетов. – Пулеметчик! Владеешь пулеметом, как бог! – Он обнял Бакурского и дружески похлопал его по плечу. – Проси, чего хочешь!

– У нас... "дегтярь"... – сказал Бакурский. – Один диск...

– Ну и что?..

– Проблема... Еще один диск...

– Будет тебе диск, – решил проблему Кречетов. – Воробейчик! Отбери у этих портачей и выдай Бакурскому два диска. А пока возьми пяток бойцов из первого отделения, мотнись на машине туда, где фрицы остались. Заберешь документы и оружие. Выставишь на холме дозор. Два человека с автоматами. Пусть наблюдают. Если покажется противник – зеленая ракета. Пришлем за ними машину. Через два часа сменишь. И мотоцикл волоки. Хороший трофей, пригодится.

– Испортил я... – развел руками Бакурский. – Мотоцикл... испортил...

– Бери испорченный. У нас мастера, отремонтируют, будет лучше нового.

* * *

Отчаянно скрипя, машина доковыляла до своих, перебралась за линию обороны и со стоном остановилась метрах в пятидесяти от орудия Ракитина.

– Что-то с Соломиным не в порядке, – пробормотал Кречетов и поспешил к машине. Остальные двинулись за ним, не решаясь обогнать старшего лейтенанта.

"Студебеккеру" досталось основательно. Встречал Кречетов машины, которые были покалечены побольше чем эта. Но те притаскивали в расположение автобата буксиром на запчасти. Эта доковыляла сама. Вид у нее был еще тот. Доски заднего борта – в щепу, скаты задних колес – в лохмотья, кабина – как решето, а ветровое стекло рассыпалось в крошки. Только в пазах рамы кое-где остались неровные осколки и торчали там острыми ножами.

В кузове стоял Опарин. Он никого не окликнул, не махнул рукой. Застыл и не шевелился, будто не собирался вылезать из машины.

Потом открылась дверь водителя, и на подножку медленно вытянулся, в залитой кровью гимнастерке, Лихачев. Он стоял, привалившись плечом к открытой дверце, и держался за нее, обеими руками, высокий, тощий, с длинной, торчащей из воротника гимнастерки шеей. Рот у него был полуоткрыт, лицо потемнело и осунулось. Он смотрел на товарищей ошалелыми глазами, веря и не веря, что добрался до своих. Видно было, что этот истекающий кровью солдат хочет что-то сказать, но нет у него для этого сил. Хватило только, чтобы открыть дверь машины и встать на подножку. А больше уже не осталось. И сейчас он рухнет на землю.

Афонин обогнал Кречетова и подхватил товарища. Он хотел помочь Лихачеву сойти с подножки, но тот крепко держался за дверцу и не поддавался.

– Куда тебя? – спросил Афонин.

Лихачев пошевелил губами, но ничего не сказал. Или, может быть, сказал, но так тихо, что никто не услышал.

– Ранило куда? – прикрикнул на него старший лейтенант.

Лихачев, вроде бы, пришел в себя.

– Никуда меня, – торопливо заговорил он. – Никуда. Товарищ старший лейтенант, они нас в плен хотели взять, – пожаловался он. – Черта им Лысого! Мы им фигу показали!

Он отпустил, наконец, дверцу, сошел с подножки, и все увидели лежащего на сидении маленького Соломина.

– Соломина убили, – продолжал Лихачев торопливо, словно боялся, что ему не дадут договорить. – Они хотели нас догнать. Они думали, что могут нас в плен взять. Из пулеметов секли. Кабину насквозь. Стекло испортили... Соломина убили... Я таких водителей никогда не видел...

По щекам Лихачева катились слезы, но он этого не замечал.

– Пойдем, – попытался увести его Афонин. Но Лихачев не дался.

– В плен они хотели нас захватить... Мы им фигу показали... А они Соломина убили... – не мог Лихачев остановиться. – Как он машину вел! Если бы не Соломин, нам бы всем конец...

– Отставить разговорчики! – прикрикнул Кречетов. – Шагом марш стирать гимнастерку!

Подействовало. Глаза у Лихачева приобрели осмысленное выражение, и он замолчал.

– Без стирки не обойтись, – Афонин обхватил Лихачева за плечи и повел к реке. – Пойдем, у меня и мыло есть.

– Соломина на КП, – распорядился Кречетов.

Высокий шофер в кожаной куртке подошел к кабине. Взял на руки Соломина и бережно понес к командному пункту. Автобатовцы последовали за ним.

– Какого водителя убили! – Кречетов выругался. – Другого такого во всем корпусе нет.

Подошел Опарин с автоматом за правым плечом.

– Разрешите доложить о результатах разведки, товарищ старший лейтенант.

Кречетов посмотрел на солдата, покачал головой...

– Хорош! Вы что там, в рукопашную схватились? Иди к себе. Очухаешься, доложишь, – он еще раз оглядел Опарина. – До чего хорош. Фрицев по ночам пугать можно.

* * *

– Чем это тебе приварило? – спросил Ракитин.

Левый глаз у Опарина заплыл, осталась только узкая щелочка, в которой угадывался зрачок.

– Стукнулся случайно. Мчались от этих мотоциклистов, все колдобины сосчитали. Карусель в кузове пощла такая, что на ногах не устоишь. А там столько барахала... Выбросить надо все, к чертовой матери. – Не рассказывать же, что табуреткой ударило. Будут потом полгода шуточки подбрасывать.

– Стрелять как теперь будешь? – пожалел товарища Афонин.

– Нормально. Я все равно левый глаз прищуриваю. Теперь и прищуривать не надо. Такое вот кино. Даже удобней. Только, кажется, все кости переломало. Болит везде.

– Дай посмотрю, – предложил Афонин.

Опарин встал, снял гимнастерку и нательную рубашку. На белом, лишенном загара теле, алели красные пятна и ссадины – следы сильных ударов.

Афонин нажал пальцем на большое пятно, расплывшееся по ребрам. Опарин охнул.

– Больно?

– Больно.

– А здесь?

– И здесь больно.

– Здесь?

– Больно.

– М-да, везде больно... Ребра тебе помяло, – поставил диагноз Афонин. – Трещины, наверно. Такое бывает. Хорошо бы в баньку сейчас, потом медвежьем салом натереть. А так придется недельку потерпеть, не меньше. Потом заживет. А это что такое?

Сзади, на шароварах Опарина, отсвечивала вентиляция величиной с хорошую ладонь. А в эту неожиданную и совершенно не нужную вентиляцию выглядывала большая, с кулак, красная шишка, поперек которой протянулась широкая ссадина с запекшейся кровью.

– Ого! – прищурился Афонин. – Тебя и здесь зацепило. Снимай штаны.

– Еще чего! – возмутился Опарин. – А что там такое? – И потянулся рукой, чтобы ощупать.

– Не трогай! – удержал руку Афонин.

– Ну, и что там у меня?

– Откуда я знаю? Снимай штаны!

– Следует осмотреть, – поддержал Афонина Лихачев. – Может там что-то серьезное. Может у тебя там ползадницы не хватает?

– Снимай! – приказал Ракитин.

Опарин затравленно осмотрелся, не нашел ни у кого поддержки и начал медленно расстегивать ремень.

Солдаты ждали.

Опарин приспустил шаровары, затем и кальсоны. Все уставились на здоровенную кровоточащую шишку.

Попался Опарин. Ох и попался... Нельзя было пропустить такой удобный случай. Это же просто подарок расчету...

Начал, как это и положено по субординации, командир орудия.

– Вот фашисты! – возмутился он. – Правильно замполит говорил: никакой у них совести. Испортили человеку казенник.

– Думаешь, специально целили? – спросил Афонин.

– Кто их знает. А еще хвастались – культурная нация. Вот вам вся их культура.

– Чего там такое? – потребовал, чтобы ему, наконец, рассказали, чем они возмущаются.

– Фашисты тебе в самое важное место врезали, – посочувствовал Лихачов. – Но, по-моему, не смертельно. Жить будешь. Неудобства, конечно, будут, но что поделаешь. С каждым может случиться. Враг не дремлет.

Дрозд не был верующим. За девятнадцать лет он не выучил ни одной молитвы и ни разу не заглянул в церковь. И когда Дрозду приходилось клясться, он никогда не произносил приличное: "Ей Богу!", отделывался вульгарным: "Провалиться мне на этом месте!" Но сейчас писарь увидел большую кровоточащую шишку на заднице Опарина, и его осенило. Он понял: это именно Бог наказал Опарина за все дурацкие шуточки и наглое издевательство, за " Кто ты такой?" за "Руки вверх!" и за все остальное. Действие Всевышнего Дрозд одобрил. Но удовлетворения своего демонстрировать не стал, а скромно прикинулся шлангом.

– Ай-ай-ай... – протянул он, притворяясь, что сочувствует Опарину. – Это же они из пулемета шарахнули. Так человеку задницу испортить! Ну, фашисты, и мишень себе нашли... Как же ты теперь?.. Ни сесть по-настоящему, ни в сортир сходить?..

Опарин изогнулся, пытаясь увидеть, что у него там нехорошее? От фашистов можно было ожидать любую пакость. Но ущерб находился на таком месте, что увидеть он ничего не смог.

– Да брось ты. Не могло меня туда ранить. Наверно, на какой-нибудь острый угол сел, когда в кузове болтало. Разбросали всякое барахло... – Опарин опять потянулся рукой к больному месту.

– Руками не трогай, – прикрикнул Лихачев. – Инфекцию занесешь.

Опарин отдернул руку. Инфекцию заносить не хотелось. Стоял послушно и уныло.

– Если занесешь микробы, опухоль получится, – предостерег Афонин. – Потом ее вырезать придется. Ползадницы могут отхватить.

– Ты уж скажешь, ползадницы, – не поверил Опарин.

– А что, врачи – они такие. Там же полно хирургов. Им только резать дай. Не свое.

– Считаешь, что опасное ранение? – спросил Лихачев.

– Трудно сказать, доктор нужен. Я в этом не особенно разбираюсь, – признался Афонин. – У него еще и ребра не в порядке.

– Ерунда, – заявил Опарин. – Сам сказал – трещины.

– Кажется, трещины. А может, и что-нибудь похуже. Вдохни-ка как следует.

Опарин вдохнул.

– Больно?

Конечно, больно было. Еще как больно.

– Терпимо, – не признался Опарин.

– И все-таки может быть перелом ребер.

– Отправляем в санбат, – предложил Лихачев.

– Зачем в санбат? – возразил Опарин. – Больно, ну и что? Не в первый раз. Терпеть можно.

– Может не станем отправлять? – посоветовался с товарищами Ракитин. – В санбате долго не держат, смажут йодом, перевяжут и зашлют в госпиталь, куда-нибудь в Калугу или в самую Читу. Обойдется как-нибудь с ребрами.

– Ребра могут срастись неправильно, – напомнил Дрозд.

– Это так... – поддержал Лихачев. – Если перелом, а в гипс человека не положить, то сломанное ребро срастается не со своей половиной, а с чужой. И тогда будет человек ходить наискось, вот так, – Лихачев показал, как будет ходить Опарин, если у него неправильно срастутся ребра.

Подействовало:

– Ты что, серьезно? – забеспокоился Опарин.

– Конечно. Можешь у корреспондента спросить. Корреспонденты все знают.

– Без гипса может неправильно срастись, – подтвердил Бабочкин.

– Значит – санбат, – решил Ракитин.

– Может быть, не стоит? – заступился за товарища Афонин. – Жалко мужика.

– В санбате шуточки начнутся, – подбросил в огонь дровишек Дрозд. – У него же все станут спрашивать, во время какой героической атаки на вражеские позиции получил он ранение в казенную часть. Особенно медицинские сестры.

– Объяснишь, как все произошло, – посоветовал Бабочкин Опарину. – На фронте всякое случается.

– Да, можно рассказать, – согласился Лихачев. – Тем более, в медсанбате много народа не бывает. И медперсонала не густо. Можно всем растолковать, что машину тряхнуло и он, неожиданно, сел на что-то острое.

– И порядок, – подтвердил Бабочкин. Что еще нужно...

– Рассказать-то он расскажет, – продолжил Лихачев. – Только кто ему поверит?

– Не поверят, – подтвердил Дрозд. – Ржать будут. Делать в санбате людям нечего, они и станут всякие дурацкие шуточки шутить, и придумывать способы, которыми такое странное ранение нанести можно.

– Не знаю, что и делать, – признался Ракитин. – Раз так, не станем посылать.

– Может, и не стоит, – вроде бы согласился с ним и Лихачев. – Но, с другой стороны, если у него ребра неправильно срастутся и его в молодые, цветущие годы скособочит, мы же и будем в этом виноваты. Своего боевого товарища на такую жизнь обречем.

– Ты что предлагаешь: посылать или не посылать? – не принимал пока окончательное решение Ракитин.

– Эту проблему я решить не могу, – признался Лихачев. – Опарин сам должен решить, ехать ему или не ехать.

– Поехал бы ты, – посоветовал Афонин. – Поржут над тобой в госпитале, ну и что? Зато какие там сестрички: молоденькие, красивые. Халатики на них беленькие, косыночки беленькие. Помажут они тебе казенную часть йодом или мазью какой-нибудь. Потом забинтуют. Ручки у них ласковые, нежные. После таких ручек заживает быстро.

Опарин представил себе молоденьких сестричек в белых халатиках, мажущих йодом то самое место, на котором у него травма, и содрогнулся.

– Не поеду! – отрезал он.

– И мне не хочется, чтобы Опарин уезжал, – признался Ракитин. – Бой у нас впереди. Каждый человек нужен.

– А какая от него теперь польза? – спросил Дрозд. – Глаз один не работает, вдохнуть, как следует, не может, казенная часть испорчена.

– Пошли вы все! – рассердился Опарин. – Сказал – не поеду, и не поеду!

– Правильно, – рассмеялся Ракитин. – Нечего их слушать.

И остальные рассмеялись. Хохотали от души, с удовольствием. Наконец-то добрались до железобетонного непробиваемого Опарина, и тот проглотил все, что ему выдали. А Дрозду для счастья больше ничего и не надо было.

Опарин сопел, не знал, что ему делать. Сердиться или смеяться вместе со всеми. Подумал и решил, что надо держать фасон.

– А что, – ухмыльнулся он. – Может и съезжу, отдохну недельку. Пока вы здесь будете ковыряться. Сестрички там хорошие, красивые, в белых халатиках...

– Прежде чем к сестричкам ехать, штаны зашей, – посоветовал Афонин. – А то отсвечивает, аж глаза режет. Сейчас я тебе лоскут дам, и зашивай.

* * *

Старший лейтенант не стал вызывать на КП Опарина и Лихачева с докладом о результатах разведки. Сам пришел на "пятачок". И лейтенант Хаустов с ним. Солдаты встали. Опарин в кальсонах, с шароварами в руках, Лихачев, кутаясь в короткую, едва закрывающую колени шинель. Гимнастерку и нижнюю рубаху постирал. Теперь сушились на ветру.

– В кальсонах и будешь воевать? – спросил Кречетов.

– Вернусь в полк, добуду новые, – хмуро ответил Опарин. – А пока заплату поставлю. – Надоели ему эти вопросики. Каждый норовил про штаны спросить, как будто больше не о чем говорить.

– Действуй! – одобрил Кречетов. Эти, конечно, драные, но без штанов еще хуже. Ты только не особенно в кальсонах пока мельтеши, – не смог он удержаться. – Фрицы увидят, подумают, что мы белым флагом машем.

Он глянул на Лихачева. Шинель у того распахнулась, можно было видеть тощую грудь шофера, а при желании и ребра сосчитать.

– Ты чего такой худющий? – поинтересовался старший лейтенант. – Не кормят тебя, что ли?

– Его сколько ни корми, все равно тощий, – подсказал Опарин, довольный, что внимание переключается на шофера. – И куда все это у него девается, непонятно.

– Расту я, – объяснил Лихачев. – И одновременно размышляю. А непрерывный мыслительный процесс требует постоянной подпитки жирами и витаминами. У тебя, Опарин, пища уходит в мышцы, поэтому они такие большие. А у меня в мозг. Вот я и худощавый.

– На что твой мыслительный процесс направлен сейчас? – полюбопытствовал Кречетов.

– Размышляю, как отремонтировать свою заслуженную боевую машину, которую покалечили фашисты.

– Это хорошо. Но можешь не беспокоиться. У нас, в автобате, мастера. Разберут, соберут и машина станет лучше новой. Будешь гонять на ней до конца войны.

– Правда? – Лихачев сделал вид, что обрадовался. – И быстро отремонтируют?

– Быстро не обещаю. Но сделают. В свое время.

Такое Лихачева устраивало.

– Теперь о деле. – Старший лейтенант присел на снарядный ящик. – Докладывайте, что видели. Первым Опарин. Ты сверху должен больше увидеть.

В исподнем Опарин чувствовал себя неуютно. Он старательно прикрывал свой фронт драными шароварами, а многострадальный тыл усердно отворачивал от старшего лейтенанта, чтобы не увидел тот испорченный казенник. Если увидит, тоже шутить станет. От такого никто не откажется. А Опарин этими шуточками был сыт по самое некуда.

– Ехали вначале спокойно, – нехотя начал он.

Не до рассказов было ему сейчас. Опарину хотелось побыстрей закончить с заплатой и надеть шаровары. А потом полежать в сторонке. Болели у него ребра, и все остальное тоже болело: его в кузове футболило – хуже некуда. Старался рассказать покороче.

– Потом поднялись на бугорок, а там, впереди, роща. И два танка идут. За ними бензовоз. Тут и мотоциклы. Три, с колясками, – доложил обо всем, что видел. Коротко, конечно, но чего тут рассусоливать, и так все ясно.

– Два мотоцикла, – поправил его лейтенант Хаустов.

– Три. Один я за бугром достал. Он там и остался.

– Три их было, – подтвердил Лихачев.

– Они из рощи выехали? – спросил старший лейтенант.

– Кто их знает? Встретились мы неожиданно, как в кино. Они в нашу сторону ехали. Увидели машину, по газам и за нами.

– Так-так... Они, выходит, раньше нас догадались, что разведку надо послать, вот и встретились, – отметил Кречетов.

"Раньше нас" – лейтенант Хаустов принял на свой счет. Он отступил в сторонку, и пока продолжался разговор, не слышно его было и вроде даже не видно.

– Еще чего заметил? – продолжал выжимать из Опарина сведения Кречетов.

– Больше ничего. Я же говорю: роща впереди, два танка, бензовоз и три мотоцикла. Мы и развернулись с ходу. Лихо Соломин развернулся...

Опарин вспомнил, как его на этом неожиданном крутом развороте чуть не выбросило из машины. Тогда он не успел даже толком сообразить, что происходит. Сейчас представил себе: его выбрасывает из машины, он падает на дорогу. Мотоциклисты подъезжают, а он даже подняться не может. Жуткое дело...

– Ты чего замолчал? – спросил Кречетов. – Как роща? Большая, густая?

– Вроде густая, – Опарин подумал немного: – в деревьях просвета не видно.

– Молодая роща, – дополнил Лихачев. – И деревья невысокие.

– Так старая или молодая?

Опарин ничего не ответил, только пожал плечами: попробуй, разгляди на таком расстоянии: молодой лес или старый.

– Молодой лес, – заверил Лихачев. – Деревья низкие, высоких мало. Высокие стоят редко, каждое отдельно. Вершина от вершины далеко. Лес хоть и молодой, но большой. Там вполне можно спрятать и танки, и пехоту. – Лихачев запахнул шинель. Без гимнастерки было холодно и неловко. – Там индийских слонов спрятать можно целое стадо.

– Брось свои шуточки, Лихачев, – оборвал его старший лейтенант. – Почему думаешь, что там спрятать танки можно?

– Потому что видел. Это, товарищ старший лейтенант, самому видеть надо. Если были бы бумага и карандаш, нарисовать можно. Сами и увидели бы.

– Как это, нарисовать?

– Он, товарищ старший лейтенант, на художника учился, – объяснил Ракитин. – Все, как увидел, точно нарисовать может.

– Попробуем, – заинтересовался Кречетов. Он раскрыл полевую сумку. – Вот тебе блокнот, вот карандаш. Изобрази все, что видел.

Лихачев стал изображать. Работал он быстро и легко. Карандаш скользил по бумаге, то выделяя что-то жирной черной линией, то оставляя едва заметный штрих. Лес на рисунке стоял сплошной стеной. Но был невысок, значит, и молод. Только в некоторых местах возвышались отдельные деревья. Эти, видно, были постарше. Слева лес уходил куда-то за обрез бумаги, справа виднелась заросшая редким подлеском опушка. Рядом с подлеском проходила дорога. На ней два танка. Первый сворачивал в рощу, второй следовал за ним. А дальше бензовоз. Немного впереди – мотоциклы.

Работал Лихачев с удовольствием. Время от времени замирал, окидывал взглядом свое творение, качал головой, потом что-то добавлял, заштриховывал... Наконец он закончил рисунок, еще раз внимательно осмотрел его и показал Опарину.

– Все точно, – одобрил Опарин. – Как в кино.

Лихачев передал рисунок старшему лейтенанту.

Кречетов стал разглядывать рисунок, пытаясь найти там что-нибудь новое, интересное для себя. Но ничего примечательного не увидел. Все было в точности, как рассказывали разведчики. Ясно: немцы подтягивали силы, размещали их в роще. А сколько их там – не поймешь.

– Это у тебя облака? – ткнул он пальцем в легкие штрихи, что легли в нескольких местах поверх деревьев.

– Это? – Лихачев задумался. – Да нет, не облака.

– А что?

– Понятия не имею.

– Зачем нарисовал?

– Зачем-то надо было.

– Соображай.

Не мог Лихачев сообразить. Все стали разглядывать рисунок. Одни говорили – "облака", другие – "просто так намазал, для красоты". Лихачев не соглашался ни с теми, ни с другими. Потом рисунок взял в руки Афонин.

– Костры жгут, – сказал он. – Дрова сухие, дыма нет, а воздух нагревается и поднимается кверху, колышется. Это, у кого зрение хорошее, вполне увидеть может. Вот Лихачев и нарисовал.

– Похоже на то, – согласился старший лейтенант. – Собирают они в этом лесу танки и пехоту. Бензовоз пригнали. Оттуда и пойдут... А ты, парень, рисуешь нормально. Даже воздух... Оставь себе блокнот и карандаш. Главное – хорошо машину водить. Но в свободное время можно и порисовать.

* * *

Соломина хоронили на левом берегу речушки, за мостом.

– Здесь бой будет, могилу могут испортить. На левом берегу похороним, – решил Кречетов.

Хаустов привел артиллеристов. У орудий остались только наводчики. Кречетов построил свою команду.

Одели шофера в кожаную куртку, положили на плащ-палатку. Старший лейтенант сказал короткую речь, и опустили солдата в могилу. Хотели укрыть шинелью, была у Соломина маломерка из английских. Кречетов не разрешил.

– Давайте нашу, серую, – велел он.

Кто-то из водителей отдал шинель. Укрыли своей родной, серой. Потом засыпали, зарыли. Вырос маленький холмик. Понимали, что потеряется эта могила в степи. Погибшего солдата надо на кладбище хоронить. Среди своих. Так где оно, это кладбище?

Друзья-водители дали салют из автоматов. И стреляные гильзы смешались с могильной землей.

Солдатам из мастерских Кречетов приказал сколотить что-то вроде памятника. И чтобы надпись на нем была такая: "Соломин Иван Кондратьевич. Погиб, выполняя свой долг перед Родиной".

Постоял недолго, посмотрел, как работают технари, и пошел к мосту. Только тогда надел фуражку.

– Как речушка называется? – спросил он у Хаустова, когда они перешли на правый берег.

– Не знаю. Не сказали мне.

– На карте не посмотрел?

– Не дали карту. Объяснили, куда ехать, и все. А карту не дали.

– И мне не дали. Ну и начальничков нам бог подбросил... Который год воем, а никак не поймут, что командир без карты всего на пару километров вперед и видит. Ладно, вернемся в корпус – спрошу. Надо матери написать, где ее сын похоронен.

– Вы сами о каждом убитом домой пишете?

– О каждом.

– Тяжело писать такое.

– Тяжело.

– Поручите кому-нибудь. Воробейчику вашему.

– Мои люди. Я не уберег, я и казниться должен.

* * *

Появление старшего лейтенанта Кречетова на позициях артиллеристов оказалось для Хаустова полной неожиданностью. В штабе, когда направляли сюда батарею, и речи не было о том, что пришлют кого-то, старшего по званию. Хаустов считал, что полностью отвечает за мост и плацдарм и за все, что будет происходить на этом участке. Ему поручено. Был уверен, что управиться: не зря его учили. Он, лейтенант Хаустов, сумеет оправдать доверие. А тут – старший лейтенант, и с ним две машины пехоты. Людей в два раза больше, чем у Хаустова. Когда ставили перед лейтенантом задачу, он о пехоте и не подумал. Только здесь, после того как осмотрелся, с Ракитиным поговорил, понял, что без пехоты им не удержаться. Прислали. Хорошо, что прислали. Есть прикрытие для орудий, и можно заниматься своими делами. Но Кречетов – старший по званию и общевойсковой командир. Получается, что это Кречетов теперь командует обороной плацдарма. Лейтенант со своей батареей переходит в подчинение и распоряжение Кречетова. Это было обидно.